нас не покинул бы. Я думаю, что Пинсон увез его обманом. Возможно, что разговоры о золотоносной стране Банеке смутили капитана, и он решился нарушить присягу, а Аотак ему необходим как переводчик. Каждый строил различные предположения, но достоверно никто не мог ничего сказать. Я несколько раз проходил мимо каюты адмирала и видел, что он, не меняя положения, грустно сидит, опершись на руку. К нему я не решался подойти, Орниччо меня избегал, Аотака увезли на "Пинте", синьор Марио был занят приведением в порядок коллекций, собранных на островах, а матросы шептались по углам. Я чувствовал себя очень одиноким и несчастным. В унынии я сошел на берег и молча бродил один в течение нескольких часов. Движение на корабле утихло, боцман просвистел к вечерней молитве, пора было возвращаться на корабль. Проходя мимо кустов, я услышал какое-то хрипение и ворчание. Вытянув шею, я, сдерживая дыхание, прислушивался несколько минут. Несомненно в кустах находилось какое-то живое существо. Я различал тяжелое, прерывистое дыхание и звуки, напоминающие икоту или подавленные рыдания. Мои глаза, привыкшие к темноте, различали светлое пятно в темной листве. И, приглядевшись, я, к своему удивлению, увидел скрюченную человеческую фигуру. Был ли неизвестный болен или ранен, но он сидел, поджав ноги, обхватив живот и склонив голову к самой земле. Он покачивался и время от времени вздыхал и стонал. Движимый чувством сострадания, я тотчас же наклонился над ним. Каково же было мое изумление, когда в скрюченной фигуре я узнал Яньеса Крота. -- Хуан Яньес! -- невольно воскликнул я. -- Значит, ты не уехал с капитаном Пинсоном? -- Будь проклято имя Пинсона на веки вечные! -- воскликнул бывший трактирщик и, уткнувшись головой в колени, зарыдал с таким отчаянием, что я невольно стал участливо упрашивать его успокоиться. Опираясь на мою руку, он поднялся, но, боже мой, вкаком ужасном виде он был! Одежда его была изорвана в клочья, лицо покрыто синяками и кровоподтеками, ногти на одной руке вырваны с мясом. -- Кто тебя так отделал? -- спросил я в ужасе. Но могерец молчал; тяжело дыша, он поднимался со мной по тропинке. Когда перед нами вырисовались очертания "Ниньи" и "Санта-Марии", он опять в отчаянии упал на землю, рвал на себе волосы и царапал землю. -- Меня обокрали, Руппи, и обокрал меня не кто иной, как этот красавчик Алонсо Пинсон, палосский богач. -- Что ты говоришь, Яньес! -- сказал я. -- Разве ты вез с собой какие-нибудь ценности на корабле? И как тебя мог обокрасть капитан Пинсон? -- Горе мне, горе мне! -- закричал бывший трактирщик. -- У меня было только одно богатство -- моя карта, и ту Пинсон обманом увез от меня! Внезапная догадка мелькнула у меня в голове, и я сказал: -- Хуан Яньес, перестань плакать, это недостойно мужчины. Успокойся и, если это может тебя облегчить, поделись со мной своим горем. В ответ на это с уст его полились проклятия и жалобы. -- Я потерял все имущество и дом и нищим ушел в плавание, -- причитал он, -- но недаром я сын Алонсо Яньеса, который четыре раза терял свое имущество, однако умер богачом. Еще в Палосе я горел желанием вложить свои деньги в предприятие адмирала, но после пожара я остался нищим. Меня привлекали не безумные мечты об Индии, а слухи о богатом острове Антилия, где золото, говорят, находят в самородках. Он был обозначен на карте старика Кальвахары, но я боялся и прикоснуться к ней, остерегаясь заразы. От старика я узнал, что карта продана адмиралу и он ее велел кому-то перерисовать. Сколько трудов и хитрости мне понадобилось, чтобы подменить эту карту! Я слушал могерца затаив дыхание. Так вот, значит, какой вид имел ангел, распорядившийся картой господина! -- Я видел, -- продолжал бывший трактирщик, -- что адмирал плывет по неправильному курсу, и пытался взбунтовать команду. Для этой цели я выпустил воду из бочки, но эти проклятые ослы никак не хотели взбунтоваться. Услыхав, что адмирал грубо обошелся с Пинсоном, я решил, что в нем найду союзника. Но негодный капитан с презрением оттолкнул меня и пообещал рассказать обо всем адмиралу. Меня спасло злопамятство твоего господина, не давшее ему даже выслушать капитана до конца. Он никак не может простить Пинсону заступничество за Хуана Родриго Бермехо. Он не поверил командиру "Пинты" и выгнал его из своей каюты. Тогда я вторично обратился к Пинсону и показал ему похищенную у адмирала карту. Я внушил ему мысль отправиться самому на поиски страны Банеке, которая, быть может, и есть остров Антилия. Я, а не кто другой, посоветовал ему увезти Аотака, потому что в дальнейшем он пригодится как переводчик. . . -- Где же карта? -- спросил я, несмотря на все отвращение, которое вызывала во мне исповедь бывшего трактирщика. -- Карта у Пинсона! -- воскликнул он в ярости. -- Мы сговорились, что отплываем в ночь с четверга на пятницу. Когда я явился, на "Пинте" уже были подняты паруса. Я, ничего не подозревая, отдал карту Пинсону, и мы вдвоем разметили предстоящий путь. А потом. . . -- крикнул он, задыхаясь от ярости, -- а потом они сбросили меня с корабля на прибрежные скалы, и Хуан Родриго Бермехо разбил мне пальцы веслом, когда я, поплыв за кораблем, попытался взобраться на борт! -- А Пинсон? -- спросил я. -- Будь проклят этот Пинсон! Он крикнул мне вслед: "Ступай и объясни своему адмиралу, кого он считает своим верным слугой. Здесь, на борту "Пинты", двадцать шесть человек, но среди них нет ни одного предателя". -- Что же ты плачешь, Яньес? -- сказал я. -- Разве ты не получил по заслугам? Ступай немедленно к адмиралу, потому что все считают, что ты сбежал с Пинсоном. -- Что мне сказать адмиралу? -- пробормотал он. -- Открыть всю правду?. . Мне нечего терять. А как любопытно будет видеть лицо этого гордеца, когда он узнает обо всем! Мысль об этом еще не приходила мне в голову. Но я немедленно представил себе гнев, ярость и отчаяние адмирала. Не пошатнет ли это его гордой уверенности в себе?Перенесет ли господин такое горькое разочарование? Нет, ни в коем случае нельзя допустить, чтобы негодяй открыл всю правду. -- Не будь дураком, Хуан Яньес! -- сказал я. -- Если я не выдаю тебя, то зачем же тебе самому лезть в петлю? Ты говоришь, что тебе уже нечего терять, а разве жизнь человеческая не дороже всех богатств?. . Два дня мы прождали Пинсона, и наутро третьего адмирал отдал приказание продолжать путь. 22 ноября наша уменьшившаяся флотилия двинулась дальше на юго-восток. В пятницу, 23 ноября, мы приблизились к мысу, который бывшие с нами индейцы называли "Бохио". Ни один из этих людей не решался подойти к бортам, они все сбились в кучу, как испуганное стадо овец, так как здесь, по их словам, обитает сильный и воинственный народ канниба. Не найдя у мыса удобной стоянки, мы вынуждены были вернуться к замеченной по пути бухте, и это был самый удобный рейд из всех, виденных нами. В воскресенье, как всегда, мы отдыхали. И господин, осматривая берег, нашел камешки, сходные с теми, какие выбросил Орниччо. Это вернуло адмиралу доброе расположение духа, но мне напомнило ссору с моим дорогим другом. Я видел его осунувшееся лицо и грустные глаза, и у меня болело сердце, так как он уже не отвечал улыбкой на мою улыбку. Господин окончательно уверился, что мы плывем вдоль берегов материка. Народ канниба, совершающий набеги на здешних робких обитателей, -- это, очевидно, отряды Великого хана, собирающие дань с этих отдаленных областей. Удобную, защищенную от ветров гавань, в которой мы простояли десять дней, господин назвал "Порто-Санто". 4 декабря, в день отплытия, я, наконец не выдержав, подошел к Орниччо и сказал ему, что прошу его забыть нашу размолвку. -- Друг и брат мой, -- ответил он мне на это, -- я никогда не любил тебя больше, чем в эти дни. Но меня гнетет горе, которым я не могу с тобой поделиться, и я радуюсь нашей размолвке, так как она отдаляет тебя от меня. Я с удивлением слушал его и понял только то, что он мне по-прежнему друг. Протянув ему руку, я попросил его забыть огорчения и обиды, но он внезапно отшатнулся от меня, как бы спасаясь от какой-то беды. ГЛАВА XVII, в течение которой Франческо кое-что начинает понимать, и это приводит его в ужас На юго-восток от Кубы, или Катая (я уж и сам не знаю, как следует эту страну именовать!), 5 декабря мы разглядели большой остров, который один из наших пленных назвал, так же как и мыс, "Бохио". Под таким именем господин и занес его в свой путевой дневник. Синьор Марио, перелистав мною же составленный словарь индейских слов, указал мне, что "бохио" по-индейски значит "дом". Действительно же название острова было "Гаити", что нам удалось выяснить после обстоятельного расспроса пленных. Такая проверка получаемых сведений лежала на моей обязанности, и синьор Марио попенял мне за мою рассеянность. Но она имела свои причины, так как странное поведение Орниччо наполняло меня смятением, и я не мог уже с прежней внимательностью относиться к своим обязанностям. Я думаю, что это и привело к несчастью, которое стряслось над нами в день рождества и которое всецело лежит на моей совести. Однако необходимо обо всем этом рассказать по порядку. Подойдя ближе к Бохио-Гаити, мы убедились, что он состоит из двух островов, разделенных широким проливом. Здешняя гавань по величине и природным богатствам может соперничать с любым европейским портом и вмещает до тысячи судов. Когда мы ввели в нее "Нинью" и "Санта-Марию", здесь сновало свыше двухсот больших туземных лодок, но все они скрылись при нашем появлении. Я боюсь, что отпускаемые нами туземцы распространяли слухи не только о подарках белых людей, но также и об их жестоком обращении, так как все встречаемые нами на берегу дикари в страхе бежали от нас. В проливе мы поймали ската, каких много водится подле Пиренейского полуострова, а миртовые деревья у берегов тихо звенели глянцевитой листвой, совсем как в Испании. Сходство дополняли высокие горы, которые даже человек с меньшим воображением, чем адмирал, мог принять за Кастильские. Поэтому господин дал острову название "Эспаньола" -- "Маленькая Испания". Второй небольшой остров, отделенный от него проливом, господин назвал "Тортуга". Съехавшие на берег матросы захватили и привезли на корабль молодую красивую индианку. Она была несомненно напугана, но держалась, несмотря на это, гордо и независимо, чем крайне отличалась от всех женщин, встреченных нами до этого дня. Мы одарили ее безделушками, синьор Марио подарил ей плащ, а Таллерте Лайэс -- серебряную цепочку. Меня поразило спокойное достоинство, с которым она принимала подарки. Я пытался с нею говорить, но она с трудом понимала слова, выученные мной еще на Гуанахани. Так как в носу у женщины было вдето массивное золотое кольцо, господин особо заинтересовался ею. Но, кажется, она его понимала еще меньше, чем меня. Удивило меня то, что, сходя с корабля в лодку, женщина обратила внимание на Орниччо, который, по своему теперешнему обыкновению, грустно стоял поодаль от остальных. Не знаю, что послужило темой их беседы, но я видел, что женщина положила ему руку на голову, и они говорили несколько минут. Предполагая, что странное поведение Орниччо ускользнуло от синьора Марио, я обратил на это внимание секретаря, оставшись с ним наедине. -- Я все знаю, так же как и адмирал, -- сказал синьор Марио. -- И, ради твоего счастья, прошу тебя поменьше обращать на это внимание остальных. Я пришел в отчаяние: мне казалось, что все близкие мне люди, точно сговорившись, пытались скрыть от меня тайну, известную всему остальному миру, И это нависло надо мной, как черная туча. . . . Несмотря на богатые подарки, которыми господин оделил женщину, для того чтобы расположить ее соплеменников в нашу пользу, туземцы продолжали разбегаться от нас, оставляя даже свои жилища. Уходя, они зажигали огни, которые несомненно служили сигналом нашего появления. 14 декабря мы направились к Тортуге, по дороге захватив одинокого индейца на пироге. Его так богато одарили и обошлись с ним так милостиво, что это наконец достигло своей цели. Когда мы съехали на берег, вокруг нас собралась целая толпа островитян. Это были жители большого города, состоящего, насколько можно было их понять, из тысячи домов, который был расположен в четырех лигах от берега. Туземцы были настроены крайне миролюбиво и приветливо по отношению к нам и держались с большим достоинством. Мы видели их вождя, которого они называют "касик", юношу лет двадцати; он обладал поистине королевской осанкой. Индейцы сообщили нам, что уже несколько дней назад они видели парусное судно, а на нем белых людей с бородами. Борода -- несомненный признак европейца, так как у туземцев растительность на лице отсутствует. Адмирал, поняв, что "Пинта" раньше его достигла берегов Эспаньолы, послал на поиски беглецов каноэ с двумя матросами и четырьмя индейцами. Но, проискав Пинсона четверо суток, лодка вернулась к нам без результатов. Весь остров Тортуга покрыт возделанными полями. Это первый случай, когда мы на островах столкнулись с обработкой земли. Жители Тортуги очень искусны в плетении циновок из волокон пальмовых листьев, они умеют выделывать цветную кайму на своих хлопчатобумажных тканях и даже при разрисовке лиц и тела проявляют большой вкус в сочетании красок. Господин полагает, что этой обильной стране суждено сделаться житницей Кастилии, а населяющим ее дикарям -- отличными слугами, созданными для подчинения и для труда, земледельческого и всякого, какой только потребуется. В таких именно выражениях он и составил донесение государям. Молодой касик Гуаканагари в благодарность за наши подношения сделал господину ценный подарок -- золотуюпластинку длиной, шириной и толщиной в человеческую ладонь. Он разрезал ее на куски и разделил между спутниками адмирала, но после его ухода золото было отобрано и сложено в шкатулку, где хранились ценности, предназначенные для монархов. Нашей задачей было разыскать страну Банеке, и индейцы нам сообщили, что такая страна действительно существует и находится в двух днях пути от Тортуги. Гуаканагари называет эту золотоносную страну "Сибао". Господин полагает, что это и есть Сипанго. Возможно, что индейцы, исковеркав это слово, называют ее "Сибао". Войдя в доверие к индейцам, мы осматривали их дома и утварь. Ирландец Ларкинс находит, что утварь эта мало чем отличается от пожитков бедных крестьян его нищей страны. Здесь мы обратили внимание на любопытную игрушку детей островитян. Это были шарики из темной массы, которые, если их с силой ударить о землю, подскакивали сами до двенадцати -- восемнадцати раз. Это до того было странно, что вначале мы приняли их за живые существа. Смола, из которой делают эти шары, или "мячи", добывается из особого сорта дерева. Но мы увидели также еще кое-что, что несомненно наполнило бы душу адмирала ужасом, если бы господин наш не обладал свойством не замечать того, что ему не нравится. Двое из островитян показали нам стрелы, которыми они были ранены в битве с каннибалами (людьми народа канниба), а также страшные раны, нанесенные этими людьми. Между тем господин наш решил устроить торжественный прием касику, имея целью поразить дикаря и внушить ему уважение к могуществу испанских государей. Для этого мы сделали кое-какие приготовления. Я должен был надеть свое лучшее платье и подавать блюда к столу. По всей каюте адмирала были разбросаны дорогие ткани. Господин надел ценное янтарное ожерелье и праздничную одежду. Гуаканагари прибыл на носилках в сопровождении телохранителей и свиты. В каюту адмирала за ним последовало двое придворных, люди преклонного возраста. Они уселись у ног своего повелителя. Индеец ел и пил, и я должен признаться, что видел много европейцев, которые проявляют больше жадности и неряшливости за столом. Сопровождавшие вождя люди подавали ему по его знаку воду или кусок материи, чтобы обтирать губы и руки. Когда он им разрешил, они тоже ели и пили все, что им было предложено. Перед уходом касик одарил адмирала золотым поясом искусной чеканной работы и получил от него многочисленные ценные подарки. На следующий день мы пустились в дальнейший путь и, вероятно, достигли бы страны Банеке, если бы нам не помешало ужасное происшествие. В день святого рождества Христова, когда после молитвы все улеглись спать, синьор Марио был оставлен у румпеля дежурным по кораблю. Зная рассеянность секретаря, я предложил ему заменить его, хотя адмирал никогда не разрешил бы такой замены. Но ему неизвестно, что добрый синьор Марио к тому же еще плохо видит и часто бочку или бревно принимает в темноте за фигуру человека. После долгих уговоров секретарь наконец оставил меня у румпеля, а сам отправился спать. Я стоял и смотрел на чудесное южное небо и на блестящие незнакомые мне созвездия. Вода тихо журчала у бортов корабля, и сладкая тоска стеснила мне грудь. -- Орниччо. . . -- повторял я сквозь слезы. -- Орниччо, что с тобой, почему ты оставил меня своим доверием? Я думаю, что, уснув, выпустил румпель из рук и, стоя, проспал несколько минут. Страшный треск вернул меня к действительности. Корабль, уносимый течением в сторону от своего курса, наскочил на мель. Адмирал, полуодетый, первый прибежал на мой крик. Дрожа от страха, я сообщил ему о случившемся, и господин пришел в такую ярость, что, сорвав с себя портупею от меча, стал хлестать меня ею с такой силой, что скоро все мое платье стало мокрым от крови. Люди, выбежавшие за ним на палубу, стояли в ужасе, и это продолжалось несколько минут. Я закрыл лицо руками и согнулся, принимая все удары на спину -- самую крепкую часть нашего тела. Вдруг я почувствовал, что адмирал оставил меня. Подняв голову, сквозь заливавшую мои глаза кровь я увидел, что господин шарахнулся в сторону от какой-то темной фигуры. Это был Орниччо. -- Не бойтесь меня, мессир, -- сказал он тихо, -- я неприкоснусь к вам. Но оставьте этого мальчика, команда ждет ваших распоряжений. Хотя господин и был жесток по отношению ко мне, но я должен признаться, что в дальнейшем он держал себя, как подобает адмиралу. У нас на корабле были такие испытанные моряки, как Пералонсо Ниньо, Таллерте Лайэс, ирландец Ларкинс и другие. Однако они все потеряли от страха соображение, и, когда господии ссадил их в лодки, чтобы они спустили якорь с кормы, они вместо этого в ужасе поплыли к "Нинье". Команда "Ниньи" пристыдила их и вернула назад, но все-таки время было потеряно. С "Ниньи" также спустили все три лодки на помощь погибающему кораблю. По приказанию господина была срублена мачта, но "Санта-Мария" уже до этого накренилась набок, обшивка дала трещину, и мало-помалу наше флагманское судно стало наполняться водой. Адмирал покинул "Санта-Марию" последним. В течение нескольких часов обе команды работали не покладая рук, свозя с "Санта-Марии" на "Нинью" все ценное -- продукты и оружие. Как только рассвело, мы неожиданно получили подмогу: пришло несколько пирог с гребцами-индейцами. Это касик Гуаканагари, узнав о происшедшем несчастье, прислал помощь своим новым друзьям. Ночь прошла как страшный сон. Но самым страшным были для меня слова Орниччо, сказанные адмиралу. Я начал уже кое-что понимать, и это именно наполняло меня ужасом. Г Л А В А XVIII, призванная развеять гнетущее впечатление от двух предыдущих Так печально встретили мы второй день праздника рождества Христова на чужом острове, в тысячах лиг от нашей родины. Самое легкое наше судно бежало, вероломно отделившись от остальных, флагманское пригодно было только на слом, а маленькая "Нинья" не могла вместить обе команды и не поднимала и одной трети всего необходимого нам груза. Это приводило в отчаяние всех, кроме адмирала: наш господин обладает сверхчеловеческой силой при достижении поставленной себе цели. У него тотчас же созрел новый план: здесь, на самом возвышенном месте острова, из обломков "Санта-Марии" мы воздвигнем крепость. Так как "Нинья" не может вместить всех людей, часть экипажа придется оставить на острове; это будет гарнизон крепости. Некоторые матросы высказывали уже задолго до этого желание остаться на островах, пока адмирал не вернется из Европы с оружием, орудиями, припасами и людьми, в количестве, достаточном для основания здесь испанской колонии. Этими людьми руководили самые различные побуждения. Были такие, которые чувствовали себя настолько истомленными лихорадкой и усталостью, что не находили в себе силы продолжать путь; иных, как Таллерте Лайэса, привлекали приключения; некоторые искали золото, а иные -- и то и другое вместе. Господин сам руководил работами. Место, предназначенное для крепости, окопали рвами. Возвели каменный фундамент. Касик Гуаканагари все время давал нам доказательства своей дружбы. Если имущество с "Санта-Марии" было наполовину перевезено руками индейцев, то с еще большим правом это можно сказать о постройке крепости. Самые тяжелые работы были выполнены нашими краснокожими друзьями. Они на собственных плечах таскали камень, они вылавливали в заливе всплывавшие деревянные части "Санта-Марии" и в лодках свозили к берегу. На каменном фундаменте были возведены деревянные бастионы. Мне было поручено адмиралом при помощи нескольких индейцев и под руководством синьора Марио исследовать почву и заняться рытьем колодцев. Но беспокойство за Орниччо мешало мне как следует заняться своим делом. Оставшись наедине с синьором Марио, я тотчас же обратился к нему с расспросами. -- Франческо, -- ответил мне секретарь, -- ты, вероятно, заметил, что я, несмотря на самое живейшее расположение к вам, в последнее время отдалился несколько оттебя и Орниччо. Это происходит потому, что я должен был утаивать от тебя некоторые обстоятельства, а мне это было трудно, хотя я и был связан словом. Теперь все выяснилось и закончилось, на мой взгляд, благополучно. Хотя господин и намерен продержать тебя некоторое время в неизвестности, я полагаю, что не следует более испытывать твое терпение. У меня имеется письмо, которое я должен тебе передать, когда мы выйдем в открытое море. Но я сделаю это сейчас и думаю, что не совершу большого греха. -- Где же Орниччо? -- воскликнул я. -- Почему вы не отвечаете на мой вопрос? -- Ты все узнаешь из этого письма, -- сказал синьор Марио, подавая мне объемистый пакет. Задыхаясь от волнения, я, забравшись в густой кустарник, улегся на землю и распечатал письмо. Буквы прыгали перед моими глазами, несколько раз я должен был прерывать чтение. С большим трудом я разобрал следующее: "Брат и друг мой Франческо! Когда ты получишь мое письмо, несколько десятков лиг будет отделять тебя от Орниччо. Я знаю, что причинил тебе много огорчений за последние дни, но верь мне, что сам я страдал не менее твоего. Началось все с того несчастного утра, когда Аотак потерял цепочку. Когда мы вышли из воды, ты сказал мне: "Посмотри, мы так много времени пробыли в воде, что у тебя на пальцах отложилась соль". Я увидел, что действительно руки мои покрыты беловатым налетом, но это была не соль, так как налет не смывался в воде и не был на вкус соленым. Нисколько не обеспокоенный, я вернулся на корабль. В этот же день произошла наша ссора, за которую, милый брат мой, я тебя нисколько не виню. Но по-своему я был прав и надеюсь, что когда-нибудь мне удастся доказать тебе мою правоту. На следующее утро я почувствовал легкую боль под мышками, но в течение дня не имел времени обратить на это внимание. Каков же был мой ужас, когда, раздевшись, ночью при тусклом свете фонаря я различил синие и багровые пятна у себя на груди и под мышками. Страшная догадка пришла мне в голову, и больше всего я боялся, чтобы ты не узнал об этом и не стал себя укорять, считая себя виновником происшедшего. Помнишь ли ты, милый и дорогой братец, наш разговор, когда я сказал тебе, что, общаясь все время с тобой, я не меньше твоего подвергаюсь возможности заболеть проказой? Чего бы я теперь не дал, чтобы вернуть эти слова. Я прекратил общение с тобой. Обстоятельства сложились так, что ты мою отчужденность принял за последствия нашей ссоры. Я тотчас же оповестил обо всем адмирала, отделился от всех, вынес свою койку на палубу и ел из отдельной посуды. Я был очень несчастен, братец, потому что лишен был даже возможности поделиться с тобой своим горем. Когда мы отпускали пленную индианку с подарками, эта женщина почему-то обратила на меня внимание. Может быть, потому, что белки мои стали совсем темными, как у человека, у которого от гнева разливается желчь. -- Ты ел плоды гуакко? -- спросила она, положив мне руку на голову. Я не знаю, что такое гуакко, но тут же слабая надежда посетила меня. Потихоньку от всех я ночью подозвал к себе Аотака. -- Что такое гуакко? -- спросил я. И юноша тотчас же, скорчившись, упал на палубу и стал себя поглаживать по животу. -- Здесь очень хорошо, -- сказал он, показывая на рот, -- здесь вкусно, сладко, как мед. -- И, указывая на живот, продолжал: -- А здесь плохо, злой, и тут плохо. -- И, проводя руками по груди и под мышками, повторял: -- Всюду плохо, вай-вай! "Вай-вай" он говорил, когда порезал руку о меч. Это слово обозначает боль. Тогда я открыл свою грудь и показал мальчику, а он закричал: -- Вай-вай, гуакко, гуакко! -- Потом, поднимая пальцы, стал считать: -- Один день плохо, два дня плохо, одна рука плохо, а две руки хорошо. В переводе на нашу речь это означало, что один -- два, а может быть, пять дней я буду испытывать боль, но через десять дней все пройдет. Я боялся поверить его словам, так как мальчик у себя на острове мог не знать о существовании проказы и мою болезнь объяснял другим. Но все-таки моя надежда на спасение стала крепнуть. Я хотел еще раз поговорить с Аотаком, но на следующую ночь мальчик исчез. Съехав на берег, я объяснялся, как умел, со многими индейцами, и все они подтвердили слова Аотака. Может быть, я и ел плоды гуакко. Ты помнишь, вероятно, что я с жадностью срывал все плоды, которые попадались нам по пути. Как бы то ни было, но спустя восемь дней у меня уже не осталось и следа этой болезни. Я пытался рассказать об этом адмиралу, но он боялся даже подпустить меня к себе. Тогда я рассказал обо всем синьору Марио, и секретарь уже от себя взялся оповестить обо всем адмирала. Господин наконец решился повидаться со мной. Он на расстоянии осмотрел мое тело и убедился, что все следы болезни исчезли. Но это еще не окончательно рассеяло его опасения. Зная, что меня пленяет жизнь на острове, он предложил мне следующее: он высадит меня на расстоянии четырех -- пяти лиг от форта, снабдит одеждой, припасами, оружием и порохом. Через четыре месяца или раньше он вернется сюда из Испании. Если за это время болезнь не обнаружится больше, я по своему усмотрению устрою в дальнейшем свою судьбу. А четыре месяца я должен провести в карантине подобно тому, какому генуэзцы подвергают людей, выздоровевших от чумы. Я согласился. Сегодня я уже докончил хижину, в которой думаю жить. Итак, братец, ты плывешь в Испанию. Если тебе удастся, посети синьора Томазо в Генуе. Мое жалованье за четыре месяца лежит в твоем сундучке. Передай эти деньги нашему бывшему хозяину. Он заслуживает большего. Я верю, что, прочтя письмо, ты употребишь все свои силы на то, чтобы вернуться на Эспаньолу и повидаться со своим братом Орниччо, который, если бы ему бог послал счастье встретиться с тобой, постарался бы, чтобы мы уже более не разлучались". Слезы столько раз выступали у меня на глазах, что я читал письмо более часу. Но, закончив его, я немедленно прибежал к синьору Марио, который уже успел обвести веревкой место для колодца. -- Если вы не скажете мне немедленно, где Орниччо, -- закричал я, -- я тут же, на ваших глазах, брошусь с утеса в море, размозжу себе голову о камни или проткну себя шпагой!. . -- Что-нибудь одно, что-нибудь одно! -- сказал добрый секретарь, затыкая себе уши, так как я оглушил его своим криком. Отведя меня в сторону, он рассказал мне, как найти Орниччо. -- Он будет очень зол на меня за то, что я не в точности исполнил его поручение, но он ведь знает, до чего я рассеян, -- сказал добрый секретарь, смеясь сквозь слезы. -- Но вы оба так страдали, что даже издали было больно на вас смотреть. На легком каноэ я неслышно пристал к берегу и, раздвинув ветки кустов, еще издали увидел Орниччо. Друг мой с топором в руках трудился над чем-то. От волнения я даже не имел сил его окликнуть. Я подбежал к нему. Очень бледное лицо Орниччо повернулось ко мне. Он сейчас же бросил топор. Не говоря ни слова, мы кинулись друг другу в объятия. Я никогда еще не видел, как плачет мой друг, а сейчас слезы ручьями катились по его щекам. Мало было сказано за эти минуты, а может быть, часы, потому что, подняв вдруг голову, я увидел, что небо потемнело. Синяя тропическая ночь надвигалась с ужасающей быстротой. Много терпения потратил Орниччо, убеждая меня поскорее возвращаться в Навидад, так как мне предстояло обогнуть весь берег на лодке по малознакомому пути. -- Мы расстаемся ведь только на четыре месяца, -- сказал Орниччо. -- Я не очень верю обещаниям господина нашего, адмирала, но ты-то, Ческо, наверняка меня разыщешь! В последний раз я сжал моего друга в объятиях и, гребя к форту Рождества (Форт Рождества -- по-испански форт Навидад), еще долго видел его темную фигуру на берегу.  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  ГДЕ ТЫ, ОРНИЧЧО? ГЛАВА I Прощание с фортом Навидад С этой высоты мне виден весь прекрасный остров Эспаньола, а вокруг него -- величественный океан. Флаг рвется у меня из рук и хлопает, как парус. Для того чтобы укрепить его на шпиле башни на таком ветру, необходимо по меньшей мере двое людей, но все наши матросы так заняты, что я один взялся водрузить знамя на только что отстроенной крепости. Пока я прикрепляю один конец, другой ветром вырывает у меня из рук, и вот несколько минут я не могу двинуться, весь захлестнутый флагом и спеленатый по рукам и ногам, как ребенок. Я держусь одной рукой, а ноги мои все время соскальзывают вниз по гладкому железу шпиля. Хорошо бы, чтобы этот внезапно поднявшийся ветер не утихал несколько дней, до нашего отплытия, которое господин отложил еще на неделю. Я прикрепляю и заматываю веревкой концы флага, а он гордо полощет в небе, развевая по ветру замки и львы короны Соединенного королевства. Теперь, справившись с работой, я могу осмотреться как следует. Я вижу наш зеленый остров, во многих местах пересеченный светлыми дорожками рек. Вот на юге, как голубое яичко в гнездышке, лежит крошечное озеро. За холмом сияет залив Покоя. Где-то здесь в зарослях на берегу должна быть хижина моего друга, но ее невозможно разглядеть на таком расстоянии. А на восток, на запад, на север и юг от острова простирается величественная гладь океана. Вдруг сердце мое так сильно толкается в груди, что я чуть не съезжаю вниз. Далеко на западе я различаю на горизонте белую точку, это несомненно парус. -- Гей, гей, -- кричу я стоящим внизу матросам, -- кто хочет полюбоваться на капитана Пинсона, полезайте ко мне наверх! Несколько голосов откликается снизу, а Хуан Роса, бросив работу, хочет подняться на башню. Вдруг все умолкают, а на плацу перед крепостью появляется фигура адмирала. -- Ступай сюда, вниз! -- кричит он мне. И не успевает он обойти крепость, как я, съехав вниз по шпилю и перепрыгивая с камня на камень, останавливаюсь перед ним. -- Что ты заметил в океане? -- спрашивает господин, отводя меня в сторону. Узнав, что я увидел в море парус, адмирал немедленно отдает распоряжение готовиться к отплытию. -- Это несомненно "Пинта", плывущая обратно в Кастилию, и я не хочу, чтобы бунтовщики достигли родины раньше нас, -- говорит он в беспокойстве. После длинной и просторной "Санта-Марии" мне все кажется странным на маленькой беспалубной "Нинье". И, хотя в форте мы оставляем, считая и Орниччо, двадцать человек, наш кораблик мне кажется сильно перегруженным. Не я один так думаю. Вот синьор Хуан де ла Коса с опаской бродит по палубе, щупает обшивку и качает головой. Может быть, именно это и приводит к тому, что к вечеру этого дня еще двадцать человек изъявляют желание остаться на острове. Среди них: синьор Родриго де Эсковеда, которого адмирал оставляет своим уполномоченным на острове, синьор Диего де Аррана -- командир форта, ирландец Ларкинс и многие другие. Таллерте Лайэс, обуреваемый страстью к приключениям, тоже решил остаться на Эспаньоле, но господин отклонил его просьбу. -- Вы славный и опытный моряк, -- сказал он, -- и принесете больше пользы на корабле, чем на суше. Обещаю взять вас в следующее плавание наше, которое состоится не позже, чем через четыре месяца. Хуан Яньес Крот также изъявил желание поселиться на Эспаньоле. Я думаю, что его соблазнили слухи о золоте, принесенные матросами, ходившими в разведку к устьям рек. Я рад, что мне не придется встречаться с ним, видеть его отвратительную физиономию во время обратного плавания. Адмирал оставляет в распоряжении гарнизона уцелевший баркас с "Санта-Марии", а также большое количество муки и вина с расчетом, чтобы продуктов хватило на целый год. Гуаканагари со свойственной ему щедростью предоставил в распоряжение белых людей обильные запасы своего племени. Среди жителей форта имеются лекари, инженеры, знатоки горного дела, кузнецы, плотники, конопатчики и портные. Мне думается, что оставляемая нами горсточка людей ни в чем не будет терпеть недостатка. Вместо оставшихся мы имеем теперь возможность взять в Испанию десятерых индейцев, которых адмирал горит желанием показать государям. Наконец наступает торжественный момент отплытия. Вероятно, в жизни мне не придется столько целоваться, как в эту пятницу, 4 января 1493 года. Я перехожу из объятий в объятия. -- До свиданья, Хайме Ронес, -- говорю я, целуясь с марано, оказывавшим мне так часто различные услуги в пути. А вот галисиец Эскавельо, которому нечего терять на его далекой нищей родине. -- До свиданья, добрый Эскавельо, -- шепчу я, чувствуя, что слезы навертываются у меня на глаза. А это что? Яньес Крот протягивает мне руки для объятия! Ну что ж, теперь не время сводить счеты. -- До свиданья, Хуан, -- говорю я. -- Надеюсь, что к моему возвращению ты намоешь не один фунт золота. И каждую минуту, бросая взгляд в сторону залива Покоя, я мысленно повторяю про себя: "Прощай, мой милый и великодушный друг и брат Орниччо, все мои помыслы будут устремлены к тому, чтобы поскорее вернуться сюда за тобой!" Боясь гнева адмирала, синьор Марио решительно запретил мне еще раз побывать у моего друга. Наконец музыканты играют торжественную мелодию. Отплывающие на палубе и остающиеся на берегу становятся на колени, адмирал произносит молитву. Индейцы, провожающие нас, с любопытством смотрят на серебряный крест, поднятый над толпой. Адмирал распоряжается отдать концы. Неожиданно нас приветствуют прощальным салютом из пушки, перевезенной в форте "Санта-Марии". И, сопровождаемая различными пожеланиями и благословениями, "Нинья" медленно отдаляется от берега. Мы огибаем мыс. На скале, возвышающейся над поло-гими берегами, все вдруг различают человеческую фигуру и строят предположения, кто бы это мог быть. Я молчу, но твердо знаю, что это мой милый Орниччо, узнав о нашем отплытии, отправился на мыс послать нам последний привет. Плывущие с нами дикари, к моему изумлению, совсем не боятся предстоящего им путешествия. Они, как дети, радуются каждой новинке. А какое удовольствие им доставляет момент, когда над голыми мачтами вдруг вспархивает стая парусов! Еще больше им нравится, когда они сами тянут веревки и где-то там, наверху, паруса складываются длинными жгутами. На третий день плавания часовой объявляет, что справа от нас в море виден парус. Капитан "Ниньи" синьор Висенте Пинсон, взволнованный, обращается к адмиралу за разрешением переменить курс, чтобы встретиться с "Пинтой". И через четыре часа мы уже ясно различаем высокие мачты и резные борта нашего быстроходного судна. Проходит еще несколько минут. И мы видим фигуры рулевого и капитана, слышим всплеск воды, и черная точка быстро приближается к "Нинье". Это Аотак, не дожидаясь, чтобы суда сошлись, бросился в воду. Вот он, мокрый, отряхивается на палубе, и брызги летят от него во все стороны. Я засыпаю его вопросами и поражен тем, как хорошо юноша научился говорить по-испански за такой непродолжительный срок. Он немедленно справляется об Орниччо, и, чтобы не вдаваться в подробности, я объясняю ему, что Орниччо остался в форте Рождества. Меня очень беспокоит, как произойдет встреча адмирала с Алонсо Пинсоном. И, оглянувшись, я вижу затуманенное лицо Висенте Пинсона. Бедняга, очевидно, думает о том же, о чем и я, но, хвала святой деве, все обходится благополучно. Капитан Алонсо Пинсон поднимается на "Нинью" и, скинув шляпу, рапортует адмиралу. Свое долгое отсутствие он объясняет поломкой мачты на "Пинте" и невозможностью управляться с парусами. Я отворачиваюсь от Аотака, который удивленно таращит на капитана "Пинты" свои круглые глаза. Адмирал холодно принимает объяснения Пинсона, не возражая ни словом. Я вижу, как глаза капитана Алонсо Пинсона с беспокойством скользят по лицам матросов. Мне кажется, что он ищет взглядом Яньеса Крота. И мне хочется его успокоить и рассказать, что трактирщик остался на острове. Впрочем, братья сейчас останутся наедине и, конечно, поделятся новостями. Адмирал записывает в своем дневнике, что в понедельник, 6 января, вероломно бежавший капитан Пинсон, явившись с повинной, присоединился к "Нинье". Еще десять суток наши суда продолжали плавание вдоль берегов Эспаньолы, а 16 января последний мыс острова мелькнул перед нами и мы очутились в открытом океане. Четыре раза люди нашей команды съезжали на берег и даже имели столкновение с воинственными индейцами карибами, но я лежал в лихорадке и не могу описать подробно это происшествие. Около месяца однообразие нашего пути нарушалось только плавающими водорослями, в которых изредка мелькали фигуры тунца или пеликана. 12 февраля подул сильный ветер, предвещающий бурю. Наши командиры отдали распоряжение убрать паруса, и обе каравеллы пошли на фордевинд. "Пинту" с ее негодной мачтой тотчас же отнесло на север; на нашей маленькой "Нинье" для устойчивости все пустые бочки наполнили морской водой, но это мало нам помогло. Разразившаяся 13 февраля сильнейшая буря подхватила наше суденышко. Чувствуя, что нам грозит гибель, матросы стали давать различные обеты. И адмиралу выпал жребий поставить пятифунтовую свечу святой деве Гвадалупской. Нигде в море не было видно "Пинты". И все решили, что она пошла ко дну, а капитан Висенте Пинсон, несмотря на постигшее его несчастье, продолжал бороться за жизнь нашего экипажа. Три дня мы не могли различить, где верх и где низ, где море и где небо, так нас швыряло волнами. Мы потеряли возможность управлять каравеллой и сбились с курса, который, отправляясь с Эспаньолы, адмирал взял к широтам Флореса. Господин с присущей ему убедительностью уговаривал матросов не падать духом, но сам, очевидно, уже потерял надежду на наше