им тоненьким голоском я говорю. Я начинаю смеяться и смеюсь до тех пор, пока меняне одолевает приступ кашля. Хуан Роса продолжает испуганно смотреть на меня. -- Подойди сюда, Хуаното, -- говорю я. -- Чего ты боишься? Вдруг страшная догадка приходит мне в голову, и я осматриваю свои руки, ноги и грудь. Нет, на коже нет никакой сыпи и пятен. -- Иисус, Мария, Иосиф, Иоаким и Анна! -- восклицает Роса, не переводя дыхания. -- Франческо, ты узнал меня? Ты не будешь больше бросаться на людей и грызть веревки, которыми тебя связывали? Мне хочется поднять руку и показать ему, какая она белая и нежная, точно у знатной синьориты, но я не в силах пошевелиться. -- Зачем меня связывать? -- говорю я, и на меня опять нападает беспричинный смех. -- Посмотри, я и без веревок лежу, как связанный. -- Значит, хвала господу, ты уже выздоравливаешь! -- говорит Роса с облегчением и отваживается подойти ко мне на несколько шагов. -- А вот еще пять дней назад ты стонал в бреду и кидался на других больных. Доктор Чанка велел тебя связать как безумного и запереть в кладовую. Но посмотри, что это за кладовая! Пока в ней хранят припасы, но вообще это будет дом адмирала. Я сам для тебя побелил эту комнату, так как раньше из расселин камня выползали сколопендры и сороконожки. В изнеможении я закрываю глаза. -- Что с тобой? -- спрашивает Хуан Роса. -- Хуаното, -- жалобно говорю я, -- какие страшные сны я видел! -- Глупости, -- отвечает он, -- ты был в бреду. Да, конечно, все эти ужасы -- разрушенный форт, мои скитания под палящим солнцем, -- все я видел в бреду. . . -- Мне снилось, что наш красивый Навидад разрушен. Ты слышишь, Хуаното? -- жалобно говорю я. -- Тебе нельзя еще так много говорить, -- отвечает Роса. -- Давай я лучше подсажу тебя, и ты увидишь небо и море. В открытое окно доносится тихая, грустная песня. Я закрываю глаза и слушаю. -- Это поют индейцы, -- говорит Роса. Он взбивает солому и усаживает меня. Он обращается со мной, как с ребенком, и я покорно подчиняюсь ему. Но мне в окно не видно моря. Перед моими глазами тянутся бесконечные квадраты возделанных полей, и кое-где на них темнеет фигура человека. -- Ну, а теперь усни, -- говорит Роса, -- и постарайся поскорее выздороветь. Я снова учусь ходить, как в детстве. Хуан Роса поддерживает меня, и я ступаю с трудом, выбрасывая ноги, как цапля. -- Вот точно так же ходит и синьор де Кампанилла, секретарь адмирала, -- говорит Роса, -- он встал два дня назад. А заболел он позже твоего. Я обращаю внимание на перевязанную руку Росы. -- Это же ты мне ее вывихнул, Ческо, -- говорит он, смеясь. -- Недаром вчера я подходил к тебе с такой опаской. Но ничего, это на четыре дня освободило меня от работы. А ты думаешь, иначе мне позволили бы сидеть здесь и ничего не делать? Мы выходим на террасу. Будущий дом адмирала еще не закончен, но он уже и сейчас имеет очень красивый вид. Из камня, как и дом адмирала, отстроены церковь и городской склад. Остальные строения будут деревянные. Каменщики проработали всю ночь на 6 января, но зато на крещенье в церкви была отслужена первая торжественная обедня. Это все объясняет мне Хуан Роса, пока я при его поддержке обхожу дом. -- Адмирал сейчас сам болен, -- говорит Хуаното, -- но он распорядился, чтобы его отсюда перенесли в помещение склада. Вот видишь это длинное здание? Там сейчас устроили лазарет. -- Так много сейчас больных в Навидаде? -- спрашиваю я. -- Наша колония называется Изабелла, -- отвечает Хуан Роса после нескольких минут раздумья. -- Ты все равно это узнаешь рано или поздно: форт Рождества погиб и погибли все его жители. . . кроме Орниччо! -- добавляет он поспешно. Он с тревогой следит за выражением моего лица, но я выслушиваю его спокойно. Значит, это был не сон. Значит, это я наяву бродил по обгорелым развалинам. Но Орниччо жив. . . Я вдруг вспоминаю залив Покоя, пустую хижину и свое отчаяние. . . Но, хвала богу, Орниччо жив! -- Роса, -- спрашиваю я, -- почему ты думаешь, что Орниччо не погиб вместе со всеми? Ты знаешь, с чего началась моя болезнь? Я уже собрался было уезжать и подошел к лодке, когда явственно услышал над головой голоса, они называли меня по имени. Они тоже твердили, что Орниччо жив. . . Роса поворачивается ко мне. Я вижу в его глазах ужас. -- Молчи! -- шепчет он. -- Адмирал запретил об этом говорить. Все побывавшие в заливе Покоя слышали эти голоса. И теперь матросы скорее согласятся таскать камни с гор, чем отправиться в ту сторону. Это голоса мертвых. Мы у форта нашли одиннадцать трупов и похоронили их по христианскому обряду. А души погибших в горах Сибао до сих пор скитаются по острову. Ты слышал их голоса. Я стараюсь побороть охвативший меня ужас. -- Но ты мне так и не докончил об Орниччо, -- говорю я дрожащим голосом. Роса рассказывает, что среди развалин был найден железный ящик с бумагами дона Диего де Арраны, а среди них -- список всех самовольно покинувших форт. Имени Орниччо не было среди них. Среди тех одиннадцати, похороненных подле форта, тоже его не было. Хотя они и пролежали свыше трех месяцев на открытом воздухе, каждого можно было узнать, если не по бороде, так по одежде и украшениям. . . -- И знаешь, кто был первым в списке бунтовщиков, ушедших в Сибао? -- говорит Роса. -- Конечно, наш старый приятель Хуан Яньес, упокой господи его грешную душу! Наверное, его преступления не дают ему покоя, и он кричит громче всех. . . -- Роса, -- говорю я, щелкая зубами от ужаса. -- Роса, как же я теперь останусь один в этом пустом доме? -- Вот тут будут наши огороды, -- говорит Роса, -- а вот это все пространство будет возделано под поля. . . Бедный малый, он сам рад покончить с разговором о мертвецах. Я тоже боюсь к нему возвращаться. -- Если бы не лихорадка, -- продолжает он, -- здесь был бы настоящий земной рай. Наши садовые семена дали всходы через пять дней после посева, а овощи за восемь дней достигают большего роста, чем в Испании за двадцать. Если бы не монахи, и не господа, да вот не эта лихорадка, как хорошо здесь жилось бы бедному люду! Но от нас опять угнали в горы целую кучу народа. Ты знаешь синьора Алонсо де Охеду, такой маленький, черный? В его распоряжение адмирал дал двадцать человек, да рыцарю Горвалану еще десять, и все они отправились искать золото. Как будто бы не золото эта земля, которая творит прямо-таки чудеса! -- Это мы так думаем, -- отвечаю я, -- потому что мы сами мужики и привыкли копаться в земле. А разве богатые и знатные синьоры приехали сюда ради этого? Группа индейцев спускается с холма и направляется по дороге мимо дома адмирала. Четверо белых на лошадях сопровождают их. Это похоже на конвой -- так в Испании и Италии водят по дорогам осужденных. Индейцы идут с унылыми лицами, беспомощно опустив руки. Но они не связаны. -- Что сделали эти люди? -- спрашиваю я. -- Это сменяются рабочие. Сейчас надсмотрщики приведут другую партию. Но что ты смотришь на них с таким участием? -- говорит вдруг Роса с раздражением. -- Ты бы видел наших переселенцев из Кастилии или Бискайи! Я уговорил своего дядьку отправиться за океан, а теперь бедняга рвет на себе волосы. С мужиками тоже обращаются, как со скотом или с индейцами. -- "Как со скотом или с индейцами"! -- повторяю я с горечью. Я вспоминаю чистенькие деревушки, гамаки и своих веселых краснокожих друзей. В первый раз за все это время я радуюсь тому, что Аотак остался при принце Хуане. Но что это? Надсмотрщик подает знак хлыстом, и индейцы затягивают песню. Она такая унылая и тягучая, что способна вымотать душу. Индейцы подходят ближе, и я отчетливо слышу каждое слово. Меня удивляет, как это надсмотрщики разрешают ее петь, особенно у дома адмирала. Эти люди на лошадях, очевидно, не понимают ни слова по-индейски, иначе бедным созданиям не поздоровилось бы. Индейцы поют: -- "Толстый монах поставил на берегу крест, Беги, индеец! Он сказал: "Молись моему богу!" Потом он потрогал золотую палочку у меня в ухе и взял ее себе. Беги, индеец! Он вошел в мою хижину и отнял у меня жену. Он взял моих детей. "Они большие и сильные, -- сказал монах, -- они будут на меня работать". "Дай мне много золота, -- сказал монах, -- и ты останешься в живых". Беги, индеец!" Останавливаясь каждую минуту, чтобы передохнуть, я выхожу из дома адмирала. Я уже могу обходиться без помощи Росы, и бедный малый отправился работать на дамбу. Первое мое дело -- навестить больных. Длинное здание склада обращено в лазарет. Деревянными перегородками отделили комнату, где лежат благородные господа, а адмирал помещается в особой каморке, с окном на море. Я прохожу длинную комнату; на полу настлана солома, и на ней вповалку мечутся больные. Я прохожу по рядам, стараясь узнать знакомые лица. Болезнь сделала их всех схожими. Вот лежит Эстабан Рилья, которому восемнадцать лет, а рядом Хозе Диас, шестидесятилетний старик. Оба они желтые и худые, с провалившимися глазами. И, если бы не седая щетина, покрывающая щеки Диаса, я не решился бы сказать, кто из них старше. То и дело поднимается слабая рука и посылает мне приветствие. Это матросы с "Маргиланты". Я обхожу ряды и здороваюсь со своими товарищами. Из людей, что ходили с адмиралом в наше первое плавание, во второй раз из Кадиса отправилось всего шесть человек. Из них простых матросов только трое: Хуан Роса, Хоакин Каска и я. Хвала святой деве, Каски не видно в рядах этих истощенных лиц. Значит, его пощадила эта проклятая лихорадка. Вернувшись в Испанию, он женился и снова ушел в плавание, чтобы заработать побольше денег. В помещении душно, воздух пропитан испарениями тел и нечистым дыханием несчастных. На сто шестьдесят больных всего четверо здоровых; они сбились с ног и не могут поддерживать должную чистоту. В бараке для господ значительно светлее и чище. Для них устроено нечто вроде деревянных нар. Я ищу глазами синьора Марио, но офицер Тордалио сообщает, что секретарь сегодня в первый раз вышел на воздух. Я останавливаюсь у двери комнатки, где помещается адмирал. Из нее выходит доктор Чанка. -- Входи, Руппи, -- говорит он ласково. -- Господин твой уже неоднократно справлялся о тебе. ГЛАВА II Прекрасный остров Эспаньола Я вхожу и низко кланяюсь. Адмирал полусидит в подушках. Острые колени углами торчат из-под одеяла. На постели разложены бумаги, которые господин перебирает похудевшими пальцами. -- Здравствуй, господин буян! -- говорит он. -- Мы думали, что ты уже никогда не очнешься. . . Хорошо, что ты здоров. Синьор Марио взялся было мне помогать, но у него дрожат руки и лоб покрывается потом. Как будто лихорадка может помешать работе! -- добавляет он с досадой. Я смотрю на этого человека и поражаюсь его выносливости. Он похож на мертвеца и, однако, ни на минуту не оставляет своих дел. Я беру перо и чернильницу и придвигаю маленький столик к его постели. Руки мои дрожат от слабости, лоб то и дело покрывается потом, и я боюсь, как бы адмирал этого не заметил. Мимо окна проносят носилки, покрытые простыней, и тотчас же в комнату врывается толстый бенедиктинец. Он задыхается и отирает пот. -- Уже четвертый человек сегодня! -- говорит он. -- Это несправедливо, синьор адмирал. Почему одни могут спокойно служить мессы или ездить по острову, как важные господа, а я один исполняю все требы? -- О чем вы говорите, отец Берналь? -- спокойно спрашивает господин. -- Ежедневно умирает по шесть -- семь человек, -- отвечает монах. -- Сейчас нет еще двенадцати часов, а я уже отпеваю четвертого. И добро бы можно было их поставить всех в церкви и отпеть сразу. . . Ну вот хотя бы этот Хоакин Каска: его тело так разложилось, что его еле уложили на носилки. Перо выпадает у меня из рук. Слезы навертываются на глаза. Бедный, бедный Хоакин Каска!.. -- Вы думаете, что вы здесь единственный хозяин, господин адмирал, -- говорит монах, -- но, как видите, лихорадка тоже хозяйничает по-своему. -- Виной здесь не лихорадка, а невоздержанность людей, -- холодно возражает господин. -- Я вот проболелнесколько дней, и так как я воздержан и терпелив, не упиваюсь вином и не объедаюсь плодами, то надеюсь, что господь еще сохранит мою жизнь для иных дел. . . Пиши, Франческо, -- обращается он ко мне. -- Вот я остановился на словах "как известно". Монах, постояв несколько минут и досадливо передернув плечами, выходит из комнаты. У меня перед глазами стоит лицо Хоакина Каски. Мне хочется спросить об Орниччо, но я не решаюсь прервать течение мыслей адмирала. -- "Как известно, уже вашим величествам, -- диктует адмирал, -- остров этот, обладая щедрой природой и прекрасным климатом, благоприятен для поселения. Реки, протекающие по мраморным и яшмовым ложам, несут чистую и полезную для питья воду. За все время моего пребывания здесь я не встретил в здешних лесах ни одного вредного гада и ни одного хищного зверя. Красотой же своей природы страна эта не может сравниться ни с одной, виденной мной до сих пор. Если бы ее величество госпожа моя королева соизволила проехаться верхом по этим ровным дорогам, благовонным лесам и пышным лугам, то несомненно предрешила бы, что местность эта со временем станет богатой и сильной колонией, опорой нашего славного королевства. . . " От слабости строки путаются у меня в глазах, и я должен водить по ним пальцем. -- Ты, конечно, как и я, горишь желанием разыскать своего друга? -- вдруг ласково спрашивает адмирал. -- Сколько времени ты проболел? -- Месяц и десять дней, мессир, -- отвечаю я. -- Это ничего не значит, -- бормочет он про себя. -- Мавр не мог ошибиться. Орниччо заблудился в лесу или заболел. Здесь нет диких зверей, а индейцы щедры и гостеприимны. Мы его еще отыщем, ибо мавр не мог ошибиться. . . Пиши дальше: "Жители этой прекрасной страны хорошо знакомы с лекарственными свойствами трав и деревьев, что даст нам возможность не загружать в дальнейшем отправляемые из Испании корабли лекарствами, а употребить их для более выгодных целей. У дикарей есть своя религия, но я не наблюдал среди них грубых и зверских обычаев, и я надеюсь, что к концу года мне удастся их всех обратить в нашу святую католическую веру. Щедрая природа, не требующая забот о завтрашнем дне, развила в них любовь к гостеприимству; встреченные здесь мной индейцы все без исключения обладают добрым и покладистым правом, и я думаю, что их легко будет приучить работать на пользу своих новых господ. . . " Грустная песня индейцев приходит мне на ум. Как бы отнесся к ней господин, если бы он ее услышал? Я уверен, что только во время болезни адмирала с индейцами стали обращаться с такой суровостью. Вот он встанет и все переделает по-своему. -- "Что же касается золота, драгоценных камней и благовоний, -- продолжает свое письмо адмирал, -- то и такими не обижена эта местность, достойная называться земным эдемом. Устья рек здешних полны золотого песка, а в горах, по рассказам индейцев, золото находят в самородках; для поисков самородного золота я отрядил две экспедиции под начальством рыцаря Горвалана и достойного родственника вашего, синьора Алонсо де Охеды". Я чувствую, что еще немного -- и перо выпадет у меня из пальцев, такая одолевает меня слабость. Я смотрю на адмирала. Лицо его побледнело еще сильнее, а под глазами залегли круги, словно наведенные синей краской. -- Ну, довольно на сегодня, -- говорит он, со стономоткидываясь на подушки. -- Так как ты еще слишком слаб для физической работы, то с завтрашнего дня будешь являться сюда ко мне к шести часам утра ежедневно, пока не оправится синьор Марио. Ступай отдохни!. . Я дошел до двери, когда адмирал меня окликнул. -- Слышал ли ты что-нибудь о голосах мертвых? -- спросил он, глядя на меня в упор. -- Мне передавали, что наши матросы слышали какие-то голоса на берегу залива Покоя, -- ответил я. -- А ты сам -- тебя ведь нашли на берегу залива, -- ты разве ничего не слышал? -- пытливо спросил адмирал. Спохватившись, что могу помешать розыскам моего друга, я ответил уклончиво: -- Я четыре часа пробродил по острову без шляпы, и солнце сильно прижгло мне голову. Если бы я и слышал какие-нибудь голоса, то это скорее могло быть признаком начинающейся у меня лихорадки. -- Смотри мне в глаза, Франческо Руппи, -- строго сказал адмирал, -- отвечай прямо: слышал ты голоса мертвых на берегу залива Покоя или нет? Огненные голубые глаза адмирала глядели мне прямо в душу, и, не в силах утаить от него истину, я прошептал: -- Да, я слышал их, господин мой! Какая радость! Сегодня десятники оповестили население колонии о том, что посланный на разведку в горы Сибао рыцарь Охеда возвратился с добрыми вестями и ради этого случая все ремесленники, солдаты и матросы на половину дня освобождаются от работ. В полдень в церкви будет отслужена торжественная месса, а затем мы прослушаем из уст самого рыцаря рассказ о его приключениях. Мне представлялся удобный случай повидаться со всеми моими друзьями, и я с нетерпением принялся натягивать на себя праздничный наряд. Но какая жалость: платье висело на мне мешком, как с чужого плеча, -- до того я похудел за время болезни. Солнце стоит уже высоко, и я опрометью бросаюсь к двери. Но кто-то уже распахнул ее раньше меня, и я налетаю на длинную, нескладную фигуру. Столкнувшись лбами, мы отскакиваем в разные стороны, и тут только я узнаю моего милого синьора Марио. -- Куда ты так спешишь, Франческо Руппи? -- говорит он, потирая ушибленный лоб. И я невольно бросаюсь к нему в объятия, забывая о том, что я только полуматрос, полуслуга, а он ученый человек и секретарь адмирала. -- Я принес тебе добрую весть, -- говорит он. -- Синьор Охеда разыскал в горах золото. И, воспользовавшись добрым настроением адмирала, я уговорил господина взять тебя с собой в поход, так как он сам думает отправиться на разведки. . . Только боюсь, что понапрасну поторопился, -- добавил он, с сомнением оглядывая меня. -- Ты такой худой, желтый и слабый, что будешь только помехой в пути. -- Не думаете ли вы, что вы толстый и розовый? -- сказал я, целуя его руки. -- Хорошо, что в Изабелле нет зеркал. Толстыми и румяными здесь могут быть только идальго да монахи, которые молятся и отдыхают, пока мы работаем. То же самое сказал мне сегодня Хуан Роса. Я столкнулся с ним при входе в церковь. И он указал мне, где стать. -- Сейчас все так обносились, что по одежде никак нельзя отличить идальго от мужика, -- сказал он, -- но, если ты увидишь полное и розовое лицо, так и знай, что это патер или дворянин. Несмотря на приказ адмирала, они все отлынивают от работы, а мы по шестнадцать часов мокнем в воде на постройке дамбы, а потом валяемся в лихорадке. Правду сказать, не мы одни валяемся в лихорадке. Побывав в больнице, я видел там много патеров, идальго и офицеров; болезнь косила людей, невзирая на их положение или происхождение, но действительно священники, монахи и знатные господа старались под любым предлогом отказываться от общественных работ, возложенных на них адмиралом. А между тем приказ господина, развешанный по стенам и ежедневно читаемый с амвона в церкви, гласил следующее: "Я, Кристоваль Колон, главный адмирал Моря-Океана, вице-король и генерал-губернатор островов и континента Азии и Индии, всем идальго, священникам, чиновникам, офицерам, солдатам, матросам, ремесленникам и хлебопашцам, имеющим пребывание в нашей заокеанской колонии Изабелла на острове Эспаньола, повелеваю: невзирая на возраст, сан, благородство происхождения, имущественное положение и другие заслуги, из внимания к временным трудностям, переживаемым из-за отсутствия рабочих рук, всем без исключения одинаково нести общественную службу, состоящую в постройке помещений, годных для жилья, возведении амбаров для хранения хлеба, укрепления берега дамбами и плотинами, а также постройке мельниц, винных погребов и прочая и прочая". ГЛАВА III Берналь де Лиса и Фермии Надо Так как церковь наша была единственным зданием, могущим вместить все население колонии, то часто ею пользовались при объявлении тех или иных приказов и распоряжений. Сегодня же мы не расходились после мессы, желая выслушать, что нам поведает рыцарь Охеда о своих удачах. Господин наш, адмирал, взяв его за руку, возвел на амвон и, обратясь к почтительно притихнувшей толпе, произнес: -- Вот перед вами один из знатнейших идальго Кастилии, человек, который не обманул доверия ваших монархов и вашего адмирала. Слушайте его! Взойдя на амвон, Алонсо де Охеда вытащил из ножен свою длинную шпагу и положил ее на аналой. Затем, по его знаку, двое солдат внесли какой-то тяжелый предмет, обернутый платком, и установили его рядом со шпагой. -- Я видел много лесов, рек и гор, -- сказал рыцарь, снимая шляпу и делая ею приветственный жест по направлению к внимательно слушавшей его толпе, -- но их впоследствии опишут, конечно, придворные поэты. Я не монах и не адвокат и поэтому не умею красно говорить, -- продолжал он, с трудом поднимая завернутый в платок предмет, -- но я заявляю вам, что две недели пробыл в отсутствии и привел свой отряд обратно в отличном состоянии. Мои люди бодры и свежи, лошади сыты, оружие в порядке, и, однако, я добыл, -- сказал он, снимая платок со стоящего перед ним предмета, -- золота в количестве, достаточном, чтобы оплатить содержание регулярной армии из пятисот человек на протяжении трех месяцев!. . Рассказы о золоте, привезенном рыцарем, уже ходили среди населения, но все ахнули, разглядев лежащий на аналое самородок. Я, как и все, привстал с места, и, когда хотел опять сесть, оказалось, что скамья занята соседями. Устроившись у стенки поудобнее, я приготовился слушать дальнейший рассказ рыцаря, но с удивлением увидел, как он, надев шляпу и вкладывая шпагу в ножны, спускается с амвона. Быть может, кое-кто, подобно мне, и ожидал от Алонсо Охеды обстоятельной повести, описывающей его приключения, но большинство солдат, матросов и ремесленников с восхищением обсуждали его рассказ. -- Этому совсем не нужно тратить много красноречия! -- сказал, прищелкивая языком, мой сосед. -- Еще три дня назад все возмущались тем, что ради него у нас забирают рабочие руки, а вот он выложил несколько десятков унций золота, и все проглотили языки. Занятые разговорами, выжидая, пока синьоры выйдут из церкви, мы не обратили внимания на давку и замешательство у входа, полагая, что это обычная вещь при таком огромном скоплении народа. Внезапно наше внимание привлекли громкие возгласы. И, обернувшись, мы увидели, как дон Охеда, только что покинувший церковь, верхом на коне, с поднятым мечом въехал чуть ли не в самый притвор храма. -- Именем адмирала, -- кричал он, -- ко мне, мои солдаты! Не прошло и нескольких минут, а вокруг рыцаря уже вертелись на конях его молодцы, наезжая на толпу и размахивая мечами. -- Измена! Адмирал в опасности! -- кричал дон Охеда. -- Ко мне, мои солдаты! Никто не знал, в чем дело, все стремились к выходу. И через минуту вся площадка перед церковью была запружена народом. Окликая друг друга, мы расспрашивали соседей о случившемся, но никто ничего не мог сказать. В толпе побежали слухи о взорванной набережной и о затопленных водой складах с припасами. -- Ко мне, мои храбрецы! -- кричал Охеда. И все теснились поближе к нему. Откуда-то привезли оружие, и рыцарь раздавал его всем, подходившим к нему. Я был в первых рядах, и впервые в жизни у меня в руках очутился большой тяжелый меч. Рыцарь узнал меня в толпе и кивнул мне головой. -- Солдаты, за мной! -- сказал он окружающим его молодцам. -- Мы арестуем изменников. А ты, -- обратился он ко мне, -- ступай с отрядом охранять дом адмирала. Ничего не понимая, в недоумении мы двинулись к дому адмирала, а Алонсо Охеда верхом на своем бешеном коне помчался вниз по улице. Я еще стоял на часах у дома адмирала, когда час спустя мимо нас рысью проехали два солдата, гоня копьями перед собой двух связанных окровавленных людей. -- Это Берналь де Писа, контадор (Контадор (исп. ) -- счетовод, бухгалтер), -- сказал, присматриваясь к ним, стоявший рядом со мной солдат, -- а вон тот маленький, со шрамом, королевский пробирщик Фермин Кадо. И только глубокой ночью Алонсо де Охеда, объезжая Изабеллу, снимал все расставленные им посты. Наутро через глашатая население было оповещено, что два злодея -- Берналь де Писа и Фермин Кадо -- составили заговор на жизнь его превосходительства адмирала, имея задачей нарушить благосостояние колонии, лишить крова бедных переселенцев и погубить голодом благородных синьоров. Негодяи рассчитывали оправдаться перед их королевскими величествами, взвалив на адмирала целый ряд обвинений, а в их числе недостаточную якобы добычу золота на Эспаньоле. В толстой палке у Берналя де Писы нашли письмо, в котором он сообщал государям, что адмирал, отобрав у дикарей золото, накопленное в течение десятилетий, показал его как однодневный приход и что, таким образом, в дальнейшем доходы государства будут не увеличиваться, а уменьшаться. Пожалуй, не один Берналь де Писа думал таким образом, однако небольшая экспедиция Алонсо де Охеды так разительно опровергла эти обвинения, что о них даже не приходится говорить. Изменники и бунтари обвиняли адмирала в неправильности сведений, отсылаемых в Европу. Глашатай твердил, что сие есть ложь и вымысел мятежников, желающих захватить власть в свои руки. Я вспомнил маленькую комнатку больницы и адмирала, между приступами лихорадки диктующего письмо о "благодетельном" климате Эспаньолы. К счастью, я ни с кем не решился поделиться своими мыслями. Оба бунтовщика были арестованы и отправлены в Испанию для суда над ними. Случай для этого представился благоприятный, так как господин решил отрядить в Испанию под начальством Антонио де Торреса четыре судна за припасами и медикаментами, в которых в колонии уже ощущался большой недостаток. Между тем адмирал деятельно готовился к экспедиции за золотом в глубь острова. В первых числах марта он собрал четыреста хорошо вооруженных и обученных солдат, из них сто пятьдесят кавалеристов. Кроме этого, с нами должны были отправиться рабочие, рудокопы и ремесленники, а также носильщики, нагруженные различной кладью, так как лошадей у нас было немного и ими пользовались только для военных целей. Наш отряд, таким образом, составлял уже свыше тысячи человек. Все необходимые приготовления были наконец закончены, и на рассвете 12 марта мы, развернув знамена, под звуки барабанов и труб выступили из форта. Это было красивое зрелище. Господин распорядился, чтобы я выждал, пока все, до последнего рабочего, не спустятся в долину, а затем известил об этом его, находящегося во главе войска. Впереди отряда шли музыканты. Били барабаны и литавры, оглушительно рокотали трубы. Рвались по ветру разноцветные знамена; я их насчитал до двадцати двух, так как здесь присутствовали рыцари, составляющие цвет Соединенного королевства, и каждый привез с собой свое знамя. Я видел борющихся медведей, рыб, орлов, убивающих цапель, просто цапель, звезды и солнца, но над всеми на высоких древках развевались замки и львы Кастилии и Леона и зеленые знамена с инициалами государей. Начищенные латы так сверкали на солнце, что больно было глазам; за солдатами шли рудокопы с кирками и лопатами, ремесленники с пилами и топорами, носильщики ив самом конце огромная толпа индейцев. Как блестящая длинная змея, сверкающая чешуей, отряд свернул в долину. Ворота форта захлопнулись, и я, вскочив на лошадь, помчался к адмиралу. Мне недолго дали покрасоваться на высоком коне. Адмирал немедленно приказал мне спешиться и занять свое место в рядах. Господин писал королеве о прекрасных ровных дорогах этой страны, но в долине, где мы проходили, и тропинок-то не было. Высокая ярко-изумрудная трава, примятая нашими ногами, тотчас же выпрямлялась, и я с изумлением подумал о том, что вот здесь пройдет более тысячи человек, а на этой сильной сочной траве не останется даже и следа. Но, оглянувшись, я увидел, что на беспредельном бархатно-зеленом ковре, там, где прошло наше войско, уже легла протоптанная темная полоса. Равнина была безлюдной. Только птицы в ярком оперении с резкими криками пересекали наш путь да изредка переползала дорогу длинная, дивной окраски ящерица. Синьор Марио, шедший рядом со мной, то и дело нагибался, чтобы сорвать редкий цветок или поймать бабочку. К вечеру этого дня мы пересекли равнину и расположились лагерем у подножия высоких гор, покрытых густым лесом. Развели огни. Люди собрались у костров; веселые песни и смех звенели в воздухе. Двигаться по роскошной долине было значительно приятнее, чем работать на дамбе или таскать тяжелые камни, и никто не завидовал оставшимся в крепости. ГЛАВА IV Дорога дворян Утро нас встретило ароматным прохладным ветром, дующим с гор. Освеженные сном, мы вскочили на ноги; офицеры начали расставлять солдат, десятники занялись рабочими. Сняв шляпу, господин наш, адмирал, выехал вперед на своем высоком белом коне. -- Господа дворяне, -- сказал он, -- высланные вперед разведчики сообщили мне, что эти прекрасные горы заканчиваются неприступными обрывами, поросшими непроходимым лесом. Здесь не ступала еще нога человеческая. Докажем же, господа дворяне, что с именем бога на устах мы сможем проникнуть в самые непроходимые места и что в этом случае меч наш не уступит кирке каменщика или топору дровосека. Вперед, господа дворяне, возьмем приступом эти суровые горы, подобно вашим отцам и братьям, бросавшимся на мавританские крепости с именем своей королевы на устах. Тотчас же небольшой отряд благородных синьоров выступил вперед, повинуясь призыву адмирала. Перед ними искрились на солнце скалы -- твердые, невиданные доселе горные породы -- и чернел непроходимый, переплетенный лианами лес. Чем дальше, тем теснее стояли деревья, и, пройдя шагов двадцать пять, храбрецы остановились, в беспокойстве оглядываясь назад. Я заметил, как передернулось лицо рыцаря Охеды, когда он увидел нерешительность своих людей. -- Вперед, дворяне! -- крикнул он. -- Не оглядывайтесь на мужиков и ремесленников! Вам принадлежит честь первым проложить дорогу в этих девственных лесах, не отдавайте же никому этой чести! И, поднимая свой страшный обоюдоострый меч, с криком, подобным рыканью льва, он бросился вперед, увлекая за собой остальных. Мы видели, как поднимались и опускались мечи, слышали хруст ломаемых веток и шум падающих деревьев, грохот выворачиваемых камней, визг железа. Прошло уже более часу, но отряд, кинувшийся в эту дивную атаку, не продвинулся вперед и на пятьдесят шагов. Прыгая с камня на камень, цепляясь за ветки и корни, карабкаясь по скалам, я пробрался в первые ряды, где сверкал широкий меч Охеды. Шляпа свалилась с головы рыцаря, мокрые волосы прилипли к его щекам, страшные, как веревки, жилы вздулись на его руках, но он продолжал свою работу. Солнце закатилось и снова взошло, а отряд не продвинулся вперед и на полтораста шагов. Но и по этой недлин-ной, проложенной им тропинке войско могло пройти только растянутой цепью по два-три человека в ряд, а это должно было потребовать много времени. Видя безуспешность усилий синьоров, адмирал к вечеру второго дня распорядился, чтобы в горы был послан отряд каменщиков, землекопов и дровосеков. Не знаю, желал ли господин воспользоваться лунным светом и прохладой или думал скрыть поражение дворян, но рабочие получили распоряжение работать только от заката до восхода солнца. Проложенная же ими дорога была окрещена адмиралом "El puerto de los hidalgos" ("Проход дворян"). Не знаю, как это приняли господа дворяне, но среди нас такое название вызвало шутки и насмешки. Долго еще потом, обращаясь к каменщику Тархето, отличившемуся при прокладке дороги, мы не забывали прибавлять к его имени слово "дон". Тяжелый подъем остался позади. Наконец нашим глазам открылась роскошная долина с разбросанными по ней хижинами туземцев. Водрузив крест на вершине одной из покидаемых нами гор, господин назвал ее "Санта-Серро", а открывшуюся перед нами долину -- "Вега-Реаль" ("Королевская долина"). Привлеченные громом и звоном оружия, жители долины собирались толпами и приветствовали нас, как небожителей. Кони солдат были, как и всадники, одеты в кольчуги, и индейцы принимали человека и коня за одно существо. Надо было видеть их изумление, когда перед ними в первый раз солдат сошел с лошади! Их бедному разуму представилось, что это одно живое существо разделилось надвое. Одаренные бубенчиками и бусами, индейцы радушно принимали нас и в течение двух дней кормили все наше огромное войско. Перебравшись через реку, мы очутились перед суровыми отрогами гор Сибао -- предметом и целью наших мечтаний. Нам предстояли большие трудности, потому что горы Сибао были значительно выше и неприступнее только что пройденных. Уже не полагаясь на дворян, адмирал выслал вперед целую армию землекопов, которые приложили все старания, чтобы облегчить нам восхождение. Перед нами высились бесплодные голые вершины, но по цвету каменных пород господин заключил, что горы эти должны содержать большое количество золота, меди, лазурного камня. Неприступность гор подала ему мысль основать здесь форт. И, выбрав небольшую лощину с возвышающимся на ней холмом у подножия огромного утеса, господин распорядился заложить здесь крепость. Невысокий холм, обведенный рекой, точно каналом, как бы самой природой был предназначен для этой цели. Заложенная крепость была названа фортом святого Фомы Неверного в память о том, как испуганные трудностями подъема многие спутники адмирала уговаривали его вернуться, сомневаясь в удачном исходе нашего предприятия. Немедленно был разбит лагерь, и из окрестных деревень к нам стали стекаться дикари, в обилии снося золото и желая получить в обмен бубенчики или другие побрякушки. Все добытое таким образом золото обошлось нам недорого, но адмирал все же был недоволен. Он ожидал получить большие самородки, подобные тем, которые привез рыцарь Охеда. Вечером 25 марта к форту прискакал всадник на взмыленном коне, а наутро мы узнали, что адмирал, выслушав гонца, поспешил вернуться в Изабеллу. Начальником форта святого Фомы он оставил знатного каталонского идальго Педро де Маргарита, рекомендованного ему самой королевой. Так как у синьора Марио был приступ лихорадки, мы промешкали в новой крепости шесть дней, что дало нам возможность понаблюдать тамошнюю жизнь, а офицеру синьору де Лухану составить на имя господина донесение, в котором он предупреждал адмирала о разнузданности наших солдат. Синьор де Лухан был совершенно прав. Требовательность белых не имела границ: на окрестных индейцев не только возлагались все тяжелые работы, но я видел собственными глазами, как солдаты, заходя в индейскую хижину, тащили из нее что попало, несмотря на протесты хозяев. . . . 4 апреля мы вернулись в Изабеллу и сообщили адмиралу весьма огорчившие его вести: по пути мы почти не видели золота, в форте святого Фомы царствует распущенность, граничащая с мятежом. В колонии мы также застали большие беспорядки. Провиант, привезенный из Европы, хранился с недостаточной тщательностью; мука была ссыпана в сырые помещения и заплесневела. Кроме того, продукты, поставляемые господину в Кастилии, были очень низкого качества: вино кислое, а бочки, в которых его везли, протекали по вине севильских бочаров. Во избежание грозившего всем нам голода общественные работы на постройках были приостановлены, а колонистов послали на мельницы молоть зерно нового урожая. Хлеб, выпекаемый из этой муки, плохо всходил и был сыроват на вкус. Эпидемия гнилой лихорадки, утихнувшая было, вспыхнула с новой силой. Уже никто не хотел верить в то, что новая колония может обогатить Соединенное королевство или осчастливить хотя бы одного человека. Робкий Диего Колон не мог справляться с заносчивыми дворянами, которые за время отсутствия адмирала отказывались от работы и проводили время в разъездах по острову, охотах и попойках. -- Есть только одно средство отвлечь синьоров от вредных мыслей, -- сказал дон Охеда. -- Поскорее собрать хотя бы небольшую армию и отправиться на разведки в глубь острова. Пожалуй, это было верно, но все-таки это была палка о двух концах. Синьоры действительно ничего не имели против похода, который, несмотря на трудности, все-таки представлялся более заманчивым, чем однообразная, полная низких трудов жизнь в колонии. Но тот же поход требовал большого количества солдат, провизии и оружия, а не в интересах адмирала было отнимать у колонии работников и приучать их к бездеятельной лагерной жизни. Дурной пример был налицо -- люди, трудившиеся в Изабелле в поте лица, попав в форт святого Фомы, утратили любовь к мирной жизни. Они рыскали с оружием по окрестностям, нападали на мирных индейцев, отнимая у них золото и хозяйничая в их домах, как в собственных. Нужно было что-то предпринять, чтобы предотвратить справедливое возмущение индейцев. Синьор Марио предлагал строго наказать виновных солдат, но господин предпочел воспользоваться планом дона Охеды. -- Педро Маргарит, -- сказал Охеда, -- не умеет держать в повиновении ни свой отряд, ни окрестное население; ни на одну минуту индейцы не должны усомниться во всемогуществе белых. Поэтому, виноват ли индеец или не виноват, он всегда должен думать, что прав белый. Господин снова собрал армию из шестисот человек и под начальством дона Охеды отправил в форт святого Фомы. Маргариту же было приказано, сдав все полномочия дону Охеде, отправиться в глубь страны на разведки золота. Кроме того, Маргарит должен был силой или хитростью захватить враждебного касика Каонабо, имя которого до сих пор приводит в смущение жителей форта. Синьор Марио сказал мне, что адмирал послал специальную инструкцию Педро Маргариту. Она предписывала обращаться с индейцами осторожно, не возбуждая их гнева, индейцы же должны были доставлять солдатам Маргарита все необходимое для жизни. Эта же инструкция предписывала солдатам и офицерам прекратить всякую частную торговлю с индейцами, а все полученное любым путем золото сдавать в казну. Я слышал, как смеялись солдаты гарнизона святого Фомы, выслушивая этот приказ. И действительно, что пользы было его издавать, не имея возможности проследить за выполнением? Однако вечером того же дня мне довелось познакомиться с этой инструкцией полнее. И лучше было бы, чтобы она не попадалась мне на глаза. Мне дал ее переписать синьор Марио. Я тогда же обратил внимание, что секретарь еле держится на ногах. Лицо его было зелено-желтого цвета, как недозрелый лимон. -- Если вы хотите, -- сказал я, -- поскорее получить копию этой бумаги, лучше было бы, чтобы вы мне ее продиктовали. -- Это будет копия с копии, -- пояснил синьор Марио тихо. -- Я, злоупотребив доверием адмирала, снял копию этой бумаги для себя. Ты же можешь не переписывать ее целиком, только прошу тебя -- места, которые особо остановят на себе твое внимание, перенести в свой дневник! -- И это нужно сделать столь срочно? -- спросил я с неохотой. -- Да, -- ответил синьор Марио. -- В назидание потомкам? -- спросил я шутливо. -- Да, -- снова ответил секретарь. Лучше бы, повторяю, эта бумага не попадалась мне на глаза.