хеда подавал знак рукой -- и снова из рядов выбегали двое людей, и снова пылали индейские хижины. ГЛАВА XIII Красная дичь рыцаря Охеды После полудня мы добрались до горного перевала. Отсюда вниз уже спускалась только узенькая тропинка, и адмирал распорядился растянуть войско, поставив его по два человека в ряд, но и двое пеших людей с трудом умещались на узенькой тропинке, не говоря уже о всадниках. Ветер дул нам в спину, донося дым и запах гари. Алонсо Охеда на своей великолепной вороной кобыле застыл на гребне горы черным силуэтом, обведенным по краям пылающей полоской неба. "Черный рыцарь!" -- подумал я. Черным рыцарем на моей милой далекой родине пугают непослушных детей. Этот злой человек продал душу черту и совершил столько дурных дел, что кровь выступала из земли, где ступала его нога. Да, пожалуй, скоро кровь будет бить из земли там, где ступает дон Алонсо Охеда. Злые псы рыцаря вдруг все одновременно вытянули морды и потом, словно сговорившись, ринулись вперед, с головами, опущенными к самой земле. Их хозяин завертелся в седле, с трудом удерживая их на туго натянутых ремнях. -- Красная дичь! -- крикнул он, улыбаясь и показывая свои белые волчьи зубы. -- Вперед, господа дворяне! Такой охоты вы еще не встречали в своих лесах и полях!И тотчас же за ним выехал отряд его людей, и каждый держал на своре одного или двух псов. -- Вперед, с богом! -- крикнул рыцарь. И они галопом помчались вперед. Мы с ужасом смотрели им вслед. Я заметил нахмуренное лицо Диего Герры. Этот человек стал мне отвратителен, после того как я видел его выходившим из пылающей индейской хижины. Добыча его была невелика: он зажимал в руке ничтожную золотую подвесочку. -- Чем ты недоволен, Герра? -- спросил я. -- Если рыцарь затравит еще пару индейцев, он отдаст в ваше распоряжение их хижины. . . -- Ну его к дьяволу, твоего рыцаря! -- пробормотал солдат. -- Посмотреть на них, так можно подумать, что это он здесь всем заправляет, а не адмирал. Глянь-ка, адмирал весь в руках у этого черта. Я повернул голову. Господин после случившегося с ним удара утратил свою величественную осанку. Он теперь только изредка выпрямлялся и вскидывал голову по-прежнему, но это оживление скоро проходило. И сейчас он, сгорбившись, сидел в седле, и его белый конь, точно чувствуя состояние своего господина, стоял, понуро опустив шею и расставив ноги. Диего Герру задели, как видно, мои слова. Он несколько минут шел молча рядом со мной, а потом сказал: -- Ну да, я грабил хижины. Это нам разрешили наши начальники. Все грабили, и я такой же, как все. Но там не было живых людей. А индейцев я убивал только в честном бою. Если бы на тебя налетели эти воющие черти, по десять человек на одного, и ты убивал бы их, чтобы спасти свою жизнь. А сейчас, может быть, это и красивая рыцарская забава -- охота, -- продолжал он, -- но у меня против нее зуб, после того как наш синьор, граф Баскеда, вытоптал мой ячмень. Я сам полгода был егерем, но я никогда не видел, чтобы собаками травили живых людей. Громкий крик заставил нас обратить внимание на отряд Охеды. Промчавшись в галоп по склону горы, рыцарь очутился у глубокой расселины, отвесные склоны которой делали невозможным дальнейшее продвижение. Мы сверху видели, как рыцарь собрал всех людей своего отряда, и они, посовещавшись, столпились у края пропасти, все время указывая руками вниз. И вдруг сердце мое замерло от ужаса. Внизу, на самом дне ущелья, бежал горный ручей. Над ним нависли громады утесов, и вот под одним из утесов мы разглядели жалкую кучку людей. Как они добрались туда, трудно было сказать, но, укрытые обрывистыми склонами, несчастные, очевидно, думали здесь спастись от своих преследователей. С востока и запада над пропастью высились совершенно отвесные стены, с севера преграждал путь свергавшийся со страшной силой вниз водопад, с четвертой, южной стороны, рискуя жизнью, смельчак мог бы попытаться вскарабкаться наверх, но этот выход из ущелья занял рыцарь Охеда. -- Вперед, господа дворяне! -- крикнул он и всадил шпоры в бока своей черной кобылы. Животное прядало ушами, ржало, но не двигалось с места. -- С коней! -- крикнул он тогда, слезая с лошади и привязывая ее. -- Давайте спускаться по одному. Если здесь прошли эти дикари, значит, и мы можем спуститься. Однако закованным в тяжелые доспехи и обутым солдатам труднее было двигаться, чем полуголым индейцам, привыкшим к горным тропам. -- А ну-ка, кастильцы, а ну-ка, смелые баски, покажите пример другим! -- обернувшись к нам, крикнул рыцарь. Но наши солдаты стояли неподвижно, опустив головы. Люди Охеды начали спускаться в пропасть. Камни осыпались под их ногами, они вынуждены были пробираться ползком, хватаясь за выступающие корни растений. -- Вперед, вперед! -- подбадривал их начальник, но, когда рыцарь Горвалан, не удержавшись, покатился вниз, Алонсо Охеда, отвернувшись, перекрестился. Пропасть была так глубока, что только несколько минут спустя всплеск воды указал нам место, куда упал несчастный. -- Прекратить немедленно спуск! -- раздалась команда Охеды. -- Господа арбалетчики, вперед! Мы их перестреляем, как зайцев. Перестрелять, как зайцев, эту кучку людей было нелегко, так как они прятались под выступом утеса. Но мы сверху видели то. что ускользало от взгляда рыцаря. С северной стороны размытые водопадом склоны образовали причудливые уступы, а наверху они сходились, оставляя небольшую трещину, шириной не более чем в две сажени. И, хотя подъем был здесь более опасен, чем где бы то ни было, так как в двух шагах за спиной смельчака шумел водопад, мы разглядели темную фигурку, которая поднималась наверх. -- Подниматься здесь легче, чем спускаться, -- прошептал мне на ухо Герра. -- Если бы у них была веревка, они были бы спасены. Ах, глупый дикарь! Но почему же он поднимается именно по этому склону? Если даже он доберется наверх, люди Охеды немедленно догонят его на конях. Дикарь, однако, был не так уж глуп. Левый склон был совершенно неприступен, а по правому, правда с невероятным трудом, человек продвигался наверх. Он, очевидно, ставил ногу на невидимые для нас выступы, а иногда подтягивался на руках. Защитив рукой глаза от солнца, я с замирающим сердцем следил за смельчаком. -- Что ты делаешь? -- прошептал Герра, хватая меня за руку. -- Смотри, сюда глядит этот рыжий. Но было уже поздно. Мой жест привлек внимание офицера Тордальо, и он заметил смельчака, уже почти достигнувшего своей цели. -- Эй, арбалетчики, -- крикнул Тордальо, -- снимите-ка оттуда эту ящерицу! Арбалетчики выступили вперед, несколько стрел со свистом взвились в воздухе, Я закрыл лицо руками. -- Промах! -- крикнул Герра. И я с облегчением глянул в сторону пропасти. С истинно индейским спокойствием, не обращая внимания на преследователей, смелый дикарь подтянулся на руках и очутился на вершине расселины. Потом мы увидели, как он, выпрямившись во весь свой рост, метнул что-то в воздух. Мы не могли понять, в чем дело: бросает ли он что-нибудь или просто подает кому-то знак. Вдруг Герра сжал мне руку. -- Молодчина! -- прошептал он. -- Он перебросил через пропасть ремень или веревку. Ни я, ни Герра на таком расстоянии не могли бы разглядеть веревки, но по движениям индейца я понял, что догадка солдата верна. Став на колени, дикарь прикрепил что-то к выступу камня. И затем мы все увидели, что он, распростерши руки, твердо шагнул к пропасти. Сверху нам казалось, что он идет по воздуху. -- Стреляйте, молодцы! -- крикнул Тордальо. Но ни один из солдат не повиновался его приказанию. Смелость дикаря поразила сердца этих людей. Крик Тордальо привлек к нам внимание дона Охеды. Боже мой, они опять садятся на лошадей и мчатся наверх! Хвала господу, одна из лошадей, споткнувшись, опрокидывается назад вместе с седоком, и это задерживает их на несколько минут. -- Стреляйте! -- кричит офицер Тордальо и, выхватив аркебузу у солдата, прицеливается сам. Но ружье не рыцарское оружие, офицер лучше орудует мечом или шпагой. И пуля не задевает индейца. Широко расставив руки, он, покачиваясь, идет по веревка. Тордальо снова заряжает аркебузу и готовится выстрелить еще раз. -- Господи помилуй! -- слышу я сзади громкий крик. -- Остановитесь, синьор Тордальо. Я оборачиваюсь и вижу Хуана Росу. Он смертельно бледен, губы его дрожат. -- Не стреляйте, -- кричу тогда и я, -- пожалейте этого храброго дикаря! Офицер наводит ружье на голову смельчака. -- Святая дева! -- кричит Хуан Роса. -- Не стреляйте, это не индеец, это наш друг Орниччо!.. Господи, ну конечно, это верно! Как я не догадался об этом раньше? Меня ввела в заблуждение его индейская одежда. Но разве не так же точно переходил он по канату, переброшенному с "Ниньи" на "Санта-Марию"? Защитив от солнца глаза, я всматриваюсь в темную фигуру. Ну конечно, это он, это Орниччо! Тордальо заряжает аркебузу и еще раз наводит ее вниз. Я бросаюсь к офицеру и выхватываю у него ружье. Горячее дуло обжигает мне руки. Там внизу человек, уже перебравшись через пропасть, перерезывает канат. Хвала господу, он спасен! Теперь ему остается подняться в горы -- пропасть защитит его от преследователей. Над гребнем перевала показываются взмыленные морды лошадей, и через минуту разгоряченные всадники Охеды выезжают на дорогу. Алонсо Охеда с поднятым мечом устремляется к пропасти. -- Орниччо, беги! -- кричу я. -- Беги, беги, Орниччо! Но что это? Он и не думает о бегстве. Укрепив веревку, он один ее конец спускает в пропасть. Ободренный присутствием Охеды, Тордальо снова берет у солдата аркебузу. Человек на гребне скалы, упираясь ногами в землю, быстро-быстро перебирает руками. Внизу на веревке повисает темная фигурка. Это женщина, я вижу ее развевающиеся волосы. Она поднимается все выше и выше. Вот она хватается за гребень скалы, и Орниччо помогает ей вскарабкаться. Тордальо становится на одно колено, он целится, прищурив глаз. Но он не один. Четверо дворян Охеды, спешившись, становятся позади него. А те двое на скале как будто и не видят грозящей им опасности. Они снова опускают веревку в пропасть. Вдруг я слышу дикий крик. Это Роса с пеной у рта бьется в руках удерживающих его солдат. Не перенеся ужасного зрелища, он, закрыв глаза, ринулся было в пропасть, но товарищи удержали его. -- Убийцы, -- кричит он, -- проклятые! Испанцы, что вы смотрите, здесь убивают женщин! -- Бросьте оружие! -- вдруг слышу я звонкий голос и не верю своим глазам: выпрямившись в седле, величественный и помолодевший, адмирал въезжает в толпу солдат. -- Оставьте в покое этих людей, -- говорит он, повернувшись к Охеде. -- Это индейцы Веечио. Они не принимали участия в битве ста касиков. А на вас, офицер Тордальо, за самовольные действия я накладываю десять суток ареста. Солдаты Охеды отступают, бормоча ругательства. В самый последний момент, когда мы готовимся тронуться в дальнейший путь, я замечаю, что один из людей отряда передает рыцарю Охеде аркебузу. Я бросаюсь к нему, пуля обжигает мне щеку, но я явственно вижу, что напротивоположной стороне пропасти Орниччо, пошатнувшись, хватается за грудь и затем медленно-медленно начинает падать на руки подхватившей его женщины. ГЛАВА XIV "Исцеляющая раны" и "нагоняющая сны" Вот при таких обстоятельствах господь привел мне свидеться с Орниччо. На шестой день пути я дошел до покинутой деревни. Губы мои пересохли от жажды, и мне негде было укрыться от солнца. Все дома были разрушены. В конце деревни я заметил полуразвалившуюся хижину. Одна стена ее была пробита и обвалилась, но крыша была на месте, и я ступил под ее благодетельную сень. Вот уже около месяца, простившись с господином, я скитаюсь по этой стране и вижу только обломки и развалины. Адмирал, прощаясь, заклинал меня не пускаться одному в путь, но индейцы, унесшие тело Орниччо, отправились в горы. И как я мог не последовать за ними? Опасения адмирала, однако, не сбылись: никто не останавливал меня в пути, и я уже давно потерял надежду увидеть где-нибудь хоть одно живое существо. Поэтому, когда при моем появлении две темные фигуры шарахнулись от меня в глубину хижины, я сам вздрогнул от неожиданности. Старый седой индеец тотчас же поднял над головой трясущиеся руки. Такому жесту местных жителей научили солдаты Охеды. Это должно было обозначать, что индеец -- мирный и не поднимает против белого оружия. Маленький голый индейский мальчик с вытаращенными от ужаса глазенками робко тронул меня за руку. На ладошке он протягивал мне несколько крупинок золота. Я отстранил его ручку. Только одна женщина даже не пошевелилась при моем появлении. Она сидела на полу хижины над грудой каких-то лохмотьев. В полутьме я не разглядел, что она делает. Длинные черные волосы, свешиваясь до самого полу, закрывали ее лицо от меня. -- Бери золото и уходи, -- сказал старик на языке мариен, единственном, который хоть немного понимали европейцы. -- Это все, что есть в нашей хижине. -- Я не ищу золота, -- ответил я. -- Я шел, не останавливаясь, семь дней и семь ночей и изнемогаю от жажды. -- Дай ему напиться, Тайбоки, -- сказал старик. Тайбоки?! В одну минуту я понял все. Одним прыжком я бросился на середину хижины. Женщина, распростерши руки, закрыла от меня груду лохмотьев. На них лежал человек, укрытый от мух плащом. Откинув плащ, я увидел бледное лицо, которое я тотчас же узнал, несмотря на то, что густая черная борода совершенно изменила его. Глаза были закрыты. -- Орниччо, брат мой, Орниччо, друг мой! -- шептал я, становясь на колени. -- Я здесь, Франческо здесь. Орниччо, посмотри на меня! Женщина, нисколько не удивившись, подвинулась, чтобы дать мне место. -- Он звал тебя во сне, и ты пришел, -- сказала она по-испански. Она переложила голову Орниччо к себе на колени и, тихонько покачивая ее, подняла на меня глаза. В первую минуту я даже не понял, как она красива. Только потом я разглядел ее тонкие брови, длинные ресницы и нежный рот. Сейчас же меня поразили ее глаза. Они были темно-желтого цвета, как у кошки или птицы, и в них как бы колебалось тяжелое пламя. -- Тайбоки, я знаю тебя, -- сказал я. -- Мне говорил о тебе Гуатукас, твой брат. . . -- Горе мне! -- сказал старик. -- Этого молодого воина белые заковали в цепи и увезли в свою страну! Я молчал, опустив голову, -- это была правда. Когда Гуатукас явился, предлагая выкуп за Каонабо, его схватили и заковали в цепи. -- И я тебя знаю, Франческо Руппи, -- сказала Тайбоки. Старик шагнул ко мне, качаясь на своих тонких, высохших ногах: -- А меня ты не знаешь, белый господин? Нет, ты меня не можешь знать. Когда-то я был силен и могуч, и я назывался Веечио, но сейчас мое имя Тау-Тамас -- Сын Горя. Я с состраданием взглянул на этого когда-то могущественного и уважаемого вождя. -- Послушай, -- сказала Тайбоки, беря мою руку и кладя ее на грудь Орниччо, -- он дышит легче. Будь благословен твой приход. Ты принес ему выздоровление! Орниччо остался жив. Четырнадцать суток он метался в бреду, и четырнадцать суток мы не отходили от него, меняя на его лбу холодные примочки. Когда он открывал глаза, я пугался его горячего лихорадочного взгляда. В беспамятстве он иногда брал руку Тайбоки или мою и клал на свой пылающий лоб. -- Я слышу его мысли, -- говорила тогда девушка. Каждый день, делая ему перевязки, мы видели, как мало-помалу затягивается его рана. -- Но где пуля? -- спрашивал я в беспокойстве. -- Если пуля осталась у него в груди, он не будет жить. -- Меня зовут Тайбоки, -- ответила девушка, -- а иначе меня называют Тараути. Ты говоришь на языке народов мариен и поэтому не понимаешь значения этих имен. Тайбоки значит "нагоняющая сны", а Тараути -- "исцеляющая раны". Я раскрыла его грудь и раздвинула мышцы. Он закричал, как женщина, но я пальцами вынула из раны пулю. Орниччо не приходил в себя. -- Он еще жив, -- сказал Веечио, -- но душа его уже бродит в стране усопших. . . -- Он будет жить! -- возразила Тайбоки. Орниччо очнулся на пятнадцатый день. Он открыл глаза; белки его были чисты и взгляд разумен. Он приподнялся, но тотчас же упал на свое ложе и забылся крепким сном. Тайбоки взяла мою руку и положила себе на грудь. -- Это сердце -- твое! -- сказала она. Потом, переложив голову Орниччо к себе на колени, она укачивала его, как ребенка. Своему маленькому братцу она велела принести два кувшина воды. Покачивая на коленях Орниччо, она переливала воду из одного кувшина в другой. Вода лилась с тихим плеском. -- Видишь, твой друг улыбается, -- сказала она. -- Он слышит плеск воды, ему снится море, которое он так любит. Вот поэтому меня зовут Тайбоки -- "нагоняющая сны". Ты тоже любишь море, Франческо, -- продолжала она, вставая, -- и я к тебе тоже призову прекрасные сны. Я тебя люблю, брат мой, и хочу, чтобы ты всегда улыбался. Мы сели у порога. Веечио учил маленького Даукаса плести сети. Тайбоки щипала шерсть. Утром она при моей помощи остригла маленькую белую козочку, ловко срезая шерсть острым ножом. Орниччо спал в глубине хижины, и мы каждую минуту оставляли разговор и прислушивались к его дыханию. Я с ужасом вспоминал походы, битвы и кровь, споры дворян и монахов, жестокость Охеды и слабость адмирала. Как все это было далеко от меня сейчас! Друг мой выздоравливал. Самая красивая девушка на Гаити сказала только что, что любит меня. Я был счастлив. Мне хотелось сказать и ей о своей любви, но мне трудно было это выразить словами. Я взял руками ее волосы и спрятал в них свое лицо. Мне хотелось смеяться и плакать. Тайбоки оставила шерсть и смотрела на меня своими поразительными глазами. -- Тайбоки, -- сказал я, -- я вижу, как ты добра и умна. Мне нравится ловкость, с какой ты ухаживаешь за моим другом. Ты почтительна с благородным Веечио и добра со своим маленьким братцем, но, когда ты говоришь со мной, мне кажется, что ко мне ты относишься лучше даже, чем к брату. -- Да, -- сказала она. -- Когда я купаю Даукаса, он кусает мои руки. -- Мне кажется, что ты относишься ко мне лучше, чем к Веечио, -- добавил я. Мне хотелось еще раз услышать, что она меня любит. -- Да, брат мой, -- ответила Тайбоки. -- Касик стал стар и слаб и тоскует по стране мертвых. Он не верит, что Орниччо будет жить. А ты веришь. Я взял ее смуглую руку, сердце колотилось в моей груди. -- Орниччо будет жить! -- сказал я взволнованно. -- Мы останемся здесь, далеко от белых. Мне давно исполнилось семнадцать лет, я уже мужчина. Ну, какими словами выразить ей всю свою любовь и нежность?! -- Я видел, как ты стрижешь козу. Ты делаешь это лучше, чем девушки моей страны. Ты умеешь ловить рыбу, строить лодку. Я видел, как ты раскрашиваешь красками кувшины, и они становятся похожими на цветы. Я видел, как ты ухаживаешь за больным, как кормишь старика и купаешь младенца. Ты будешь хорошей женой! Тайбоки слушала меня с широко открытыми глазами. Гордая и нежная улыбка не сходила с ее губ. Я протянул ей руку, и она вложила в нее свою. -- Да, я буду хорошей женой, -- сказала она. -- Я ухожу ненадолго, а ты присмотри за своим другом и подай ему пить, если он попросит. В эту минуту Орниччо, поднявшись на ложе, окликнул меня по имени. ГЛАВА XV Свидание с другом Орниччо пришел в себя. -- Я долго всматривался, пока понял, что это ты, Франческо, сидишь у двери, -- сказал он, растерянно улыбаясь. -- А где же Тайбоки? -- Она сейчас придет, -- ответил я. Схватившись за руки и оглядывая друг друга, мы то смеялись, то плакали. -- Орниччо, помолчи, тебе нельзя так много говорить, -- спохватывался вдруг я, но тут же засыпал его градом вопросов. Орниччо тоже не отставал от меня. -- Как ты простился с адмиралом? -- спрашивал он. -- Что делается в колонии? Как поступают с пленными индейцами? Что я мог сказать Орниччо? О том, что адмирал час от часу все глубже погружается в подавленное состояние, что всеми делами ведает Бартоломе Колон? О том, что жилища индейцев разорены, а они, как рабы, работают на белых? -- Адмирал болен, -- сказал я наконец, когда молчание начало становиться тягостным, -- он измучен лихорадкой и подагрой и мало занимается делами колонии. -- А индейцы? -- с живостью спросил Орниччо. -- Правда ли, что их обращают в рабство и продают, как скот? Да, это была правда. Государи требовали от колонии золота. Несмотря на то что у индейцев были отобраны все запасы золота, которые скопились у них за много лет, его было недостаточно, чтобы окупить огромные расходы по колонии. Тогда адмирал набил трюмы кораблей Торреса пятьюстами невольников и отправил их в Европу. Португальцы с большой выгодой продавали в рабство дикарей из Гвинеи, и господин решил последовать их примеру. Монахи -- францисканцы и бенедиктинцы, присланные папой просвещать туземцев, поддержали его в этом намерении. "Чем больше скорби и испытаний перенесут несчастные здесь, на земле, -- говорили они, -- тем скорее они попадут в царство небесное!" -- Это правда, Орниччо, -- ответил я, не поднимая глаз. -- После битвы ста касиков, -- сказал Орниччо, -- воины Охеды копьями выгоняли индейцев Веечио из их хижин, хотя было объявлено о мире между белыми и красными. . . Достойный касик вынужден был скитаться по безлюдным горам. Еще хуже поступили с Гуаканагари. Мариенец уже давно был изгнан из своих владений касиком Каонабо, считающим его заступником белых. Гуаканагари принял участие в битве ста касиков на стороне испанцев. Но и его с кучкой индейцев загнали в непроходимые болота, где они погибли мучительной смертью от голода и жажды только потому, что кожа их была другого цвета, чем у испанцев! Когда четверо солдат из отряда Бартоломе Колона, сжалившись над женщинами и детьми, принесли им немного воды и пищи, сердобольных людей повесили по распоряжению начальника. Я молчал, потому что об этом знал уже давно. -- Услыхав, что Каонабо попал в плен к испанцам, -- продолжал Орниччо, -- касик Веечио прислал в Изабеллу Гуатукаса с богатым выкупом, но белые отобрали у юноши золото, а самого его заковали в цепи и в трюме корабля отправили в Кастилию. . . А слышал ли ты, каким образом захватили Каонабо? "Наверное, при этом придерживались инструкции адмирала", -- подумал я, а вслух произнес: -- Кажется, взял его в плен некий Контерас? -- Некий Алонсо Охеда, -- поправил меня Орниччо. -- И низость, с какой это было проделано, конечно, прибавит испанцам славы. Ведь во все века -- чем больше человек уничтожал себе подобных, тем громче гремела о нем слава. Но Каонабо был взят не в честном бою. Ты заметил, вероятно, что самые сильные и мужественные индейцы в душе остаются простодушными, как дети? Мне говорили, что они без спроса брали у испанцев кое-какие продукты и вещи. Случилось это потому, что поначалу они испанцев считали братьями и друзьями, сами они могли им отдать последнее, поэтому и себя считали вправе взять у друзей пищу, когда они бывали голодны, или плащ, когда им бывало холодно. И Каонабо, хоть он и был мудрым и мужественным вождем, по хитрости и изворотливости не мог идти ни в какое сравнение с белыми. После битвы ста касиков, когда в Вега Реаль погибло столько индейцев, Каонабо, поняв, что сопротивление белым неразумно, заключил с ними мир. А заключив мир, индеец отбрасывает все дурные помыслы о своем бывшем враге. Каонабо сдал белым причитающийся с него запас золота и удалился в свою Магуану. Однако Охеда сообщил ему, что адмирал собирается по-царски отблагодарить покорившегося ему касика. Так как многим было известно, что Каонабо очень привлекает мелодичный звон колокола, сзывавшего в Изабелле верующих на молитву, то Охеда сообщил касику, что адмирал решил подарить ему этот колокол, а для этого Каонабо следует самолично явиться в Изабеллу. Охеда якобы из уважения к Каонабо приехал за ним в Магуану. Чтобы не возбуждать подозрений, Охеда взял с собой только нескольких солдат. Но он взял с собой еще цепи и наручники. "Я люблю брата моего, могущественного касика Каонабо, -- сказал Охеда, -- и хочу, чтобы брат мой прибыл ко двору адмирала и вице-короля в достойном виде". Показав Каонабо цепи и наручники, кастильский дворянин объяснил дикарю, что на родине рыцаря эти цепи и наручники почитаются лучшим украшением у знатных людей. Каонабо сам с радостной улыбкой наложил на себя оковы. Тогда Охеда, с помощью своих людей взвалив касикана лошадь позади себя, пустил коня в галоп что было сил. Я думаю, что Каонабо пришлось всего спеленать цепями и, кроме того, сунуть ему в рот кляп, иначе Охеде несдобровать. -- Рассказывают, что для Каонабо были заказаны какие-то особые наручники. Сейчас касик страны Магуаны томится, прикованный к стене, в подвале у господина нашего, адмирала, -- закончил Орниччо свой рассказ. Сказать по правде, я мало сочувствовал Каонабо в постигших его испытаниях -- у меня до сих пор начинают болеть ребра, как только я о нем вспоминаю. Но мысль о том, что прекрасный, гордый и любознательный Гуатукас плывет сейчас в Европу в трюме корабля, набитом такими же несчастными, как и он сам, больно поразила меня. -- Гуатукаса ожидает лучшая судьба, чем других, -- сказал я. -- Он умен, прекрасно говорит по-испански, умеет читать и писать и всеми своими действиями отличается от остальных дикарей, своих соотечественников. -- Ты называешь этих людей дикарями? -- спросил Орниччо, посмотрев на меня с удивлением. -- Конечно, они весьма отличаются от европейцев. Они добры, простодушны и веселы. Они не христиане, они темные язычники, поэтому они не убивают тех, кто верует иначе. А слышал ли ты их песни? Перед моими глазами предстала белая дорога, ведущая от дамбы к дому адмирала, а на ней толпа индейцев, затягивающая песню по приказанию надсмотрщика. -- Эти песни надрывают сердце, -- пробормотал я. -- Я слышал, они пели о монахе. . . Ну, знаешь, эту песню поют всюду. . . Это ужасно! -- Да, -- сказал Орниччо, -- мы с тобой сможем переложить ее на испанский язык. . . Но это поют не индейцы, а их горе. . . Старые индейские песни полны веселья, они и красивы и благозвучны. . . Сними-ка со стены эту штуку. Я подал ему инструмент, напоминающий гитару, с одной струной. Он запел тихо, пощипывая струну: Толстый монах на берегу С молитвою ставит крест. . . -- Да -- да, -- сказал я, -- это та самая песня. . . . А я забираю Детей и бегу Из этих проклятых мест. -- А вот припев, -- сказал я. -- Ты, Орниччо, конечно, лучше меня справился бы с этой задачей, но я тоже попытался спеть эту песню по-испански. -- Припев? -- переспросил Орниччо. Я удивился гневному выражению, пробежавшему точно тень по его открытому лицу. Может быть, он недоволен тем, что я берусь не за свое дело? -- Ну, спой же! -- сказал мой друг ласково. Скользнув пальцами по струне, он принялся мне подпевать. Теперь мы пели уже вдвоем. Беги, у испанца в руках Палка с длинным огнем, -- начал я, но голос мой звучал хрипло. Откашлявшись, я продолжал: Беги, индеец, пока Тебя не затопчут конем. Испанец не хочет терпеть, Испанская кровь горяча. Гуляет испанская плеть По нашим индейским плечам. . . -- Очень хорошо! -- сказал мой друг. -- Пой дальше! Смотри, освещает путь кораблю Золото -- бог христиан, А я, согнувшись, дрожу и терплю Боль от побоев и ран. . . Терпи, у испанца в руках Палка с длинным огнем. Терпи, индеец, пока Тебя не затопчут конем. Испанец не может стерпеть, Испанская кровь горяча, Гуляет испанская плеть По нашим индейским плечам. . . -- Эта песня как нельзя лучше может пригодиться мужику из Валенсии или пастуху из Кастилии. Замени только одно -- два слова и посмотри, как складно получается. Идальго не хочет терпеть, Дворянская кровь горяча; Гуляет дворянская плеть По нашим мужицким плечам. Я заметил, как злое и горькое выражение его лица внезапно сменилось радостным и нежным. Глаза его так засияли, что я невольно оглянулся, проследив его взгляд. В хижину входила Тайбоки. Он хотел подняться ей навстречу, но она своими тонкими, сильными руками снова уложила его на ложе. -- Ты говоришь "дикари". . . -- сказал Орниччо. -- Посмотри на эту женщину. Успел ли ты заметить, как она добра, великодушна, умна и доброжелательна? Конечно, я успел это заметить. -- Она так же прекрасна душой, как и лицом, -- сказал я. -- Да? -- спросил Орниччо, нежно обнимая Тайбоки и кладя ее голову себе на грудь. -- Когда я задумал жениться на ней, меня очень беспокоила мысль о том, как вы встретитесь, вы -- самые близкие мне люди. Полюбите ли вы друг друга так, как я этого хочу? "Я полюбил ее больше, чем ты хочешь", -- хотелось мне сказать, и я еле удержал свой неразумный язык. Сегодня утром, умываясь в маленьком пруду, я долго рассматривал свое отражение. Каким безумцем надо быть, чтобы вообразить, что какая-нибудь девушка может предпочесть меня моему красивому и умному другу! -- Франческо сказал, что я буду хорошей женой! -- гордо произнесла Тайбоки, обвивая шею Орниччо своими тонкими руками. Я спрятал лицо в коленях друга. И самые разнообразные чувства теснились у меня в груди: любовь к Орниччо, любовь к Тайбоки, любовь к ним обоим, жалость к себе. Когда я поднял голову, у меня в глазах стояли слезы, но это были прекрасные слезы умиления. Я соединил их руки. -- Будьте счастливы, мои дорогие, -- сказал я, -- и всегда любите друг друга так, как любите сейчас. Орниччо взял в свои ладони лицо Тайбоки и поцеловал ее в лоб. -- Да, ты будешь хорошей женой, мое дитя, -- нежно сказал он. ГЛАВА XVI Конец дневника Ну что мне остается еще досказать? Узнав, что ищейки Охеды снова рыщут вокруг разграбленной деревни, мы покинули наше насиженное место и двинулись еще выше в горы. Орниччо остановил свой выбор на высоком утесе, омываемом рекой Оземой. Втроем мы носили камни и при помощи глины слепили домик, очень напоминающий рыбачьи хижины у Генуэзского залива. В первое время у всех было много работы, и даже маленький Даукас был призван на помощь. Орниччо, найдя в горах пласт известняка, научил Тайбоки обжигать известь. И Даукас часами размешивал ее, заливая водой. Днем мне некогда было скучать. Вечерами же я поднимался на вершину и смотрел в сторону Изабеллы. Это, конечно, было обманом зрения, но иногда мне казалось, что где-то в той стороне дрожит в небе дымок или движутся темные фигуры. В таком положении я просиживал до глубокой ночи, пока Орниччо или Тайбоки не звали меня, обеспокоенные моим долгим отсутствием. Я жадно вдыхал ветер, если он дул с востока. Мне казалось, что он приносит мне вести с родины. Ночами я часто вскакивал с ложа и пугал моих добрых друзей, потому что мне казалось, будто я в Генуе, в нашей старенькой каморке, и синьор Томазо зовет меня. Домик был наконец отстроен, выбелен известью, вокруг него был разбит огород и даже маленький цветничок. По настоянию Орниччо, Тайбоки сберегла семена овощей и цветов с прошлого года, заботясь о них больше, чем о запасах золотого песка. Козочка ожидала приплода, и вскоре наш скромный стол должен был обогатиться молоком. Так мирно жили мы, и никто нас не беспокоил на протяжении четырех или пяти месяцев. На рассвете 12 февраля я был разбужен шумом скатывающихся вниз камней. Для того чтобы предохранить себя от неожиданного вторжения, мы на тропинке, ведущей к дому, навалили груды камней. Только живущий здесь мог пройти по ней, не поднимая шума. Я выглянул из хижины. По тропинке поднимался человек, европеец. Я узнал его тотчас же, несмотря на то что непогоды, солнце и ветер оставили следы на его лице и одежде. Это был несчастный Мигель Диас, бежавший из колонии около семи месяцев назад. Он в драке тяжело ранил своего лучшего друга и, опасаясь преследований, скрылся в горах. Но друг его выздоровел и от себя назначил награду вдесять тысяч мараведи тому, кто вернет беглеца в колонию. Мне не хотелось открывать ему наше убежище. Но как же мне было не сообщить ему доброй вести? Больше, чем боязнь наказания, его угнетала мысль о смерти друга. -- Синьор Диас! -- крикнул я. И это было так неожиданно, что бедняга чуть не свалился в пропасть. Я позвал его в нашу хижину, где ему были предложены пища и отдых. Какова же была радость несчастного, когда он узнал о выздоровлении своего друга! Диас, в свою очередь, сообщил нам, что берущая начало в горах Озема превращается дальше в широкую судоходную реку. В устье ее расположены владения женщины-касика, которая и приютила Диаса. Молодые люди полюбили друг друга, и индианка сделалась его женой. Чувствуя, что, несмотря на всю любовь к ней, Диас продолжает тосковать по белым людям, великодушная женщина открыла ему местоположение богатых золотых россыпей, для того чтобы он, сообщив об этом адмиралу, искупил свою вину. Женщина-касик предложила Диасу уговорить адмирала заложить форт в ее владениях, где климат здоровее, а почва плодороднее, чем в Изабелле. Орниччо с сомнением выслушал Диаса. -- Общение с трудолюбивым и искусным в различных ремеслах испанским народом, конечно, принесет пользу людям Оземы, -- сказал он. -- Но, кто знает, не приведет ли жадность и жестокость начальников и лживость и корыстолюбие попов к тому, что гордые люди Оземы будут обращены в рабов раньше, чем они научатся от испанцев чему-нибудь хорошему? -- Не знаю, -- сказал со вздохом испанец, -- но меня так тянет к моему народу, что дольше я не смогу выдержать. Иногда на меня нападает отчаяние, все валится у меня из рук, и я подолгу сижу на месте, обратив взоры в сторону Испании. Это тоска по родине! Я почувствовал, как сильно забилось мое сердце. Значит, это стеснение в груди, внезапные беспричинные слезы и припадки отчаяния, которые мучат меня последнее время, это, может быть, тоже тоска по родине? Мигель Диас, снабженный на дорогу провизией и пожеланиями, освеженный и обнадеженный, покинул нашу хижину. В благодарность он дал слово зайти к нам на обратном пути и оповестить о делах колонии. И он исполнил свое обещание. Ровно две недели спустя он постучался в нашу хижину. Но сделал он это уже после того, как побывал в стране Оземы, и теперь возвращался в Изабеллу. -- Отряд мой проходит много ниже, а я отлучился, стараясь не привлекать ничьего внимания, -- успокоил он нас. Новости, которые привез Мигель Диас, были неутешительны. Недовольство жителей колонии адмиралом достигло крайних пределов. Крестьяне и ремесленники, на которых легла вся тяжесть работы, постоянно бунтовали. Поборы дворян и духовенства довели этих людей до того, что многие из них бежали из Изабеллы и кочевали по острову, а некоторые присоединились к отрядам индейцев, которые снова стали появляться в различных частях Эспаньолы. Дворяне и монахи тоже были восстановлены против адмирала, так как считали, что сан и происхождение должны освободить их от всякого труда. Очевидно, враги адмирала снова вошли в силу при дворе, потому что монархи прислали для расследования дел колоний на остров своего комиссара -- дона Агуаду. Постоянные доносы врагов адмирала, как видно, ожесточили сердца их высочеств, и через Агуаду они потребовали от господина ответа за все его действия. Зная нетерпеливый и высокомерный нрав адмирала, королевский комиссар ожидал возражений и сопротивления. На этот случай ему негласно было предписано арестовать Кристоваля Колона и, лишив его всех полномочий, доставить в Кастилию. Однако тайное почти всегда становится явным, и даже только что вернувшийся в колонию Мигель Диас слыхал толки о том, что скоро Агуада арестует адмирала и повезет его в Кастилию. Может быть, так и случилось бы, если бы не влияние благоразумного и рассудительного Бартоломе Колона. Что бы ни происходило в душе адмирала, но на деле он, почтительно поцеловав королевские печати, подчинился всем распоряжениям комиссара. А это был недобрый человек. Он тотчас же принялся отменять все -- даже разумные нововведения адмирала -- и восстанавливать колонистов против их вице-короля. Если он и принимал жалобы от окрестных касиков, то исключительно для того, чтобы унизить Кристоваля Колона, а отнюдь не ради благополучия индейцев. Понимая, что такое изменение в настроении монархов может гибельно отозваться на его дальнейшей судьбе, адмирал решил отправиться вместе с Агуадой в Кастилию. Он надеялся, что его красноречие поможет ему снова завоевать расположение государей. Вся небольшая флотилия колонии была нагружена ароматными кореньями, красным деревом и золотом, причем, к чести адмирала надо сказать, что он пожертвовал и свою долю добычи, полагающуюся ему по договору. Не было такой жертвы, которой бы он не принес для того, чтобы удовлетворить жадность монархов. Агуада привез от королевы категорическое запрещение обращать в рабство окрещенных индейцев, ибо духовники Изабеллы сочли это бесчеловечным по отношению к христианам. Решение это было вынесено, очевидно, тоже для унижения адмирала. Трудно поверить, что такое милосердие выказывали те же советники ее величества, которые приветствовали казни еретиков, мавров и евреев. За четыре года -- с их ведома и благословения -- было отправлено на тот свет свыше восьми тысяч несчастных. Адмирал нашел другой способ удовлетворить жадность монархов: он до отказа набил трюмы своих кораблей пленными, еще не обращенными в католичество индейцами. Такой выход подсказали ему святые отцы доминиканского ордена. Эти же доминиканцы распространяли слухи о чрезмерной жестокости язычников, неспособных принять благодать святого крещения. Флотилия была уже готова к отплытию, когда внезапно разразившаяся буря разметала и уничтожила весь флот. Осталась одна маленькая "Нинья", на которой мы совершали путешествие вдоль берегов Кубы. Из обломков остальных кораблей было решено построить второе судно. Адмирала гибель флотилии повергла в глубокое отчаяние, но мысль о возвращении в Европу он все-таки не оставлял. В это время и появился в колонии Мигель Диас. Вести о богатых золотых россыпях тотчас же подняли настроение адмирала. Снова начались толки о стране Офир и о копях царя Соломона. Адмирал немедленно отправил отряд для проверки полученного от Мигеля сообщения. И вот сейчас этот отряд, богато нагруженный золотом, возвращался в колонию. Итак, господин собрался уезжать в Европу. Слушая рассказ Мигеля Диаса, Орниччо несколько раз пытливо поглядывал на меня. Кровь то приливала к моим щекам, то отливала, мне становилось то жарко, то холодно, а к концу рассказа испанца я стал дрожать, как в лихорадке. Прохладная рука Тайбоки легла на мой пылающий лоб. Поразительно, до чего умна и догадлива эта маленькая индейская женщина! -- Брат мой Франческо, -- сказала она, с беспокойством заглядывая мне в глаза, -- ты хочешь вернуться к себе на родину? Мы много и долго на разные лады обсуждали мое положение. Мигель Диас принимал деятельное участие в наших беседах, и мы прислушивались к его словам, потому что он провел много времени среди индейцев и, подобно Орниччо, успел полюбить этот простой и великодушный народ. -- Возвращайся со мной в колонию, Руппи, -- сказал он