уму. Коль он пожаловал сюда в открытую, то надо ждать плохих вестей. Мустафа-Сеид, так звали лазутчика, был опытен в тайных делах и знал, что его первого вздернут на осине, обнаружь он себя хоть чем-то, И Кучум верил ему, как никому другому. -- С чем пожаловал, Мустафа-Сеид? Верно, с плохими вестями, коль так спешил. Лазутчик легко спрыгнул на землю, отер шею лошади ладонью и кинул осторожный взгляд в сторону башлыка с племянником. Кучум понял его и, криво усмехнувшись излишней осторожности того, кивнул головой. -- Говори, то свои люди, Я им доверяю, как и тебе, -- Хан,-- тихо заговорил Мустафа-Сеид, облизывая потрескавшиеся губы,-- я узнал, где их верховный князь Едигир... -- Где?! -- почти одновременно вырвалось у всех. -- Неподалеку отсюда,-- продолжил лазутчик столь же неторопливо, словно желал накалить своей неспешностью и без того взвинченных его появлением слушателей,-- он на медвежьей охоте, На той стороне реки.-- Мустафа-Сеид указал на другую сторону полноводной реки, на берегу которой они находились. С ним не больше двух десятков охраны. Он не ждет твоего прихода, мой хан. -- Хорошее известие принес ты,-- радостно шлепнул себя по ляжкам Алтанай,-- ой, хорошее! Так говоришь, не ждет он нас? А мы вот они, тут как тут, у него под носом. Кучум казалось никак не отреагировал на сообщение, но по тому, как сузились в тонком прищуре глаза и с силой заходили желваки на скулах, было видно скрываемое им волнение. Он быстро вынул из закрепленной у седла сумы кожаный мешочек, а из него белый сверток тонкой рисовой бумаги, перетянутой желтой тесемкой. Присел на землю и раскатал свиток на колене. Остальные склонились к нему, вытягивая шеи. На белой бумаге тянулись синие прожилки рек, зеленые островки леса, красные точки селений. Кучум осторожно коснулся пальцем одной из точек и спросил лазутчика: -- Какое селение впереди? -- Жители зовут его Бабасаны, мой хан. -- Все верно, так у меня и обозначено... Бабасаны... Мы недалеко от него. Говоришь, на той стороне охотится,-- словно сам с собой рассуждал Кучум,-- хорошее дело охота. Что ж, и мы поохотимся. Только на него. Спасибо тебе, Мустафа-Сеид, за доброе известие. Аллах не оставил нас, услышал наши молитвы. Так помолимся ему. Все мужчины торопливо опустились на колени, повернувшись лицом к солнечному диску, только что показавшемуся из-за березового леса. Каждый из них горячо зашептал слова утренней молитвы, прося Всевышнего послать ему удачу, сберечь в бою, помочь победить врага. Где-то невдалеке заорал ишак караван-баши, также приветствуя новый день и требуя внимания к нему от людей. Новый день нес новые надежды, новые заботы, жизнь... Кучум первым закончил утренний намаз, поднялся с колен и пошел к реке. Он слышал, как следом, тяжело пыхтя, шагает Алтанай, легко ступает молодой Сабанак и неслышной кошачьей поступью движется Мустафа-Сеид. Все они послушны его слову, взгляду, движению руки. С ними он повязан накрепко, и его жизнь -- их жизнь, Его смерть -- их конец. Они не предадут, как те грязные оборванцы, у которых одно на уме: набить тощее брюхо и спать на мягкой подстилке. Они ненавидят его столь же сильно, как и сибирцев, с которыми идут воевать. Если их князья предложат хорошую плату, то, не моргнув глазом, схватят своего хана и притащат новому хозяину. Жадность, только жадность толкает их в поход, заставляет рисковать собственной башкой. Они трусливы, как увидевший палку шакал. Они не знают, что такое родина, Она там, где больше платят и вкусно кормят. И он им нужен до тех пор, пока обещает добычу. Пока ведет, правит, объединяет, Но и они ему нужны ровно столько же. Пока не возьмут Кашлык-Искер. Пока не поймают сибирских князей и не посадят на кол. Пока они нужны друг другу, как волки в стае, загоняющей добычу. А добыча уже и рядом... Они умылись прохладной водой, смыв ночную усталость, страхи и неверение. Вода, как время, ленит и душу, и тело. Вода друг человека и всего живого. Живая вода... -- Со мной пойдет первая сотня,-- негромко проговорил Кучум, подставляя солнечным лучам мокрое от воды лицо,-- проследи, чтоб все было готово для переправы: бурдюки, мешки, найдите в селении лодки. -- Хан,-- не выдержал Сабанак,-- разреши пойти с тобой. -- Нет, то будет моя охота. Только моя.-- И Кучум, широко ступая, пошел от реки к своему коню. ДЕНЬ СЛОМАННОЙ ПОДКОВЫ Караван-баша, старый хивинец, медленно подошел, все еще всхлипывая, к своему орущему ишаку. А тот, задрав к небу голову и оскалив крупные желтые зубы, продолжал что есть мочи громко орать, требуя вести его на водопой. Караван-баша выдернул из земли кол, к которому был привязан на ночь его любимец, и неторопливо заковылял к реке, не переставая утирать полой халата мокрые от слез глаза. При этом он бросал торопливые взгляды по сторонам, вглядываясь в просыпающихся погонщиков и прикидывая, не знает ли кто из них о ночном происшествии. Приученный быстропеременчивой судьбой торговца никогда и никому не доверять, ни с кем не делиться, он порой пугался собственных мыслей, как вор тени. Тебя могут ограбить и убить за кусок сухой лепешки, не говоря о большем. Бояться надо всех: богатых, бедных, нищих, злых и веселых, трезвых и пьяных. Караван-баша боялся смотреть человеку в глаза, потому что тот может по глазам прочесть его мысли, узнать куда он едет, что везет. За свою длинную жизнь он видел столько смертей, что иногда, проснувшись утром, никак не мог сообразить, жив он или уже умер. Если бы не проклятая старость, то он ни за что не согласился бы на этот поход, а тем более на похищение денег у самого хана Кучума. Но не все ли равно от чего умирать: от голода мучительно долго или от ханского кинжала? Тут был хоть какой-то шанс завладеть ханским золотом и стать по возвращении в Бухару почтенным человеком и дожить остаток дней в уважении и почете, как и подобает старому человеку. Теперь он вспоминал о ночном нападении, перебирая в памяти все мелочи, которые могли стоить ему головы. Нет, кажется, все сошло нормально, и даже сам хан ничего не заподозрил. Правда, он грозился отобрать у него товары, в которые и он рискнул вложить кое-какие деньги. Но для этого надо было остаться живым, победить сибирских правителей, а это не так-то просто. Караван-баша знал многих, кто покушался на сибирские богатства. Но где они теперь? В Сибирь можно прийти, но выбраться отсюда суждено далеко не каждому. При первом удобном случае караван-баша подаст весточку сибирским ханам о сотнях из Бухары. И еще от них он получит плату за свое сообщение. Он улыбнулся, представив, как будет принимать шкурки сибирских соболей, положенные ему за это известие. Но тут же вспомнил, что за ним может кто-то наблюдать, повернулся в сторону лагеря и провел рукой по лицу, как бы стирая неожиданную улыбку, и тронул пальцами ушибленное на голове место. Опять вспомнилось ночное нападение разбойников, ханское золото. ...Ханское золото не давало ему покоя с самого начала пути Кучум доверил кошель с деньгами, строго-настрого наказав не говорить о нем никому ни слова. И всю дальнюю дорогу караван-баша словно горсть тлеющих углей вез, постоянно прикасаясь и трогая их незаметно пальцами. Белое девичье тело в молодости так не ласкал, как этот кошель! Он прикидывал и так, и сяк, как можно оставить тот кошель у себя. Но разве сбежишь с ним куда от этих головорезов, И на коне не уйти, а на его коне тем более. Поймают и тут же посадят живым на кол. Ему приходилось не раз видеть, как поступают с ворами и грабителями. И тогда ему пришло в голову, что самое лучшее это быть ограбленным. Но как сделать, чтоб его и ограбили и деньги на месте остались? Да и какие грабители сунутся, когда рядом движется несколько сотен всадников. Но и тут он нашел выход. Значит, среди воинов и надо искать грабителей. А дальше все было просто. Он обратил внимание на трех кипчаков, которые недобрым словом поминали хана и всех начальников вообще. Разговорился с ними, намекнул на золото в караване. У тех глаза и разгорелись, как у голодной кошки при виде мыши. Тогда караван-баша испугался, что они могут всерьез убить его. Долго и терпеливо объяснял, как надо бить: чтоб и синяк на голове остался, но главное, чтоб он, караван-баша, уцелел. Воины хохотали и обещали не бить изо всех сил. Но он усомнился в их словах и накануне, вечером, подложил под шапку несколько слоев седельного войлока. Это и спасло. Его так огрели дубиной по голове, что сознание потерял всерьез и надолго. А еще тем же вечером он отсыпал из кошеля большую часть золотых монет и надежно запрятал в седле у своего ишака. Кому в голову придет искать там золото? Так что теперь он человек обеспеченный, и об этом знает лишь его ишак. -- Чего косишься? -- спросил он его.-- Или знаешь, какой ты теперь дорогой? Дороже арабского скакуна вместе с седлом стоишь.-- И он ласково почесал того меж длинных ушей, а потом незаметно провел рукой по седлу, ощутив выпуклость от золота, укрытого там.-- Ладно, попил и в дорогу пора. Слава Аллаху, немного нам с тобой страдать осталось. ...Тропа нырнула под развесистые кроны вековых сосен. Их ветви, словно руки великанов, тянулись к небу зеленью хвои, топорща во все стороны колючки игл. Будто бы много сотен лучников изготовились для боя с невидимым небесным противником и ждут сигнала, чтоб спустить тетиву, и тогда тысячи стрел взметнутся вверх, заслонят собой солнце. Наконец караван, вытянувшись длинной петлей тяжело навьюченных лошадей с караван-башой впереди на маленьком ишаке, достиг лесного прогала, в конце которого виднелись глиняные увалы селения. Купцы и путники звали этот поселок Бабасанами и тепло отзывались о гостеприимстве его жителей. Тут же навстречу караванщикам выскочило несколько больших рыжих псов с сиплым лаем. Следом неслись черноголовые мальчишки, радостно приветствуя прибытие каравана. Чуть позже из ворот селения показались двое медленно вышагивающих стариков, опирающихся на длинные резные посохи. Старый хивинец привязал своего ишака к нижней ветке толстенной сосны и устало опустился на землю. Старики, признав в нем старшего, неторопливо направились к нему. Один из них протянул руку к ишаку, видимо желая погладить. Но тот злобно клацнул желтыми зубами, показывая, что не желает принимать ласку от чужака. -- Однако, какой злой ишак у тебя.-- Старик едва успел отдернуть руку.-- Чем таким кормишь, что так кусается? -- Халвой кормлю,-- спокойно отозвался караван-баша,-- сегодня еще не кормил, так он и злится, кусается. -- Халвой, говоришь?! -- Старик принял шутку.-- Может и меня вместе с ишаком угостишь? Мне меньше надо. -- Покупай хоть мешок, мне не жалко. Возьмешь? -- Э-э-э, зачем мне мешок? Чуток дай за щеку положить, внучат угостить. Однако могу и мешок взять. Хочешь мешок халвы на мою старуху поменяю? -- А тебе она уже надоела, коль меняешь? -- Она у него, как твой ишак, кусается,-- засмеялся второй старик, показывая гладкие розовые десны,-- он же ее халвой не кормит. -- А меня до дома она довезет? -- с улыбкой спросил караван-баша. -- Зачем тебя везти? Да ты впереди ее побежишь быстро, быстро. -- Ладно, оставь старуху себе, может, и пригодится еще. Лучше бы свежей рыбкой угостил. Есть рыбка-то? -- Нынче с рыбой совсем худо стало,-- закачали старики головами,-- ушла от нас рыба. Очень худо. -- Это куда же она подевалась? Или переманил кто? -- Водяной бог на нас осердился, далеко отсюда угнал рыбу, а нам ершей да щуку оставил. Зато завтра, послезавтра мяса много будет. Оставайся у нас ночевать, медвежатиной накормим, а ты нас халвой угостишь. -- Видать, на охоту кто собрался? -- поинтересовался хивинец. -- Да, наш хан Едигир на медведей пошел, на ту сторону реки. Как убьет первого медведя, большой праздник будет. Тогда и наши мужики пойдут жирного мишку мал-мал рогатиной щекотать, ловить. Будет мясо... В этот момент на поляну вывалила первая сотня, ведомая самим Кучумом. Он огляделся и, заметив рядом с караван-башой стариков, направил коня в их сторону. -- Эй, сивые бороды,-- окликнул он сжавшихся в комок стариков,-- кто мне покажет, где ваш хозяин на медведя охотится? Хорошо заплачу. А?! Но старики испуганно замотали головами, словно и не слышали про обещанную награду. -- Откуда бедный человек знает, где наш хан охотится? -- прошамкал один.-- Он, как орел, летает, где пожелает. А путь самого орла кто знать может? -- Орел, говоришь? -- грозно переспросил Кучум, наезжая на них конем.-- А этого попробовать не хочешь?-- И он с силой полоснул плетью по ближайшей к нему голове.-- Говори, а то пожалеешь о том дне, когда на свет появился! -- Хан, они мне сами говорили сейчас, что охота идет на том берегу,-- показал рукой караван-баша. -- Это я и без тебя знаю,-- зло выдохнул воздух через ноздри Кучум. Потом перевел узкий прищур своих темных глаз с одного на другого и, что-то решив про себя, дернул коня за повод и поскакал вслед уходящей сотне. Старики тут же поднялись на ноги и, ни слова не сказав караван-баше, медленно поковыляли обратно в поселок. Не осталось на поляне ни детей, ни даже рыжих собак, Только маленький хивинец гладил меж ушей своего любимца осла и соображал, как ему побыстрее вернуться обратно домой из проклятой Сибири. ...Сотня примостилась на корточках на берегу большой сибирской реки, обмотав вокруг руки поводья своих коней. Каждый воин зло и напряженно вглядывался в лицо стоящего перед ними человека. Они ждали, что он скажет им сегодня. Ни смешка, ни говорка среди них. Молчит сотня. Тишина нависла и над ними и над сибирским селением, плотно затворившим ворота, загнавшим внутрь детей и скот. Только то там, то здесь мелькнет над стенами чья-то голова и опять никого не видно. Лишь огромное и неохватное для глаза смертного сибирское небо нависло над тайгой, рекой и людьми. Жесткое и мрачное небо страны Сибири, так не похожее на ласковое южное небо, нежное, как лицо невесты. То небо ласкает глаз, это -- ранит, давит вниз, заставляет пригнуть голову, втянуть ее в плечи, прижаться к земле. Да и само северное небо, как зрачок, смотрящий сверху через обрамление сизых наполненных водой туч, со стволами-ресницами темных елей, упершихся кронами в небесную глазницу. Смотрит небесный глаз за людьми, и не убежать от него, не спрятаться. Застыли воины, притихли кони, жмутся к хозяевам, вздрагивают всем телом, прядут ушами. Как перед лютой грозой замерло степное воинство. Молнии-взгляды летят из глаз, испепелить могут. Скажи им слово не так, сомнут, растопчут! Но крепко стоит перед ними Кучум. Каменным изваянием, широко расставив ноги, стоит хан Кучум на перекрестье дорог. Он -- их перекрестье. Он -- их дорога к смерти. Его глаза -- их глаза! Его рука -- их руки! -- Скажи слово, хан! Надоело ждать! Слово! -- Веди нас, хан!!! -- Дай крови!!! Дай врага!!! К-р-о-в-и!!! Взлетает вверх рука хана... Летит из его глотки голос: -- В-о-и-н-ы!..-- Полетел клич до кромки леса. -- Я привел вас! Вот Сибирь! Она ваша! Сибирь!..-- "Ир-ир-ир" -- откликнулось эхо.-- Бери ее! Хватай! Она ваша! Эта девка! -- Падает рука вниз.-- Мы возьмем ее! За глотку! -- Застывает рука.-- Раздавим ее! -- Летит вверх рука с саблей. И сотни рук летят вверх, с саблей, с копьем, с дубиной. -- Мы сильны, и враг убоится нас! -- "Ас-ас-ас..." -- вторит лес. -- Нас-ас! -- вторят глотки, жадные, голодные. Пришла гроза. Грянул гром. Прорвало глотки. -- Боя! Боя! Боя! -- Хотим боя! -- Резать! Рвать! Жечь! Молчит хан. Он все сказал. Он смотрит, слушает. Он уже победил. Он как стрелу из колчана достал, на тугой лук положил, тетиву до мочки уха оттянул, во врага направил, в сердце поразил. Первая сотня вокруг хана своего живой подковой выгнулась. Напружинилась, к броску изготовилась. Еще вчера могла на своего хана наступить, растереть, растоптать, уничтожить. Сегодня он разорвал ее и опять вместе сложил, к своей ноге привязал. А они и рады, умереть за него готовы. Ай да сотня! Лучшая сотня! Все, как один, молодцы-богатыри. Воины! И кони у них гнедой масти с черными хвостами копытами песок речной роют, стальными подковами сверкают, хозяина зубами щиплют, головой подталкивают. Тоже в бой идти хотят. Алтанай с племянником смотрит с речного обрыва на первую сотню и не узнает. Не они ли вчера косились на них и проклятьями сыпали? Не они ли обвиняли их во всех грехах смертных? Не они... Другие воины. Хан Кучум могучей рукой кузнеца их выковал из обломков, из пустой породы, на горне своих горящих глаз, огнем пламенных слов раскалил, вместе сложил, форму придал. Сейчас их в холодную воду бросит, закалит, чтоб не гнулись, не ломались, дамасской стали прочность имели. Берегитесь сибирцы первой сотни! Берегитесь их коней гнедой масти! Берегитесь их подков стальных! Бойтесь их, они идут на вас! Уцелеет ли кто после боя? Останется ли живой? Или зароют на сибирской земле, прикроют легким песком, тяжелой глиной? Не хотят об этом воины думать. Они верят в удачу. Верят своему хану. Не на смерть он их привел, а на победу. Пошла первая сотня на гнедых жеребцах в холодную сибирскую реку... УПАВШЕЕ ПЕРО ВОРОНА Снимают воины седла с коней, грузят в сибирские узенькие лодочки. Сматывают одежду в узел, крепят на голове. Надувают кожаные мешки воздухом, привязывают к ним кольчуги, сабли, кинжалы. Шепчут коням своим ласковые слова, чтоб без боязни шли в воду следом за ними. Женщинам таких слов не говорили, как коням своим. Похлопывают их, поглаживают по крутым холкам, тянут к воде. Фыркают кони, стригут испуганно ушами, пятятся на берег, вырывают поводья из смуглых рук. Не хотят в воду, боятся реки. Не видно другого берега, только белесая речная вода струится перед ними. Рванулся молодой жеребец, вырвал узду у молодого степняка, пустился вскачь по берегу, высоко подбрасывая задние ноги, подняв хвост метелкой. Бежит за ним следом голый хозяин, хохочут воины. Старики первыми вошли в воду, дали коням понюхать ее, попривыкнуть. Обвязали повод вокруг конских голов и поплыли первыми, толкая впереди бурдюки кожаные. Заржали кони, оставшись без хозяев, а те зовут их, свистят, губами чмокают. Первый конь бросился грудью в воду, поплыл. Второй, третий, десятый. Торчат из воды черные людские головы маленькими кочками, рассекают речную волну конские груди, нагоняют хозяев, фыркают шумно, моргают большими глазищами, удаляются от берега. Алтанай с усмешкой смотрит на молодых жеребцов, что никак не желают идти в воду, боятся. Сложил ладони трубочкой, поднес ко рту, вытолкнул из щек воздух, завыл по-волчьи, по-звериному, жутко. Шарахнулись жеребчики, присели на задние ноги, пошли в воду, поплыли. Ханский пугливый аргамак Тай, словно ребенок, жмется к хозяину. Переступает тонкими ногами, норовит вырваться, убежать. Машет длинным хвостом, тяжело дышит. Усмехается Кучум, знает, что покорится ему конь, не опозорит перед нукерами, поплывет следом. Не впервой им и в воду, и в огонь вместе идти. -- Не бойся, дурачок, я рядом. Воды что ли нe видел? Погладил хан своего скакуна, хлопнул по узкому лбу, обвязал вокруг шеи повод и пошел к лодке. Кто-то тут же угодливо придержал долбленку за борт, помог хану сесть, столкнул лодочку в воду. Отцепил Кучум саблю от пояса, положил на дно, взялся за весло. Взмах, еще взмах... Плывет лодочка, а следом и Тай, жалобно заржав, бросился в воду. -- Ну вот, я же знал, что не подведешь, умница Тай, плыви. Скользят лодки с гребцами наискось течения черными рыбинами, обгоняя пловцов, коней. Рассыпалась сотня по воде, и Алтанай сверху речного обрыва видел, как пересекли они середину реки, настойчиво борясь с мощным течением, сносившим их далеко в сторону. Вот и первая лодка ткнулась в берег, причалили остальные, выскочили на отмель кони, замелькали голые спины нукеров, блеснул наконечник копья. Собралась сотня в один кулак, построилась и исчезла в темном лесу, словно и не было ее на берегу. Лишь черные бока долбленок видны сверху зоркому глазу башлыка. Ушла первая сотня в глухой сибирский урман, оставив после себя истоптанный песок со следами подков и узких сапог, тут же замываемых речной водой. ...Но еще одни внимательные глаза наблюдали за переправой первой сотни через реку. Видели эти глаза с высоты и людей, и коней, и черные долбленки. Сам же он черной точкой скользил по небу, то чуть опускаясь к земле, то взмывая ввысь и теряясь там, никем не замеченный. Не до него людям, У людей свои заботы, свой путь, своя дорога. Зато ворон Карга все видит, все знает. Незаметной тенью скользит он вслед людям, не мешая им, будто и нет его вовсе. Но он тут, рядом. Все видит и слышит, все понимает. Он знает, зачем пришли сюда люди. Он видит в их руках длинные острые палки, которыми они убивают друг друга. А где война -- тут ворону и пожива. До этого он долго летел следом за другими людьми, пришедшими в темный сибирский лес и поставившими там свои шатры, Они приходят сюда каждый год на большую охоту, выслеживать бурого хозяина здешних мест -- косолапого Аю -- медведя. А коль будет добыча у людей, то и ему, Карге, перепадет лакомый кусочек, Когда люди уйдут, то после них останется много съестного, и, насытившись, Карга громким криком соберет своих сородичей, пусть и для них будет праздник. Он, Карга, старый ворон, и его уважают все члены стаи, которые только и ждут, чтоб поживиться за чужой счет. Много ли надо одному ворону? Полевая мышь или рыба, выброшенная волной на речной берег. Далеко не каждый рискнет углубиться в темный болотистый урман вековой тайги, где хозяйничают дерзкие лесные сороки. Они тут же собираются в огромную стаю и пытаются наказать чужака. Но не таков ворон Карга, чтоб уклониться от схватки. Его клюв, если и не лишит жизни белобокую стрекотунью, то надолго отобьет у нее охоту подлетать близко к нему. Тогда они рассаживаются по веткам и громко начинают возмущаться, орать во все горло: "Съел, съел, съел!" Пусть себе орут, но Карга своего не упустит. Зато зимой вся эта птичья мелюзга откочевывает в теплые края, где им легче прожить, прокормиться. Тогда ему, Карге, полное раздолье, В жуткие сибирские морозы он предпочитает забраться подальше в лес и там, сидя под еловой веткой, пережидает стужу, по очереди отогревая лапы под большими черными крыльями. Много, ой много его собратьев погибло в такие морозы, не долетев до спасительного леса, падая камнем в сугроб. Потом их отыскивает рыжая лисица или сумрачный неулыбчивый волк, и черные перья на снегу указывают на место их гибели. Но такова жизнь на этой земле, где выживает лишь опытный и умный. Карга не помнит, сколько таких зим пришлось ему пережить, сколько раз весной молодые самки выпаривали от него новых птенцов, которых он потом учил летать и охотиться. Летом они промышляют вдоль речных берегов, а зимой он учит их находить и выслеживать молодых зайчат, которые только что родились в самые трескучие морозы. Он первым бросается с ветки на белый пушистый комочек зайчонка-несмышленыша и одним ударом пробивает его тонкий череп, уносит в когтях под одобрительные взгляды молодых воронят. Но больше всего Карга любит выслеживать человека, охотника, когда тот отправляется ставить свои ловушки на зверя. Он запоминает их и рано утром, раньше охотника, облетает свои владения. Где-то и сидит пойманный зайчишка, а то и краснобровый тетерев, жирный глухарь. Тело еще мягкое, теплое, и легко выдергиваются перья. Долго приходится возиться с закоченевшим зверем, тогда он громко сзывает сородичей, и к приходу охотника они мало что оставят в ловушке. Еще Карге нравится стаскивать приманку из ловушек, расставленных человеком. Он знает все охотничьи хитрости и осторожненько вытаскивает оставленные там куски мяса или красные ягоды рябины. Охотник, обнаружив его проказы, страшно сердится и, поднимая руки к небу, взывает к его совести. Карга в это время сидит нахохлившись на верхушке елки и наблюдает за ним, слушает крики, лай собаки. А вот собаки все ненавидят Каргу. Они подозревают, что если бы Карга захотел, то гораздо лучше них выследил для человека любого зверя и сообщил бы об этом. Но Карга никогда не позволит приручить себя и жить за счет человеческих подачек. Он родился независимой птицей, такой и умрет. Пусть псы скребут в своих лохматых шкурах блох, а потом с радостью бегут впереди охотника и выгоняют для него зверя. Пусть они воображают, будто им все позволено, но без человека в лесу они пропадут, не выживут. Он же, Карга, появился здесь задолго до людей, и он хозяин тайги, рек, болот, И умный человек это понимает и никогда не убьет ворона. Иначе... иначе великий хозяин леса -- Ия накажет его, Сейчас Карга, сделав круг над лесом, опустился на верхушку темной ели и затаился. Внизу, на большой поляне, рядом с походным шатром сгрудились люди. Они сдирали шкуру с лесного великана, убитого их господином, ханом Едигиром. Каждое лето в месяц спелых ягод он берет в руки копье и выходит на медвежью тропу, чтоб испытать себя в схватке с косолапым Аю. Род хана Едигира начался от рода Аю, и нельзя без причины убивать своего родича. Потому хан надевает маску из бересты, чтоб Аю не узнал его, не отомстил после смерти. Рядом с ханом шаман, который умеет гадать по медвежьим внутренностям и сообщит хану его судьбу. Застыло лицо старого шамана, застряли слова в горле. Большая беда идет на их землю, черный год их ждет, как сажа от сгоревшего полена. Шепчет шаман заклинания и боится сказать о плохом хану Едигиру. Но тот и сам понял по мрачному лицу шамана, все понял хан и спросил шамана: -- Видать, ни того медведя взял я сегодня? Прогневали мы богов? Скажи, старый шаман... -- От судьбы, хан, не уйти. Она, как лесной пожар, везде настигнет. -- Что же нам делать, старый шаман? -- Готовить себя к великим испытаниям... В это время ворон Карга поднялся со своей ели и набрал высоту, чтоб внимательно рассмотреть, что за люди подбираются со стороны реки к лесной поляне. Было их много, и у всех в руках блестели стальные наконечники на длинных палках, которые несут смерть. Ворон сделал круг над поляной и громко закричал, предупреждая об опасности людей у шатра. Перо выскользнуло из его крыла и упало на землю. СВИСТ ДЛИННОГО КОПЬЯ Давно это было... Когда травы в сибирской стране скрывали человека с головой. Когда в реках рыба водилась такая, что могла рыбака на дно утащить. Когда один комар мог у человека всю кровь выпить. Слабые были тогда сибирские люди, и мало их было на земле. Боялись они далеко от дома своего отойти, и некому было за них заступиться. Жила среди сибирцев молодая и красивая девушка, гордая и смелая. Ни в чем мужчинам своего рода не уступала. Одна в лес ходила, одна рыбу лущила, одна за стариками своими ухаживала. Пошла она однажды в лес за кедровыми шишками и не вернулась. День проходит, другой, а ее все нет. Оплакали ее старые родители, попечалились родичи, да и забывать стали. Только по первому снегу вернулась она в селение жива и здорова. И рассказала историю о том, что с ней приключилось. Напал на нее здоровенный медведь Аю, хозяин здешних лесов. Утащил в свою берлогу и сделал женой прекрасную девушку. Понесла она от него и теперь ждет к весне ребеночка. Послушали ее родичи, да не всему поверили. А по теплу родился у девушки сын весь из себя богатырь -- сильный и отважный. Вырос мальчик в юношу и стал самым удачливым охотником. Пришли враги на их землю, и он один раскидал их всех, разогнал. Не было ему равных на сибирской земле, и выбрали старейшины его своим вождем. С тех самых пор и пошел род сибирских князей, прозванный Тайбуга. Из него вышли все сибирские ханы, чьи имена и поныне люди добром поминают, о ком поют песни на свадьбах, чьей защиты просят шаманы. Из рода Тайбуги вышел и хан Едигир. Едигиром его прозвали за храбрость и отвагу, за силу и удаль, за доброе сердце и легкий нрав. Любимым занятием у Едигира была охота, а потому редко видели его люди в своих селениях. Уходил он вместе с друзьями в таежные урманы, на мшистые болота, на большие озера и по много дней не выходил оттуда. В лесной избушке нашли его гонцы с печальным известием, что ушел в мир теней отец Едигира хан Касим. Поспешил Едигир на ханский холм, где стоял шатер его отца, и застал в сборе всех своих родичей, всех старейшин, самых главных шаманов. Уже готов был погребальный костер, на котором стояли носилки с телом отца. Только и успел Едигир с ним попрощаться, как вспыхнули смолистые сосновые бревна и пламя заслонило от него того, кто много лет правил сибирскими народами, водил полки против жадных степняков, каждое лето являющихся на их земли за кровавой данью. Никого не осталось у Едигира на этой земле со смертью отца. Мать его умерла, когда он еще был ребенком. Поговаривали, что не своей смертью умерла, помогли ей в том другие отцовские жены. Не было у Едигира по матери ни сестер, ни братьев, зато по отцу было их предостаточно, но виделись они редко и особой приязни друг к другу не питали. Сейчас, на похоронах, все они стояли большой толпой со своими мамками и дядьками, хмуро поглядывая на Едигира. Их роды были большие и сильные, а потому и хана должны были выбрать из их числа. Едигиру же самое лучшее было убираться подальше с ханского холма, обратно в леса и таежные урманы, и забыть о том, что он сын рода Тайбуги. Да и сам Едигир об этом думал и остался на поминальный ужин лишь потому, что неловко исчезать сразу, не выпив заупокойный кубок кумыса. Во время пира кто-то осторожно тронул его за плечо. Обернувшись, он увидел Рябого Нура, юзбашу своего отца. Тот показал головой, чтоб Едигир вышел из шатра наружу. Там их ждали еще несколько человек из личной ханской охраны, все прошедшие с Касимом через многие сражения и невзгоды. -- Редко мы видимся,-- первым заговорил Рябой Hyp,-- а надо бы тебе почаще на ханском холме бывать. Видел, сколько мух налетело на поминки? Они-то своего не упустят. -- Мы еще увидим, как они друг другу в глотку вцепятся,-- проговорил другой юзбаша. -- Они только и ждут, когда ты, Едигир, к себе уедешь, чтоб посадить на белый ханский войлок своего выродка,-- произнес тихо невидимый в темноте кто-то еще. -- А потом начнутся споры-раздоры и начнут резать друг друга,-- зло продолжил Рябой Hyp,-- но только они про нас забыли. Мы-то, старые друзья твоего отца, знаем, что хан Касим видел в тебе своего наследника. -- Во мне? Наследника? -- отшатнулся Едигир.-- Да кто я такой? У меня своего улуса даже нет, а нукеров что пальцев на руке, да и те крова над головой не имеют. Нет, хана из меня не выйдет. -- Вот такой хан нам и нужен,-- твердо опустил руку на его плечо Рябой Hyp,-- потому мы тебя и выбрали, что ты воин, а не слюнявая баба, не торгаш, как Соуз-хан. И если ты дашь согласие, то быть тебе ханом, Это тебе я, Рябой Hyp, говорю. Подумай до завтра. Всю ночь ворочался Едигир в своем шатре, обдумывая предложение воинов. Всего два лета прошло, как Рябой Hyp заплел ему косицу воина и возложил на него дедовскую саблю. Он думал, что хан Касим проживет на этой земле еще ни один десяток лет и ханский шатер не будет пустовать. Касим не любил своих родичей, жадных до наград и почестей, привозивших к нему своих дочерей в жены, а потом подолгу гостивших в городке. Кашлык буквально бурлил от бесчисленных жениных братьев, племянников, сестер, мамок, и каждый желал ухватить кусок пожирней. Особенно усердствовали беки с южных улусов, водившие дружбу с кочевыми калмыками и ногайцами. Многие из них тайно приняли исламскую веру и тихонько склоняли к ней же и хана Касима. Но он понимал, что прими он ее, и северные князья отойдут от него, а это война, Потому и отговаривался, отнекивался от настойчивых уговоров родичей, да так и умер, не изменив вере отцов и дедов. Обо всем этом известно было Едигиру. Знал он, что преемником хана Касима прочат жирного Соуз-хана, который владел половиной земель по Иртышу. Его табуны паслись и в далеких степях, а караваны, груженные товарами, днем и ночью шли из сибирских земель в бухарские ханства и дальше на восток, принося хозяину немалые барыши. Соуз-хан не был воином в отличие от хана Касима и не водил свои сотни в набег, не бился со степняками, не участвовал и в поединках батыров на весенних праздниках, Зато он регулярно поставлял к ханскому холму отличных скакунов и доброе оружие, давал и своих нукеров для походов на степняков. Его хорошо укрепленный городок находился недалеко от Кашлыка и по размерам не уступал ставке сибирских ханов. Едигир помнил, как однажды отец указал рукой в ту сторону и произнес: "Там наш главный гнойник, и лучше его не трогать, а то столько вони выйдет, что и сам не рад будешь..." Но помнил Едигир другие отцовские слова: "Лучше один раз породниться, чем сто раз подраться". Хан Касим хоть и не показывал вида, но побаивался южных беков и мурз. Может, поэтому он отправил послов в далекую Московию к белому Ак-царю и предложил тому свою дружбу. Ак-царь успел завоевать и Астраханское, и Казанское ханства, и не было ему равных на этой земле. Помнил Едигир, как вернулись от белого царя отцовские послы, а с ними бородатые светловолосые русские люди приехали. Долго о чем-то беседовали они с ханом Касимом, а вскоре и уехали, увозя на больших санях сундуки, полные собольих шкурок. Хан Касим часто выходил на крутой иртышский обрыв и долго глядел на закат, куда уехали русские светловолосые люди. Он чего-то ждал, но, наверно, так и не дождался от белого царя. И умер, никого не посвятив в свои планы. А теперь Едигиру предстояло продолжать отцовское дело, если он сменит охотничьи угодья на ханский холм. Ранним утром его разбудил Рябой Hyp, одетый в стальной панцирь, словно перед кровавой сечей. Едигир вышел из шатра и увидел, что вокруг городка собралось несколько боевых сотен, все при оружии и в доспехах. "Так вот о какой поддержке говорил ему вчера он..."-- понял Едигир, и холодок пробежал по всему телу. -- Что ты решил? -- без обиняков спросил Рябой Hyp. -- Если воины за меня, то я смогу продолжить дело отца. -- Воины за тебя, мой хан,-- улыбнулся, показав кривые зубы, юзбаша, указывая рукой на сверкающие под утренним солнцем боевые доспехи сотен. -- Тогда будем ждать решения старейшин,-- также ответил ему улыбкой Едигир. Ближе к полудню на ханском холме собрались старейшины и все родичи покойного Касима. Пришли шаманы с тяжелыми бубнами и чинно уселись в сторонке, ожидая начала совета. Соуз-хан, в цветастом восточном халате, в собольей шапке, сидел, окруженный южными беками и мурзами. Он единственный раз бросил высокомерный взгляд в сторону Едигира и что-то громко сказал своим сородичам. Те громко засмеялись, посмотрев на молодого ханского сына. Рябой Hyp наклонился к Едигиру и прошептал: -- Они еще не так засмеются, когда увидят тебя входящим в ханский шатер. Наконец разговоры стихли, и старый Катайгул, дальний родственник хана Касима, с длинной седой бородой, самый уважаемый из старейшин, положил левую руку на ханский бунчук, а правую поднял вверх. -- Великое несчастье постигло нас, и лишились мы своего хана, да примут боги его на небо, да пошлют нам удачу, да будет имя хана Касима благословенно во все времена на нашей земле. Все одобрительно кивали головами, слушая старого Катайгула, перечислявшего заслуги покойного. Он еще долго поминал все благие дела и свершения хана Касима, а потом, помолчав, начал издалека: -- Опустела земля без нашего защитника, некому вести в бой наших воинов, некому постоять за нас, несчастных и сирых. А потому собрались мы сегодня, чтоб выбрать среди нас лучшего из лучших, почтеннейшего из почтенных, знатнейшего из знатных. Пусть он правит нами по решению старейшин и да продлятся дни его... Все замерли, готовясь услышать имя нового избранника. Даже птичье пение смолкло и не слышно было журчание неутомимого Иртыша-землероя. Имя нового хана, затаив дыхание, ждали все. -- Многие среди нас готовы стать правителями земли нашей, но закон гласит, что только один должен править народом, а потому старейшины выбрали...-- Катайгул на мгновение прервал речь, посмотрел на самодовольно улыбающегося Соуз-хана, затем перевел взгляд на Едигира и сидящих за его спиной юзбашей и тихо закончил:-- Выбрали нашим ханом Едигира. Еще какое-то время висело в воздухе молчание, а потом рев многих глоток огласил ханский холм. Орали все: и старейшины, и многочисленные родичи, и воины за стенами городка. Катайгул поднял руку кверху и призвал к тишине. Затем поднял ханский бунчук и с поклоном передал Едигиру. Но тут соскочил со своего места Соуз-хан и, тяжело ступая, кинулся к бунчуку и наступил ногой на древко, придавив его к земле. -- Мои родственники не согласны с таким решением,-- выкрикнул он,-- не гоже безродному занимать ханский шатер, у него даже своих улусов нет! Кто он такой, этот Едигир?! Не желаем его! -- Не желаем!!! -- заорали за его спиной беки и мурзы. Все повскакали с мест, выхватили сабли и горящими от бешенства глазами сверлили Едигира и стоящих за его спиной воинов. Тогда вперед вышел Рябой Hyp и громко крикнул: -- Мы Едигира желаем! -- Да кто ты такой? Голь перекатная, рвань поганая! -- Нукеры! Ко мне! -- Взмахнул Рябой Hyp саблей, и сотни полезли через стены, хлынули через ворота, мигом заполнив главный майдан городка, окружив орущих старейшин. Только тогда наконец-то те поняли, кто пожелал Едигира, и тут же сникли, пристыженно опустились на места, попрятали оружие. Лишь Соуз-хан продолжал стоять, вдавливая носком сафьянового желтого сапога в землю древко бунчука. -- Я по закону имею право на поединок с ним,-- высокомерно проговорил он, когда крики утихли,-- но я же могу выставить вместо себя любого воина. Пусть старейшины ответят мне: прав ли я? Старейшины, не ожидавшие такого поворота, склонили головы друг к другу и долго шептались. Наконец, Катайгул поднял руку и произнес: -- Да, Соуз-хан, ты имеешь право на поединок, если Едигир не пожелает отказаться от ханского шатра. Ответь, Едигир. Едигир увидел, как все взоры обрагились к нему и все ждали его слова. Спиной он ощущал горячее дыхание Рябого Нура и, чуть помедлив, тихо проговорил: -- Я согласен на поединок с Соуз-ханом или с тем, кого он выставит. Старейшины вновь склонили седые головы и тихо зашептались. На этот раз совещались они долго, Едигир уже думал, что они отменят поединок или примут иное решение. Но вот послышался голос старого Катайгула: -- Мы приняли решение, доблестные воины. Пусть будет поединок, но не должна пролиться кровь претендентов на ханский шатер.-- Катайгул чуть остановился, набрав в грудь побольше воздуха, собравшиеся слушали, не перебивая.-- Они не будут драться друг с другом... -- Как?! -- вскричали все разом. -- ...Мы предлагаем иной поединок, чтоб воины не обнажали оружия друг против друга. Пусть выберет хана наш предок, медведь Аю, ему решать участь претендентов. Мы отведем их в лес и предложим сразиться с медведем. Кто выйдет победителем, тому и быть нашим ханом. Гул одобрения прокатился среди собравшихся. Слышались отдельные выкрики, но общее напряжение спало, и каждый обсуждал с соседом возможность исхода поединка. Катайгул, уставший от долгой речи, вытирал с лица пот и внимательно оглядывал беков, споривших меж собой, Только Соуз-хан, казалось, остался недоволен и, с презрением еще раз взглянув на Едигира, направился к старейшинам. -- Пристало ли будущему сибирскому хану шляться по таежным урочищам и гонят