таясь добычей друг перед другом. Только со стороны воеводского двора доносились громкие крики, звон сабель и раза два, три бухнули пищальные выстрелы. В конце улочки показались телеги в запряженными в них лошадьми, управляемые Тимофеем с сыном. Подъехав к Едигиру, они спросили: -- Куда телеги ставить? -- Загораживай пролом! Лошадей выпрячь, а телеги меж собой сцепить. Подошедший к ним воевода с одобрением кивнул головой: -- Верно говоришь, оставайтесь здесь, а мы сейчас тех молодчиков к вам направим. Да пушку-то, пушку подготовьте! А то, какого рожна приперли сюда ее,-- и поскакал туда, откуда доносились выстрелы. Через некоторое время на собравшихся у сцепленных телег ратников выскочили из-за угла на взмыленных конях около десятка всадников, успевшие прихватить по дороге какие-то тряпки, одежду, положив поперек седла кули с мукой или солью. -- Ишь, аспиды, чего творят. Мучицы им захотелось!-- со злостью проговорил Насон Рябухин.-- А ну-ка, попотчуй их, Трофим, -- кивнул он пушкарю, прилаживающему фитиль к пушечке. Громко бухнул выстрел, заржали лошади, встав на дыбы, ядро ударило в гущу всадников, распоров брюхо гнедой кобыле, и та падая, придавила седока. Остальные повернули обратно, но сзади на них налетел подоспевший Третьяк Федоров с воинами. Еще двое упали с лошадей, оставшиеся громко вопя, бросились к пролому, надеясь прорваться к лесу. Едигир увидел лицо мчавшегося на него с копьем всадника и узнал Алачу-бека, с которым совсем недавно беседовал возле его шатра. Видно и тот узнал его. Укрывшись за телегой, Едигир натянул лук и пустил стрелу, целясь в голову. Но Алача-бек умело прикрылся щитом и стрела лишь скользнула, звонко цокнув по его поверхности. Разгоряченный жеребец, высоко подняв передние ноги, взвился и, слегка коснувшись передними копытами края телеги, в один прыжок перемахнул через нее. Едигир едва успел присесть, увернувшись от конских копыт, а когда он приподнялся над телегой, то спина Алачи-бека уже мелькнула меж стволами белых берез. -- Ушел-таки, паразит, -- выругался Насон Рябухин, по-гусиному вертя длинной шеей, -- погоди, попадешься еще! Вот тогда попляшешь! -- остальные рассмеялись довольные и, тяжело отирая пот, стали стягивать с себя доспехи, кидая прямо на телеги и как бы освобождаясь от воинского бремени. -- Выстояли! Выстояли! Одолели супостатов! Теперь до следующего лета не сунутся. Едигир сидел на телеге, протирая лезвие сабли пучком жухлой травы, думая про себя, как легко эти люди относятся и к войне, и к работе, и к своей жизни. Чувство нереальности происходящего овладело им. Он ощутил, как в речи его, сами собой прижились новые неведомые ему ранее слова, выражения и столь редкая улыбка озарила лицо. "Кажется, будто здесь я родился и прожил много лет. И я тоже русский... А может, так оно и есть?" Вечером по городку разнесся слух, что приехал сам Аникий Строганов с большим отрядом ратников, разогнали встретившихся им сибирцев. Теперь он остановился в воеводском доме и будет там жить до самого снега, а как установится санный путь, пойдут большим обозом на Москву. А в сопровождение станут набирать и местных мужиков, кто пожелает поехать с обозом в Москву. У Едигира от услышанного известия защемило в груди. И он решил проситься у воеводы сопровождать обоз. * * * Снег пошел неожиданно и появлением своим как будто снял многие тяготы и печали со всего живого, что ходило, плавало, летало в этом мире. Исчезли перелетные птицы, долго не желавшие покидать скудную опаленную холодами сибирскую землю. Последними поднялись над зубцами темно-зеленой тайги степенные гуси-говоруны, надменно вглядываясь сверху в речные извивы, вспоминая весенние любовные утехи в теплых тенистых заводях, заботы о птенцах, которые теперь шли в одном косяке с ними, набрав силу, пытались вырваться из четкого треугольного строя. Гусиный клин был почти не виден на фоне белесого снегом насыщенного неба. Могло показаться наблюдающим снизу, будто они идут по заснеженной земле, не оставляя следов, и лишь темные клювы вспарывали первозданную целину, как пахарь, пришедший на новый надел готовит его к посеву. Медведица, носящая в своей утробе детеныша, высматривала укромный ложок под долгий ночлег, чтоб там и явить миру нового хозяина лесов, облизать мягким языком и выйти на белый свет с ним уже окрепшим и вынянченным. Лоси, совсем недавно отгулявшие свои свадьбы, наполнившие загривки живительным соком летних трав, медленно бредут в глубь дымящихся по утрам сдобным паром мягких болот. И случайный человек порой увидит над ватным туманом в осиновом редколесье гребень плывущих в утренней дымке рогов, с гордостью несомых на лобастой голове длинноногим сохатым, вышагивающего степенно, неспешно и с достоинством, как будто он вышел из другого, неведомого нам мира. И самые непоседливые и любопытные лесные существа -- бурундучки, словно спрыгнувшие на пятнистый лесной ковер с полосатого халата и укравшие оттуда три полоски на память, бегают суетно от одной тайной кладовочки с запасами кедровых орешков к другой, проверяя и пересчитывая их, встряхивая усатой мордочкой, посверкивая росистыми глазенками и повторяя торопливо: "Не тронь запас! Я запас! Запас! Запас!" А потом и он забьется в малюсенькую норку неподалеку от кладовочек и уснет до весны. Ус-не-т... У-с-н-е-т... Только молодой ворон Карга, застывший на одиноко стоящей в стороне от леса желтоликой сосне, сам похож на темный сухой древесный сук. Он не ждет от зимы и мокрого липкого снега ничего хорошего. Ему противен и не приятен белый покров холодеющей с каждым днем земли. Это его личный враг, крадущий все, что так легко можно найти летом на опушке леса или низком речном берегу. Снег будет сыпать и в саму реку до тех пор, пока она не сдастся и не замрет, покорившись снежному хладнокровию и твердости. А рыба... Рыба теперь не сможет пробиться через пленку льда и он, Карга, должен надолго забыть ее вкус. Но он и не собирается показывать, насколько взволнован и даже напуган белым саваном, бросающим ему, Карге, вызов помериться силами. Нет, он выживет и будет жить еще много-много таких зим, презирая всех других птиц, кинувшихся в другие края на поиски тепла и легкого пропитания. Он заставит кровь течь медленно, ме-дле-нно, м-е-д-л-е-н-н-о... Почти заснет... И будет жить в полудреме, сохраняя силы, ловить каждый лучик низко плывущего над снежной равниной солнца. * * * Кучум засыпал на кожаных, набитых конским волосом подушках, которые слуги заранее нагревали над огнем. Рядом с ним струились мягкие волосы Анны, смирившейся с судьбой рабыни и ханской жены. Она ощущала в себе биение новой жизни и эти пока еле слышные толчки маленького, не знакомого ей существа больше всего пугали и волновали, вызывая радостную улыбку и ожидание счастья. * * * В сгущавшихся вечерних сумерках к городку Кызлар-Тура подъехали несколько всадников и, о чем-то переговорив со стражником, стали терпеливо ждать. Вскоре через низкую калитку к ним вышла закутанная в темный платок женщина и вскочила на оседланного коня. Также молча они отъехали от замшелых стен, чуть покачиваясь в седлах и двинулись по извилистой тропе, уходящей в противоположную сторону от Кашлыка. "Я уже отправил своих людей в Бухару. Они разыщут князя Сейдяка и будут ждать нашего приезда", -- тихо проговорил один из всадников. "Спасибо тебе, Мухамед-Кул, я еду к нему",-- сдержанно ответила его спутница. Они въехали под темный полог тайги и растворились между высоких стволов, чуть постанывающих от порывов холодного ветра деревьев. * * * Едигир ехал почти в самом конце соляного обоза медленно, но неудержимо движущегося к Москве. Он время от времени оглядывался на исчезнувшие за поворотом дороги дозорные башни городка, откуда смотрела вслед удаляющемуся обозу Евдокия. Наверное, впервые за последние годы он понял, что нужен кому-то и захотелось вернуться, подхватить легкое девичье тело на руки, войти в низенькую избушку к счастливо улыбающейся Алене, так ждущей этого момента. Но он понимал, что не сможет долго жить в городке, оставаясь простым ратником, охраняющим чужое добро. Какой-то неведомый голос шептал, подталкивая в путь, что впереди у него будет еще много, много дел, и он станет иным человеком. Едигир в последний раз оглянулся на мелькнувшую среди стволов дозорную башню городка и, словно кто-то прошептал сзади: "Ты еще вернешься сюда. Очень скоро вернешься... Помни..." ЧАСТЬ ВТОРАЯ ПОСТИЖЕНИЕ ПРОСТРАНСТВА О поведении прислужников царя Человек, сведущий в светских делах, может найти службу у царя, отличающегося личными качествами и богатством, при содействии лиц, любимых этим государем или полезных ему. С разрешения государя он должен садиться сбоку от государя не слишком далеко. Он должен избегать споров и речей невежливых, а также возгласов радости и смеха, где это не подобает, равно как и громкого испускания ветров и плевания Если его спросят, то он должен говорить приятное, если оно является полезным, но не говорить неполезное, хотя бы оно было и приятно. Из древнего восточного манускрипта ОБРЕТЕНИЕ СУДЬБЫ Москва жила своей шумной, торопливой, каждодневной бурлящей базарами и торгами жизнью, озабоченностью всего происходящего в мире. Торговый люд, притекающий со всех концов света на ее кривые улочки и площади, утоптанные конским навозом, смешивался с горожанами, ведя непрерывный торг, крича, бранясь, беспрестанно размахивая руками. По утрам с многочисленных колоколен разносился благозвучный, сливающийся и дополняющий друг друга густой колокольный звон, подгоняя людей своими ударами, заставляя еще быстрее переходить от одного дома к другому, не задерживаясь надолго в торговых рядах, кое-что покупая, к чему-то прицениваясь, и спешащих дальше по своим делам. -- Вавилон, истинный Вавилон,-- проговорил Аникий Строганов, широко улыбаясь и оглаживая бороду, -- ну, принимай нас, Москва-матушка, не дай пропасть! Строгановский обоз спустился на лед реки Яузы и через большие ворота в высоченной деревянной стене въехал в слободу, прозываемую Скородомом. Тут Аникий Федорович держал собственный дом, в котором в его отсутствие жили приказчики с женами для содержания хозяйского имения в чистоте и порядке. Два цепных пса бешено залаяли, когда у высоких глухих ворот остановились сани, и Чеботай Андреев, сидевший в первых санях, подбежал к воротам, нетерпеливо забарабанив по ним кнутовищем. Скрипнула сенная дверь и чей-то испуганный голос спросил: "Кого надо? -- но услыхав густой хозяйский бас, пересыпанный ругательствами, кинулся в дом, и во всей Строгановской усадьбе началась такая суматоха, будто лихие люди нагрянули. Когда обоз наконец-то въехал во двор, возчики остались распрягать лошадей, а сопровождающие обоз воины во главе с хозяином вошли в жарко натопленную горницу. Едигир шел последним и, поднявшись на высокое крыльцо, глянул на город. От удивления он открыл рот, настолько поразило его увиденное. Город был так велик и огромен, что невозможно было определить его границы. Почти над всеми крышами домов вился дымок, будто людские жилища протягивали тонкие полупрозрачные руки к небу, желая дотянуться до него. Едигира легонько одернули и он шагнул вслед за всеми сперва в просторные, заставленные деревянными кадушками сени, а затем и внутрь дома. Аникий Федорович, уже сбросив с плеч овчинный дорожный тулуп, сидел, опершись локтями о стол, на широкой лавке и слушал, что торопливо докладывал ему приказчик. Все входившие широко крестились на образа, висевшие в углу горницы, скидывали полушубки на лавку и рассаживались вдоль длинного тянувшегося от стены до стены, стола. К Едигиру подошли братья Богдан и Герасим, единственные знакомые по городку, которые тоже согласились сопровождать обоз в Москву. Они испытывали неловкость от больших хозяйских хором и растерянная улыбка блуждала на их раскрасневшихся от мороза лицах. -- Ну, как тебе Москва? -- обратился к Едигиру Богдан. -- Да...,-- неопределенно ответил тот.-- Зачем так много людей вместе собрались? Неужели больше места на земле нет? Тесно... -- Так тут же государев двор, митрополит живет, кузнецы, оружейники -- всех не перечесть, одно слово -- Москва. -- О чем вы там толкуете, -- спросил Аникий Федорович, отпустив приказчика. -- Да, вот, Василий сомневается, зачем все вместе в одном городе живут. Думает, на Руси места мало. -- А это он правильно думает. Я вот, почему на Урал подался? Тесно стало. Куда не повернись -- все занято, разобрано. А я простор люблю. Ничего, пообвыкнется, поймет, что к чему. Садитесь, перекусим с дороги. Тем временем хозяйские люди понесли на больших деревянных блюдах соленые грибы, квашеную капусту, пироги с рыбой, расставляя все это меж рассевшимися гостями. Появился и большой жбан с пивом. А Строганов извиняющимся голосом произнес: -- Вы уж простите, что все скоромное, Рождественский пост, чай, идет. Ну, как всю соль продадим, сбудем, так и Рождество, глядишь, наступит. Вот тогда и погуляем, а пока отобедайте, чем Бог послал. Все дружно принялись за угощение, пододвигая к себе блюда. Сам Строганов, наскоро перекусив, вышел из-за стола и, простившись, наказал: -- По городу без дела не шастайте, а то заплутаете. Иль в историю какую, не приведи Господь, попадете. Со всеми делами обращайтесь к управляющему моему Савелию. Он к вам сам подойдет. А Чеботай Андреев пусть так и будет среди вас за старшего. С ним и в город выходите. А мне надо дела делать, так что прощайте пока.-- С этими словами он вышел из горницы. Вскоре к ним подошел плечистый среднего роста управляющий Савелий, хитрыми бесцветными глазами внимательно оглядел каждого и повел всех определять на постой в соседнее приземистое строение, стоявшее отдельно от господского дома. * * * Едигир поселился вместе с Богданом и Герасимом. Они два дня отсыпались с дороги и выходили только к столу, перекидываясь несколькими ничего не значащими фразами друг с другом. Но на третий день, когда сон уже не брал, а вынужденное безделье заставляло искать какую-нибудь работу или занятие, первым не выдержал Герасим: -- В тюрьму нас, что ли, хозяин определил? Сколько так еще сидеть будем? Пошли, город поглядим. -- Это бы хорошо, так ведь мы города не знаем. Как дорогу обратно найдем? -- Уж, поди, найдем как-нибудь. Как, Василий, думаешь? -- Как не найдем,-- согласно кивнул тот,-- мы ж не слепые. -- Это точно, -- заключил Богдан Шумилко, -- а ежели чего, так язык доведет,-- и увидев непонимающий взгляд Едигира, пояснил, -- мы спросим, а люди подскажут. Только надо управляющего Савелия предупредить,-- добавил осторожно Герасим, шмыгая носом.-- Хозяин так говорил. -- Да нужны мы ему, как собаке пятая нога. Пошли. -- Богдан накинул полушубок и уверенно направился к выходу. Как только они вышли на улицу, тут же чуть не попали под копыта промчавшемуся мимо них всаднику в богатом красном кафтане. -- Ишь ты, черт, под ноги не смотрит,-- выругался Богдан. -- Может, не пойдем все-таки,-- остановился в нерешительности Герасим. -- Ну и сиди дома, таракан запечный, -- усмехнулся Богдан, -- а мы с Василием сами как-нибудь. Герасиму ничего не оставалось как отправиться вслед за ними. Перейдя Яузу по замерзшему льду, они поднялись на другой берег и увидели торговые ряды, перед которыми прямо на снегу лежали огромные ободранные мясные туши. Некоторые потехи ради умудрились, поставить ноги и головы, так, словно снежные фигуры, пугая прохожих остекленелыми глазами. -- Чего это они делают? -- удивился Едигир. -- Не видишь, что ли, продают. -- А зачем так много? Никто ж не берет? -- Погоди, найдутся покупатели, -- успокоил его Богдан. -- Я бы ни за что не продал, сам бы съел, -- убежденно закончил Едигир и отвернулся от торговцев, не проронив больше ни слова. Пройдя мясной ряд они попали к торговцам лесом, где на берегу стояли срубленные дома разной величины, густо пахнущие смолой. То продавались готовые срубы, вокруг которых прохаживались богато одетые люди, о чем-то выспрашивая продавцов, прицениваясь и приглядываясь, выбирая нужное им строение. Вскоре они утратили всякий интерес к окружающему, пока не наткнулись на орущую толпу подростков, которые отчаянно тузили друг друга кулаками. Их было чуть ли не полсотни и у многих из разбитых носов уже капала кровь на изрытый ногами снег. Но ребятня не обращала на это никакого внимания, и как молодые петушки наскакивали друг на друга, норовя ударить посильнее. -- Чего это они? -- Едигир встал, как вкопанный. -- На кулачках силой меряются, -- небрежно махнул рукой Богдан. -- Из-за чего? -- не понял Едигир. -- А просто так, силу показывают. Пошли, сами разберутся. Но тут сбили с ног худощавого мальчишку, который упал навзничь, ударившись головой о ледышку. Он застонал как-то натужно, пытаясь подняться, но не смог. Однако мальчишки не обратили на него ни малейшего внимания, крича и распаляясь все больше и больше, молотили друг друга. Едигир не выдержал и кинулся между ними, нагнувшись к упавшему мальчишке. Но тут же чей-то кулак опустился ему на затылок, сбив с головы лисью шапку. Он в недоумении поднял голову, пытаясь угадать, кто ударил, но увидел лишь улыбающиеся возбужденные лица подростков. -- Что, получил свое, -- крикнул тот, что был на полголовы выше сверстников. Кто-то сзади подставил Едигиру подножку, дернул за полушубок, и он полетел в снег, так и не поняв, что же случилось. И тут же чьи-то ноги больно ударили его в живот, прошлись по ребрам, но он быстро вскочил и, уклоняясь от сыпавшихся на него ударов, дважды коротко взмахнул руками, сбив с ног ближайших к нему подростков. Они попытались всей толпой навалиться на него, но ловко вывернувшись, он отскочил и схватил того самого высокого парня за запястья, дернул вниз, заломив руку назад. Остальные, увидев, что их вожак зажат сильными руками незнакомца, отбежали на безопасное расстояние и замерли в ожидании. Едигир крепко тряхнул парня и, с трудом подбирая слова, спросил: -- Жить хочешь? -- тот согласно кивнул головой, неразборчиво что-то промычав, -- тогда подними его, -- и он показал на неподвижно лежавшего на снегу мальца. -- А что ему будет-то? -- отпущенный Едигиром парень отбежал к ребятам. -- У-у-у, морда басурманская, -- зло проворчал он, разминая ушибленную руку. Едигир, водрузив на голову свою шапку, подошел к неподвижно лежавшему мальчишке и потер лоб снегом. Подошли Богдан и Герасим, с интересом наблюдая за происходящим и не пытаясь вмешиваться. -- И чего ты в пацаньи дела лезешь? Сами бы разобрались,-- укоризненно заметил Богдан.-- Больше всех надо, что ли? Мальчишка открыл глаза и застонал, тогда и остальные ребята уже без опаски подошли ближе помогли подняться ему, мигом забыв про недавнюю драку. -- Ладно, без вас обойдемся, и Гришаньку домой отведем. В растерянности потоптавшись, друзья пошли дальше. Наконец, пройдя несколько улиц, постоянно шарахаясь от несущихся не разбирая дороги верховых, они вышли на холм, с вершины которого увидели темные стены огромной крепости с высокими сводчатыми остроконечными башнями по краям. -- Неужто Кремль? -- с восхищением спросил Герасим. -- Он самый и есть,-- усмехнулся Богдан,-- не видишь, что ли? -- Так там царь и живет? -- А где ж ему жить? -- Поглядим? -- и Герасим первым легко зашагал по спуску, спеша поближе подойти к причудливым стенам с зубцами наверху. Вдруг послышался мелодичный звон, и они, задрав головы, увидели, как на одной из башен сошлись меж собой на блестящем разбитом золотистыми полосками, круге две металлические стрелки. Проходящий мимо них мужичок в желтом отороченном черной бахромой полушубке кивнул и снисходительно спросил: -- Чего, деревенщина, поди, первый раз часы увидели? Глядите, глядите, за показ денег не берут! -- А царя, где можно увидеть? -- спросил у него Герасим. -- Так ты скажи стражникам, что Ванька Чурбанкин с под Костромы к царю батюшке пожаловал, он к тебе и выйдет... -- Да мы не из Костромы. Купцов Строгановых мы люди, -- возразил Герасим, чем только насмешил мужика. Вдруг за каменной стеной послышался шум, обитые кованым железом ворота со скрипом распахнулись, и через них выскочили на площадь всадники на покрытых цветными попонами конях. Щелкая длинными бичами, врезались в стоящую неподалеку толпу, тесня и разгоняя народ. Вслед за ними показались богатые сани, устланные коврами, на которых сидели воины с пищалями в руках. Потом еще одни сани, и еще и, наконец, выехал крытый возок с золотыми орлами на дверцах и затянутыми слюдой оконцами, запряженный четверкой белых коней, с сидевшими впереди возницами, а еще двое стояли сзади, почти на полозьях возка. -- И точно, сам царь Иван Васильевич, поехал куда-то,-- раскрыв от удивления рот, выговорил стоявший с ними мужик. Народ меж тем прибывал, толпа густела, а из ворот выезжали все новые и новые сани, возки и, казалось, им не будет числа. Любопытные пытались сосчитать, сколько людей едет с царем, кто-то узнавал знакомых, кричал им, сходились, переговаривались, спрашивали друг друга: "Царь-то с новой царевной вместе поехал али сам по себе?". "Поди, с ней, если на богомолье". "А она крещеная? Черкеска, ведь". "Как не быть крещеной, все же царица московская". Ну вот царский поезд умчался, ворота, заскрипев, закрылись и у башни остался стоять, покачивая бердышом, казалось, равнодушный ко всему стрелец. Народ начал потихоньку расходиться с площади, вспомнив каждый о своих делах. -- Ну что, поди, и мы домой отправимся? Повезло, царя увидели. Дай ему Бог здоровья, -- и Богдан широко перекрестился на икону, висевшую над кремлевскими воротами. -- Надо бы завтра в храм сходить, -- задумчиво сказал Герасим. -- Что, грехов много за дорогу накопил? -- поддел брата Богдан. -- Грехи, не грехи, а в храм надо, -- упрямо ответил тот. Тем же вечером Аникий Федорович Строганов сидел за столом возле печки, прислонясь к ней правым боком, и тихо беседовал с управляющим Савелием. Он задумчиво поглаживал окладистую бороду, рассыпавшуюся по широкой груди, и наставлял управляющего, что нужно сделать в его отсутствие: -- Половину обоза на продажу пристроил, еще столько же осталось. Пусть так в амбарах и лежит. Цены пока большой за нее не дают. Может к весне вверх пойдет. Ты уж, Савелий, сам гляди, когда продавать. -- Как скажешь, батюшка, как скажешь, -- с подобострастием моргал водянистыми глазками тот,-- наше дело холопское, ваши приказы точнехонько исполнять. -- Холопское-то холопское, да башка тебе на что дана? Чтоб шапку носить, да господам кланяться? Ты, давай, кумекай и сам помаленьку, раз управлять моим хозяйством взялся. Ладно, соль все одно разойдется. А я вот хотел к государю попасть, пред его ясные очи, да не успел... Сказывают, что сегодня он на богомолье уехал. -- Так то их царское дело. Теперь ждать придется долгонько, -- зачастил Савелий. -- Надо было мне через князя Романа попробовать до него пробиться, царь-батюшка теперь только после Рождества в Москву пожалует,-- раздумывая вслух, высказался Аникий Федорович. -- Может и мне следом за ним к святым мощам поехать? -- Как батюшке угодно будет, можно и поехать. -- Э, плохой из тебя советчик, Савелий, иди лучше спать. Чем с тобой, так лучше с этой печкой разговаривать. Савелий как будто только этого и ждал, мигом исчез, оставив Строганова одного. А к царю Аникию Федоровичу действительно попасть нужно было позарез. Прошлым летом не поладил он с Чердынским воеводой, который воспротивился строительству новых варниц на ничейной земле, заявив, что та земля государева, и без грамоты царевой добывать соль никак не можно. Аникий тогда вспылил, пригрозил написать царю, сообщить о многих винах воеводских, отчего тому бы не поздоровилось. Воевода смолчал, затаился, а потом Строганову донесли, будто посылал он на Москву гонцов с тайной грамотой к государю. А уж что в той грамоте было, кто знает. Вот теперь и надобно царя увидеть, объяснить, что городки он ставит на ничейной земле не только ради своей корысти, как Чердынский воевода думает, но и для бережения всего русского государства. Он еще чуть посидел, обдумывая, через кого бы лучше из своих московских знакомых выйти с челобитной к царю, чтобы тот не сомневался в делах его и не чинил препоны. Раньше, когда всеми делами при дворе заправлял его давний знакомец Адашев, то через него любая Строгановская грамота быстро доходила до государя. Царский любимец знал, когда и с чем подойти к Ивану Васильевичу. Правда, и брал он за это немало, но дело того стоило. Теперь же не стало Адашева при дворе, выслал его царь из Москвы и говорят, будто и вовсе преставился он в каком-то глухом городке подле самой Ливонии, закадычный дружок его. Так что теперь надо нового человека искать, кто к царю прямой доступ имеет. Иначе... Иначе сживут его недруги со света, не дадут развернуться, Самое лучшее, конечно, самому на Москве жить. Только и там, на уральской земле, без него дела вкривь да вкось пойдут. Везде свой глаз нужен. С этими мыслями Аникий Федорович уснул так и не решив, как же ему лучше поступить. * * * ... Прошло несколько недель и перед самым Рождеством прискакал на Москву дворянин Константин Поливанов с грамотами к митрополиту Афанасию и ко всему народу московскому, которые ведено было глашатаям по всем площадям читать. И выходило из тех грамот, что царь Иван Васильевич, сложивши с себя венец царский, будет теперь жить в слободе Александровской, а народ русский без царя сиротой оставляет. Произошло после этих грамот волнение великое по всей Москве. Черный люд, собравшись на площади возле Кремля, кричал в голос, что всех изменников бояр пожечь да повесить надобно. Бояре же, запершись в своих домах, боялись на улицу выходить. Наконец, к народу вышел митрополит и объявил, что он немедля едет к царю слезно просить его вернуться обратно. Люди, выслушав его, тут же опустились на колени и возопили: -- Будем царю вовек послушны, пусть только простит нам вины наши! Стеной за него станем, себя не пожалеем! На другой день митрополит со святителями Новгородским Пименом и архимандритом Чудовского монастыря Левкием, епископами ростовским, суздальским, рязанским, крутитским и многими архимандритами спешно выехали вслед за царем к Александровской слободе. С другого конца столицы отправляется богатый поезд со знатными князьями и боярами, возглавляемый Иваном Дмитриевичем Бельским и Иваном Федоровичем Мстиславским, а также другими знатными боярами и дворянами. Узнав об этом, Аникий Строганов кликнул дворовых людей и велел ехать за ними следом. Едигир, Богдан и Герасим, спешно оседлав коней, вылетели на улицу и уже на спуске к реке догнали строгановский возок. Через два дня бешеной скачки они подъехали к возвышавшемуся на холме собору Александровской слободы, исконной царской вотчины. * * * ...Иван Васильевич прохаживался по комнате длиной в восемь шагов и, уткнувшись в противоположную стену, поворачивал обратно, отсчитывал снова восемь шагов и... опять стена. Он не любил число "восемь" как и не любил все цифры, числа, которые делились пополам. Было в них что-то предательское -- хитрость, скрытая в умении безболезненно распадаться надвое. Ящерица так же легко отбрасывает хвост, а через несколько дней как ни в чем не бывало, объявляется с новым. Вот "тройка", "пятерка" -- другое дело. Дружественные числа. Они не предадут, не изменят, их не разрубить пополам. А случись такое, рассыплются в прах, но верность сохранят. "Именно так, именно,-- думал Иван Васильевич, продолжая вышагивать меж стенами, расписанными изображениями заморских птиц по краям и зверем-единорогом в центре. -- Будет время, запишу измышления свои. Только когда оно, время, для писания будет... И будет ли..." Уже две недели как царь всея Руси, венчанный на царство предков своих, пребывал в дальней загородной вотчине, Александровской слободе. Ранее приходилось ему бывать здесь два или три раза всего. Но в отличие от неугомонной и всеядной Москвы чем-то запала она в душу, тянула, звала обратно. С Анастасией, упокой Господи ее безгрешную душу, лучшие дни тут проведены... Как давно то было... Будто целая жизнь прошла. Анастасия, была здесь совсем иной, нежели в кремлевских, сумрачных, всегда жарко натопленных пахнущих кислой овчиной палатах. Счастливые то были деньки-денечки, но, верно, не суждено уже повторить их, вкусить благость всепонимающего и всепрощающего взгляда отроковицы его. Сама же она перед кончиной своей в день Преображения Господня тихим голосом совет дала: "Езжай-ка ты, Иванушка, подальше из Москвы подколодной, нам не дружественной. Никто нас здесь не любит. Всяк норовит ущипнуть побольнее, кусок пожирнее себе урвать, утянуть. Удельные князья Москву вовек не признают. И одно то, что ты на московском престоле сидишь, уже им в тягость. Не будет тебе тут покоя..." Осталось после нее два сына малолетних -- Иван да Федор -- сиротами при живом отце. Где ему время взять за играми ихними наблюдать, доблести ратной учить, когда сам отдыха не знает. Только от крымцев отобьется, как ляхи лезут. Хотел породниться с ляхами, отправил сватов королю Сигизмунду, мол, желаем сестру его Екатерину законной женой своей видеть. Нет, не захотел королек польский умерить свою гордыню непомерную, слить две державы славянские и туркам, немцам единый щит выставить на рубежах общих. Накажет его Господь за гордыню, ох, накажет... Припомнится ему на том и на этом свете... Ладно, мы люди не гордые и престол московский не самый захудалый на просторах европейских. Князь кабардинский Темгрюк с великой радостью согласился дочь свою Марию в жены государю русскому отдать. Девка она молодая, красивая, да только наших обычаев не знает и климат ей не привычен, хворать начала. Сына Василия родила, а он и года не прожил, помер, сердечный. Куда деваться? Бог дал, Бог взял. Иван Васильевич подошел к двери, прислушался к шагам, но кто-то прошел мимо, не остановился, и он вернулся обратно, продолжая расхаживать от стены к стене. Последним толчком, довеском ко всем прочим бедам, оказался побег Андрюшки Курбского к литовцам. Уж этого выкормыша он ставил и почитал как брата родного: и дружка на свадьбе, и первый за столом, и главный воевода в походах. Шептали ему, будто Андрюшка скрытен стал последнее время, таит чего-то, недоговаривает. Но ведь христианин же он, на исповеди ходил, крест целовал, за здоровье государя пил, и как же так...убег? Мог бы прийти и, в глаза глядя, сказать с чем не согласен, чего опасается, а то прислал писульку, словно вор какой подметное письмо. Иван Васильевич остановился у стола и прочел, тихо шевеля губами: "Писано в Вольмере, граде государя моего Августа Жидимонта, короля, от него же надеются много пожалован и утешен был ото всех скорбей моих милостию его..." Он зло стиснул зубы и удержался, чтобы не плюнуть на грамоту, не разорвать в клочья и, подавляя в себе искушение, вновь заходил от стены к стене, не замечая, что все ускоряет шаг. "Пес шелудивый! Вмиг хозяина поменял! И на кого? На Жидимонта! Жид, он и есть жид, иного слова не подберешь. От них жидовская ересь по Руси расползлась и добрых людей смутила. Сколько с ними мороки! Не знаешь, как эту мерзость с русской земли повывести, каленым железом только повыжечь. Но и это сегодня не главное. Главное, что не знает он, как с боярами совладать, сладить. Пробовал полюбовно уговорами да увещаниями, а толку никакого. Нет конца их грызне. Недаром говорят: "Смирен духом, да горд брюхом". А сытый только о собственной сытости и думает, на государеву службу ему плевать. Царь, как прыщ на носу, мешает лишь. Разогнать их по вотчинам -- завопят, мол, царь один править собрался! А мы, де, как же?! Лучше пусть, как сидели на Москве, так и сидят, а он сам в свою вотчину отъедет. Желаете государством править? Вот вам и свисток, и дудку, и кнут в руки, чтоб врагов понужать, ошпаривать. Только кнут в оглобли не впряжешь, на кнуте далеко не уедешь, суп из него не сваришь. Так что теперь, бояре дорогие, хлебайте власть державную ложками, кто больше зачерпнет. А как притомитесь, так ко мне же и приползете-заявитесь, бородами половицы мести будете. А вот тут-то, если соберусь в Москву возвернуться, то въеду, как царь над вами, а не как ровня, за которую вы меня почитали". Размышления государя прервал осторожный стук в дверь и следом просунулась патлатая голова Алексея Басманова. Слегка округлившиеся от хмельного глаза уставились на Ивана Васильевича, и он с придыханием заговорил: -- Батюшка-государь, Иван Васильевич, целый обоз с самим митрополитом Афанасием во главе пожаловал. Пеняют, что в колокола не звоним в ихнюю честь. До тебя просятся. Допустить али обратно завернуть? Иван Васильевич ждал гостей с Москвы ни один день, и сейчас готов был сам бросится митрополиту навстречу, но сдержался, пересилив себя, и не торопясь, опросил Басманова: -- Банька-то истоплена? Вот и сведи старцев туда. Пусть себе погреются с дороги, а то перемерзли, небось. Да прикажи столы накрыть и к встрече все подготовить. Как после бани рассядутся, меня кликнешь. Голова Басманова скрылась, было за дверью, но затем показалась вновь: -- Так там с ними еще бояр, князей и купцов тьма-тьмущая, все и не войдут. -- Кто из бояр заявился? -- Иван Васильевич насупился. -- Многие... Как увидел, так сразу к тебе и побег. -- Ладно, размещай всех. Куда ж их по морозу обратно гнать? Иди, -- кивнул Иван Васильевич любимцу. Когда он вошел в палату, все собравшиеся, сидевшие тихо, лишь изредка перекидываясь словами, вскочили с мест, выдохнув, как один: "Царь!!!" Он обвел всех твердым взглядом, моля про себя Господа, чтоб дал сил выстоять, не сломиться, не принять их доводы, а поступить как решил, и поклонившись на три стороны, прошел к своему месту. -- Благодарю всех, кто пожелал приехать в келью мою. Тут и проведу, верно, остаток дней в трудах и заботах о душе нашей,-- он прервался, поморщился от приторности сказанных слов и, чуть помедлив, продолжил. -- Чадо я малое, неразумное среди вас, мужей державных, и не ведаю, как государством править далее. А потому, преклонив колени к мощам Сергия Чудотворца, испросил у него, как же быть мне, грешнику великому? И было мне откровение Божие -- удалиться на покой от дел мирских. А теперь вкусите, что Бог послал, а уж потом разговоры говорить станем. Он первым сел на лавку, а все собравшиеся еще какое-то время, пораженные услышанным, стояли, но затем по одному начали рассаживаться, однако никто не спешил притрагиваться к еде и винам. Тогда Иван Васильевич поднял кубок: -- За здравие ваше и ниспошли, Господи, прощение за грехи наши. Наконец, все как бы ожили, задвигались, подняли кубки. Кто-то выпил, кто поставил, чуть пригубив. Неловкость и напряжение витали в Дворцовой палате. Но вот послышались голоса с разных концов стола. Государь не торопясь ел, поглядывая то на один стол, то на другой, отмечая про себя, кто пожаловал в слободу и решил, что здесь собрались главным образом те, кого приятно и ранее было видеть ему за своим столом, кого выделял среди прочих. Заметил он и Аникия Строганова, сидевшего скромно в углу дальнего стола. Удивился, появлению его с дремучих уральских лесов. Встал митрополит Афанасий и, откашлявшись, мягким торжественным голосом заговорил, обращаясь к Ивану Васильевичу: -- Спасибо, государь, за добрые слова о здравии нашем, но как мы можем думать о себе, дети твои, когда ты, отец наш родной, оставил нас и от дел удалился. Кто же теперь защитит нас от ворогов? А ежели летом опять крымцы навалятся, с ляхами война не кончена... Неужто ты хочешь сына малолетнего за себя оставить? Так мал он еще, не разумен. Ответь нам. Иван Васильевич, не глядя на митрополита, спросил: -- Одного не пойму, зачем вам государь нужен, когда каждый боярин на Москве сам себе голова? Они вас и защитят, и в обиду не дадут, и суд опять же через них вершить станете. А кому не понравится, можете, как Андрюшка Курбский, к ляхам или к ливонцам на службу перейти, переметнуться. -- Чем мы обидели государя так, что он нас в измене обвиняет? -- подал голос новгородский архимандрит Пимен. Иван Васильевич метнул на него полный ярости взгляд и, помолчав, сказал негромко: -- Я не девица красная, чтоб обиды таить, да слезы лить. А кто что замыслил супротив меня и не столько против меня, сколько против державы всей, то каждый хорошо знает, -- и скривив губы в усмешке, добавил с ехидцей, -- я немцам да ливонцам писем не слал, к себе их на землю нашу не звал, а потому и обид не имею ни на кого. Пимен едва не поперхнулся от услышанного и торопливо опустил глаза, его бледные щеки порозовели и капельки пота собрались под клобуком. Остальные зашушукались, запоглядывали на новгородского архимандрита, поскольку каждому были известны слухи о заигрывании новгородцев с немцами и давненько они, как блудливая девка, глазки немчинам строили, мол, "приди вечерком, отдамся тайком". Иван Васильевич попал не в бровь, а в глаз, вскользь намекнув об этом. Тут со своего места встал Иван Дмитриевич Бельский и, высоко подняв здоровенный кубок, зычным голосом, перекрывая застольный шум, заговорил: -- Бывал я во многих странах-государствах и королей, и царей повидал на своем веку. Разные среди них имеются, как и народ разный там живет. Но такого благочестивого государя, как наш, да чтоб народ свой любил и почитал, как родных детей, нигде не встречал... -- Любо говоришь, боярин,-- выкрикнул сидевший неподалеку от царя Афанасий Вяземский. -- Что думаю, то и говорю, князь,-- продолжал Бельский, -- если государь наш собрался от дела отойти, то и я вслед за ним в монастырь ухожу. Сегодня же постриг приму, прямо здесь в храме. -- Проспись только для начала, -- негромко сказал архимандрит Левкий, -- а то утром в монашеской рясе девок щупать побежишь. Но Бельский или не услышал, или не обратил внимания на обидные слова, говорил дальше все более распаляясь: -- В бою ли, в молитве ли наш царь впереди всех государей! И надобно нам Господа славить за милость великую жить под ним. Умру, но не позволю куражиться! За твое здоровье, государь! -- и он, припав к кубку, долгим глотком в один дух опрокинул его в себя. Верно, Бельский готовился сказать еще что-то, но его потянули за полу, усадив на место. Иван Васильевич хоть и сделал вид, что не принимает всерьез откровение подвыпившего боярина, тем не менее, расслабился лицом, взгляд его потеплел, исчезли на лбу у переносицы морщинки. Вслед за ним вставали еще несколько человек со здравицами в честь государя, а потом и вовсе пошла гульба, и виночерпии не успевали подливать вино в кубки. Иван Васильевич, видя как разгулялись гости, тихонько встал и направился в свою комнату, никем не сопровождаемый. Но едва успел сесть на лавку, как постучали и тихий голос за дверью прочел молитву, а затем в уже открытую дверь спросили: -- Разрешит ли государь потревожить его? -- Входи, входи, владыка Афанасий. Все одно знал, что следом придешь. Поговорим, пока гости гуляют. Старец вошел и, перекрестясь на иконы, остановился посреди комнаты, оглядываясь. -- Хорошо тут у тебя, спо