аправился караван-баша, степенно оглаживая небольшую бородку. Один из казаков попытался было заградить ему дорогу, но тот так глянул на него, что казак невольно отступил, пропуская караванщика вперед. -- Ты атаман у них? -- спросил караван-баша, подойдя к Ермаку. -- Ну, я... Чего хочешь? Говори... -- Отойдем в сторону. -- Говори при всех. Я от своих не таюсь. Пускай все и слышат. -- Ну, смотри, -- караванщик обвел казаков, подошедших к ним поближе, спокойным и уверенным взглядом, продолжил. -- Долог наш путь. Многие хотели отобрать наши товары, убить нас. Отбились мы от тех разбойников, хвала Аллаху. От вас отбиться не смогли. Одолели. Но мы не враги вам. Зачем нас задерживать? Так добрые люди не поступают. Мы готовы заплатить вам, но просим отпустить и людей, и товары не трогать. -- Ишь, чего захотел, -- загудели казаки, -- хитер бобер... Товары ему обратно отдай, чего удумал! -- Тихо! -- оборвал крикунов Ермак. -- Пусть говорит. Решать-то мы будем. -- Обещаю, что каждый будет доволен, -- продолжал караван-баша, -- каждый получит столько, что ему хватит надолго. -- А если не хватит, то опять тебя искать? Еще добавишь? -- выкрикнул кто-то сзади. Опять поднялся шум и снова Ермак унял расшумевшихся казаков, давая договорить караван-баше. -- Если вы нас убьете, то что получите взамен? Товары? Но их надо еще с выгодой продать. А деньги, что мы вам предлагаем, сможете поменять на любой товар: хоть на коня, хоть оружие купи. К тому же, если вы поубиваете всех купцов, то никто в другой раз не отправится этой дорогой. Скажу больше, я готов платить каждый раз, когда мой караван будет проходить по этому месту... -- А ведь дело говорит, -- задумчиво произнес кто-то, -- провалиться мне на этом месте, но верно старик гуторит. -- Я даже готов нанять вас в свою охрану, -- караван-баша говорил пылко, уверенно и его глаза останавливались то на одном, то на другом из казаков, и те смущенно опускали глаза. И Ермак понял, что караванщик добился главного -- пленных оставят в живых. Неловко убивать человека, когда он безоружен, а втройне, когда говорил с ним, слушал его. -- Где нанимали охрану? -- спросил он караванщика. -- В Бухаре, уважаемый, -- с готовностью отозвался тот. -- Чего ж они сражаться совсем не умеют? -- То не они плохо сражались, а вы хорошо дрались. Воины у нас храбрые, как барсы, но молоды еще. -- А кто тот молодец? -- Ермак кивнул на освобожденного от пут юношу, что встал в ряд с остальными пленными. -- Которого ты, атаман, захватил? Я его плохо знаю... Он первый раз с нами пошел. Знаю, что Сейдяк зовут... -- Как?! -- изумленно переспросил Ермак и уставился на юношу. Тот стоял далеко от него и не расслышал слов караван-баши, но догадался, что речь идет о нем, и гордо откинул назад голову, расправил плечи и с вызовом глянул на атамана. -- Кто его родители? Откуда он? Караван-баша, удивленный, что атамана заинтересовал неожиданно один из его охранников, отвечал путано. А Ермак чем больше вглядывался в юношу, тем больше знакомых черт находил в нем. Гулко застучало сердце в груди, увлажнились ладони, осекся голос и все вокруг стало безразлично: и караван, и воины его, и дележ добычи... -- Я согласен с твоими условиями, -- обретя прежнее спокойствие и уверенность, обратился он к караван-баше, -- только и у меня будет свое условие. -- Какое? Говори, атаман. Я заранее согласен. -- Не спеши отвечать, когда не знаешь, о чем пойдет речь. Поговорим позже. А пока, вели своим людям следовать за нами на встречу с остальным отрядом. Ермак подошел к юноше и протянул его саблю, спросил: -- Я могу вернуть твое оружие, если дашь слово не употреблять его против нас? Согласен? -- За что такая честь? -- вздернул тот правую бровь, чем окончательно стал похож на покойного Бек-Булата. -- Ответь мне: твою мать зовут Зайла-Сузге? -- Да... -- растерянно отвечал юноша. -- А ты, Сейдяк, сын Бек-Булата, наследник Сибирского ханства? -- Да... Но откуда ты знаешь обо мне? -- легкий румянец залил щеки юноши. Остальные воины, что стояли рядом и внимательно прислушивались к разговору, придвинулись еще ближе, стараясь не пропустить ни слова. -- Я хорошо знал твою мать, -- Ермак чувствовал, как трудно даются ему слова, и поэтому говорил с большими паузами, медленно, почти по слогам проговаривая каждое слово, -- хорошо знал твоего отца, да и тебя... знаю, -- закончил он, понимая, что ему предстоит сказать еще самое главное. Но не было сил. Он и так сказал много и пошел прочь. -- А мы и не знали, что ты сын знатных родителей, -- с невольным уважением проговорил Сакрай, поглядывая на Сейдяка, -- только откуда этот казак узнал про тебя, если даже мы не знали этого? -- Сам удивляюсь, -- ответил вконец растерявшийся Сейдяк, провожая долгим взглядом Ермака, отошедшего к своему отряду и коротко отдававшего распоряжения. И Сейдяку показалось, что он когда-то видел этого властного, с мягкой, крадущейся походкой воина. Кого-то напоминал он ему, но вот только кого... "И откуда он так хорошо знает наш язык? Словно всю жизнь говорил на нем. Даже держит себя не так как остальные казаки. Может, он бывал в Бухаре? Как он может знать мою мать? И почему она никогда не рассказывала об этом казаке?" Множество вопросов теснилось в голове Сейдяка, и он даже на время забыл, что находится в плену и ему вернули саблю под честное слово. -- Как зовут вашего атамана? -- обратился он к казаку, проходившему мимо. -- Атамана? А тебе зачем? Али родню признал? -- засмеялся тот, но все же ответил, -- Ермак Тимофеевич его зовут. Чего, не слыхивал ранее? Еще услышишь! Это я тебе говорю, Гришка Ясырь. Тем временем караван, сопровождаемый казаками, едущими с обеих сторон вдоль вереницы пленников, медленно тронулся, направляясь туда, где стоял на берегу Волги казачий лагерь. Шли долго, лишь иногда останавливались для короткого отдыха. Уже поздней ночью увидели отблески костров и навстречу им кинулись казаки с ружьями наперевес. -- Стой, кто идет? -- Да свои, протри глаза! Али заспал нас ожидаючи? Мы им такой дуван доставили, а они, сучьи дети, дрыхнут, все бока пролежали. -- Мы уж думали поутру искать вас ехать. Решили, может, сбежали с добром вместе... -- Ага, ты бы точно сбежал и с нами бы не поделился, -- беззлобно переругивались станичники, довольные тем, что поход закончился удачно, весь караван в их руках и завтра предстоит дележ добычи. Самый радостный момент для казака. Момент, ради которого он рискует жизнью, живет порой впроголодь, ходит в рваном зипуне, но уж зато когда-нибудь да отхватит жирный куш, отдаст долги, заведет новую одежку, погуляет вволю. Иван Кольцо в темноте разыскал Ермака, который расставлял сторожевых возле тюков с товарами, чтоб какой-нибудь удалец, не дождавшись утра, не вспорол тюк, не сбежал с добром, обесчестив себя навек. -- Правильно мыслишь, -- одобрил Кольцо, -- а то потом греха не оберемся. -- Предлагали еще там добычу поделить, -- усмехнулся Ермак, -- мол, кровь проливали, с охраной дрались... Едва отстоял купцов. Хотели и их порешить, чтоб не возиться. -- Это они могут, -- согласился Кольцо, -- завтра я с ними поговорю. -- Отпустить купцов надо. Нам они ничего плохого не сделали. -- Само-собой, -- согласился Кольцо, -- их дело торговать, а наше -- с них выкуп брать. -- Обещали деньгами откупиться... -- чуть помолчав, добавил Ермак. -- И я им обещал, что оставим им товары, коль деньгами выкуп хороший дадут. Как ты? -- Подумать надо. Завтра с утра круг соберем и решим всем миром. -- Завтра они сговорчивее будут, -- кивнул Кольцо в сторону лагеря. Как он говорил, так и вышло. Когда казакам объявили об общей сумме выкупа, которую купцы дали за то, чтоб им оставили их товары, казаки одобрительно зашумели. -- А чего ж... Годится... -- Мы тожесь люди, а не аспиды какие... -- Пущай торгуют... Вон сколь везли, тащились через пески, через пустыни, а мы не тати какие, не воры, чтоб обирать их до нитки. Скажите им, чтоб и у себя в Бухаре рассказали о казаках донских, что воюют они по-справедливости, а кто к ним с душой, то и они по чести. Купцы и паломники довольные кланялись направо и налево, беспрестанно повторяя: "Яхши! Яхши казак! Бик яхши!" Только охранники во главе с Сакраем и Гумером настороженно молчали. Они кидали злобные взгляды на казаков, неодобрительно поглядывали на купцов и паломников, что радовались возможности откупиться. Нет, их бы воля, то они дрались бы до последнего. Сейдяк стоял рядом с улыбающимся доверчиво Сафаром и не спускал глаз с Ермака, только выбирая момент, чтоб поговорить с ним. Сафар же был доволен бескровным завершением встречи с казачьим отрядом. Это лишний раз подтверждало его мысли, что все люди на земле могут жить дружно и не лишать жизни один другого. Наконец, караван-баша положил перед Иваном Кольцо кожаный мешочек с выкупом и, приложив руки к груди, низко поклонился. -- Прощай, атаман! -- Бог даст, еще свидимся, -- сдержанно, с затаенной улыбкой в синеве глаз ответил тот, -- гора с горой не сходятся, а человек с человеком завсегда встретиться могут. -- Может и так, -- хитро сощурился караванщик, -- но пусть в другой раз наша встреча не будет такой, как эта. Когда караван уже готов был тронуться в путь, к караван-баше подошел Ермак и спросил: -- А помнишь, я вчера сказал, что есть у меня одно условие? Так вот, я хочу, чтоб тот юноша, -- он указал на Сейдяка, который уже сел на коня, -- остался с нами. -- Я не волен приказать ему. Если он захочет... Спроси сам. Я не буду возражать... -- И правильно сделаешь, -- Ермак хлопнул караван-башу по плечу и направился к Сейдяку. -- Чего он хочет от тебя? -- обеспокоенно спросил Сафар, который тоже озабоченно наблюдал за приближающимся к ним, широко ступая, атаманом. -- Сейчас узнаем, -- пожал плечами Сейдяк. Ермак же взял его коня за повод и повел дальше от каравана. Отойдя в сторону шагов на двадцать, Ермак повернулся лицом и спросил Сейдяка: -- Скажи, ты хотел бы остаться со мной? -- Не знаю, -- чуть подумав, ответил тот, -- не уверен, что это нужно мне -- И я тоже не знаю, но мне не хочется отпускать тебя. Ты мог бы находиться подле меня и... и я бы многому тебя научил, -- заметно волнуясь, закончил он. -- Вряд ли это моя дорога. Хотя, я верю тебе. -- Ну, как знаешь. Прощай тогда и возвращайся в Сибирь как только сможешь, найдешь в себе силы и услышишь, что она зовет тебя. И поклонись своей матери, -- он с силой хлестнул коня плеткой и тот с ходу перешел на галоп, поскакал вслед за уходящим караваном. -- От кого передать поклон? -- крикнул Сейдяк, обернувшись, но ответ не долетел до него. БЛАЖЕНСТВО ОБРЕЧЕННЫХ Суматошная московская жизнь не прекращалась ни на один день. Ни каждодневные казни, ни набеги крымского хана, ни ссылка бояр, казалось, не могли смирить, заставить жить иначе, запереться в домах или совсем покинуть город его многочисленных обитателей. Мало того, ежедневно в Москву прибывали десятки, если не сотни, дворян, стрельцов, ремесленных умельцев, крестьян и просто оборванцев, которых влекло сюда что-то притягательное, сладостное, желание быть приобщенным к делам, здесь творящимся. И все они исчезали, растворялись меж слобод, усадеб, княжеских дворцов, а назавтра выходили на кривые, мощенные плахами улицы, уже ощущая себя едва ли не старожилами: так же бойко толкались, дрались, спешили по своим, лишь им известным и понятным, делам, полупрезрительно поглядывая на сидевшего на возу мужика, только что въехавшего через городскую заставу, и от удивления и необычности всего увиденного широко раскрывшего рот. -- Эй, дядя, ворона влетит, -- орали ему на ходу шустрые мальчуганы. -- Гляди, шею сломаешь, -- вторили сомлевшие от тяжкой ноши на плечах мужики. -- И откудова они только прутся... -- брезгливо поджимала губки выглядывающая из-за занавеси возка чванливая боярыня. А мужик, плохо соображая, куда он попал, забывши, зачем ехал, глазел, не пытаясь скрыть изумления, по сторонам, слышал и не слышал колкие выкрики и почти не правил захудалой лошаденкой, которая сама по себе включалась в уличное движение, влекомая им, как речной водоворот втягивает сухие ветви, несет древесную кору, сухие листья, направляя их все дальше и дальше от берега в огромное, бескрайнее море, где тем и суждено будет утонуть, затеряться навеки. Так и московские улочки, покрутив, повертев приезжих и коренных жителей, возы, повозки, кареты, пеших и конных, сталкивая и соударяя их друг с дружкой лбами, боками, цепляя за одежду, оглобли, тюки с поклажей, заставляя браниться и ссориться, в конце концов выносили к стенам Кремля, а оттуда -- на главную московскую площадь. И тут... и тут мигом смолкали гомон, ругань, крики, смех и бабий визг. Руки сами тянулись к шапкам, поднимались ко лбу, и осеняли себя москвичи и прочий люд широким крестом, широко распахивались, тая ужас, глаза, застывали дыхание и кровь, горячая московская кровь стыла в распаренном от людской давки теле, и вся толпа, прекратив малейшее движение, цепенела, уставившись на широкий помост в центре площади. А там, на помосте в чурбак дубовый воткнут огромный топор и рядом стоит в красной рубахе, чешет волосатую грудь детинушка роста саженного, зубы скалит, ждет, когда приведут к нему мученика из подвала темного, по рукам, по ногам железом скованного, железом каленым пытанного, все как есть на духу рассказавшего, друзей-товарищей, мать-отца оговорившего. Рядом с помостом сидят на креслах узорчатых, бархатом красным обитых, сам царь Иван Васильевич с сыновьями, с любимыми боярами. Бояре те, как лист осиновый, дрожмя дрожат, молитву шепчут. А ну, как на них царь глянет, взгляд на ком остановит, да спросит тихонечко, шепотком сумрачным: "А мне про тебя, такой-сякой, говорили-сказывали в застенке пыточном злодеи, к смертушке приговоренные, будто бы ты с ними в сговоре был, мед-пиво из одного ковша пил, речи дерзкие против меня держал. А пойди-ка, мил дружок, на место лобное, попрощайся с народом московским, поклонись на все четыре стороны, да положи головушку свою на чурбак-плаху палачу под топор". Есть ли, нет ли вины за боярином, а не смеет на царя Ивана Васильевича глаз поднять, сидит, как курица мокрая на насесте, об одном мечтает-думает, как бы скорее домой заявиться, двери, ворота на засов крепкий запереть, жену, детишек к груди прижать, еще одну ночь в мягкой постели поспать. Вот ведут по ступеням наверх боярина, на казнь привезенного. Ноги по ступеням тащатся, два дюжих мужика волокут его, торопятся, дышат тяжело. Подтащили к батюшке, тот несчастному крест к губам приложил, грехи отпустил, молитву шепчет. Потащили любезного дальше, к чурбаку дубовому, вниз кинули, голову пригнули, а он вырывается, на народ московский в последний раз глянуть желает, с семьей попрощаться, на храмы перекреститься. Да не дают ему встать-подняться, крепко молодцы держат. Палач сбоку подошел, приладился, поднял топор, блеснул лезвием, глаз на царя скосил -- приказания ждет. А царь отвернулся, в боярские лица криво глядит, выискивает, выбирает, кто из всех белей лицом сделался. Вон и оба англичанина стоят, не шелохнутся. И вся площадь, людьми полная, замерла, смолкла. Старший сын Иван тоже окрест озирается, а младший Федор голову вниз опустил и глаза для верности смежил, уши ладошками прикрыл. Еще раз Иван Васильевич оглядел бояр, каждого озрил, оглядел, словно крапивой ожег. Крепятся бояре из последних сил, боятся страх выказывать, а по лбам, по щекам пот бежит-струится, в густых бородах теряется. Усмехнулся царь, на палача взгляд перевел, дернул правой щекой, глазом моргнул. Просвистел топор, упал на чурбак точнехонько чуть повыше плеч, пониже головы. Свистнул топор, хрустнули тонкие косточки, вскрикнул боярин казненный, последнее в своей жизни слово выкрикнул. А что крикнул? Бога ли просил душу принять раскаявшуюся или царя хулил, или с молодой женой прощался, завещал сына беречь, за смерть его отомстить. Кто знает... Кто то слово слыхал... Весь народ, на площади собравшийся, как один человек выдохнул, вздох могучий над головами пронесся, галкиворонье с колоколен, с домов поднялись, крик подняли. Воронье, оно не хуже человека смерть чует, завсегда к дому казненного летит, черным кружевом забор облепляет, утыкивает. Птица ворон зря не каркнет, прежде подумает, непременно на изменника государева укажет, криком своим к обнаружению его поспособствует. Сказывали государю, будто бы бояре многие, как воронье к ним слетится, на заборе усядется, обоснуется, так они с пищалей по ним из оконцев палят, распугивают -- боятся как бы смертушку не навели. Едет, бывалочи, государь по городу и как увидит, на чьем заборе воронья более всего сидит, велит прямиком туда и править, поворачивать. Взойдет в дом и прямо в горницу, а навстречу хозяин выбегает белехонек, как первый снег на землю павший. "Чего-то воронье до тебя тянется... Видать, чует чего..." -- вымолвит государь и воздух ноздрями широкими в себя вберет. Постоит, поглядит, скривится и обратно на двор, в санки, да и погнал далее. А боярин после слов царевых и себя не помнит, ноги не держат, шея горит, чешется, словно блохами накусанная. Едва до кровати дойдет, упадет, и бывали случаи, не встанет более, так и причастят, соборуют болезного, на погост свезут. А царю после донесут, мол скончался раб божий после того, как ты в доме его измену учуял. С детства Иван Васильевич не любил племя блудливое боярское, что мнили себя ему равными. Рубил головы, в реке топил, вешал дюжинами, железом каленым жег, да сил на всех не хватало, не вывел до конца племя иродово, сыновьям оставил. Особенно любил гостей иноземных на казни водить. Даже ждал специально кто прибудет, приговоренных велел кормить, холить до особого случая, когда иноземные послы в Москву пожалуют. Знал, разнесут, раструбят окрест всей Руси про казни те во устрашение государям иноземным, чтоб они помнили, как царь русский измену выводит. Вот и сегодня, возвернувшись во дворец, велел Даниила Сильверста с лекарем Елисеем Бомелиусом к себе кликнуть. -- Часто ли сестра моя, королева английская, изменников казнит? -- спросил, едва вошли. Сильверст помялся и хоть заранее знал, что царь поведет речь о казни, не зря велел быть им на площади, но не сразу нашел нужные слова: -- В моей стране нет изменников, -- глядя прямо в серые царские глаза, ответил спокойно и с достоинством. -- Совсем нет или найти не могут? -- царь, казалось, насмехался над англичанином. -- Если королева лишает кого своей милости бывать при дворе, то они уезжают в свои имения и пребывают там до ее особого указа. -- Слышали мы, -- Иван Васильевич хитро сощурился, покусывая ноготь на правой руке, на которой сверкал огромный красный рубин, -- будто бы сестру Елизаветину, королеву шотландскую Марию, в темницу запрятали по приказу королевы. -- Царь, довольный вопросом, который должен был поставить англичанина в затруднительное положение, терпеливо ждал, пока дьяк перевел, а англичанин несколько раз переспросил его о чем-то, верно, усомнившись, правильно ли он понял смысл сказанного. -- То очень сложный вопрос, -- наконец заговорил Сильверст, -- надо знать особенности нашей страны. Королева не одна решала судьбу несчастной Марии, королевы шотландской. Был суд, ее обвинили в заговоре... -- Посол с трудом подбирал слова, часто останавливался, дожидаясь, пока дьяк закончит перевод. -- Мне не дано полномочий обсуждать этот вопрос, -- наконец закончил он. -- Это значит, королева сама не может решить, кого казнить, а кого миловать? Да она вроде уже баба в возрасте, могла бы и одна, без советчиков, дела свои делать... -- Иван Васильевич сверлил посла глазами и сделал дьяку знак, чтоб не переводил последнюю фразу, а потом добавил, -- а вот это переведи точно. Скажи, что царь московский тоже когда-то слушал советчиков... Перевел? -- и видя, что посол согласно кивнул головой, продолжал, -- только худом это все обернулось. Посчитали бояре, будто и без меня править могут. Перевел? Без их согласия не мог и казнить людишек своих, заступников множество было... Отделил я тогда боярские земли от своих, а себе особое войско завел. Одумались. Покаялись. Теперь я ихнего совета не спрашиваю -- войну ли начинать, мир ли заключать. Сам себе господин! Посол внимательно выслушал все сказанное, опять кивнул головой, подтверждая тем самым, что понял смысл царских слов, и начал говорить, помогая себе жестами, поводя в воздухе руками. -- Мы знаем много стран, где цари решают все сами. Это так. Но человек может ошибаться. Он человек. Ему нужны советники, умные советники. Они тоже хотят, чтоб в государстве было хорошо, торжествовала справедливость. Наша королева слушает их, верит им... Иван Васильевич, не дослушав перевода, оборвал дьяка: -- Хватит! И без того понял, что без них, без бояр английских или как их там называют, королева Елизавета и шагу не ступит. Вот пусть и слушает их, с них и спрашивает, с ними и ошибки напополам делит. А мне ошибаться нельзя. Не пристало помазаннику Божьему совет держать с разными там... Могу королеве хоть всех своих бояр спровадить. Они ей там насоветуют, -- и, злобно сверкнув глазами, тяжело ступая, Иван Васильевич вышел из залы, оставив Сильверста в полной растерянности и недоумении. Когда посол с лекарем Елисеем направились в свои покои, навстречу им попался Борис Федорович Годунов, который, казалось, специально поджидал англичан. -- Мистер Сильверст, мистер Бомель, -- обратился он к ним, продолжив затем речь на неплохом английском, -- мне необходимо поговорить с вами с глазу на глаз. Англичане переглянулись и пошли за Годуновым по темным переходам дворцовых палат, пока не добрались до небольшой двери, обитой железными полосами, перед которой стоял юноша в темно-вишневом кафтане с топориком на плече. Пропустив гостей вперед, Борис Федорович что-то шепнул юноше на ухо и плотно закрыл за собой дверь. Комната, в которой они очутились, была завалена свитками древних рукописей, а также толстенными книгами в переплетах из свиной кожи, на большом столе лежали чистые пергаментные листы с нанесенными разноцветными значками. Сильверст, глянув на листы, понял, что это карта с обозначением русских крепостей, реками и морями. Но хозяин, заметив его взгляд, быстро убрал ее со стола и широким жестом, сопровождаемым гостеприимной улыбкой, предложил сесть на лавку, а сам устроился в небольшом кресле напротив них. -- Я пригласил вас к себе, чтоб сделать некоторые предложения, исполнение которых, вероятно, будет полезно для нас всех... -- Что вы имеете в виду? -- осторожно уточнил Сильверст, -- нас с вами, как лиц частных, или же наши государства? -- Вы правильно меня поняли, -- мягко ответил Годунов, -- именно государственные интересы я и имел в виду. -- Боярина уполномочил на этот разговор государь? -- Даниил Сильверст заранее знал ответ, но хотел не только убедиться в этом, но и заполучить некоторое преимущество в разговоре с боярином, столь смело за спиной царя затеявшим разговор с послами. Впрочем, послом был лишь он, Даниил Сильверст, а Елисей Бомель попросил его об услуге быть представленным царю московскому и его ближайшему окружению. Конечно, услуга не была бесплатной. Но сейчас Сильверста начало беспокоить присутствие лекаря при тайной беседе, и он подыскивал предлог, под которым того можно было бы выпроводить вон, и остаться один на один с боярином, ведущим, верно, свою игру. Годунов также заметил смущение английского посла и легко догадался, в чем причина, но у него были свои планы на сей счет, и он продолжал разговор как ни в чем не бывало, не обращая ни малейшего внимания на беспокойно ерзавшего на лавке англичанина. -- Государь не мог уполномочить меня на разговор с вами, потому что я не просил его об этом. Вы довольны? -- Да, -- кивнул Сильверст, а в глазах лекаря зажглись огоньки живого интереса к происходящему, и он тут же начал прикидывать, какую выгоду сможет извлечь из этой встречи. -- Тогда продолжим, -- Годунов выбил дробь пальцами по столешнице, -- вы посланы английской королевой, чтоб упрочить положение своих купцов и вашей компании у нас в стране. И нашим купцам выгоден союз именно с Англией. Не надо объяснять, что шведы, немцы, ганзейцы и многие другие не желают выпускать русских купцов торговать в соседние страны. Вы единственная страна, которая протянула нам руку помощи. Не безвозмездно, конечно, -- добавил он все с той же мягкой улыбкой, -- но не о том речь. Торговля -- вещь переменчивая. Сегодня она выгодна и вам, и нам, а завтра... кто знает, что случится завтра. Сэр Сильверст, согласен со мной? -- Истинно так, -- поклонился англичанин, с большим интересом слушающий боярина и терпеливо дожидаясь, куда же тот повернет. -- Поскольку торговля переменчива, словно юная леди, то государства, которым желателен союз меж ними, прибегают к другим, более прочным гарантиям... -- Годунов осторожно встал со своего места и, тихо ступая, подошел к двери, прислушался, затем возвратился обратно и как ни в чем не бывало продолжал, -- а самый устойчивый союз между государствами -- это брачный союз. Вы согласны? -- Конечно, но именно это ожидал услышать от меня государь ваш и мы... -- Можете не продолжать, -- остановил его Борис Федорович, -- я заранее знал, что королева не захочет оставить свое государство для того, чтоб... -- тут он чуть замялся, подбирая нужные слова, -- стать женой нашего государя, а тем самым утерять собственную власть в родной стране. Я прав? -- Может быть... -- Я думаю, что бесполезно терять время, обмениваясь грамотами, где, с одной стороны, будут требования, а с другой -- ссылки на плохое здоровье, отдаленность, боязнь переезда и прочие уловки. -- Годунов замолчал, о чем-то задумавшись, потом резко поднял голову и спросил: -- В Англии есть женщина, достойная стать женой московского царя. -- Исключая королеву Елизавету? -- с улыбкой переспросил посол. -- Именно так. Исключая королеву. -- В нашей стране множество достойных женщин... -- Не надо уверток, сэр Сильверст. Вы знаете, о чем я говорю. Она должна быть королевских кровей и незамужняя. Это главное. -- Разрешите вашему достойному слуге сказать слово, -- вкрадчиво начал Елисей Бомель, -- мне хорошо известен двор королевы и мне кажется... -- Вы не имеете права... -- вспыхнул Сильверст. -- Пусть говорит, -- остановил его Годунов, -- чего иногда не могут произнести сильные мира сего, то могут свободно сказать их слуги. -- При слове "слуги" Бомель сверкнул глазами, но не показал и вида, что это обидело его, а чуть отодвинувшись от сэра Сильверста, закончил: -- И мне кажется, что лучшей девушки нежели Мария Гастингс нам не найти. Она юна, красива собой и незамужняя. -- В каком родстве она находится с королевой Елизаветой, -- Годунов внимательно глядел на Сильверста и тот неохотно ответил. -- Она дочь лорда Гонтингдона, ее бабка приходится двоюродной сестрой королеве. -- Она не замешана ни в каких политических интригах, заговорах? -- тон Годунова становился все жестче, движения более властными и непонятно, куда исчез тот мягкий и предупредительный человек, столь недавно остановивший англичан в темном переходе. -- Насколько мне известно -- нет. Но что скажет на это королева... -- Королева, чтоб упрочить наши отношения, даст согласие, я бы поставил вопрос иначе: как известить об этой особе нашего государя. Это совсем непросто, как может показаться. -- Кажется, я знаю, как это можно сделать, -- Елисей Бомель, перегнувшись через стол, заглядывал в глаза Борису Федоровичу. Тот поглядел на него, затем на насупленного Сильверста и попросил: -- Вы, верно, устали от долгой беседы. Вам лучше пойти отдохнуть. Англичанин резко поднялся, кипя от гнева, и недобро посмотрел на лекаря, направился к двери, решив, что еще сумеет отплатить ему той же монетой. Через четверть часа выйдя из комнатки, где он вел беседу с Годуновым, Елисей Бомель торопливо спрятал за пазуху увесистый кошель, приятно звякнувший, и глянул через плечо на продолжавшего стоять с топориком на плече юношу, бесстрастно смотревшего перед собой. -- Неплохое начало, -- прошептал аптекарь и двинулся по темным переходам, припоминая на ходу, где же искать выход из царского дворца. Ему несколько раз попадались крутые деревянные лестницы, длинные коридоры, каморки, заставленные какими-то сундуками, груды ковров и меховых покрывал, сваленных где попало. Но выход из дворца найти он не смог. Решив было вернуться, чтоб попросить кого-нибудь проводить его, Бомель неожиданно увидел идущего навстречу старшего царского сына Ивана. Тот тоже узнал лекаря и насмешливо поклонился ему. -- Мое почтение, -- сказал царевич на хорошем латинском языке. -- Рад встрече, -- Бомель низко поклонился, как и положено кланяться перед членами королевской фамилии. -- Вы кого-то ищите, -- поинтересовался царевич. -- Да, я ищу выход из вашего дворца... Увы, но вынужден признать, что заблудился. -- Вон в чем дело. Хорошо, я провожу сэра Бомелиуса, -- царевич назвал его на русский манер, добавив "иус", как называли в Москве почти всех иностранцев. -- Но по дороге зайдем ко мне. Вы не возражаете? -- Как я могу возразить такому человеку, -- лекарь вновь низко поклонился так, что его широкополая шляпа едва не коснулась половиц. Царевич уверенно повел англичанина по темным переходам, они несколько раз повернули, поднялись по узкой лесенке и оказались на верхнем этаже, вошли в просторную светлую комнату, застеленную мягкими коврами и шкурами различных зверей. Как и в светелке Годунова, здесь у стены стоял большой стол со старинными книгами и свитками. Зато на стенах висели охотничьи рогатины, копья, секиры и два фитильных ружья с ложами, отделанными рыбьим зубом и серебряными накладками. Царевич указал англичанину на лавку и сел напротив. Из-за занавески, отгораживающей светелку от другой комнаты, возможно спальни, выглянул чернобородый слуга. Иван Иванович сделал неуловимое движение, указав на стол. -- Подай нам доброго меду, -- приказал, не поворачивая головы. Вскоре на столе оказались большой серебряный ковш и две чарки, а на деревянном подносе -- моченые ягоды. Елисей Бомель с интересом разглядывал комнату и настороженно посматривал на царевича, пытаясь угадать, с какою целью тот пригласил его к себе. Царевичу было около тридцати, но выглядел он гораздо старше своих лет из-за припухлости под глазами, отечности всего лица, ранних морщинок в уголках глаз и нездорового, землистого цвета кожи. Движения его были порывисты, быстры, но иногда он вдруг неожиданно замирал, вздрагивал и правый глаз его начинал сильно косить, как у человека, подверженного приступам тяжелой внутренней болезни. В то же время во всей его осанке ощущалась гордость, скорее высокомерие и снисходительность в обращении с окружающими. Он никогда не повторял вопрос дважды, а если собеседник переспрашивал, то раздражался, будто ему нанесли кровную обиду. Слуга меж тем налил пенистый напиток в чарки и удалился в соседнюю комнату. Иван Иванович поднял свой кубок и в несколько глотков осушил его, захватил горсть ягод, отправил их в широко открытий рот, обнажив желтые нездоровые зубы. -- О чем с Годуновым говорил? -- без всякого вступления спросил англичанина. -- Простите... -- промямлил тот растерянно, не найдясь с ответом. Он поднес ко рту свою чарку и сделал поспешно несколько глотков, но поперхнулся и громко закашлял. -- Бог простит, -- захохотал Иван Иванович, видя растерянность Бомеля, -- а ты отвечай, о чем разговор с Бориской вел. Поди, опять замыслил хитрец наш чего-то? А? -- Разговор был вполне... э-э-э пристойный. Боярин интересовался здоровьем царя. -- Чего тебе известно о здоровье батюшкином, когда ты его даже не осматривал. Хитришь, мерзавец! -- вспыхнул царевич и изо всей силы стукнул кулаком по столу, от чего зазвенела посуда. -- Совсем нет нужды осматривать человека, чтоб говорить о его здоровье. Я могу сказать и о том, что вас беспокоит... -- Обо мне позже поговорим. А сейчас про батюшку говори, -- царевич справился со своей вспышкой и говорил вполне сдержанно. Только желваки на скулах выдавали напряжение. -- Каждый, кто мало-мальски понимает в медицине, скажет, что государь не совсем здоров... Э-э-э... -- Бомель поспешно подбирал слова, стараясь не обидеть царского сына и оправдаться в его глазах, свести разговор с Годуновым к заботе о здоровье царя, -- он слишком много занимается государственными делами... -- Дальше что? На то он и царь, чтоб делами государственными заниматься. Говори! -- Он все близко принимает к сердцу, мало отдыхает. И еще... -- Что еще? -- Женщины... -- Что женщины? -- Они отнимают у него много Сил. В его возрасте нужно быть более воздержанным. -- Ха-ха-ха, -- смех царевича был визглив и резал уши собеседнику. Слюни, летевшие изо рта, попали и на Бомеля, но тот даже не решился утереть лицо, а как завороженный глядел на смеющегося собеседника, ожидая униженно, когда тот закончит смеяться и объяснит причину смеха, -- это батюшке-то быть воздержанным? Ха-ха-ха... Ты еще ему об этом не вздумай сказать, а то он и тебя... Ха-ха-ха... того, сам понимаешь. Он уже пятерых жен поменял, не считая других баб, а ему все мало. -- Это хороший признак, -- скривился в улыбке лекарь, -- но вечно продолжаться не может, сила мужчины... -- Вечного ничего нет. Ладно. В общем, Бориска о здоровье царевом печется. Молодец. И что же он тебя просил? Полечить царя? Дать ему зелья какого, а в то зелье... яду подсыпать, -- царевич выбросил вперед руку и схватил лекаря за широкий ворот, потянул на себя, затрещала материя, у лекаря перехватило дыхание, -- ну, говори! -- Нет, нет, -- прохрипел он, -- о ядах и речи не было... -- А если я тебя попрошу, тогда как? -- Иван Иванович, перегнувшись через стол, дышал прямо в лицо англичанину, и тот почувствовал не только винный запах, но и какое-то зловоние, шедшее от него. -- Я могу, могу, но зачем? -- Не твоего ума дело, -- царевич, наконец, выпустил ворот англичанина из цепких рук и, тяжело дыша, сел на место, -- когда потребуется, скажу. Что еще умеешь? -- Могу судьбу человека прочесть по руке, предсказать, по звездам... -- На, читай, -- Иван Иванович протянул узкую ладонь левой руки и впился взглядом в англичанина. Тот с готовностью принял ее, провел сверху своей, словно счищал невидимую пленку, а потом, взяв лежавшее на столе гусиное перо, начал водить им по линиям руки, что-то монотонно бубня себе под нос. Ладонь царевича была испещрена многочисленными невыразительными черточками, которые вдоль и поперек пересекали главную линию судьбы. Елисей Бомель, побывавший при многих дворах европейских монархов, видел всяческие ладони царственных особ, но эта, что он держал сейчас, была неповторима. Тут пересекались добро и зло в равных долях, бугры Юпитера, Сатурна и Венеры говорили о необычных способностях их обладателя, но все они были лишь обозначены и не находили продолжения. Зато линия судьбы была ровной, как стрела, и не имела ни малейшего изгиба, прерывалась почти на середине ладони. Линия любви, наоборот, петляла, как заячий след, то забираясь вверх, то спускаясь вниз. Но более всего поразила англичанина линия жизни, что обрывалась едва не в самом начале. -- Я жду, -- нетерпеливо подал голос Иван Иванович, -- хватит щекотать перышком-то, говори как есть... -- По тому как дрожал его голос лекарь понял, что царевич беспрекословно верит в силу предсказаний, возможно, ему уже не раз гадали, и он просто желал проверить умение нового, недавно появившегося при дворе предсказателя. -- У вас необыкновенная судьба, -- начал робко Бомель, -- вам предначертано замечательное будущее. Бог наделил вас умом и талантами, -- продолжал осторожно, поминутно взглядывая на лицо Ивана Ивановича, терпеливо и внимательно вслушивающегося в его слова, -- вы преуспеете во многих науках, и будь вы простой смертный, а не царский сын, и тогда бы имя вашего величества было известно многим... -- Ты не темни, а скажи-ка лучше, сколь жить мне осталось, -- по напряжению в голосе царевича лекарь понял, что кто-то до него уже пытался предсказать ему недолгий век, обозначенный судьбой. Но мог ли он рисковать сейчас и сказать правду? А поэтому Елисей Бомель высказался весьма двусмысленно: -- Все в руках Господа нашего, -- он опять сделал вид, что подбирает слова, а в голове отчаянно работала мысль, как бы не прослыть невеждой, если царевич уже знает о недолголетии своем со слов других, и в то же время не вызвать гнев, который может вылиться на его голову. -- Никогда нельзя точно дать ответ о годах жизни человека. Единственное, что я могу добавить -- будьте осторожны. У вас много врагов, кто желает вашей погибели... -- А батюшка? Батюшка мой? -- всяческая гордость и напыщенность слетела в этот миг с царского сына, и он неотрывно впился глазами в свою ладонь, желая скорее получить ответ на мучивший его вопрос. -- Что батюшка? -- удивился Бомель. -- Не он ли станет причиной моей смерти? -- Того знать никому не дано, -- высокомерно закончил Бомель. -- Эх, думал, что хоть ты, птица заморская, не побоишься правду сказать. -- Иван Иванович горестно вырвал у него ладонь, соскочил с лавки, плеснул в свою чарку напиток из серебряного ковша так, что тот перелился через край, шумно выпил, схватил горсть ягод и заходил по светелке, разговаривая сам с собой, будто англичанина и вовсе не было. -- Наши бабки-колдуньи и то посмелее будут, все в голос говорят, чтоб боялся гнева царского, чтоб не перечил ему. Смертушка на роду мне написана от руки самого близкого человека. А кто еще, как не он, может меня жизни лишить? Только он. Более и некому... Он, он, он... Бомель сидел неподвижно, боясь шевельнуться, вымолвить слово. Он был уже не рад, что начал гадание по просьбе царевича, чем привел того в неистовство. А Иван Иванович вдруг подбежал к нему, опустившись на колени, протянул руки и заговорил, почти заплакал, просительно и жалобно: -- Знаю я, что батюшка собрался за море бежать. К вам, в Англию. Королеву вашу склоняет, чтоб за него пошла. Бояре все люто боятся его и ненавидят. Измена кругом, измена... Сделай так, чтоб уехал батюшка за море, сговори его. А? Ведь можешь? По глазам вижу -- можешь. Ты великий чародей и тебе подвластны души людские. Чую, сердцем чую. Направь мысли батюшкины на отъезд в Англию. Богом ты послан для моего спасения. Ничего не пожалею, все отдам, что есть. Земли хочешь? Золота? Город какой или княжество целое? Награжу, чем попросишь. Только сделай так, чтоб поехал батюшка за море, а меня здесь оставил. Я договорюсь с боярами, кину им кусок, пущай подавятся. С соседями мир заключу, к дружбе жить станем... Ну, чего молчишь? Бомель с ужасом смотрел на стоявшего перед ним на коленях царевича, который перемежал латинские слова с английскими, русскими, пребывая в состоянии крайнего возбуждения, более всего боялся, что слуга, находящийся за занавеской, все слышит и может донести царю. А может, кто-то другой стоит за дверью и... Он хорошо знал, что такое дворцы царей и как неосторожно сказанное слово легко достигает ушей господ