дывали угрюмых стрельцов. Старший из них не садился, а стоял возле закрытой двери, даже позой своей выказывая недовольство появлением незваных гостей. Василий, которого князь Петр Иванович не посвятил совершенно в свои планы, не объяснил, кого и зачем они должны выслеживать, испытывал то ли неловкость, то ли легкое раздражение, что не знает истинной причины своей поездки. Он решил каким-то образом прояснить обстановку, начал издали: -- Я вот к войскам направляюсь, к Ливонской границе еду. А вы не туда же направляетесь? -- Чего-то ты, казак, не в ту сторону ехать кинулся. Эта дорога на Суздаль ведет. Ливония совсем в другой стороне. Не заплутал ли случаем? -- насмешливо ответил ему старший из стрельцов. -- Да мне еще по делам своим заехать надо в одно место, как раз под Суздалью. А потом на Ливонию поверну. -- Пока ездишь, шляешься, глядишь, и война закончится. -- Успею повоевать, - сделал беззаботный вид Василий, -- на мой век войны хватит. -- Это точно, - поддержал его кто-то из молодых стрельцов, - войны на нас всех хватит и еще останется. -- Так, значит, не в Ливонию едете, -- как бы подвел итог разговору Ермак, -- жаль, жаль. А я думал, по пути будет, вместе оно сподручнее ехать. Но стрельцы ничего не ответили и лишь глянули на старшего, продолжавшего стоять возле дверей. Вскоре хозяйка принесла огромный чугун со щами, все вместе сели за стол, а Василий заметил, как хозяйская дочь понесла в дверь небольшой глиняный горшочек, из которого шел пар. Значит, женщина, которую так упорно скрывали стрельцы, находится на другой половине и не выйдет к остальным. Утром, когда Николка сосредоточенно шевеля губами, рассчитался с хозяином за постой, именно ему князь Барятинский вручил деньги на все дорожные расходы, Василий решил чуть задержаться во дворе. Ему непременно хотелось увидеть женщину, что ехала во втором возке. Но стрельцы не торопились с отъездом, сидели в доме и лишь старший несколько раз выходил на крыльцо, бросая недружелюбные взгляды в его сторону. -- Трогай, - крикнул тогда Ермак Трофиму, но как только они выехали за ограду, выскочил из возка и побежал обратно к воротам. Немного подождав, он увидел, как стрельцы вывели на крыльцо двух женщин, закутанных в черные платки до самых глаз, и, торопливо открыв дверцу возка, оглядываясь по сторонам, посадили их туда, закрыли дверцу на засов снаружи и неспешно стали выезжать со двора. Двое верховых ехали впереди, двое -- сзади, а старший -- подле самого возка. Василий отметил, что перед этим они насыпали на ружейную полку свежий порох, проверили висевшие у седел фитили. Он быстро догнал поджидавших его Трофима с Николкой, который пытался что-то сказать ему, но Василий отмахнулся, а запрыгнув в возок повозки, велел погонять. Также прошла и вторая ночь, и третья. Василию ни разу не удалось разглядеть лиц женщин, которых сопровождали бдительные стрельцы. И хоть князь Барятинский не давал ему никаких указания на этот счет, и скорее даже осудил бы его желание вызнать имена женщин, увидеть их, но он просто не мог действовать вслепую. Тогда он решил попытать счастья ночью и попробовать пробраться к пленнице, а иначе как пленницей при столь усиленной охране она быть не могла. Хотя он понимал, что вряд ли удастся, не разбудив кого-то из стрельцов, проникнуть к женщинам и переговорить с ними. Испугавшись, они поднимут крик, перебудят охрану. Но другого выхода у него не было. Однако, помог случай. Уже на четвертый день к вечеру они догнали возок, у которого отпало колесо, и возница стоял рядом, сокрушенно качал головой, беспомощно разводил руками, объясняя что-то старшему. Когда они подъехали ближе, то Ермак выскочил на дорогу и поинтересовался, не нужна ли помощь. -- Проезжайте, без вас справимся, -- ответил старший, но, видно, передумал и спросил, -- а не могли бы вы уступить нам свой возок до ближайшего селения? -- А как же мне быть? -- сделал удивленные глаза Ермак. -- Ты, казак, можешь и верхом проехаться. Что-то я раньше не видел, чтоб казаков в княжеских каретах возили. Подозрителен ты мне. Не отстаешь, за нами тащишься. -- По такой дороге больно не разгонишься. А что княжеская карета, то ты правильно заметил. Мы с князем Барятинским почти что родня. Вот он и одолжил мне возок свой. Что тут такого? -- Ладно, ты мне зубы не заговаривай, а садись на коня и поезжай вперед. В первой же деревне найдем кузнеца и вернем тебе твою колымагу. -- Я бы рад уступить тебе свой возок, но после ранения не могу садиться на коня. Рана пока не зажила. -- Да ничего с тобой не случится, -- вспылил стрелец, -- вон, здоровый какой! Брось прикидываться, казак. -- И не думаю прикидываться. Но кого ты хочешь посадить в него? Я никого больше не вижу. Действительно, первый возок стоял посреди дороги, наклонившись на одну сторону, но путники находились внутри и наружу их даже не удосужились вывести. -- Мы сопровождаем по царскому секретному указу двух женщин, которых никто не должен видеть, -- наконец хоть что-то попробовал объяснить стрелец, -- и для тебя лучше, коль ты не будешь ни о чем знать. Так что, езжай вперед и не оглядывайся. А как доедете до деревни, дождитесь нас. -- Нет, но я действительно не могу ехать верхом, -- Ермак решил настоять на своем, понимая, что более удобного случая разузнать, что за женщин везут по царскому указу под строгим караулом, у него просто не будет. -- Потому могу предложить, пусть они забираются в возок, а я сяду сзади на облучок. Слуга же мой, -- он указал на Николку, -- поедет верхом. Договорились? Стрельцу явно пришлось не по душе такое предложение, и он несколько раз взглянул на лежавшее сбоку сломанное колесо, на возницу, потом посовещался о чем-то с одним из спутников и согласился. -- Пусть будет по-твоему. Только отвернись, когда будем пересаживать женщин, и не задавай никаких вопросов. Да не вздумай разговаривать с ними по дороге. Ермак пожал плечами, показывая полное безразличие, подмигнул Николке, который нехотя стал отвязывать повод коня от повозки. Он дождался, когда хлопнула дверца его возка, взобрался на запятки и пристроился на небольшой скамеечке, свесив ноги меж колес. Старший стрелец, бросая на него недоверчивые взгляды, ехал совсем рядом. И хотя Василий сквозь тонкую стенку слышал дыхание женщин, и как одна из них постоянно всхлипывала, может быть, даже плакала, но заговорить с ними он не мог. Поломанный возок с привязанной к оси жердиной тащился далеко позади. Через час с небольшим они доехали до развилки, и Трофим, повернув к ним голову, сердито спросил: -- Куды дальше ехать? Прямо или направо поворачивать? -- Черт его знает, -- выругался стрелец, -- а ты здесь раньше не ездил? Не знаешь, куда какая дорога ведет? -- Ездил с князем, да позабыл, -- почесал за ухом Трофим, -- проверить бы не мешало. -- Да, видать, иначе не получится, -- согласился старший стрелец и велел двум своим спутникам ехать по дороге прямо, а двум повернуть вправо и, разузнав дорогу, возвращаться обратно. Сам же он тяжело спустился с седла и, не выпуская повод, заковылял в сторону ближнего леска. Василий дождался, когда тот скрылся в кустах, и громко зашептал: -- Кто вы такие и куда вас везут? -- А ты кто? -- послышался недоверчивый тонкий девичий голос. -- Разве ты не царский слуга? Я боюсь говорить... -- Меня отправили проследить за вами. Я не собираюсь причинить вам зло. -- Тогда ты должен знать, кто я такая. -- Анна, замолчи, не смей разговаривать с ним. Худа бы не было. Все они служат царю, -- раздался другой голос, принадлежащий женщине более старшей, чем первая. -- Ой, Луша, -- отвечала та, -- мне уже больше нечего бояться, хватит. Добоялась до монастыря. Я почему-то верю этому человеку. Послушай, -- продолжила она горячо, -- как тебя зовут и кто ты? -- Я казачий атаман, а зовут меня Василий. -- Хорошее имя... И голос мне твой нравится. Меня зовут Анна из рода Васильчиковых. Была женой царя нашего, Ивана Васильевича, но разлюбил он меня... -- Василий услышал, как она всхлипнула. -- И теперь нас с моей нянькой везут в монастырь. -- Куда вас везут? В какой монастырь? Где он находится? -- Не знаю. Ничего не знаю. Помоги нам. Мой батюшка не пожалеет денег, чтобы отблагодарить тебя. И я всю жизнь за тебя молиться буду. Ты добрый человек, помоги мне, спаси... -- Тихо, ваш охранник возвращается, -- прервал ее Василий. -- Он страшный человек, его зовут Михаил Курлятьев, он может убить тебя, не моргнув глазом, -- торопливо прошептала Анна и замолчала, услышав, по-видимому, шаги возвращающегося на дорогу стрельца. Тот с подозрением поглядел на Ермака, на возок и остановился рядом, положив руки на пищаль. Вскоре вернулись стрельцы, сообщив, что поблизости находится большое село Черутьево, и они продолжили путь. В тот же вечер Ермак подозвал к себе хозяина постоялого двора, где они расположились на ночлег, и велел принести вина для себя и всех спутников. Стрельцы переглянулись, но от дармовой выпивки отказываться не стали. Михаил Курлятьев, подняв свою глиняную кружку, предложил: -- За царя нашего! Чтоб все его враги сгинули и жилось нам не так как ранее, -- остальные одобрительно закивали головами и выпили до дна. Как Ермак и предполагал: после первой налили второй раз, потом еще и еще. Через час заплетающимся языком Курлятьев проговорил: -- Степка, сегодня тебе баб караулить, а я спать пошел. -- Скараулю, -- роняя на стол кудрявую голову, ответил молодой стрелец, -- никуда они от меня не денутся. Василий дождался, когда все охранники уснули, и встал со своей лавки, шагнул в сторону комнатки, где сегодня были закрыты пленницы. -- Куда ты? -- раздался громкий шепот Николки. -- Испортишь все дело. Не ходи. Ермак на ощупь нашел место, где тот лежал, выхватил кинжал и приставил тому к горлу: -- Будешь мешать -- останешься тут. Мне не впервой с такими разделываться. Лежи и не рыпайся. Николка затих и не сказал больше ни слова, понимая, что Василий не шутит. А Ермак добрался до двери, открыл засов и тихонько позвал: -- Анна... Ты здесь? Выйди на улицу. -- Сейчас, -- также тихо ответила она, послышался шорох ее платья. Он, осторожно ступая, выбрался на крыльцо и невольно поднял голову кверху, подивившись обилию звезд на небе. Звездные светлячки мерцали неровным светом, напоминая о чем-то забытом, давнем, навевали легкую грусть. И ему невольно вспомнились глаза Зайлы-Сузге, когда они такой же звездной ночью лежали на берегу, прижимаясь друг к другу, казалось, вокруг них не было ни единого человека, и они принадлежали лишь друг другу. Когда это было... Скрипнула дверь и Анна все в той же темной накидке вышла и встала перед ним, робко глядя перед собой. Она была невысокого роста, едва доставала ему до плеча, но ее большие глаза, цвет которых трудно было разобрать в темноте, притягивали к себе, манили, кричали о помощи. -- Ты поможешь мне? -- напряженно прошептала она -- Как? Украсть тебя? Но нас догонят и схватят. За себя я не боюсь, но тебя могут убить. -- У тебя странный голос... Не похоже, что ты служишь нашему царю. -- Я сам царь, -- неожиданно для себя ответил Василий и криво усмехнулся, -- и никому не служу. -- Я поняла, что ты человек благородных кровей. Это сразу видно. Но помоги мне, умоляю. Я не хочу в монастырь. -- Хорошо. Но сейчас мне нужно ехать в Ливонию. Я дал слово, что буду там, и не могу не сдержать его. Я узнаю, куда тебя везут, а потом вернусь. Вернусь за тобой. Ты веришь мне? -- Верю, конечно, верю. Как тебя зовут? Василий? Красивое имя... -- она прижалась к нему и жарко дохнула. Он ощутил запах женского тела, давно забытый им, и притянул ее к себе, поцеловал, приподнял на руки и понес к стогу сена, чернеющему в глубине двора. Она не сопротивлялась, хотя вся дрожала, как человек долго пробывший в холоде. На крыльце осталась ее черная накидка с разорванными завязками Утром Курлятьев, поднявшийся первым, глянул на дружно храпевших стрельцов и кинулся к комнатке, где были закрыты пленницы, приоткрыл порывисто дверь и, лишь убедившись, что они на месте, облегченно вздохнул. К середине следующего дня они въехали в город Суздаль, и Ермак поразился обилию церквей, которых было ничуть не меньше, чем в Москве. Возле ворот Покровского монастыря возок и стрельцы свернули под арку высоких ворот, а Ермак со спутниками, не останавливаясь, проехали дальше Монастырские ворота открылись -- и возок скрылся внутри. САГЫШ* Прошло почти два года, но не было никаких известий от сыновей Амар-хана и ушедшего вместе с ними князя Сейдяка. Зайла-Сузге заметно постарела, многочисленные морщинки прорезали ее красивое лицо. Лишь черные глаза горели надеждой увидеть сына, дождаться его возвращения. Амар-хан не менее ее переживал за сыновей, но не показывал вида и даже пытался улыбаться, когда заходил на половину Зайлы-Сузге. В отличие от многих бухарских визирей он не заводил себе наложниц, не брал новых жен. Если бы кто спросил Зайлу-Сузге, кем она доводится старому Амар-хану -- женой, наложницей, то она не нашла бы, что ответить. Просто жила в одном доме с ним. Он любил слушать ее рассказы о Сибири и часто расспрашивал, чем там занимаются люди, какие у них жилища, что за реки, леса. Зайла-Сузге вначале стеснялась рассказывать о Едигире, но однажды, когда на душе было особенно тяжело и по-прежнему не было никаких вестей о сыне, призналась старому хану, от кого у нее родился Сейдяк. Тот долго молчал, а потом задумчиво проговорил: -- Мне почему-то кажется, что такой человек, как Едигир, не мог быть убит, а тем более умереть от болезни. У него слишком сильная натура. И мне думается, мы еще услышим о нем. -- А что скажет хан о правах моего сына на Сибирское царство? -- Одних прав мало. Нужны воины, которые бы силой оружия подкрепили те права. Хан Кучум не вечен, а Сейдяк молод. Времена могут измениться -- и тогда твой сын сможет занять Кашлык, вернуть себе земли, принадлежащие его роду. -- Но у Кучума, моего брата, есть сыновья. Они не отдадут его наследие без борьбы, а мне бы так не хотелось, чтоб вновь проливалась кровь... -- Сыновья хана Кучума -- не сам Кучум. Они могут перессориться из-за наследства, а такое часто случается. Вот тогда у Сейдяка будет больше шансов. -- Но есть еще Мухамед-Кул, сын несчастного Ахмед-Гирея. И у него есть права на Сибирское ханство. -- Важно, кого поддержит хан Бухары. Мне не раз приходилось слышать, что Абдулла-хан не очень жалует Кучума за редкие посылки к его двору подарков. Кучум забыл, кто дал ему деньги для похода, нанял нукеров. Но ему быстро напомнят о том, послав в Кашлык человека с острым кинжалом. -- Неужели может и до этого дойти? -- всплеснула руками Зайла-Сузге. -- Бедный брат! -- Не нужно печалиться раньше времени, а то еще накликаешь беду. Абдулла-хан слишком занят борьбой с соседними государями и редко вспоминает о Кучуме. Правда, если кто-то станет чаще напоминать ему о нем, то дело может принять иной оборот. -- Нет, пусть все идет как идет, -- прикоснулась к его плечу Зайла-Сузге, -- не надо торопить события. Я и так видела слишком много крови. -- Сейчас главное -- дождаться наших детей, -- вздохнул Амар-хан и глянул в узкое оконце, -- ведь кто-то из них должен вернуться. Началось третье по счету лето после отбытия их сыновей с караваном купцов и паломников, когда они, наконец, получили весточку, что караван возвращается и через несколько дней прибудет в Бухару. В доме все пришло в движение, ожило, как после долгой спячки. Стелились новые ковры, нанятые художники обновляли роспись на стенах, во дворе разложили дрова для праздничного плова, над которыми весело поблескивал начищенными медными боками огромный казан. Наконец, уже под вечер раздался стук в ворота, Амархан едва сдержался, чтоб усидеть в своих покоях, а не броситься, подобно простому слуге, открывать ворота. Зайла-Сузге стояла рядом с ним и не могла унять подрагивающие руки. Первым в отцовские покои ворвался младший Сафар, повзрослевший за время отсутствия, с густой черной бородкой, бывшей ему очень к лицу, со сверкающими радостью глазами. Широко раскинув руки, он бросился к Амар-хану, обнял его. -- Ах, отец, если бы ты знал, что мы испытали... -- Позже расскажешь, -- отстранил его от себя Амар-хан, -- я догадываюсь, дорога не бывает без камней. На то она и дорога. Степенно ступая, вошли и поклонились отцу Сакрай и Гумер, держа привычно руки на рукоятях сабель. Амар-хан сам подошел к ним и положил обе руки на плечи сыновьям, по очереди вглядываясь в глаза каждого. -- Трудная дорога? -- Думаю, не самая трудная из тех, что нам предстоит пройти, -- ответил отцу, чуть помолчав, Сакрай. -- И я не жалею, что побывал в дальних странах, увидел столько необычного. И почти каждый день вспоминал наш дом, тебя, отец, - чуть смущаясь, проговорил Гумер. А Зайла-Сузге, словно и не слышала их, с нетерпением глядела на двери. Наконец, послышались легкие шаги и появился ее сын, ее кровиночка, ее мальчик... Но он ли это? Кто этот воин в сверкающих доспехах, с уверенным взглядом и ставший, казалось, еще выше ростом, с широченными плечами. В руках он держал небольшой ларец красного дерева. -- Сейдяк, это ты? -- не поверила она своим глазам. -- Конечно, мама, это я. Он подошел к ней и, опустившись на колено, поцеловал руку, подал ларец. -- Что в нем? -- Посмотри сама. Это мой подарок тебе. Ты, верно, горячо молилась. И вот я здесь. Живой и невредимый. Зайла-Сузге открыла ларец и удивленно глянула на сына: -- Откуда ты взял эти сокровища? -- Я заработал их. За охрану каравана. И решил истратить все на подарок для тебя. Ведь, кроме тебя, у меня никого нет... -- Сейдяк! Это слишком дорогие вещи. Посмотрите, Амар-хан. Тот заглянул в ларец и одобрительно кивнул, улыбнувшись Зайле-Сузге. -- Я рад, что у тебя вырос такой заботливый сын. Иначе и быть не могло. А это, -- он осторожно двумя пальцами извлек два серебряных браслета, украшенные большими зелеными камнями, а следом нитку бус из белого молочного жемчуга, -- это пристало носить такой достойной женщине как ты. Мать может гордиться своим сыном. Вечером за праздничным ужином юноши долго рассказывали о приключениях, что выпали им во время похода в святую землю. Вспомнили и о нападении казаков неподалеку от Волги. -- Знаешь, мама, а там был один человек, который знает тебя, -- сообщил Сейдяк. -- Кто он? -- удивленно вскинула брови Зайла-Сузге. -- Остальные называли его Ермаком. -- Ермак? Я не знаю такого человека. Может, он что-то путает? Или ты не так его понял. -- Нет, я все правильно понял. Если бы не он... Он сохранил мне жизнь, освободил из плена. -- Да, это так, -- подтвердили Сафар и Гумер, -- все происходило у нас на глазах. -- Как он из себя выглядит, -- неожиданно взволновалась Зайла-Сузге, -- опиши мне его. Когда Сейдяк, как мог, описал казачьего атамана: его манеру говорить, чуть хмуря брови, широкую поступь, прямой, открытый взгляд больших черных глаз, то Зайла-Сузге в нерешительности спросила: -- А нет ли у него шрама на левой руке? Такой шрам оставляют медвежьи когти... -- Я не знаю, от чего тот шрам, вполне возможно и от когтей медведя, но что-то похожее у него было между большим и указательным пальцами на левой руке. Значит, ты знаешь, кто это? Зайла-Сузге тяжело дышала и не могла поднять глаз на сына. -- Это он... -- тихо прошептала она и быстро глянула на Амар-хана, -- тот человек, о котором я вам рассказывала недавно. -- Я почему-то тоже о нем подумал, -- вздохнул Амар-хан, -- жизнь так устроена, что все в этом мире связано меж собой и далеко не случайно. А человек, который встретился вам... -- обратился он к сыновьям, -- я думаю, мы еще услышим о нем. Возможно, он как-то повлияет на ваши судьбы. Я допускаю и это. -- Как? -- вскрикнули те. -- Как он может повлиять на наши судьбы, когда мы сейчас у себя дома, а он где-то на берегах далекой реки? -- Это мне неизвестно. Но встреченный вами человек уже один раз спас ваши жизни. А что произойдет дальше... трудно сказать. На все воля Аллаха, и мы песчинки в мире судеб, а я не прорицатель, не дервиш, но прожил долгую жизнь, сносил не одну пару сапог. Поэтому я, Амар-хан, говорю: всегда помните о том человеке. А придет время, и судьба сама направит вас по нужному пути. Но... повторяю еще раз: на этом пути вам предстоит встретиться с человеком по имени Ермак. Хотя, насколько я понимаю, раньше он имел иное имя. -- А как его прежнее имя? Как? -- совсем по-детски вытянул шею Сейдяк. -- Почему ты не хочешь рассказать, кто он? Зачем нужно что-то скрывать от нас? -- Если твоя мать захочет, то она все расскажет сама. То ее право. И не будь любопытным, словно женщина. Всему свое время... После ужина, когда Амар-хан и Зайла-Сузге на короткое время остались одни, а сыновья отправились отдыхать, старый визирь со вздохом проговорил: -- Хвала Аллаху, что все они вернулись невредимы. Путешествие пошло им даже на пользу. Пришла пора их женить. Что ты скажешь на это? -- Что может сказать одинокая женщина, у которой нет денег заплатить калым, чтоб мой сын выбрал достойную невесту. -- Или я не друг вам? Или не приду на помощь в трудную минуту? Не думай об этом. Денег на калым найдем. Скажи лучше, есть ли у Сейдяка кто-то на примете? Встречается ли он с девушками? -- Мне он об этом не говорил... -- Так я и думал. Но дело далеко не так просто, как может показаться. Ведь Сейдяк из ханского рода, потомок славных воинов и ему не пристало брать в жены дочь купца или винодела. Он должен выбрать дерево по себе. А это, как понимаешь, уважаемая Зайла-Сузге, очень трудно. -- Я думала уже об этом, -- тихо отозвалась та, -- может быть, ему повременить с женитьбой? Лет пять? -- Над ним будут смеяться, как над юнцом, который не имеет собственной семьи! Ты этого хочешь, женщина? -- Нет... -- Потому ему надо выбрать невесту. Девушку знатного рода. -- Кто же отдаст свою дочь за нищего, у которого все богатство, что его сабля. -- Сабля в умелых руках -- не так уж и мало. Но пришло время не только выбирать невесту твоему сыну, но и вести его в ханский дворец. Там мы сможем найти тех, кто пожелает породниться с наследником Сибирского ханства. Только там, во дворце хана Абдуллы. -- Я с болью в душе жду этого дня. Мне немного известна жизнь ханского двора и хорошо знакомо, чем все закончится. -- Воистину, Аллах дал женщине длинный волос, но короткий ум, -- неожиданно вспылил Амар-хан, -- если Сейдяк и дальше будет сопровождать купеческие караваны, оставаться простым сотником, то он рискует не только остаться нищим, но и вскоре лишиться головы. Лучше самому явиться во дворец, чем ждать, когда тебя приведут туда. -- Поступайте как знаете, -- горько всхлипнула Зайла-Сузге, -- больше мне некому доверить судьбу единственного сына. Пусть будет по-вашему. Я согласна. -- Давно бы так, -- Амар-хан возвел руки вверх, -- пусть Аллах поможет мне в благом начинании. Прошло около месяца и Амар-хан через родственников и старых друзей устроил так, что трое его сыновей и Сейдяк были представлены хану Абдулле, правителю Бухарского ханства. Великолепие дворца, огромное число слуг, вельмож в шитых золотом халатах поразило воображение юноши. А когда он увидел кресло, на котором восседал Абдулла-хан, исполненное, казалось, целиком из золота с вправленными в него драгоценными камнями, у него перехватило дыхание и потемнело в глазах. -- Подойти ближе к повелителю, -- приказал ему визирь, стоявший возле хана с правой стороны, -- он разрешает тебе поцеловать полу своего халата. То великая честь, помни о ханской милости. Князь Сейдяк сделал несколько шагов к трону, нагнулся и осторожно приподнял краешек свисающего халата, вышитого золотыми и серебряными нитями. Она оказалась необычайно тяжелой и пахла какими-то благовониями. Поднеся край ханского халата к губам, он вдруг понял, что отныне его жизнь не принадлежит ему и что-то обязательно должно измениться, произойти. Так, попав раз в бурную реку, он на время перестал грести -- и река тут же мощной волной накрыла его тело, швырнула к берегу, но, словно передумав, отбросила обратно, вынесла на середину. Не было ни прошлого, ни будущего. Лишь стремнина реки, несущая его. Вот и сейчас тихий и ровный шум голосов собравшихся во дворце напоминал дыхание волн, а гулкие шаги чьих-то кованых сапог -- удары камней о береговые уступы. И теперь он оказался в иной, непривычной ему, стихии, нежели тот мир, где он жил ранее. Мир ханского дворца таил в себе столько подводных течений и водоворотов, опасных для жизни новичка, что становилось жутко от одного взгляда на сверкающее крутом великолепие. -- Повелитель спрашивает, из чьего ты рода, -- донесся до него, словно через глухую завесу, голос ханского визиря -- Ты плохо слышишь? -- с удивлением глянул он на юношу. -- Ему кровь в голову ударила от величия нашего правителя, -- засмеялся кто-то сзади. -- Отвечай, не молчи, -- прошептал оказавшийся за спиной Амар-хан. -- Мой отец был из древнего рода Тайбуги, -- Сейдяк не узнал своего голоса, сделавшегося на удивление хриплым и гнусавым. -- О, то древний род, -- кивнул хан Абдулла, -- но почему ты здесь, а не на родине своих предков. -- Моего отца... -- Сейдяк сбился, подбирая слова. Он боялся сказать что-то невпопад, боялся заплакать, как случалось, когда в детстве прибегал к матери зареванный от оскорблений соседских мальчишек, дразнивших его. Но, наконец, справился с волнением и, скрипнув зубами, продолжал -- Моего отца лишили жизни, а меня -- земли моих предков. -- Кто посмел так поступить? Назови имя этого подлого человека и мы покараем его, -- с гневом вскричал хан Абдулла, сверкнув черными, чуть навыкате глазами. И Сейдяку показалось, что он говорит искренне и действительно накажет его врага, поможет ему. -- Кучум имя его, мой повелитель, -- почти шепотом ответил он. -- Тот самый Кучум, что давно не платит нам дани? Это он? -- хан повернул голову в сторону визиря. Тот согласно кивнул головой. -- Мы поможем тебе Ты восстановишь справедливость и поквитаешься со своим врагом. Мы дадим тебе воинов, но... -- хан хитро сверкнул глазами и сделал взмах рукой, -- прежде ты должен послужить нам и показать себя в деле. Мы назначим тебя своим юзбашой. -- Я согласен... И не знаю, как отблагодарить великого Абдуллу-хана, -- Сейдяк сам не понял, какая сила пригнула его к подножию трона, и он вновь кинулся целовать полу ханского халата. Только теперь делал это с глазами полными слез, как целуют любимую женщину, жадно сжимая ее в руках. -- Будет, будет, -- ласковым голосом остановил его хан Абдулла, -- еще изорвешь мой халат, а он дорого стоит. Тогда до конца дней придется тебе служить в моем войске. -- Я готов, -- Сейдяк, исполненный восторга и нахлынувших на него чувств, уже плохо понимал, что делает, что отвечает. Выручил Амар-хан, тихим голосом приказавший поклониться и отойти в сторону. -- Князь Сейдяк хотел бы попросить еще об одной услуге, -- проговорил старый визирь. -- Говори, о какой услуге речь, -- милостиво согласился хан Абдулла. -- Юноша молод и не имеет жены. Если великий хан укажет ему, на кого обратить свой взор, то... поистине окажет неоценимую услугу. -- Иными словами, ты хочешь, чтоб я оказался в роли свахи? -- засмеялся Абдулла. Он явно был сегодня в хорошем расположении духа. -- Хорошо, пусть будет по-твоему. Я найду ему невесту и даже заплачу достойный калым. Я умею ценить преданных мне людей. Но пусть и он всегда помнит об этом. -- Непременно, мой повелитель, -- попятился, низко кланяясь, Амар-хан, -- он будет помнить об этом вечно и будет хорошим воином. Очень хорошим воином... БЛАЖЕНСТВО УХОДЯЩИХ Иван Васильевич не мог долго оставаться в Москве, отправив армию в поход на Ливонию. За последние годы государство Ливонское мешало ему думать о чем-то другом. Постоянно в мыслях он возвращался к этому малому государству, посмевшему бросить ему, царю Московскому, Великому князю всея Руси, вызов. Уже не раз и не два прошли войска его по худосочным полям, разорили большую часть деревень, взяли приступом городки и крепости. Но нет, им этого мало! Вместо того, чтоб раз и навсегда принять сторону Москвы, признать на веки вечные власть его царскую, эти безмозглые правители ливонские бросались в ноги то свеям, то ляхам, надеясь получить у них защиту и помощь. И много ли получили? Свеям своих дел хватает, а новоиспеченный королек польский Стефашка Баторий нищ и гол и настоящей армии ему в ближайшие десять лет не собрать. Более всего Ивана Васильевича раздражали замашки польских шляхтичей, провозгласивших себя не иначе как Державой -- Речью Посполитой! Им бы подумать, чем зад голый прикрыть, смердов своих хоть раз в жизни досыта накормить, а не войны вести. У них ведь как: чем дворянчик беднее, тем выше нос дерет, достоинством своим кичится. Сидели бы в замках своих, пиво пили, детей рожали и перед холопами достоинство выказывали. Куда им до бояр русских?! Русские бояре, почитай, все род свой от Рюрика ведут, вотчинами владеют не одну сотню лет. Другим и городки во владение полное испокон веку отданы. А шляхтич, что? Мызу на три оконца поставил, людишек с деревеньки соседней на работы согнал, пива наварил, зерна полсусека супротив нашего засыпал и гоголем по двору ходит, сам себя паном называет-величает, самому себе почет и уважение выказывает. Шляхтич! Ети их матушку! Да он такому шляхтичу суку со своей псарни кормить не доверит, не то что на крыльцо или в покои пустить! И эта самая шляхта голопузая пытается себе вольности позволять, с ним, царем всея Руси, силою меряться?! Он их, как блох, мизинцем щелкает, давит, а они обратно грибами погаными из земли лезут, удержу никакого не знают. Выходит, не испытали пока по-настоящему кулака русского, лиха не ведали, горя доподлинного не опознали. "Ладно, -- думает Иван Васильевич, посох сжимая, половицы им гвоздя, -- устрою вам неделю масляну, пошлю коврижек железных, пряников булатных. Умоетесь кровушкой, слезок попьете, плеточкой закусите. Иначе с вами никак нельзя. Не понимаете слов человечьих. Змеюку-аспида сколь не гладь, молочком не пои, а она все одно шипит да под корягу ползет. Заставлю и вас, шляхтичей вшивых, по лесам-болотам сидеть и там в вольности жить, мудрствовать. Может, посговорчивее станете, поймете, в чем она правда есть, на чью сторону дорожку торит, откуда солнышко по небу бежит, кому первому светит. Соплей на кулак намотаете, и умишка, глядишь, прибавится!" С этими мыслями Иван Васильевич и велел кликнуть к себе дьяка Щелканова, в чьем ведении было снабжение войска, ушедшего в Ливонию. -- Все ли припасы для осадных орудий отправлены? -- спросил он, не обернувшись даже на звук шагов торопливо семенившего дьяка. -- Третьего дня последний обоз, как есть, отправили, государь, -- с придыханием подобострастно отвечал тот, -- будет, чем угостить ляхов, горячего гороху им в штаны насыпать. -- Да уж, сыпать в штаны ты мастер великий, -- усмехнулся Иван Васильевич и, легко обернувшись в сторону Щелканова, недобро сверкнул глазами, -- а коль не хватит пушкарям моим припасу? Тогда как? -- Должно хватить... Непременно должно, -- склонился в поклоне дьяк и еще чаще задышал, так и продолжая смотреть на царя снизу вверх, часто мигая маленькими глазками. -- Ой, смотри у меня! Коль не хватит, то велю тебя под стены крепости привезть, в пушку затолкаю и сам фитиль поднесу. Бот тогда будет горох! -- Ежели пушкари с умом, с розмыслом палить станут, а не бухать, куда непопадя, то хватит зарядов и еще останется. Собственноручно все бочонки с зельем пересчитал, каждое ядрышко пометил... -- Поглядим, -- резко перебил его Иван Васильевич, -- сам к войску собираюсь. Не особо на воевод своих надеюсь. Вели под поездку мою обоз собрать как должно. -- Не впервой, государь, выполню. Сколь человек едет? К какому дню готовить обоз? -- Сотни две. Более брать не хочу. Сын Иван тожесь со мной пущай едет. Дней через пяток и выступим, коль Бог даст. Ступай... ...На шестой день царский поезд без особых торжеств и проводин выехал из Москвы в сторону Пскова. Слякотная дорога местами подмерзла, прихваченная первыми утренниками, но все одно -- по низинам кони с трудом тащили тяжело груженные возки. Иной раз приходилось стрельцам впрягаться, чтоб вытолкнуть завязшую по самые оси телегу или колымагу. Возок, в котором ехали царь со старшим сыном, был запряжен по два в ряд шестеркой добрых коней, хорошо откормленных спелым овсом, подобранных по мастям. Правил ими давний царский кучер Харитон Пантелеев, которому не смел перечить даже сам Иван Васильевич. И если Харитон говорил иной раз, что кони пристали или нужно ехать в объезд, то с ним никто не спорил, а делали, как он скажет. Иван Васильевич любил дальние поездки, когда далеко позади оставалась суетливая Москва, откладывались дела, которым и конца краю не видно, и можно было, откинувшись на подушки, смотреть в оконце на унылые поникшие рощицы, дубравы, проезжать без остановки через большие и малые деревеньки, где у обочины стояли с шапками в руках бородатые мужики с открытыми от удивления ртами. Может, они и догадывались по убранству поезда, по звериному оскалу храпящих коней, что едет мимо них непростой человек, и приведись Ивану Васильевичу остановиться, выйти из возка, попадали бы прямо в грязь, окунув в жижу длинные бороды. Но не в обычае у царя было останавливаться по деревням, где в каждом доме кишели клопы, пахло кислой капустой, прелой кожей, дегтем и еще чем-то непотребным. Нет, на ночлег царский поезд выбирал один из многих монастырей, что в изобилии сверкали крестами вдоль древней псковской дороги. В каждом из них испокон веку держали особые покои для знатных гостей и неукоснительно блюли чистоту. Вечером он шел вместе с монахами на службу, а потом, после трапезы, вел долгие разговоры с настоятелем или кем-то из богомудрствующих старцев о земном бытии, о святом писании, поражая собеседников недюжинной памятью и знанием ветхозаветных текстов. И ради этих бесед любил он бывать в обителях, где у него со временем появились свои любимцы, были известны слабости каждого. На этот раз он решил не заезжать в Псков, а остановиться в Печерском монастыре, где игуменом был старец Корнилий. Они несколько раз встречались прежде, но каждый раз разговора не получалось. Старец замыкался в себе, просил отпустить его на молитву, сказывался больным, немощным, одним словом, не желал разговаривать с царем, не особо и скрывая свою неприязнь. Последний раз Иван Васильевич видел Корнилия во время своего приезда в Псков, два года назад. Он стоял среди прочих монахов, ничем из их числа не выделяясь, опустив низко голову. Иные настоятели лезли к царю с просьбами, говорили о неустройстве своих обителей, просили вспомоществления, заступничества перед близкой Литвой. Но Корнилий не высказал ни единой просьбы и тем как бы выделил себя из числа прочих. Можно подумать, в его обитель манна с небес валится и всего в достатке. Иван Васильевич специально посылал человека незаметно узнать, посмотреть, как обстоят дела в Печерском монастыре. Очень уж пал ему в память игумен Корнилий. Человек сказывал, мол, действительно, обитель та процветает, словно божественный сад в пустыне. И храм каменный во имя Благовещения Пресвятой Богородицы выстроили своими силами. В храме том явлен образ чудотворный, проистекающий елеем и исцеляющий больных и немощных даже иного вероисповедания. Оттого будто бы и паломников в монастыре великое множество. Они и жертвуют на нужды обители, вклады великие несут. Но более всего неприятно удивило Ивана Васильевича, что вокруг Печерской обители, по распоряжению игумена Корнилия, возвели стены. Большого греха в том нет, любой монастырь закрыт стенами от взоров люда праздного, постороннего, в миру без дела шляющегося. Плох тот хозяин, что добро свое от лихих людей сохранить не может. Но сказывали про стены печерские, будто сложены они на манер крепостных, с бойницами, с башнями. Против какого такого врага на русской земле монахи вздумали оборону держать? При живом царе, при воеводах, при войске? Хорошо, коль жена в светелке за крепкой дверью сидит, мужа дожидаючись. А коль она дверь ту накрепко закрытой держит, дабы муж ненароком не вошел, что непристойное не увидел? Тогда как? Вот и спешил Иван Васильевич в Печерский монастырь увидеть хозяйским глазом все сотворенное рачительным игуменом Корнилием. Увидеть и самому решить нужность содеянного, правильность понимания настоятелем должности своей. Чем ближе подъезжали к монастырю, тем более неровным становилось настроение Ивана Васильевича. Сын, сидевший напротив, первым уловил отцовское раздражение и во избежание очередной ссоры попросил: -- Проедусь-ка я верхом малость, поразомнусь. А то ноги так затекли скрючившись сидеть, ажно мурашки бегают. -- Разомнись, разомнись, -- ответил Иван Васильевич, думая о чем-то своем и не вникая в истинную причину сыновьего желания. К настоятелю заранее направили гонца упредить о прибытии царского поезда, и он, верно, вовремя успел прибыть на место, поскольку въехав на холм, все услышали торжественный звон, плывущий им навстречу. То с монастырской звонницы приветствовали царя, старательно вызванивая во все колокола по очереди, как-то случается лишь на престольные праздники. И это не понравилось Ивану Васильевичу. Не любил он лишнего шума, ни к чему. Разве, что ворогов предупредить звоном тем, мол, государь пожаловал... Может, и сговорились с кем монахи. Кто их поймет, уразумеет. Монастырь лежал меж двух гор и любой путник видел внутреннее убранство его, снующую по двору братию, и лишь стены, которые были в самом деле непомерно велики, мощны и казались неприступными, заслоняли частично двор обители, делали ее более кучной, собранной в кулак твердыней. Стрельцы, обогнав царский возок, первыми подскакали к воротам, отстроенным в виде надвратной церкви, одновременно похожей на боевую башню, откуда удобно отстреливаться от врага, соскочили с коней и образовали тесный коридор, расталкивая стоявших единой толпой монахов, выбежавших навстречу царю. Иван Васильевич дождался, когда Харитон остановил разгоряченных бегом коней, взял в руки посох, с которым не расставался никогда, но выходить не спешил. Дверцу открыл Богдан Вольский, ехавший позади и вызвавшийся сопровождать царя в Ливонский поход, и, низко кланяясь, показывал старательно, мол, все готово, просим... Только тогда показалась царская голова, затем посох, упершийся в землю и, наконец, весь он легко вынес свое сухое тело, спрыгнул, стряхнул с себя дорожную пыль, беглым взглядом скользнул по монастырской братии, стоявшей в полусотне шагов, и неожиданно обратился к Вольскому. -- Слышь, Богдаша, а сколь ден тебе потребно станет, чтоб крепостицу энту взять? -- говорил он нарочито громко, отчетливо произнося каждое слово, зная, что они долетают до стоящих поблизости монахов. При этом заметил, как игумен Корнилий, сделавший несколько шагов к нему навстречу с крестом в руках, и несколько человек с хоругвями, остановились, замерли, услышав царские слова. -- Какую-такую крепостицу? -- опешил Вольский. Но, увидя подмигивающего ему украдкой царя, мигом нашелся и, нарочно высоко задеря го