то хорошо, -- мечтательно произнес Кольцо. -- Отправь меня с моей сотней, атаман. И хана за бороду притащим, и коньков пригоним. Как скажешь? Ермак недоверчиво глянул на прибывшего гонца и обратился к князю Волховскому: -- Что князь скажет? Может, твоих людей направить? -- У меня помороженных много, -- не согласился тот, -- да и места они эти плохо знают. Пусть ваши казаки отправляются, коль ты, атаман, басурману этому веришь. -- Сотню я с тобой не пущу, -- не глядя в глаз а есаулу, вздохнул атаман, -- а то могут они сговорившись и по Кашлыку ударить, пока мы их по лесам ловим. Коль согласен, то бери полсотни. Сколько у Карачи-бека воинов? -- Две сотни будет, -- с готовностью отозвался Соу-хан. -- Хватит, чтоб Кучума словить. А что не так, то мигом обратно. -- А куда же нам еще деваться? -- засмеялся Кольцо. -- Только чур, конька сам себе выберу. По вкусу. -- Выберешь, выберешь, -- заулыбался Ермак ему вслед. Соуз-хан тоже направился к двери, но был остановлен властным окриком. -- Куда собрался, уважаемый? -- Так, однако, обратно надо... -- Вернутся казаки, и ты домой отправишься. Подави пока с нами. Места на всех хватит. -- Понурившись Соуз-хан пошел разыскивать своих сыновей, проклиная коварство Карачи-бека. * * * Две недели не было известий от казаков, что ушли вместе с Иваном Кольцо, а как-то ночью караульный на башне услышал легкий шорох внизу, а потом что-то твердое упало на замерзшую землю. Караульный поспешно спустился по лестнице с факелом в руке, без особого труда нашел обычный рогожный мешок и, развязав его, в ужасе вскрикнул, не помня себя, побежал к избе атамана. Ермак долго смотрел на лежащую перед ним окровавленную голову есаула, казалось бы и сейчас беззаботно улыбающегося, с голубыми глазами, а потом с трудом произнес: -- Выбрал ты себе, Иван, конька... Только голову не сберег. -- Скрежетнув зубами, велел будить есаулов и привести Соуз-хана. Тот вошел заспанный, подрагивая от холода, и обвел избу, озаренную чадящим светом факелов, ничего не понимающими глазами. -- За этим ты казаков звал? -- угрожающе шагнул к нему атаман, указав на отрубленную голову есаула. -- Зачем так говоришь? -- испугался тот и еще сильнее задрожал. -- Карача-бек правду говорил, что Кучума прогнать хочет. Он ушел от него. Затем и нукеров просил. -- Врешь ты все! Сговорился с ханским визирем, чтоб заманить наших казаков. Готовься к смерти! -- Моя русским служить будет, -- залепетал, путая свой и русский языки, Соуз-хан. -- Моя не виновата... Карача-бек нехороший человек... -- Что с его сыновьями делать? -- спросил Матвей Мещеряк. -- Может, на осине вздернем? -- Так его сыновья здесь? -- А где же им быть. Туточки. Просились с Иваном в поход, да он не взял их. Ермак задумался на какое-то время. Было не похоже, чтоб трусливый Соуз-хан пошел на такой шаг и пожертвовал бы не только своей собственной шкурой, но и жизнью сыновей. Не такой он человек. -- Вышлите утром дозор, -- приказал он Мещеряку, -- а с ним пока погодим. Разузнать надо, чего с казаками нашими случилось. Может, и жив кто остался, расскажут. Не сбежит, не бойся, -- ответил он на выразительный взгляд есаула в сторону Соуз-хана. Но высланная утром разведка быстро вернулась обратно, доложив, что узкая тропа перекрыта и они чуть не угодили в засаду. -- Попробуйте спуститься по реке и пробиться на другую сторону, -- указал Ермак на крутой спуск Якову Михайлову. -- Поздно, атаман, -- кивнул тот на замерзшее русло реки, где в нескольких местах можно было разглядеть чернеющие группы всадников. -- Обложили они нас. А по снегу через лес не пробиться. Ждали еще неделю, не предпринимая особых попыток выбраться из Кашлыка. Вместе со всеми ждал своей участи и Соуз-хан. В один из хмурых зимних дней к Ермаку подошел есаул Савва Волдырь и попросился на вылазку. -- Сиди не сиди, а припасы кончаются, -- пояснил он. -- Может, доберемся до какого селения, возьмем рыбы, мяса. -- Хлебца бы... -- сказал мечтательно Гришка Ясырь. -- Да, хлебца бы не помешало, да где его взять. Ермак видел, как отряд Волдыря беспрепятственно прошел по реке, тяжело утопая в наметенных за зиму сугробах, и взобрался на противоположный берег. Никто их не тронул. Их ждали неделю. Не вернулись. Ждали еще одну. А потом батюшка Зосима сказал Ермаку: -- Кажется мне, что заупокойную службу служить надо по ним... -- Не будем торопиться. Служба не уйдет. Шла третья неделя Великого поста и в городке не осталось ни крошки еды. Отец Зосима объявил казакам, что берет грех на себя и разрешает употреблять в пищу скоромное, если кому удастся добыть какую живность. Казаки переглянулись меж собой и промолчали. Еще через неделю не смог встать утром князь Болховской. Осенью уехал в Москву вместе с Иваном Грозой сопровождать пленного Мухамед-Кула княжеский помощник Киреев, и стрельцами командовал Иван Глухов. Он и сообщил Ермаку, что воевода совсем плох. -- Что же раньше молчал? Язык проглотил? -- Да так есть хочется, что хоть язык собственный на похлебку вари, -- слабым голосом отшутился тот. Атаман откинул тяжелую меховую полость, укрывавшую Волховского, и увидел раздувшиеся ноги того, посиневшие ступни. -- Батюшку мне позовите, -- попросил князь негромко. -- Исповедоваться перед смертью хочу. -- Да подожди, князь, умирать. Скоро лето придет. Пробьемся к реке, рыбы наловим, ушицы сварим. Погоди... -- Кто на Москве окажется, пусть саблю мою и доспехи сыновьям передадут, -- не слушая Ермака, наказывал Волховской. Позвали отца Зосиму, оставили их одних. Батюшка долгое время не выходил, а потом, приоткрыв дверь, велел позвать Ермака. Тот появился быстро, наклонился над воеводой, который с трудом прошептал: -- Извини, атаман, что подвел тебя... Лишних едоков привел на ваши головы... Прости... Ермак вышел из избы, держа шапку в руках. Собравшиеся у крыльца стрельцы и казаки все поняли и стянули шапки с голов. Умершего воеводу положили до весны в погреб, чтоб не долбить мерзлую землю, не тратить понапрасну силы. И почти каждый день кто-то в городке не мог встать утром и, пролежав в забытьи полдня, тихо умирал. Сыновья Соуз-хана не отходили от отца, который лежал в полузабытьи уже неделю. Они варили ему похлебку из сосновых иголок, насобирали под снегом обглоданных рыбьих костей и с ложечки кормили муторно пахнущим варевом. Но он даже не желал открывать рот. Кожа на нем обвисла, выпирали острые кости. Шарип и Набут тихонько плакали, глядя на отца. В один из дней ему кажется стало лучше и он открыл глаза, увидел лица сыновей и тихо одними губами залепетал: -- Похороните меня на родовом кладбище рядом отцом и дедом... -- О чем ты, отец, -- запротестовали сыновья. -- Тише, не мешайте мне, -- остановил он их. -- Если останетесь сами живы, то уходите из этих краев... -- Куда идти? Ведь здесь наш дом... -- Не знаю куда, но уходите отсюда. Это моя последняя просьба... -- Он закрыл глаза и вскоре перестал дышать. Тогда Сабанак, сам едва передвигая ноги, пришел к Ермаку и, долго отдуваясь, попросил: -- Отпусти меня, атаман. Если не вернусь, то знай, не предал вас. Отпусти... -- Иди куда знаешь, -- махнул тот рукой. Сабанак выбрался из городка через небольшую калитку и его не было до вечера. Уже в сумерках он вернулся обратно, опираясь одной рукой на копье, а в другой руке держа зайца-беляка. Его добычу варили в огромном казане, оставленном еще воинами Кучума. Собрались все, кто мог сам передвигаться. Чуть похлебали и понесли в мисках еду обессиленным казакам и стрельцам. Теперь каждый день под началом Сабанака осторожно пробирались в лес по нескольку человек охотников, ставили петли на зайцев, иногда удавалось поймать глухаря или тетерева. Как только вскрылась река, Ермак выбрал полсотни казаков, что могли держаться на ногах, и велел им сделать вылазку, назначив главными Матвея Мещеряка. Ночью они прокрались вдоль русла маленькой речушки Сибирки, впадающей в Иртыш, ударили по обложившим их татарам. Те навалились на казаков, рассчитывая взять их, полуживых, голыми руками. Тогда открылись ворота Кашлыка. Из них шли, поддерживая друг друга, во главе с Ермаком все, кто пережил голодную зиму. Их глаза полыхали неукротимым огнем, в руках сабли наголо. Даже сраженные татарской стрелой они продолжали ползти вперед, пытаясь схватить врага за горло, сдавить, умереть вместе с ним. Татарские воины дрогнули, начали отступать, а потом побежали, не обращая внимания на злобные выкрики сотников. Последним отходил Карача-бек. Он не думал о потерях. Гораздо важнее было то, что силы казаков были на пределе. Это он видел своими глазами. "Долго они теперь не продержатся, -- думал он злорадно, -- то чего нельзя добиться силой оружия, сделает голод..." Ермак, собрав оставшееся воинство, оглядел каждого с грустной улыбкой, спросил: -- Выдюжили зиму? Отогнали врага? Как дальше жить станем? -- А как скажешь, атаман. Коль такую зиму пережили, то и другие не так страшны будут, -- отозвался неунывающий Гришка Ясырь. -- Спасибо ему, -- указал Яков Михайлов глазами на Сабанака, -- выкормил нас. Не он бы, так и до весны не дотянули. -- Это точно, -- Ермак неожиданно стал снимать с себя панцирь, что был когда-то подарен ему царем, -- получи от меня на добрую память. Сабанак растерянно заулыбался, хотел было отказаться, но подбадриваемый выкриками казаков принял дар из рук атамана и, поклонившись всем, ответил: -- И вам спасибо. Спасибо, что приняли, поверили... Своим признали... Почти что русским с вами стал. -- Кто с нами из одного котла хлебает, зла за пазухой не держит, тот и русский, наш значит, -- хлопнул его по спине Гришка Ясырь. Позже хватились сыновей Соуз-хана, но их не было ни среди живых, ни среди убитых. -- Оно, может, и к лучшему, -- отозвался Ермак, когда услышал об этом. -- Силой держать -- себе накладной будет. ПОЗНАНИЕ СОМНЕНИЯ Ивану Васильевичу в эту зиму нездоровилось. Не помогали ни лекари, ни знахари, долгие часы проводящие возле него. По растерянности в их глазах он отчетливо читал, они не могут определить причину болезни. А может и могут, да скрывают, боясь признаться, назвать ее. -- Чего отмалчиваешься? -- тянул он к себе слабою рукой приехавшего недавно лекаря по имени Жакоб, только что подавшего ему чарку с каким-то горьким снадобьем. -- Почему не скажешь, что гнетет меня? Какая хворь приключилась? Ну, говори! -- Государь, то не дано мне знать. Тело человеческое заключает в себе многие недуги, но нельзя сразу определить, какой из них побеждает. Если взять чуму, то... -- Так я чумной, по-твоему? -- с силой дернул его за рукав Иван Васильевич, тяжело дыша в лицо гнилостным запахом, исходящим изо рта. -- Чумной, да? -- Я этого не говорил, государь Я хотел лишь пояснить как бывает... -- Не желаю слушать как бывает! Ты про мою болезнь сказывай. Слышишь? А то кликну палача, он мигом тебе язычок развяжет. Так скажешь или нет? -- Скажу, скажу, -- захлюпал длинным носом лекарь, вырвавшись наконец из ослабевших царских рук, отскочил подальше от больного, -- только не надо сердиться на меня. -- Хорошо, говори. Слушаю, -- Иван Васильевич полуприкрыл глаза и стал слушать, как Жакоб длинно и путано объяснял про устройство человеческого организма, и о влиянии на него различных веществ. Причины болезни он так и не назвал, но слова отвлекали, успокаивали. Иван Васильевич и сам догадывался, о чем боялся сказать лекарь. Близок его смертный час. Господь карает муками и страданиями за все прошлые прегрешения и деяния. Он всего лишь человек, хоть и царь. Хоть и княжеская кровь течет в его жилах. Пожил свое. Поцарствовал... Но не верилось ему в столь скорый конец. Чего-то главного не сделано. Начато, но не доведено до конца. Рано, рано умирать... Еще год нужен, а то и два и... Тогда можно и умереть. Ведь библейские цари жили по триста лет. Чем он отличается от них? Разве не соблюдал заповеди Господни? Не ходил в храм? Не держал посты? Не раздавал милостыню? Пусть он не праведник, не святой, но страдал и мучился не меньше иных. Враг рода человеческого не дал прожить так, как хотелось бы. В нем вся причина. -- Эй, позови лучше Богдана Бельского ко мне, -- прервал он излияния лекаря. -- А сам прочь поди. Толку с тебя, как с козла молока... Бельский появился тут же, словно ждал за дверью. А может, так оно и есть. Все они только и дожидаются, когда он не сможет подняться. Тогда кинутся делить царство, оттеснят бедного Федора, потянет каждый на себя одеяло. Разорвут государство на части. Нет, он должен знать, сколько ему отпущено лет, дней. Знать, чтоб успеть завершить начатое, разогнать всех снующих вокруг жадных людишек, назначить нового честного преемника. -- Звал, государь? -- напомнил робко о себе Бельский. -- Плохо мне,-- выдохнул Иван Васильевич, -- мутит всего. -- Может, подать дать кваску? -- Пил уже. Ты вот что, Богдаша, -- царь на минуту опять задумался, словно забыл, зачем он позвал ближайшего к нему человека, знающего о всех царских прихотях и желаниях, умеющего читать по глазам и оказаться рядом в нужную минуту, -- собери гадалок и предсказателей, каких сыщешь. Пусть придут ко мне. Все понял? -- Понял, государь. Кому гадать надо? -- Не твое дело. Не суйся куда не просят. К вечеру чтоб были. -- Исполню, государь, -- озадаченно поскреб в затылке Бельский. Вечером два десятка старых и еще молодых женщин вошли в царскую горницу. Был среди них и седой костлявый старик с бельмами вместо глаз. Его вел под руку белоголовый мальчик в чистых лапотках, подпоясанный красным кушаком. Слепой старик почему-то больше всего вызвал доверие у Ивана Васильевича, и он пригласил его подойти поближе. -- Можете мне всю правду сказать, коль попрошу? -- спросил царь гадалок. -- Коль государь повелит, то отчего не сказать, -- ответила за всех бойкая толстуха с лукавыми глазами. -- А ты, старый, тоже гадать можешь? -- обратился к слепцу. -- Да он среди нас наипервейший. Его и кличут Прозором, хоть и незряч, а все наперед знает, -- затараторила все та же толстуха. -- Пусть сам скажет, -- остановил ее Иван Васильевич. -- Могу, государь, -- чистым, неожиданно звонким голосом отозвался старик. -- Дал Господь мне дар такой, зрения лишив. Порой и сам не рад, а вижу все наперед. -- Как же, без глаз, а видишь? -- Не могу сказать как, но вижу. -- Будь по-твоему. А собрал я вас по делу важному. Такое дело, что никто окромя вас больше и знать не должен. Коль прознает кто, семь шкур спущу, языков лишу. Смотрите у меня! -- Забудем обо всем как есть, -- запричитали гадалки, -- понимаем поди... -- Так что молчите как рыбы, а то худо будет, -- постращал их еще немного царь, а потом смущаясь спросил, чуть покашливая. -- Знать же от вас хочу, сколько годов мне Бог дарует жить на этом свете. -- Ой!!! -- пронеслось по палате. -- Можно ли такое самому царю говорить! -- Обещаю, не трону никого, а еще и награжу. Сейчас станете говорить или время вам дать для ворожбы? Гадалки попросили пару часов и их отвели в пустую комнату, где бы никто не мешал им. Лишь Прозор отказался идти с ними и произнес медленно, когда остались одни: -- Вели мальчонку домой отпустить, Государь. -- А как же ты без него? -- Ничего, справлюсь. Иван Васильевич отпустил мальчика, который, втягивая маленькую головку в плечи, поспешил бесшумно исчезнуть из царских покоев. -- Садись что ли, -- предложил он слепцу. -- Постою... Только сядешь, а уже и вставать надобно. -- Твое дело. Хочешь так стой. Ну, чего тебе там видится? Говори. -- Не торопи, государь, то дело непростое. Не всем по нутру слова мои приходятся. Бывает и гневаются, приказывают взашей выгнать. -- Да ты, видать, труслив, старик. Не бойся меня. Говори все как есть. Я правду люблю более всего на свете. -- Ой ли. Все поначалу так говорят, а как услышат, то уже другие речи ведут. А правда моя такова: вижу ангела смерти, что руки к тебе тянет, государь. Чуть-чуть и дотянется. Совсем малость осталось. -- Когда это будет, -- осипшим голосом выдавил из себя Иван Васильевич, не слыша собственных слов. -- Скоро. Очень скоро -- Когда?! День можешь назвать? -- Трудно день назвать, -- старик поднял голову вверх и глубоко вздохнул, набрав в грудь побольше воздуха, -- бесы мешают, хвостами машут. Вижу! -- вскрикнул вдруг он. -- Алексия преподобного человека Божьего вижу. Как его день наступит, то значит и тебе, государь, в дорогу собираться пора. Иван Васильевич мгновенно взмок и пот мелким бисером высыпал на лбу, заструился по щекам. -- Как же ты видеть можешь, коль слеп? -- спросил он наконец слепца, покорно стоявшего перед ним. -- А и сам не ведаю того. Господь знает. -- Чем подтвердить можешь слова свои? -- Прости меня грешного. Может, не то мне причудилось. Не верь ты мне, -- слепец, верно, по голосу догадался о перемене в настроении царя. Но было поздно. Иван Васильевич наливался яростью, голова его начала мелко подрагивать, руки сжали посох и он нацелил его в грудь старца. -- Иуда! -- прохрипел он. -- Кто научил? Кто велел сказать такое?! Да я тебя переживу! Тебе ли, смертному, знать о провидении Господнем?! Как смел ты... -- задохнулся он. Бельский вбежал в царскую горницу как раз в тот момент, когда Иван Васильевич пытался достать острием посоха до груди беззащитного старика, пятившегося назад. Он подхватил царя, усадил обратно в кресло, подал кубок. -- Слышь, Богдан, что мне дурень этот наговорил, -- пришел наконец в себя, сделав большой глоток, Иван Васильевич, -- будто не дале как до дня преподобного Алексия мне жить всего-то осталось. Когда он у нас? -- Скоро должен быть, -- пожевал губами Бельский, -- через две недели должен быть. -- Так что же мне две недели только и осталось? -- захохотал Иван Васильевич злобным булькающим смехом. -- Да не слушай ты их, государь. Прикажешь прогнать в шею? -- Нет. Не надо их гнать. Пусть рядышком подождут. В темницу их всех. А как срок придет, то выкопать во дворе яму и я их собственными руками землицей присыплю, голубчиков. Я покажу им, как царю своему неправду говорить. В темницу их! Слепца, а вместе с ним и остальных ворожей свели в темный подвал, ничего не объяснив. Старухи шептались меж собой, а Прозор лишь тяжко вздыхал и за все время не проронил больше ни слова. ...Настал указанный слепцом день. Придворные, среди которых слух о скорой смерти царя разнесся непонятным образом, жались по темным углам, не желая лишний раз попадаться на глаза царю. Ранним утром приказано было истопить баню. Иван Васильевич парился долго и, наконец, показался помолодевшим и вполне довольным собой, отправился во дворец и, увидя идущего навстречу Бориса Годунова, спросил: -- Далеко ли собрался? Пойдем со мной. У себя в горнице Иван Васильевич потребовал шахматную доску и велел Годунову сесть напротив. -- Как здоровье, государь? -- спросил тот, расставляя фигуры. -- И ты о том же, -- недовольно проворчал Иван Васильевич, беря в руку точенного из рыбьего зуба короля, -- разве сам не видишь... Но фигура вдруг выпала у него из ослабевшей руки и он, проводив ее глазами, повалился головой на доску, сметая стоящие там фигуры. -- Прав старик... -- прохрипел Иван Васильевич и закатил глаза. -- Лекаря, скорее, -- закричал Годунов и кинулся к царю. Прибежал Жакоб с пузырьками и склянками, следом примчались другие знахари, склонились над едва дышащим государем. Широко шагая, вошел митрополит Дионисий и несколько монахов с ним. Увидев, что царь совсем плох, стали читать молитвы и совершили обряд пострижения его в монашество, нарекая умирающего Ионою. Без чьего-либо приказа на кремлевских звонницах ударили колокола на исход души, вскоре им отозвались в других московских храмах. Во дворце поднялась страшная суета, все куда-то бежали, сталкиваясь, падали. От оброненной свечи начался пожар, но его тут же потушили. -- Народ к Кремлю бежит, -- закричал испуганно Богдан Бельский. -- Прикажи ворота затворить, -- негромко сказал дер. жавший под руку Федора Иоанновича Борис Годунов, -- а то не дадут душе спокойно отойти... ...Казаки вместе с пленным Мухамед-Кулом прибыли в Москву на второй день после смерти царя. Город бурлил и по главным улицам невозможно было проехать. Пока разыскали Посольский приказ, объяснили кого привезли из Сибири, уже стемнело. -- Не знаю, куда вас и на постой определять, -- пожимал плечами слегка хмельной дьяк, громко икая, -- не вовремя вы. -- Мы-то найдем крышу над головой, -- пробасил Иван Гроза, -- а вот этого куда девать, -- указал на ханского племянника, -- не с собой же следом таскать. -- В монастырь какой, может, попроситесь? -- Пустят в монастырь с нехристем этим. Держи карман шире. -- Сами решайте, -- поднялся дьяк, -- поздно уже, а мне еще до дома добираться надобно. Тогда Иван Гроза нагнулся к мешку, лежащему у него под ногами, порывшись там, вытащил шкурку черно-бурой лисы, кинул на стол. Дьяк сразу повеселел, заподмигивал. -- С таким богатством вас каждый пустит. Сведу вас к знакомому купцу. Дом у него просторный, определит на постой. У купца они прожили до самой осени, ожидая, пока о них доложат новому царю и тот распорядится, куда ж девать Мухамед-Кула. -- Не затем я башкой своей рисковал, когда тебя брал, чтоб так вот бросить, -- втолковывал, выкушав ковш, другой хозяйской браги, заплетающимся языком Иван Гроза сидящему напротив царевичу, -- мне за тебя и награда поди положена царская. Мухамед-Кул, который по дороге несколько раз порывался бежать, в Москве быстро освоился, пообвык и ходил везде с казаками, разглядывая диковинные наряды горожан, церкви, мосты через реки. Наконец, Федор Иоаннович принял их, наградил казаков добротным сукном и годовым жалованием, а Мухамед-Кулу объявлено было служить при царском войске и жалован титул князя Сибирского. ПОЗНАНИЕ ЛЮБВИ В начале лета Ермак повел казаков на дальнюю сибирскую реку Тавду, где издавна жили могучие племена вогулов. Переговорив с Матвеем Мещеряком и Яковым Михайловым, решили поискать там водный путь на Русь и, если удастся, добраться до строгановских городков, выменять утех на собранные меха свинца и пороха. Оружейные запасы подходили к концу, и все до единого казаки носили с собой снятые с убитых татар луки и колчаны полные стрел. Всего восемь стругов плыло по извилистой реке, бороздя темные илистые воды, преодолевая завалы вековых деревьев, отбиваясь от встречающих их на берегу вогульцев. С ходу взяли городок князя Лабут-бека. Зарублен в бою князь Пачан-бек, бежала его охрана и без боя сдался городок Чандырь. Тогда к казакам вышел великий шаман всех местных племен и знаками пригласил их идти за ним. -- Чего это он? Поди заманивает? -- обеспокоились казаки. -- Ему можно верить, -- отозвался Ермак, пристально вглядываясь в разрисованное охрой лицо шамана. -- А чуть чего, так сабли при нас. Идемте... Они вышли к большому кургану, обнесенному длинными жердями, украшенному копьями с разноцветными флажками и тряпицами. -- Тут спят наши вожди, -- объяснили им. -- Шаман позвал вас, чтоб показать как камлать будет. -- Что значит камлать? -- спросил Мещеряк Ермака. -- С духами говорить станет, -- ответил атаман. Рядом с курганом разложили большой костер и после того как пламя взвилось вверх, затрещали стволы сухих, сложенных крестообразно деревьев, вогульцы стали бросать пучки сырой травы. Повалил густой дым, казаки закашляли, отодвинулись в сторону. -- Комаров что ли отгоняют? -- удивился Гаврила Ильин, отмахиваясь от разъедавшего глаза дыма. В это время шаман ударил в бубен и закружился на месте. Дым окутал его и почти скрыл от глаз окружающих. -- Где он? -- тряхнул головой Ильин. -- Не видать что-то... И точно, шаман пропал, будто унесся вверх вместе с клубами темно-желтого дыма. Казаки удивленно подняли головы к небу и тут звук бубна донесся с вершины кургана. Шаман был уже на самом верху, продолжая кружиться, подпрыгивая на месте, приседая. -- Вот дает! -- шепнул на ухо атаману Гришка Ясырь. -- Как он так? -- Помолчи. Он все слышит и видит. -- Ну да?! -- не поверил Ясырь и тут же согнулся пополам, словно кто заехал ему кулаком в живот, испуганно замолчал, озираясь. Шаман же продолжал свой танец, а к костру вышли еще четверо молодых людей с разрисованными лицами и бубнами в руках. Они стали медленно перемещаться вокруг костра, все ускоряя движение и выкрикивая непонятные слова. Потом один из них взвился вверх и перелетел через костер, а навстречу ему рванулся другой танцор, и они, слегка задев друг друга в воздухе плечами, опустились по разные стороны. Такой же прыжок повторили двое других юношей. Их сородичи начали притопывать на одном месте ногами, ударять в такт ладонями, выкрикивать что-то. Ермак глянул на казаков. Они тоже не могли удержаться и прихлопывали, подталкивая один другого локтями, завороженно глядя на костер. Все забыли про главного шамана, а он неожиданно возник в центре круга, закружился, ударяя в бубен все чаще и чаще. Вдруг к нему подбежали двое мужчин, держа в руках большой кусок красной материи, и обмотали ей крутящуюся фигуру шамана, спеленав того с головы до ног. Толпа расступилась и в центр вошел широкоплечий воин в шлеме и длинным кинжалом в руках. Не раздумывая, он ударил шамана в живот и выпустил кинжал. Рукоятка торчала из тела продолжавшего кружиться шамана, а воину подали второй кинжал. -- За что он его так? -- ужаснулся Ясырь. -- Безоружного убивает... Ермак едва удержал его, рвавшегося защитить старика, а уже второй и третий кинжалы вошли в шамана, но он все кружился и кружился, будто и не его вовсе поразила острая сталь. Наконец шаман остановился, провел по телу рукой, поднял ладони вверх. Они были густо измазаны кровью. Затем он по очереди вырвал все три кинжала, бросил их на землю, размотал материю и открыл глаза, уставясь прямо на Ермака, и что-то быстро-быстро забормотал, тыча в сторону казаков пальцами. К ним подошел тот самый воин, что втыкал в тело шамана кинжалы, и начал переводить. -- Он говорит, что вы сильный народ, храбрый народ. Духи призвали вас, чтоб защитить нас от врагов. Вы не должны уходить с нашей земли, а жить тут всегда. Мы станем дружить с вами, отдавать своих дочерей в жены. Вам нечего бояться... -- Да мы и не боимся. Тоже мне... -- хмыкнул Ясырь, но Ермак так глянул на него, что он тут же замолчал. --...Поворачивайте обратно и ставьте свои шатры у реки Иртыш. Там вам будут покровительствовать наши духи... Дальше Ермак не слушал, потому что у него вдруг потемнело в глазах и он увидел перед собой ярко освещенное лицо Зайлы-Сузге. Она махала ему рукой, улыбалась, звала куда-то. Он невольно протянул руку вперед и коснулся чего-то мокрого, липкого. Глянул, то была кровь. Перед ним стоял шаман и что-то продолжал говорить, чуть шевеля губами, закатив вверх глаза так, что были видны лишь белки глаз. --...Он говорит, что ты великий воин. Тебе нужно остаться на нашей земле и только здесь ты обретешь покой и счастье. Ты потерял свое лицо, но здесь ты вновь нашел его и уже не потеряешь больше. Тебя подстерегает смерть, но ты обманешь ее. Тебя долго будут помнить друзья и враги. Так говорят наши духи, -- закончил он. Шаман же протянул к Ермаку руку и жестами чего-то просил у него. -- Может, он тоже хочет проткнуть тебя кинжалом? -- предположил Ясырь. -- Он просит у тебя что-нибудь на память, -- пояснил им толмач. Ермак поискал глазами что бы можно дать шаману и, не найдя ничего, рванул бляху со своей кольчуги, подал ее ему. Шаман, приняв подарок, низко до земли склонился перед казачьим атаманом и тут же его сородичи рухнули на колени, протянув руки в его сторону. -- Ого, -- удивился Ясырь, -- да они тебя, атаман, за бога своего, видно, принимают. Во дела... Ермак и сам был удивлен не меньше и не знал как поступить. -- Скажи им что-нибудь, -- подбодрил его Мещеряк, -- а то неловко выходит. -- Спасибо, что верите нам. Мы не желаем вам зла... -- начал атаман, скользя взглядом по обращенным к нему лицам стариков, женщин, детей, взрослых мужчин, широко открытыми глазами глядящих на него, -- мы такие же как вы и нам нечего делить, незачем воевать. Мы люди одной земли. Пьем воду из тех же рек, едим ту же пищу, смотрим на те же звезды. Скажите об этом своим соседям, пусть они передадут дальше мои слова. Казаки почти неделю оставались на берегах Тавды, а потом, погрузив припасы, подаренные им вогульцами, отплыли обратно. * * * Стояла середина лета, когда под стены Кашлыка приплыл на своей долбленке старый Назис. Он долго взбирался по размытой дождями тропинке в гору, кряхтя и часто останавливаясь. Наконец он подошел к калитке и постучал в нее. Охранник поинтересовался, кто ему нужен, и рыбак ответил, что желает видеть самого атамана, чтоб тот вышел к нему сюда, на обрыв. Ермак поздоровался со стариком, пригласил в городок, но Назис наотрез отказался, а хитро сощурившись, произнес негромко: -- Тебя желает видеть одна женщина... -- Давно ли сделался сводником? -- едва удержался от смеха атаман. -- Доброе дело никому не запрещено совершать. -- Скажи мне тогда, что за женщина пожелала встретиться со мной. -- Она просила не называть своего имени, но велела передать вот эту вещь, -- и Назис протянул тонкий серебряный браслет с тремя большими камнями на нем. Ермак взял его в руки, покрутил, припоминая, и хотел было отдать браслет обратно старику, когда заметил на внутренней поверхности тонкие узоры. Внимательно вглядевшись в них, атаман решил было, что ошибся, поднял глаза на хитро улыбающегося Назиса и ощутил, как сердце быстро-быстро застучало в груди, перехватило дыхание. -- Где она? -- выдохнул он. -- Ждет недалеко отсюда. -- Ты увезешь меня сейчас? Да? -- Конечно, если выдержит моя лодка. -- Пошли, -- он схватил рыбака за локоть, подтолкнул к спуску с горы. -- Своих хоть предупреди. -- Эй, скажи есаулам, чтоб меня не теряли. К вечеру вернусь, -- крикнул атаман стоявшему на вышке стражнику и увлек Назиса за собой. Они долго плыли через реку в черпающей воду бортами долбленке. Назис ворчал, что, посадив такого бугая, он рискует не дожить и до вечера, но Ермак не слушал, жадно вглядываясь в противоположный берег. За каждым деревом чудилась знакомая фигура и каждая веточка, шелохнувшаяся под легким ветерком, казалась машущей призывно рукой. Наконец, лодка ткнулась в илистый берег, и он, едва не перевернув ее, выскочил на песок, увяз, но, не замечая этого, побежал дальше. Зайла-Сузге сидела на стволе огромного в обхват дерева, наклонившегося к земле, как бы подставившего себя для отдыха. Ермак замедлил шаги и залюбовался ею. Она была все так же стройна и тем же теплом лучились ее большие глаза, столь же ярки оставались губы, тонка шея, будто и не прошло столько лет, разделявших их. -- А ты почти не изменилась, -- прошептал он, беря руки Зайлы-Сузге. -- Зато ты совсем не похож на человека, которого я знала. -- Как же ты догадалась, кто я? -- Сердце подсказало. Когда сын рассказал о встрече с тобой, то я поняла, мы еще увидимся. -- А где он сейчас? -- Кто? -- не поняла она сразу. -- Сейдяк? Он здесь, в Сибири. Но не решается пока подходить слишком близко к Кашлыку. -- Он тоже мечтает занять ханский холм? -- в голосе атамана послышалось легкое раздражение. -- Разве он не вправе сделать это? Я думала, ты сам предложишь ему стать твоим наследником, выделишь хотя бы улус поблизости. -- Но пойми... Я не хан Сибири. Я атаман небольшого отряда. -- Так в чем разница? Ведь ни кто-то другой, а именно ты занял Кашлык и тебе несут ясак все окрестные народы. Или я чего-то не понимаю? -- Прости, но ты действительно многого не понимаешь. Сибирь уже не сможет оставаться такой, какой была прежде. Кончилось ее время... -- Кончилось одно время, но наступило другое. -- Возразила она -- Мы-то те же самые Что нам мешает договориться обо всем? Или ты не хочешь, чтоб мой сын занял твое место? Так и скажи. И я передам ему твои слова. -- Да пойми ты, не от меня это зависит. Ни я, ни Кучум, ни тем более Сейдяк не смогут удержаться долго здесь без чьей-либо помощи и поддержки. Тебе надо хоть раз побывать в большом русском городе, чтоб убедиться в этом. -- Ты знаешь, а я все это время жила в Бухаре? Это тоже очень большой город, где собралось много людей. И что из этого? -- Да, Бухара сильна. У нее много воинов. Когда-то я убедился в том. Но ей не нужна Сибирь. Ей нужны ее меха и только. Она занята другим. Зато русские придут сюда через год, через пять лет и навряд ли им понравится хан Сейдяк -- Но он же законный наследник, -- не сдавалась Зайла-Сузге. -- И что из того? Тебе известно имя Мухамед-Кула? -- Да. Он сын моего бедного брата Ахмед-Гирея. Где он сейчас? -- Этой зимой мы отвезли его в Москву. Одним наследником стало меньше, -- губы атамана растянулись в нехорошей усмешке, -- но думаю, что и тот, кто захочет сам самостоятельно взойти на ханский холм, рано или поздно окажется в Москве. Там теперь решается судьба Сибири. -- Кажется, я что-то начинаю понимать... Выходит, московский царь направил тебя сюда? Значит теперь ты не свободный человек? Вот оно что... -- Не в свободе дело. И царь меня не направлял сюда Но так получилось, что русские воины пришли со мной. Они считают меня своим, и я не желаю предавать их. -- Ты, может, и себя считаешь русским? -- Видно было, что Зайла-Сузге едва сдерживается, чтоб не наговорить ему обидных слов. -- Кстати, почему тебя все зовут Ермаком? Ты забыл свое настоящее имя? -- Я бы хотел забыть не только свое настоящее имя, но и прошлое и много чего другого. -- Потеряв имя, человек теряет и свое лицо. Так у нас говорят. Ты и меня хотел бы забыть? Да? Ты же сам сказал... -- Прошу тебя, Зайла-Сузге, не обижай меня. Тебя я помнил и всегда буду помнить. Ты для меня единственный близкий человек. Единственная женщина... -- И у тебя не было других женщин? -- дернула она бровью. -- Ни за что не поверю. Но не будем об этом. Лучше скажи, что мне передать сыну. Как я поняла, ты не хочешь, чтоб он приходил сюда. -- Да, я не хочу, чтоб он ввязывался во все дела, связанные с ханским престолом. Добром это не кончится. -- Но его ты спросил об этом? Почему ты можешь решать, даже не поговорив с ним? Ведь он все же твой... -- она замялась и с трудом закончила, -- твой сын. -- Хорошо. Я поговорю с ним и все объясню. Пусть он придет сюда. -- Нет. Один прийти он не сможет. Слишком опасно. А коль с ним будут нукеры, то твои воины нападут на него. -- Этого не случится. -- Лучше будет, если ты разыщешь его. Его сотни стоят неподалеку отсюда. В двух днях пути. -- На Иртыше? -- Нет. На Вагае. Спросишь местных рыбаков и они проведут тебя. -- Договорились. Я возьму с собой небольшой отряд и встречусь с ним. Попробую все объяснить. А ты не хочешь перебраться в Кашлык? Зайла-Сузге ответила не сразу. Видно было, что она колебалась, но, наконец, решительно покачала головой. -- Зачем? Слишком многое связано у меня с ханским холмом. Хорошего и плохого. Не нужно ворошить воспоминания. Старый Назис укроет меня. Когда вернешься, мы встретимся... -- А мне можно сейчас остаться с тобой? -- неожиданно робко спросил он. Легкая тень пробежала по лицу Зайлы-Сузге и она коснулась тонкими пальцами его лица, прошептала: -- Ермак... Какое странное имя. Первое мне нравилось больше. Но разве можно вернуть обратно прошлое? Мы хоть и рядом, но слишком далеки. Слишком. Время развело нас, а с ним бесполезно бороться. -- Но я хочу быть с тобой! Слышишь?! -- Прости, если причинила тебе боль. Я хоть не поменяла имени, но тоже стала другой. Прощай... Ермак... * * * Через неделю Ермак сообщил Матвею Мещеряку, что он остается за главного в Кашлыке. -- Мы же с Яковым Михайловым на одном струге прогуляемся до Вагая. -- Не опасно, атаман? Может, побольше народу возьмешь с собой? -- Чего бояться? Кучум не показывается, Карача-бек тоже где-то далеко в степях. Не сунутся. -- Тебе виднее, атаман. Но чего-то сердце у меня ноет. -- Гроза идет, вот и ноет. И в самом деле. Наступало время страшных гроз, когда небо, словно рассорившись с землей, начинает гвоздить ее огненными пиками, сжигать леса, будоражить речные воды. Тучи то затягивали небесную синеву, то разбегались в стороны, освобождая проход для солнечных лучей. Ласточки низко носились над рекой, ловя на лету мошкару, мелькая белыми грудками. Стихали испуганно кузнечики, как только черные тучи заволакивали небо, и тут же громко принимались стрекотать с прежней силой, едва тучи разбегались и длинные лучики проникали в заросли травы, высвечивая иной, незнакомый мир, обитатели которого мало интересовали человека. Казачий струг неспешно шел вдоль левого низменного иртышского берега, и Ермак, сидевший на корме, всматривался в прозрачную воду. На какое-то время его глаза различили неподвижно застывшую у лежащей на дне коряги серую щуку. Она казалась плохо обструганным осиновым бревнышком, зацепившимся за корневище, но поблескивающие глаза выдавали ее. К берегу плыла стайка беззаботных чебачков, и Ермак лишь улыбнулся, представив себе, как они будут улепетывать через мгновение, столкнувшись с ожившей внезапно хищницей. Глядя на темную гребенку леса, тянувшегося по вздыбленному холмистому правому берегу, словно частокол крепости, Ермак думал, что когда-нибудь обязательно уйдет в этот вечный сумрак, где станет спокойно жить, охотиться, не будет ответственности ни за чьи жизни, не нужно будет воевать, нападать, обороняться и можно быть самим собой. Ишим и Алтанай неистово нахлестывали коней, спеша побыстрей добраться до отцовского лагеря, разбитого в излучине между Иртышом и Вагаем. Там же находился их старший брат Алей. На зиму они готовились отойти дальше в степи, но сообщение, которое везли братья, могло многое изменить. -- Отец, -- закричал Ишим, врываясь в шатер к Кучуму, -- казаки на одной большой лодке вчера днем отплыли от Кашлыка. -- Куда они направились? -- безразличным тоном спросил старый хан. Он уже жалел, что разрешил сыновьям следить за всеми передвижениями казаков, чтоб не быть застигнутым ими врасплох. -- Они направляются в нашу сторону. -- И только на одной лодке? Странно... Куда же они могут плыть? -- Может, они готовятся напасть на нас? -- предположил Алей. -- Вряд ли... Они бы выступили всеми силами. С ними ли Ермак? -- Кажется, там, -- неуверенно отозвались братья, переглянувшись. Кучум безошибочно вычислил, через какое время казаки могут оказаться вблизи его лагеря, где встанут на ночлег. Выходило, что через три дня, если расчеты его правильны. Но он не мог ответить, зачем и куда они направились. Вдруг он понял, куда плывет казачий струг. -- Где ты видел отряд Сейдяка? -- спросил он старшего сына. -- В двух чакрымах отсюда. Уже несколько дней они стоят там. -- По-моему, казаки плывут к ним. Верно, хотят соединиться, -- неуверенно заговорил Кучум. -- Но если так, то нам придется плохо. -- Как Ермак узнал, что Сейдяк стоит здесь? -- Мы видели как в Кашлык приплывал небольшой рыбачий челнок, -- сообщил Алтанай. -- Так я и думал. -- Кучум встал и положил руку на плечо Алея. -- Ты сможешь незаметно идти по берегу вс