, следом кинется, а может, и рукой махнет. Решил посоветоваться с крестным, и если тот возьмет на себя переговоры с отцом, который уважал полковника, всегда соглашался с ним, то можно было и рискнуть. Угрюмова разыскали на воеводском дворе, где он беседовал с двумя пожилыми, как и он, казаками. Выслушав крестника, тот повернулся к сидевшим на бревнышке казакам, хохотнул: - Э-э-э, чего деется, станишники! Сын с отцом общего языка не нашли. Ты, Ванька, весь в зубаревскую породу пошел, батька твой в молодости точно такой был, все под себя гнул, никого не слухал. Молодец! Правильно делаешь... - Чего же тут правильного? - ворчливо обронил один из казаков, - пороть их надо, коль супротив отца идут. - Точно, точно, - согласно закивал головой второй, с большой сивой бородой, - моя бы воля... - Ладно тебе, Потап, - прервал его Угрюмов, - себя молодым не помнишь. Чего хотел, то и творил. - Ну, было дело, - согласился тот, - зато теперича... - То-то и оно, что с годами поумнел малость. Да не о вас речь, станишники. Знаете, куда он собрался, Ванька-то Зубарев? Помните, нет ли, как меня губернатор Гагарин к башкирцам отправлял золотишко промышлять? Я тогда два лета подряд с отрядом по степям рыскал, лихорадку еще подхватил, до сих пор себя знать дает. - Чего-то припоминаю, - наморщил лоб ближний к нему казак. - Теперь вот этого молодчика подбиваешь? Коль ты, Дмитрий, не сыскал, то он и подавно ничего не найдет. - Кто его знает... Оно как повезет. Вот что, Иван, забирай обоз с собой, с Василием, отцом твоим, договорюсь как-нибудь, разъясню ему все. С обозом тебе, глядишь, полегче будет, меньше спрашивать станут, чего да почему. Купец, и все тут. Дорогу я тебе обсказал. Найдешь родичей Чагыра того, али иного кого, повыспрашивай их, подарков не пожалей, и выведут они тебя на прииски те... Удачи тебе. А насчет казаков извини, но отпустить с тобой в дорогу нынче никого не могу, на заставах все, лето нынче неспокойное, сам знаешь. Пойдемте ко мне в дом, переночуете, а с утра и в дорогу двинетесь. Сейчас велю баньку стопить, попаритесь, - встал с бревен полковник и, простясь с казаками, повел Ивана к себе. ...То была последняя ночь, которую Иван и его спутники провели под крышей дома. Сперва они ехали по левому берегу Тобола, старательно избегая селений и казачьих разъездов. Потом, при впадении в Тобол речушки со странным названием Уй, двинулись вдоль ее русла, как то было обозначено на плане, вычерченном полковником Угрюмовым. Не доезжая Троицкой крепости, резко повернули на запад и через пару дней выбрались к отрогам Уральских гор, где их вскоре окружили вооруженные башкиры и отвели в дальнее кочевье, принялись расспрашивать, куда и зачем они едут. Ивану Васильевичу пришлось раздать на подарки едва ли не половину отцовских товаров, чтоб убедить башкирских старшин, что они действительно мирные купцы, которые ищут дорогу на Оренбург. Их отпустили, дали проводника, от которого с большим трудом едва удалось отделаться. По дороге им часто попадались россыпи камней, от которых они наспех откалывали куски породы, засовывали их в тюки с товарами, собираясь позже, по возвращении, найти рудознатца в Тюмени или Тобольске и с его помощью узнать, что это за камни. Более всего их привлекали камни с яркими желтоватыми блестками, которые они принимали за золотые вкрапления. Так, двигаясь в северном направлении вдоль горных отрогов, загружая телеги добытой ими породой, они выбрались к предместьям Екатеринбурга, голодные и ободранные в клочья. К тому же сбежали двое из шестерых возчиков, и пришлось бросить две телеги, но зато появилась возможность подменять обозных лошадей. Стоял конец сентября, и с каждым днем холодало, спать возле костров стало совсем невмоготу. Посовещавшись с Тихоном и Никанором, которые к концу пути совсем приуныли, Иван решил двинуть к Ирбиту, прикинув, что купцы должны уже начать съезжаться на ярмарку. Более всего Ивана беспокоила встреча на таможне, где его арестовали год назад. А о том, что он скажет отцу, старался не думать. В Ирбите напросились на постой к жившему на окраине мужику, который пускал к себе приезжих купцов, имел большую конюшню и сдавал полдома под ночлег. Все собранные ими камни перегрузили на отдельную подводу, крепко увязали и укутали рогожей. Немного отдохнув, Иван, захватив с собой на всякий случай Никанора и Тихона, отправился на таможню, чтоб найди кого из земляков, узнать, не подъехал ли случаем отец. После недолгих поисков нашли приказчика Михаила Корнильева, который первым узнал Ивана и его спутников. Иван припомнил, что того зовут Максимом Заевым. Обнялись, похлопали друг друга по плечам. - Никак опять в какую переделку угодил? - спросил, отстранясь, Заев. - Плутнули малость, - опустил глаза в землю Зубарев. - Отца моего не встречал? - Чего ему тут делать, когда он тебя ждет в Тобольске. Всем уже раструбил, как ты у него из Тюмени обоз с товарами увел, - захохотал Максим, больно ткнув Ивана в грудь кулаком. - Нашел свое золото? - И про то известно? - вздохнул Зубарев. - Как не знать. Поди, в одном городе живем... Решили пойти в ближайший трактир, отметить встречу. И хоть у Ивана остались в кармане последние гроши, которые могли понадобиться на дорогу, на оплату за постой у ирбитского мужика, но уж больно велико было желание пропустить чарку, другую, посидеть после стольких дней странствий со знакомым человеком, что он, не раздумывая, согласился. Придя в трактир, огляделись, выбрали свободный стол в углу и подозвали полового. Тот подлетел, издалека щуря лицо в приветливой улыбке, поздоровался и спросил, чего пожелают. - Заказывай ты, - предложил Иван корнильевскому приказчику, а сам принялся оглядывать сидевших за столами посетителей трактира. То были в большинстве своем купцы среднего достатка со своими подручными, возчики, сидевшие на самом краешке лавки и всем своим видом показывающие, что они заскочили сюда ненадолго. Но были среди прочих и мужики угрюмого вида, заросшие бородой до глаз, остававшиеся в трактире часами. В них безошибочно можно было угадать лихих людей, явившихся на ярмарку задолго до ее начала, чтоб вызнать, кто с чем прибыл, какой товар и сколько привезено, а потом... потом они встречали удачливых купцов на глухой таежной дороге и безжалостно обирали, грабили. У многих были поддельные, хорошей работы, паспорта, и полиция, хоть и догадывалась об их намерениях, но до поры до времени не могла им что-то предъявить, а издалека приглядывалась к ним, старалась не спускать глаз. Вдруг Иван почувствовал, как кто-то в упор разглядывает его, повел глазами влево и остолбенел. Через стол от них, у самого окна, сидел Яшка Ерофеевич собственной персоной, выставив черные испорченные цингой зубы, в упор разглядывая Ивана. Сидевший рядом Никанор Семуха поинтересовался у Зубарева: - Чудище, что ли, какое увидал? - Именно чудище, - чуть кивнул головой тот, - знакомца встретил. - Это которого? - Никанор всем корпусом повернулся и мигом выделил среди прочих именно Яшку. - Не он ли тебя под тюрьму подвел в том году? - Угадал, он и есть. - Этот шибзик? - удивился и Тихон Злыга, без всякого зазрения также принявшийся разглядывать Яшку Ерофеича. А тот сидел меж двумя купцами и чего-то втолковывал им, время от времени ковыряя указательным пальцем в носу. О чем он говорил с купцами, Иван догадывался. Объяснял, как лучше дать взятку таможенникам. Принесли выпивку и закуски. Иван опрокинул рюмочку, потянулся за квашеной капустой, но не донес ее до рта, потому что услышал сзади занудный голос Ерофеича: -- Старый знакомый... Опять к нам пожаловали? Иван с ненавистью уставился в его мутные, водянистые глаза, и пальцы сами собой сжались в кулаки, он начал подниматься, но Никанор ухватил его, усадил на место, наклонился, зашептал в ухо: - Не пачкай рук о него, Иван Васильевич, есть у меня мыслишка, как с ним поквитаться, - и повернувшись к Яшке, масленым голосом предложил, - а ты, мил человек, садись с нами, коль знакомый будешь. - То можно, - согласился Яшка и опустился на лавку, держась за стол. Видно было, что выпил он уже немало, но пока еще держится на ногах и говорит вполне связно. - С чем приехал? - обратился с наглецой в голосе к Зубареву. - Опять правду искать начнешь? Императрице писать будешь? Не поумнел за год? - Ты лучше выпей, мил человек, не знаю, как тебя звать-величать, - Никанор пододвинул к Яшке кружку с вином, - а потом и балякать станем. - С ним, - ткнул тот пальцем в сторону Зубарева, - выпью. - Давай, - согласился Иван и поднял свою кружку. Еще приложившись раз, другой, Яшка быстро захмелел и начал ронять на стол неровно стриженую голову. Подошли купцы, с которыми он сидел раньше, сообщили, что уходят, препоручили уснувшего Яшку им. - Чего с ним делать станем? - спросил Никанор, когда несколько раз толкнул Яшку в бок, убедился, что тот крепко спит. - В куль, да в воду, - предложил Тихон Злыга. - Эй, эй, не вздумайте грех такой на душу брать, - испугался Максим Заев, - я этого прощелыгу знаю, у него тут со всем начальством полные шуры-муры. Коль с ним чего случится, то нас сыщут и кнута не миновать. - Правда, чего с ним связываться, пойдемте отсюда, - поддержал Максима Зубарев. - Нет уж, - упрямо затряс головой Никанор, - есть у меня одна мыслишка, подождите чуть, - и он направился к группе угрюмых бородатых мужиков, сидевших возле трактирных дверей. О чем он с ними толковал, никто не слышал, но через несколько минут те поднялись и подошли к их столу вслед за Никанором, легко подхватили за руки спящего Яшку и потащили на выход. Когда дверь за ними закрылась и, похоже, никто даже не обратил внимания на исчезновение Яшки, то Максим осторожно спросил Никанора: - Чего ты им сказал? То ж разбойные люди... - Сам вижу какие, - налил себе в кружку остатки вина Семуха, - потому и подошел к ним. А повели они его с собой, чтоб тряхнуть малость как проспится. Я им только шепнул, что этот мизгирь из таможни и с него изрядную деньгу выкачать можно, то они про остальное и не спрашивали. - А не зря? - засомневался Иван Зубарев. - Зря не зря, а денька три его на ярмарке не будет. За это время и мы уже далеко отсюда окажемся, - рассудительно ответил тот. Товары и возчиков они передали Максиму Заеву, чтоб он присматривал за ними. Иван пообещал, что отец сам вскоре приедет или пришлет кого с доверенностью на товар. С тем и попрощались. Обратная дорога показалась вдвое короче первой, когда ехали из Тобольска. Рессорный возок поменяли на легкие саночки, запрягли в них двух лошадей и ехали довольно быстро, останавливаясь лишь на короткие ночевки. Иван, полулежа, зорко всматривался в прогалы меж деревьями, думая при том, сколько всего свершилось за столь короткий срок, словно прошел не год, а все десять лет; и какая-то мощная сила возникала внутри его, заставляя действовать, ехать, добиваться своего. И он знал, что добьется, найдет те злосчастные прииски и привезет в столицу драгоценную руду, урезонит своих родичей Корнильевых, и ... страшно подумать... встретится с императрицей. И он мысленно представлял дорогу в Москву, веря, что никто не остановит, не изменит его решения. Конец первой части.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Окаянный Ванька. *  В тот год императрица Елизавета Петровна неожиданно для всех решила прервать обычный свой летний отдых в Царском Селе и велела собираться ехать в Москву, а оттуда в Троицке-Сергиевскую обитель на поклонение святым мощам Сергия Радонежского, всея земли русской чудотворца. При ней осталась самая малая свита особенно близких ей людей. Графа Алексея Григорьевича Разумовского среди них не было, поскольку пребывал он в то время в Санкт-Петербурге, куда к нему совершенно неожиданно пожаловал земляк, шляхтич Яков Федорович Мирович, совсем недавно вернувшийся из сибирской ссылки в Тобольске, где у него и родился сын Василий, единственный из оставшихся в живых мальчиков их семьи. Хлопотать о его судьбе перед светлейшим графом и прибыл в столицу старый Мирович и вскоре с помощью Разумовского благополучно пристроил свое чадо кадетом в шляхетский гвардейский корпус. Осенью, на правах земляка графа, он был представлен и императрице. Уже будучи в Троицке-Сергиевой обители, императрица узнала, что в Москве начались беспорядки, связанные с участившимися в городе пожарами и частыми ночными грабежами. К ней в обитель был срочно вызван московский генерал-губернатор, сенатор Василий Яковлевич Левашов. Он побожился перед императрицей, что все воры и зачинщики непременно в то же утро будут изловлены и преданы суду. Но императрица, не особо поверив его заверениям, повелела командировать в старую столицу еще и воинскую команду во главе с генерал-майором и премьер-майором лейб-гвардии Преображенского полка Федором Ушаковым, который учредил особую комиссию для раскрытия причин производимых пожаров. А урон Москве, как оказалось, был нанесен немалый: сгорело живьем около ста человек, пострадали церкви Симеона Столпника, Покрова Богородицы, Николая Чудотворца на Ямах, Мартына Исповедника на Большой Алексеевской, Алексея Митрополита, Сергея Чудотворца на Рогожской заставе... Более двадцати пяти храмов пострадало в тех пожарах и более тысячи жилых домов были подожжены неизвестными злоумышленниками. Когда началось следствие, то в Сыскной Приказ стали приносить подметные письма, из которых явствовало, будто все эти пожары дело рук известного вора Ваньки Каина. 1. Ванька, по отцу Осипов, а по прозванию Каин, оказался немедленно изловленным и теперь сидел в Сыскном Приказе совершенно впав в отчаяние, поскольку не видел никаких сколько-нибудь приемлемых средств к своему освобождению. Из каких только переделок не приходилось ему выкручиваться: перепиливать решетки, открывать замки на цепях, а то и просто, подкупив караульных, сбегать из самых крепких острогов. Но на сей раз, судя по всему, влип он крепко. А вышло все из-за собственной дурости, из-за девки, дочери солдата Федора Зевакина. Прозевал тот свою дочку, что сама с Ванькой сбежала и к родителю родному возвращаться никак не хотела, а тот возьми да и напиши самому полицмейстеру, обвинив дочкиного похитителя во всех смертных грехах. Может быть, дело и удалось бы замять как обычно, откупиться от назойливого солдата Зевакина, нанести ему подарков, десяток коробов, и опять все шито-крыто, гуляй Ванька дальше на белом свете, радуйся жизни, пользуйся ей до конца, до донышка. Да вот ведь закавыка, случилось на ту пору быть в Москве самому генерал-полицмейстеру Алексею Даниловичу Татищеву, мужу строгому и неподкупному, пожелавшему упечь Ваньку в Сибирь, а то и вовсе жизни лишить. Вот к нему в руки и был передан московский бывший сыщик и один из главных столичных воров, прозванный за дела его темные Каином. И как он ни крутился, какие услуги ни предлагал, но только генерал-полицмейстер вцепился в него крепко, от услуг ванькиных отказывался и выпускать его из острога не собирался. Ванька глянул через зарешеченное окошко, но ничего, кроме толстого ствола разросшегося лопуха, увидеть не мог. Татищев велел поместить его в холодный сырой погреб, где и было всего лишь небольшое окошечко возле самой земли, пролезть через которое могла лишь кошка, а солнце не попадало совсем. Кормили его лишь раз в день и то давали четвертинку каравая да кружку воды из колодца. Первые дни Ванька бился, кричал, что сообщит самому московскому губернатору Левашову, но ничего не помогало. Только позднее он понял: Татищев прямого подчинения от Левашова не имел и был направлен самой императрицей специально для розыска зачинщиков московских пожаров. Вот тогда Ванька загрустил по-настоящему и решил открыться перед генерал-полицмейстером во всех своих прегрешениях, и выдать бывших сотоварищей, с которыми совершил немало такого, за что сибирская ссылка могла показаться чуть ли ни наградой. А, казалось бы, как все ладно и складно пошло, когда за одну ночь Ванька с товарищами мог иметь столько, сколько иной купец первой руки и за год не наживет. Где оно, то богатство? Пропито, в карты, в кости, в зернь проиграно. Раздарено бабам и девкам... Лучше и не вспоминать. Он, как тот лопух, цеплялся за всякого, кто оказывался рядом с ним, обирал, раздевал, грабил. Слава о нем шла не только по Москве, но и по ближним слободам, ажно до самой Макарьевской ярмарки докатилась. Везде его знали, уважали, слова супротив не говорили. Эх, и погулял же он за свою жизнь короткую, пошалил, поозорничал: будет что вспомнить, когда палач на плаху потянет... А в то, что лишат его буйной головы, Ванька уверился окончательно после одного из разговоров по душам с генерал-полицмейстером Татищевым. Тот, не скрывая иронии, когда Ванька пожаловался на плохую еду, ответил, мол, перед смертью ни к чему отменно кормить, дольше в земле не протухнет. Не протухнет... Нет, он не мог представить себя мертвым, опускаемым в землю, насильно вырванным из жизни. Тот же лопух: как ни рви, ни корчуй, а хоть малый корешок останется, выбросит к солнышку новый побег, расправит мясистые листья, принарядится в цветы-колючки. Сколько их, таких лопушков, по земле раскидано, разбросано. И хоть коси их, хоть выкапывай, норовя под самый корешок подобраться, ан нет, не совладать человеку с настырным растением, никоим способом не справиться. Давно ли Ванька в Москве появился, вывезенный по указу своего господина, купца гостиной сотни Петра Федоровича Филатьева, на двор к нему в услужение определенный. Взяли его, не спросясь, из родного села Иванова, отрешили от отца-матери, от братьев и сестер и оставили на господском дворе всякую работу работать, жить с чужими людьми в людской, из общего котла пищу хлебать. С самого начала Ваньку невзлюбил конюх Леонтий, тощий мужик, с огненно-рыжей бородой и длинным крючковатым носом. Он шпынял парня по любому поводу, заставлял дважды переделывать ту же самую работу. Бывало, поручат тому двор подмести, а Леонтий нарочно коней во двор выведет, те всю землю копытами изроют, да еще по несколько куч каждый накладет. Ванька за совок и таскать конский навоз, за ворота выкинет, управится, только не тут-то было. Леонтий ему: - Ты, сучий потрах, зачем улицу нашу поганишь? Тут тебе не деревня, мать твою, таскай в огород, - а для пущей убедительности еще и по загривку кулаком двинет, а кулак у него, ох, какой тяжелый. А то метлу спрячет, на сеновал закинет. Ванька бегает, носится, ищет свой струмент, найти не может, обед на носу, работа не выполнена, а значит, и порки не миновать. Леонтий из конюшни выйдет, пальцем в него тычет, кричит: - Чего, собачье отродье, не делаешь свою работу? - Метла у меня, дядя Леонтий, пропала куда-то, - Ванька ему, - не видели случаем? Конюх повернется, ни словечка не скажет, а вечером хозяин Петр Федорович тому самому Леонтию поручает Ваньку на конюшню свести да выпороть за нерадение вожжами хорошенько. А тому только подавай... Терпел Ванька, терпел его издевательство над собой, да как-то его соседский портной, что тоже конюха того терпеть не мог, и присоветовал, как обидчику отомстить. Встал Ванька спозаранку, когда все спали еще и сторож у ворот посапывал, к забору привалившись, пробрался на конюшню, спер у ночевавшего там Леонтия сапоги и айда на базар. Там в суконном ряду первому встречному мужику продал их за два гривенника, накупил на радостях пряников печатных, орехов, иных лакомств, умял все прямо на базаре и обратно домой подался. Только во двор взошел, а Леонтий по земле босиком шлепает и налетел на него петухом, свалил на землю и принялся пинать, колотить, что едва отобрали у него парня полуживого. А все дело в том оказалось, что кухарка, которая из всех самая первая встает и на базар за покупками к столу отправляется, Аксинья, увидала там, как Ванька сапоги продавал, да все конюху и рассказала, как есть. Случилось по осени заболеть Леонтию, и хозяин решил, что то Ванька не иначе как ему в еду подсыпал зелья какого, и отправили конюха болезного в деревню до полного излечения, а более он уже не возвращался на двор к Филатьеву. Вроде легче дышать стало Ваньке Осипову после отбытия конюха Леонтия, да только так с тех пор повелось: ежели что где пропадет, потеряется, тут же бегут его искать, обыск чинить, а для острастки, для послушания и попотчуют его кто кулаком, кто коромыслом, а тетка Глафира в него как-то раз утюгом горячим запустила за пропавшую подушку с ее кровати. Чего говорить, были кой-какие грешки на его, ивановой совести, частенько чего из съестного из погребов или с кухни тащил, но более все напраслину возводили. Видать, не один он был у хозяина на руку нечист, чего за русским человеком испокон веку замечается, да только те воришки оказались не пойманы. Затаил с тех самых пор Ванька великую обиду и на хозяина, и на дворовых его, поклялся отомстить черным делом всем им, когда только удобный случай выдастся. Клятву сам себе дал, да только как ее выполнить и не знает. На хозяйском дворе все, как есть, на виду: стоит в одном конце чихнуть, как с другого откликнутся, только остановился, задумался о чем своем, а уже орут: "Чего встал, как столб стоеросовый? На конюшню под вожжи захотел?!" Долго он думал-соображал, чем бы своему хозяину и всем дворовым досадить можно... Если удавалось Ваньке незаметно ускользнуть со двора, то нырял он в небольшую калитку, которая в сад вела, забирался на дерево и слушал там птичье пение, пока его кто ни хватится, звать-кричать ни начнет. И всех-то птиц он по голосам знал, различал их пение, каждую выделял. Более других ему нравилось, как малиновка утром ранним или на закате солнечном нежные трели выводила. Ничуть не хуже соловья будет. Уж так нежно, тонюсенько заливается, трель ведет, ажно слезы на глазах выступают, по душе словно скребком кто дерет, нагар, злобу снимает. И за ласточками смотреть в поднебесье Ванька до смерти любил. Чиркнут крылышком по воздуху, хвостиком треугольным распишутся, вьются, кружатся, такие немыслимые коленца выписывают, - залюбуешься, не заметишь, как час, а то и все два пробегут, и уже стемнеет, смеркнется, со двора кричат, аукают, с ног сбились - ищут его. И за те птичьи причуды доставалось Ванятке по первое число, но на второй год службы городской привык он к дранью, к порке, и шкура стала словно дубленая, следов кнута или батогов почти не оставалось. Правда, заместо Леонтия поркой ведал другой мужик, не столь лютый. Он парня по жалости своей в полсилы драл. Но, все одно, злоба в Ваньке росла и копилась до поры до времени. И Филатьев даже рукой на него, похоже, махнул, во внимание его проказы не особо брал, ждал, когда возраст подойдет, чтоб с рук долой сбыть неслуха да в рекруты на царскую службу определить на долгих двадцать пять годиков. Но... иная судьба Ваньке, Осипову сыну, уготовлена была, отнюдь не служба ратная. Однажды в городе встретил Ванька себе ровесника, но в плечах, не в пример ему, широкого, башка круглая, крупная, волосы русые, глаза синие, с хитрым прищуром, с приглядом. Продавал тот парень в базарных рядах серебряные ложки с вензелями дворянскими. Уж в этом деле Ванька понимал, хозяин его на что богатей, а подобных ложек не держал, не по чести ему. Случилось тут на базаре караулу солдатскому с ружьями, со шпагами на боку появиться. Может, искали, высматривали кого, а может и случайно зашли, заглянули. Только парень тот как солдат заметил, те ложки за пазуху мигом спрятал и в ближний кабак нырнул. Иван - за ним. Тот сел за стол, вина заказал, расплатился и сдачу половому оставил. Подождал чуть Ванька, подсел к нему за стол, спрашивает: - Никак, ворованный товар, молодец, продаешь? - А ты, погляжу, из сыскарей будешь или за просто так робишь? - тот ему предерзко отвечает. - Я из дворовых буду торгового человека господина Филатьева и в сыске не состою, - обиженно губы поджал Ванька. - Тогда выпей со мной, с честным вором Петром, прозванным Камчаткой, - хитро блеснул синим глазом тот и налил Ивану добрую порцию вина. Сидели долго, заказывали еще два раза выпивку, а потом Петр сбыл через полового краденые ложки за столь малую цену, что Ванька даже присвистнул от неожиданности. - Не боись, завтра другие будут, а сейчас гульнуть шибко охота, деньга нужна, - пояснил тот. Уже под вечер Петр Камчатка пошел провожать нового товарища и по дороге показывал ему то на один, то на другой дом и, заливаясь смехом, тыкал в окна пальцами: - Здесь я бывал, хорошо взял, а здесь меня сторож чуть не застукал, едва ноги-ноженьки унес, а у той госпожи с шубы воротник лисий спорол, когда на солнышке прожаривала шубейку свою, сама в тенечке прохлаждалась, нежилась... Казалось, не было такой улицы, где не побывал бы Камчатка, и сейчас он безбоязненно шел по ним, дурашливо кланялся выглядывающим через калитку дворникам, строил носы дородным барьшням, делал непристойные жесты в сторону молодых девушек. - И не страшно тебе, - с уважением спросил Ванька его, - а вдруг да споймают, в острог запрут, в калодники определят, в Сибирь... - В Сибири тожесь люди живут, - беспечно отвечал тот, - половина разбойных людей на Москве через Сибирь прошла, бежали, сызнова за свой промысел взялись. Чем в услужении у злыдня какого жить, то куда краше пошарить темной ноченькой по чуланам да камерам у богатеев местных. Зато потом гуляешь, как купец на ярмарке, и черт тебе не брат... - А меня возьмешь с собой, - остановился прямо посреди улицы Иван, - заглянуть к богатым людям? - Тебя? - остановился Камчатка и выразительно поглядел на Ивана, будто первый раз увидел его. - А не сдрейфишь? Не продашь, коль попадемся? - Да не в жись! - широко перекрестился на маковку колокольни тот. - Ты это дело брось, божиться-то, - остановил его Петр Камчатка, - у нас, воров, того не признают. Вот как надо клясться, - и он, выставя большой палец правой руки, чуть прикусил его острыми зубами, сплюнул на землю и бойко проговорил: "Ни дна мне, ни покрышки, ни на том свете, ни на этом удачи не видать, покоя не знать. А ну, повтори!" Иван повторил, и ему стало вдруг легко, необычайно весело, и он предложил: - Для начала давай, Петруха, обчистим моего хозяина Филатьева, будь он трижды неладен. А?! Годится?! - То, браток, дело не простое, к нему готовиться надо, а не абы как в омут башкой, дрыгнув ногой... - Научи, брат, научи, - схватил его возбужденно за грудки Ванька. - Высматривать, приглядывать надобно, где он какие товары хранит, куды деньги кладет, ключи в котором месте держит, да караульщики как себя ведут, спят ли, то непросто все. - Обо всем мне известно, - не унимался Иван, - и про товары, и про ключи, и караульных сторожей в лицо и по именам знаю. Соглашайся! Но Петр неожиданно протрезвел, и в глазах у него появилась недобрая усмешка, он отвел ивановы руки от себя и погрозил ему пальцем: - Микитная твоя башка, неужто думаешь, такой вор, как Петр Камчатка, с первым встречным-поперечным на сурьезную работу пойдет? Не-е-е, браточек, ты выкажи поначалу самое себя, дай поглядеть, каков есть, а там посмотрим. Помочь тебе согласен, но хозяина своего сам обчисти и сколь сможешь, то на улочку вынеси, а уж я там подожду, в соседнем проулочке. - А откудова знаешь, что там проулочек есть? - удивился Иван. - Или я не Камчатка? Да я всю Москву знаю, как пес свою будку. К хозяину твоему давно приглядывался, да только сторожей много, да и заплоты высокие, одному не сдюжить. - Значит, ждать будешь? - Буду, - кивнул Петр Камчатка, - и коль дело выгорит, то с нужными людьми сведу, которые тебе кое-что порассказывают... - На том и расстались, договорившись, что как только в доме Филатьева везде погасят огонь, Иван начнет действовать. Придя на господский двор, он быстро прошмыгнул в людскую и забрался в дальний закуток, где обычно ночевал, даже не пошел ужинать на кухню, боясь выдать себя волнением. Вернувшиеся с ужина дворовые люди размещались каждый на своей лежанке, обсуждая, чем кому завтра заниматься, а Ванька лежал, уставя глаза в темный потолок и думал, что, коль станет он настоящим вором, то больше никогда его не коснется черная работа и ни один человек не посмеет приказать ему, а тем более наказать за что бы то ни было. Постепенно смолкли разговоры, шепотки, покашливания, и в людской слышался лишь густой храп уставших за день людей, да изредка скрипели доски лежанок, а где-то со стороны кухни громко пел сверчок, извещая всех, что он сейчас полноправный хозяин в доме. Выждав с четверть часа, Иван осторожно сполз со своего места, оделся и вышел во двор, держа под мышкой сапоги. Ночь была темная, безлунная, и даже звезд нельзя было разобрать за тяжелыми тучами. Видно, под утро должен пойти дождь, что вполне успокоило Ивана, и он стал высматривать сторожа, который обычно ходил вокруг хозяйского дома. Наконец, он скорее почувствовал, чем увидел его: возле крыльца качнулось что-то темное, и сторож не спеша двинулся в сторону уличных ворот. Ванька, затаив дыхание, направился в дровяник, который никогда не запирали на ночь, ощупью нашел там топор и, взяв его поудобнее, так же на цыпочках пошел к крыльцу господского дома. Он долго и осторожно пробирался через хозяйские комнаты, небольшие коридорчики, впрочем, за годы своей службы он хорошо изучил их расположение и теперь безошибочно шел к кладовой комнате, где хранилась одежда и иная домашняя утварь. Кладовая оказалась, как он и предполагал, закрыта на внутренний замок. Иван вставил острие топора в щель между дверью и косяком, поднажал, и замок слабо щелкнул, дверь, скрипнув, открылась. Он вошел внутрь, нагнулся, нащупал ближний сундук и начал проталкивать топор в щель меж крышкой и корпусом. Это оказалось намного труднее, чем с дверью, сундук был добротно сработан, и пришлось попотеть, прежде чем топор вошел внутрь на полдюйма. Тогда, навалившись всем телом на рукоять, Иван нажал на нее, и чуть не грохнулся на пол, потому что крышка отскочила и гулко пропела, зазвенев, замочная пружина. Ивана колотил озноб, когда он торопливо, на ощупь вынул несколько верхних плотно сложенных вещей и неожиданно наткнулся на боковой ящичек, пристроенный к правой стенке сундука. Пошарил там. "Деньги!" - чуть не закричал от радости и спешно принялся рассовывать по карманам серебряные монеты, боясь, чтоб они не упали на пол, не зазвенели, не разбудили хозяев или кого из прислуги. Но все спали крепко, не подозревая, что кто-то мог забраться в их ближайшую кладовую. Ванька не помнил, сколько времени прошло, прежде чем он выбрался из кладовой и пошел на выход из дома. Он взмок, как после хорошей парной, но голова работала четко и, самое главное, не было страха или паники. Он почти прошел через большую гостиную комнату, где светилась под иконами лампада, как вдруг вернулся обратно и взял в руки лист бумаги, где были записаны имена усопших, чтоб подать, потом во время церковной службы помянуть их за упокой души. Ванька с листом в руках подошел к печке, поискал в ней уголек, нашел и вернулся к лампадке, чуть подумал и с кривой улыбкой на лице при тусклом свете вывел на обратной стороне листа несколько слов: "Пей воду как гусь, ешь хлеб как свинья, а работай у тебя черт, а не я". Он засунул бумагу за ручку входной двери, юркнул с крыльца в сад, а оттуда через забор перемахнул на улицу. Едва он сделал несколько шагов, как из проулка выступил Петр Камчатка, что поджидал его там. - Готово? - осторожно спросил он. - Славно сработано? - потряс в воздухе ворохом одежды Иван. Но едва они сделали несколько шагов, как Петр схватил Ивана за рукав и потянул к забору, прошептав: - Тихо! Видишь, караульные возле рогаток стоят? - Ну, вижу, - согласился тот. - Далеко нам улицей не уйти, схватят. Надо бы огородами попробовать, лезем через забор. - Да ты сдурел, что ли? - не согласился Ванька. - Там псы цепные, сторожа такой хай подымут, хоть святых выноси. - Может, есть у тебя кто из знакомых, чтоб до утра укрыться? - Это с ворованным-то? - усмехнулся Ванька. - Вон там батюшка приходской наш живет, отец Пантелеймон, можно пойти к нему, исповедоваться. - Ага, он исповедует тебя прямиком в участок, - хмыкнул Камчатка, - да еще и благословит батожьем. - Погоди, - наморщил вдруг лоб Ванька, - айда к нему во двор. - Белены объелся? - зашипел Камчатка. - Стой... - но Ванька уже взялся за кованое кольцо калитки и принялся громко стучать. Через какое-то время из-за ограды раздался осторожный голос: - Кого нелегкая носит по ночам? Честным людям спать не даете. - Беда у нас, - плаксивым голосом запричитал Иван, и Петр Камчатка даже не узнал его голоса, до чего тот стал жалостлив, - человек помирает без святого причастия, батюшка нужен... - Где помирает? Кто? - уже не столь настороженно и враждебно спросил сторож и загремел засовом. - А вот ты сейчас без причастия и сдохнешь, если только пикнуть посмеешь, - схватил его за горло Ванька, когда тот приоткрыл калитку и высунулся наружу. Камчатка тоже не стал мешкать, навалился на испугавшегося до смерти мужика и впихнул его во двор. - Цыть! - проговорил он грозно и вытащил из-за голенища длинный с тонким лезвием нож. Сторож, было, открыл рот, но Камчатка стукнул его рукоятью в лоб, и тот повалился без сознания. - Жди здесь, - прошептал Ванька и кинул Камчатке ворох одежды, а сам скользнул к дверям поповского дома. Прошло немало времени, и сторож начал приходить в себя, зашевелился. Камчатка сызнова саданул его рукоятью по черепу и прислушался. Он не услышал, когда Ванька выбрался из дома, и даже испугался, увидев перед собой человека в рясе священника. - Ну, похож я на попа? - спросил тот. - Похож, как блоха на вошь, - засмеялся Петр, - а борода где? Любой дурак поймет, какого поля ягода... - А молод я еще, борода пока не выросла, - не растерялся Ванька, - на вот лучше, надевай полукафтанье, будешь моим дьячком. А другую одежу в узел свяжи, будто мы святые дары несем. - Ишь, раскомандовался, - проворчал Камчатка, но подчинился, понимая, что от сообразительности Ивана сейчас многое зависит и не время выяснять, кто из них главнее, кому слушаться, а кому приказывать. У первой же рогатки их остановили двое солдат с ружьями в руках. - Куда вас черт несет в такую пору, - весьма нелюбезно поинтересовался один, но, увидев, что перед ним духовные лица, смутился и, наклоня голову, подошел под благословение, - простите, святой отец... - Бог простит, - быстро перекрестил его Иван, - неча лукавого поминать, а то он до тебя быстро доберется. К умирающему идем на Дорогомиловскую заставу, потому и ночью. - В добрый путь, - расступились солдаты. То же самое повторялось и на других постах. Некоторые, еще издали, увидев идущих в длиннополой одежде людей, смело шагающих по середине улицы, приняв их за священников, открывали проход и почти все просили благословения. - Тяжело, оказывается, батюшкой быть, - усмехнулся Иван, когда они, наконец, вышли к берегу Москвы-реки, где постов больше не встречалось и можно было двигаться свободно, без задержки. - А ты думал, - хохотнул Камчатка, - то тебе не кур щупать, тут башкой думать надо, с людьми толковать. - Куда идем? - поинтересовался Иван. - Ты, помнится, говорил, мол, с нужными людьми познакомишь. Где те люди живут? Далеко ли до их дома? - Да вон он, дом их, - Камчатка указал рукой в сторону реки. - На другой стороне, что ли? - не понял Иван. - Половина на той, а половина - на этой. Сейчас сам увидишь и поймешь, а то непонятливый какой. Ванька лишь пожал плечами и молча последовал за ним, понимая, что теперь для него наступает новая жизнь, нисколечко не похожая на предыдущую. От этого на душе стало как-то радостно и тревожно, и возвращаться обратно в постылый филатьевский дом он сейчас бы не пожелал ни за какие посулы. 2. Вскоре они подошли к Каменному мосту, и Камчатка смело спустился к самой кромке воды и негромко свистнул. Откуда-то из-под моста тут же раздался ответный свист, и кто-то сонным голосом спросил: - Кто пожаловал? Чего надо? Свой или чужой? - То я, Петька Камчатка! - А-а-а... Камчатка, тогда ходи сюда. А там кто еще с тобой? - Товарищ мой, к нам просится. - Ну, коль очень хочется, пущай заходит, - отвечал все тот же голос. Они забрались под мост, и в темноте Ванька различил более десятка спящих прямо на куче соломы мужиков, со спутанными волосами, кудлатыми бородами, в самой разной одежде. Отвечал им чернявый мужик со сломанным носом, заросший бородой до самых глаз. Иван успел заметить, что рядом с ним лежал прилаженный к длинной деревянной рукояти кистень с шипами, а из-за голенища сапога, как и у Камчатки, высовывалась наборная костяная ручка ножа. - С чем пришли? - спросил тот, кивнув на узел, что Камчатка нес в руке. - С поживой или башкой вшивой? - Есть маленько, - успокоил его Камчатка, - то дядя Шип будет, - пояснил он Ивану, - старшой над своими людьми, атаман, значит. А это его работа, - Камчатка кинул Шипу в руки узел, - к нам за компанию просится, - подтолкнул он Ваньку в спину. - Да ты не робей, расскажи о себе, чей будешь. - А чо говорить? - шмыгнул носом Иван. - Из крепостных мы, при торговом человеке Филатьеве состоим... Вот его и обчистил... - Ага, - Шип быстро развязал узел и бросил ворованную одежду на землю, - значит, обчистил хозяина и теперь при нем боле не состоишь. Так, что ли? - Так, - промямлил Ванька, - коль поймает, то побьет али на цепь посадит. - Поймать каждого можно, - небрежно перебирал одежду атаман, - а ты не давайся, чтоб тебя ловили. Вино пьешь? - Маленько, - не поднимая головы, ответил настороженно Иван. - То хорошо, что маленько, нам больше достанется, - захохотал тот. - Так говорю, мужики? Большинство людей из его шайки проснулись, таращились на вновь прибывших, зевали, почесывались, кашляли. - Хорошо, когда не грешно, - приподнялся один из них, - а нам чего не принес, коль в товарищи напрашиваешься? Этак-то не годится, без вина к нам никак нельзя. Может, ты басурманин какой, не нашей веры? Вот татары, те вина не пьют, а ты, поди, не из татар? - Русский я, - обиженно ответил Ванька. - Только нет вина у меня с собой. - Вина нет, а может, денежка завалялась какая? - не унимался тот. - Слышь, Шип, гони их отсель подале, коль денег на вино не дадут. А то всех принимать, то скоро и места под нашим мостом не останется. - А ты его купил, что ли, Золотуха? - наконец вступил в разговор Камчатка, и Ванька рассмотрел при сером утреннем свете, что волосы у мужика, который требовал с него вина, и впрямь золотистые, переливчатые. - Дурак я, что ли, мост покупать, - отмахнулся тот, - он и так мой, поскольку живу здесь. А чужого кого, без выпивки, не пущу. У нас закон такой для всех и каждого. Или выпивку с собой неси, или плати, сами сходим, мы люди не гордые. - Есть у тебя деньги? - негромко спросил Камчатка у Ивана. - А то он не отступится, да и впрямь закон такой здесь: коль новенький кто пришел, то обмыть энто дело надо. - Как обмыть? - не понял Иван, но потом до него дошло, что имел в виду Камчатка, и он нехотя полез в карман, нащупал монету, из тех, что попались в хозяйском сундуке, протянул Золотухе. - Вот, нашел. Хватит? - Двугривенный, что ль? - спросил тот, разглядывая монету. - Должно на первой разик и хватить. Эй, Федька, - позвал он, - а ну, быстро поспешай в корчму, купи чего погорячей... - Хлебушка не забудь, - пропищал кто-то из-за спины Золотухи. Молодой парень, едва ли не моложе Ваньки, проворно