аве! Она кинулась собирать восхитительные плоды, но через мгновенье поняла, что не стук упавшего яблока ее разбудил, а голоса. Мужские голоса, которые жаловались друг другу на языке врага. Дальше она бежала, не разбирая дороги. Уже потом, в кистринской крепости, пытаясь вспомнить свое путешествие по разграбленной стране, она могла четко восстановить в памяти только свой путь до яблоневого сада и самый конец дороги. Начинка этой безумной недели состояла из каких-то отдельных страшных эпизодов, которые она не знала куда приладить -- к началу своего пути или к концу. Она видела труп... нет, она видела два трупа, но первый только издали. Это был солдат, не понять только, чьей армии. Об этом мертвеце она быстро забыла. А со вторым столкнулась вплотную, и даже близорукость не защитила ее от страшных подробностей. А случилось все просто -- она забрела в виноградник. Виноград был еще не спелый, но если его не рассматривать, то вполне пригодный для еды. Голод мучил Мелитрису даже во сне, и теперь она запихивала в рот целые кисти. А об этого... голого, в мухах... она споткнулась! Силы небесные, как не учуяла она раньше страшный, тошнотворный запах? Ей ничего не оставалось, как перепрыгнуть через этого вспоротого... покойника, но бежать быстро она не могла, ее рвало. Благостны будьте немецкие леса, горы и перелески. В них столько чистых ручьев, в них можно вымыть руки, ополоснуть лицо от этой напасти, а потом пить, пить.. Так на чем мы остановились? Ну, конечно, фонарь и косолетящий снег. Много снега... наземные вихри вздувают сугробы, холодно, а она в сиреневом нарядном платье прижалась носом к стеклу, чтобы в оттаянную дыханием лунку различить сквозь хлопья снега силуэт кареты. Приехал! Мой князь. Она держалась за мысли о Никите, как держится смертельно больной человек за голос сидящего рядом. "Не умирай, не умирай!"- кричит сидящий рядом, здоровый, близкий человек, и тот, кто уже направил стопы свои по светлому коридору -- от жизни, вдруг слышит этот призыв и заставляет себя вернуться. Она давно заблудилась и шла наугад. Солнце не служило ей ориентиром, оно просто жгло, и Мелитриса его ненавидела. И еще облака... тяжелые, плотные... Нет, право, Никита, любимый, они давят на плечи, тяжело нести на себе полнеба! И был еще сон. Он привиделся в дубовой роще. Говорят, дубы- Зевсовы деревья. Если Зевс-громовержец и любил какиенибудь дубы, то, наверное, эти. Они были огромны, как город, как государство Россия. На дубах детскими игрушками висели звезды. Сон начался с того, что Никита повернулся к ней лицом -- оно было грустным, измученным, наверное потным, во всяком случае белая рубашка так и липла к телу, а в руке он держал что-то металлическое, блестящее, может быть подкову? И встретившись с ним взглядом, Мелитриса закричала исступленно: не смотри на меня. Не смотри. Лицо мое обожжено солнцем, щеки запали, а губы потрескались, они распухли и болят, разве это губы! И пробудилась от собственного крика. Она шла весь остаток ночи и пыталась сообразить, что за предмет держал в руках князь Никита, может быть, это был пистолет или кривой нож? Утром, когда заря еще не разгорелась, но все предметы уже видны, на кустах мерцает паутина в росе, и туман до колен, она вышла к военной стоянке. Две палатки на небольшой поляне, поодаль часовой, нет, два часовых. За палаткой сидели люди, они не спали. Мелитриса услышала родимую речь. Она имела вкус, запах дома, она казалась музыкой, в которой нет смысла, а только образы: темляк... сапоги... стерва чертова, ногу стер, едрена вошь!.. Пьянея от счастья, она хотела закричать во все горло, кинуться вперед, но слева трелью ударила уверенная немецкая речь. Тогда она упала на колени и ужом поползла к своим. Первое, что она спросила у большого, понуро сидящего на траве казака, было: -- У вас есть хлеб? -- 0-о-осподи!-- раздался потрясенный шепот.-- Ты, малец, того... ныряй отсюда. Мы ж в плену! -- а рука уже шарила на дне большой, висевшей у пояса сумы. Лепешка была жесткой, пахла дымом, и Мелитриса стала сосать ее, как леденец. -- Можно я с вами? Ты меня защитишь? -- Да кто ты? -- спросил он, рассеянно оглаживая свою непокрытую, в скобу стриженную голову. -- Я сын полковника. Отец погиб. Его звали...-- и Мелитриса назвала первую пришедшую в голову фамилию. Плен В обозе с ранеными, которых въезжающими ночью в крепость видел пастор Тесин, находился и Александр Белов. Рану на голове он получил в Цорндорфском сражении. Сведения, которые получил о нем Никита, были верны, Белов действительно ушел с корпусом Румянцева к крепости Швет. Но Оленев не мог знать, что уже через неделю, подчиняясь бестолковости или прозорливости бригадира, полк Александра вернулся с полдороги и подоспел как раз к самому сражению, Он был последним, кто мог присоединиться к армии Фермера, далее Фридрих отсек русским возможность соединиться. Мы не будем описывать здесь, как героически дрались гренадеры, как, влекомые командиром, возникали в самых отчаянных местах битвы, приподнимем только занавес над самым трагическим и стыдным событием этого дня -- как Aелов попал в плен. Случилось это после того, как его гренадеры, в числе прочих, нашли бочки со спиртным. Конечно, приложились, как не взбодрить себя в этом аду, где вздыбливается земля, а кровь льется водицей. Опрокинули кружку, но не напились до бесчувствия, продолжали баталию с честью. Отличились все те же любители парного молочка- Эти воистину забыли Бога и Отечество, и в увещевании их было столько же смысла, сколько в чтении дурному быку "Отче наш". Но Белов не мог бросить их на произвол судьбы- увещевал. Пыль стояла -- страшная, удушливая, едкая, она царапала и разъедала горло, из которого вылетали страшные, гневливые приказы: "А ну вставай, скотина! трах-та-рарах!.. и так далее. Прекратить! Встать!" Увещевая сидящих у бочек пьяниц, которые встать уже не могли, Белов потерял бдительность. Внезапно заорали все, раздалась беспорядочная стрельба. "Пруссаки!" -- дурнотно крикнул ктото. Александр бросился вперед и тут же получил удар сабли по голове. Удар был сделан плашмя и как-то вполсилы, будь на голове убор, он отделался бы шишкой. Но кираса была давно потеряна, удар пришелся по темени, при этом раскровенил лоб. Кровь хлынула на лицо, все поплыло перед глазами. В этот момент совсем рядом шандарахнуло ядро, взрывная волна опрокинула Александра и он потерял сознание. При отступлении с этого пятачка гренадеры не вынесли своего командира, они его просто не нашли. А пруссаки нашли -- контуженого, оглохшего, в состоянии шока. Более срамным и обидным, чем сам плен, было то, что из-за пыли и гари Белов не видел, кто его ударил саблей. Уже потом в кистринском лазарете, восстанавливая ход событий, он у всех пытался выяснить -- был ли прорыв пруссаков по левому флангу эдак часов в пять или не был? Молоденький прапор-корнет с простреленной ногой уверял Белова, что совершенно точно помнит -- прорыв неприятеля был, и именно в это время, в его ушах и сейчас звучат явственно крики: пруссаки, пруссаки! Но слова корнета не вызывали доверия, потому что он весь бой, первый в его жизни, вспоминал с истерическим всхлипом, картины баталии видел перед собой чрезвычайно яркие, и как выяснилось, полностью придуманные. Юный воин старался всем угодить и каждому рисовал словами то, что желал видеть собеседник. Большинство из сокамерников ответили Белову: а черт его разберет, утверждали, что не было никакого прорыва, просто все перепились, а это значило, что саданул Белова по голове кто-то из своих. Александр мог поклясться на Библии, мог бы рукуногу отдать, что в твердой памяти никто из его гренадеров даже помыслить такого не мог. А в скотском состоянии разве человек себя помнит? Бахусовы шашни... Заведут они русского человека в великий срам и подлость. Обозы с ранеными русскими офицерами и прочими высокими чинами после Цорндорфской мясорубки намеревались отправить в Берлин. Но состояние раненых было ужасно, была опасность довести до места назначения уже трупы, и потому решили временно поместить их в кистринском подвале, но содержать в строгой изоляции от всех прочих пленных. И в плену люди живут. Как ни ужасно это звучит, попасть в плен после Цорндорфского сражения было благом. Фридрих изменил свой приказ не брать пленных и раненых, а уничтожать их на месте не в видах милосердия. В плен попадают воины с обеих сторон, а на войне пленные -- это обменная карта: мы вам ваших, вы нам наших. Условия в крепости были ужасные, соломы подстелили, вот и все условия. Зарешеченное окно над потолком давало столь незначительный свет, что собственную руку можно было рассмотреть с трудом. Ни лекарства, ни лекаря: стоны, ругань, горячечный бред. Больше всех страдал генерал-майор Мантейфель, ядром ему оторвало ногу выше колена. Да все здесь были покалечены: у бригадира Гизенгаузена было несколько ран на голове и на руках, генерал Салтыков был ранен в живот, принесли на носилках из другого каземата бригадира Сиверса -- если умрет, так пусть хоть среди офицеров. Белов тоже был не в лучшем состоянии. Пустяковая рана на голове не только не зажила, но начала мерзко гноиться. От глухоты и звона в голове -- словно комар пищит -- он, правда, избавился, но жить мешала бессонница. Странное это чувство, все время хочется спать и кажется, только закрой глаза -- и провалишься в блаженный отдых, но не тут-то было. Закрытый веком зрачок упирался не в дремотную темноту, а в другой мир, в котором, словно метеоритный дождь, косо бежали огненные точки, и он следил за ними до изнеможения. А то вдруг квадраты и ромбы начинали крутиться в бешеном темпе, иногда это были цифры, нули превращались в восьмерки, восьмерки сдваивались, страивались, как нанизанные на нитку шары, двойки тянули шеи, к цифрам у Александра было особенно брезгливое отношение. Весь день он пребывал в возбужденно болтливом состоянии, ночь была мукой. Среди пленных очутился и один из славнейших генералов русской армии -- молодой князь Чернышев. В Цорндорфской битве он командовал корпусом. Очевидно, пруссаки задались целью захватить его в плен, потому что выждали момент, уже на исходе битвы оттеснили его корпус, а потом, как лилипуты Гулливера, облепили генерала со всех сторон и стащили с лошади. В отличие от всех, в подвале князь Чернышев не имел на себе даже царапины. Именно он громче всех стал требовать лекаря. В первый день немчура отмалчивалась, а потом появился хирург из соседнего помещения. Как только выяснилось, что под сводами кистринского подвала содержатся еще русские, на лекаря посыпались вопросы. В первый день он более рассказывал, чем лечил. В этот же день Белов узнал, что пастор Тесин, с которым так близко сошелся его друг, тоже находится в плену. Тут же созрела мысль узнать что-либо о судьбе Оленева. Перевязывать и прижигать раны --было нечем, и князь Чернышев завел разговор с охраной, прося купить лекарства на деньги раненых. Перед пленением их не обыскивали, и многие офицеры имели при себе значительные суммы денег. На этот раз пруссаки не кричали, мол, нет аптеки, вы сожгли аптеку! Охранники тоже люди, и возможность заработать для них так же заманчива, как для всех прочих. Тут же выяснили, что аптекарь уже явился на пепелище, и хоть от дома его осталась одна труба, склады не пострадали. Словом, лекарства и бинты появились. Вскоре раненым сделали еще одну послабку. Фон Шаку сообщили о бедственном положении генерал-майора Монтейфеля и бригадира Сиверса. "Еще не хватало, чтоб у меня генералы помирали!" -- раскричался старый вояка и распорядился перевести раненых офицеров из подвала на второй этаж. Новое помещение тоже было голо, сыро, замусорено какой-то дрянью, старыми метлами, вонючим тряпьем, но камера имело окно, выходящее на внутренний двор. Появление лекарств и дневной свет очень подняли дух раненых, прежнее уныние сменилось надеждой. Главное, встать на ноги, а там они поспорят с судьбой, Бог даст, еще успеют сразиться с проклятым Фридрихом в следующей баталии. Лекарь появлялся исправно в три часа дня. Теперь он уже работал не один, ему помогал вихрастый, молчаливый мальчишка, худой, как ветла. То ли он плохо видел, то ли слышал, но, бинтуя рану, он очень близко приближал лицо к пораженному месту, а потом пугался, вся его цыплячья спина так и передергивалась. -- Что пужаешься?-- ворчал лекарь.-- Гной ране на пользу, значит, заживает. Ты больше рукам своим верь, чем глазам. Руки у тебя славные... работящие. Возьми отвар, давай всем подряд. Некоторые пили горьковатый, вонючий отвар, иные отказывались, подмигивая, мол, желали бы чего-нибудь покрепче. Белову отвар явно пошел на пользу, он в первый раз заснул без чертовых кружений перед глазами, заснул прямо днем, привалившись к холодной стене. А в подвале меж тем уже шла игра. Одна колода карт сыскалась в полевой сумке подполковника, другую достал в городе заботливый лекарь. В самом деле, не умирать же раненым со скуки! Играли по маленькой. Полковник Белов внес изменения в устав игры: как только некто выигрывает пять монет, он обязан жертвовать их на лекарства. Новые правила направили азарт играющих совсем в другом направлении. Поскольку колоды было только две, то играли "с вышибанием", както сами собой организовались две команды, у каждой были свои сочувствующие, они бились об заклад, с тем чтобы выигрыш тоже употребить на йод и микстуры. Теперь в камере было больше хохота, чем стонов, и даже рассказы о недавнем сражении приобрели другой, бесшабашный оттенок. О своих полках, о доме, о столь ожидаемом обмене пленными не говорили ни слова, будто зарок дали, и если вдруг тяжелая душная тоска повисала над лазаретом, а тоска -- болезнь заразительная, то какой-нибудь звонкий голос возвращал разговорам мажорную ноту. -- Господа, я предлагаю выигрыш от закладов тратить на жратву. -- Присоединяюсь. Жратва -- то же лекарство. -- И пиво. Пиво тоже микстура. -- От пива слабит. Вино или водка, это действительно лекарство! -- Игра, господа! -- Нет, в долг я вам не дам, не отдадите. Разве что, как в кабаке, играем на вашу епанчу... или чулки. -- А честь мундира? И потом, как же я без чулок-то? Лучше я буду зрителем. -- Надолго ли вас хватит! -- Господа, послушайте, какой конфуз! Перед Цорндорфом я проигрался в прах. Платить нечем. Майор Кротов поверил в долг до вечера- В сражении нас с Кротовым разметало в разные стороны. Я вздохнул с облегчением. Но вообразите мой восторг, когда сегодня утром лекарь сообщил мне, что майор Кротов с разрубленным плечом сидит под нами в кистринском подвале. И требует долг! Оглушительный хохот был сочувствием рассказчику. В разгар веселья к Белову подошел мальчик с кружкой в руке. -- Пейте ваш отвар, господин Белов. Александр припал к кружке, мальчик, склонившись, внимательно изучал его лицо. -- Теперь позвольте перевязать вашу рану. -- Какая там рана! Царапина. Так заживет. -- Нет уж, вы позвольте. Отойдем к окну,-- голос мальчика звучал умоляюще, и Белов покорно последовал за ним. У окна всегда кто-нибудь сидел, как впередсмотрящий на рее, и без перерыва сообщал лазаретному обществу подробности из жизни крепости: -- Рыжий шельма куда-то поперся,-- так они называли офицера из охраны,-- бодренько... Солдаты прискакали на рысях... трое... видно, жрать пошли... Дрова привезли, загодя... аккуратная нация... туши скотские волокут... это не про нас... -- Пожалуйста, оставьте нас на некоторое время,-- вежливо обратился мальчик к драгунскому капитану у окна.-- Я должен перебинтовать рану господина полковника. Капитан фыркнул недовольно, но отошел. Прохладные и чуткие пальцы мальчика коснулись лба Белова. Когда он стал отрывать пропитанные сукровицей и гноем бинты, Александр крякнул негодующе, но шепотом заданный вопрос заставил его забыть о боли. -- Скажите, господин полковник, у вас есть такой друг -- князь Оленев? -- А как же! -- Тише, умоляю. Не рассказывал ли вам князь Никита о некой особе, фрейлине их величества? -- Мелитрисе Репнинской? Он разыскивает ее по всей Пруссии. В Познань за ней поехал... -- В Познань? -- прошептал мальчик.-- Князь Никита был в Познани? А я...-- в его голосе послышались слезы. Александр вырвал голову из его рук и посмотрел внимательно на обиженное, худенькое личико, под глазами синяки, губы пухлые, уголки кровят, видно, от недоедания. -- Княжна, это вы? -- спросил он шепотом, заранее уверенный в ответе. -- Ти-ише... -- Свят, свят. Бог Саваоф... Как вы здесь оказались? -- Это длинная история. Вы поможете мне выбраться отсюда? -- Жизни не пожалею. Здесь где-то в крепости среди пленных пастор Тесин. Он близко сошелся с Никитой. Может быть, он о князе что-нибудь знает?-- Мелитриса закивала быстро, завязала бинт тугим узелком. На этом и расстались. Неожиданная встреча потрясла Александра. Он понял, что судьба вручила ему обязанность заботиться об этой несчастной и странной девушке. Но как держится! Ни слова жалобы... Она, наверное, мерзнет в этой жалкой одежде, но это не главное -- одна среди мужичья, никто же не знает, что она девица. Сколько вопросов он должен ей задать, чтобы осмыслить происходящее. Но, может быть, это нескромно- лезть в чужую душу? Ой... какая, к чертовой матери, скромность? Мы в плену! На следующий день Белов с нетерпением ждал появления "мальчика", но им удалось обменяться только двумя фразами. -- Вы спросила пастора про Никиту? -- Да, но он отказался говорить на эту тему. -- Вы сказали ему -- кто вы? Мелитриса отрицательно покачала головой. -- У пастора Тесина здесь очень много забот, зачем отягощать его плечи еще одной? -- Но почему? -- Боюсь, его очень смутит сама мысль, что я женщина. Нельзя требовать от него больше, чем он может дать. Он и так мне помог. Он святой, право слово...-- Мелитриса говорила спокойно, ласково, как-то очень женственно клоня голову набок, Удивительно, что другие не угадывали в "мальчике" девицу. Прозрев, Александр уже забыл, что и сам испытывал к помощнику лекаря только жалость и благодарность. Он присмотрелся к своим товарищам, пожалуй, они были внимательнее, чем он сам. Во всяком случае, все с "мальчиком" были ласковы, обращались зачастую на "вы", но никто не задавался вопросом- как он сюда попал- Видимо, легенда о том, что "мальчик" сын покойного полковника, достигла и офицерского каземата. А хорошо бы, чтоб эти охламоны хоть материться при Мелитрисе перестали! Может быть, поставить их на место, раскрыть им глаза. Знаешь, гардемарин, и думать забудь! Это не твоя тайна. Обращение к себе забытым юношеским "титулом" заставило Белова улыбнуться. А ведь само выскочило! Неужели жизнь опять требует от него романтических подвигов? Жизнь, господа, Родине, честь, господа, никому! И вперед, гардемарины! На следующий день Белову выпала очередь дежурить у окна и оповещать раненых о жизни крепости. Дежурству этому каждый в казарме радовался, как подарку. Белов расположился с комфортом, даже соломы подстелил, чтоб задница от камней не мерзла. -- Господа, у нас гости... Ого, карета о двух гнедых... очень недурных, между прочим. Карета из дорогих, кто-то к нам пожаловал из начальства... Лакированная карета имела очень странный силуэт, она была выше обычной и из-за обилия багажа казалась брюхатой. Карета обогнула по дуге широкий двор и остановилась возле входа в главную башню. -- Ба... штатский,--крикнул Белов, глядя на вылезающего из кареты пассажира, тот поднял лицо, и Александр обмер.-- Банкир... он же Сакромозо,-- прошептал он одними губами. . В лазарете шла активная игра, поэтому раненые не обратили особого внимания на внезапное молчание "впередсмотрящего". За Сакромозо из кареты вылез плотный верзила -- монах. А не эти ли могучие плечи он видел рядом с Цейхелем в польской деревне? -- Ой, неужели... быть не может... Василий Федорович...-- вдруг услышал Александр шепот за спиной. Рядом стоял "мальчик", он подошел совсем неслышно и через плечо Александра внимательно смотрел во двор. -- Какой еще Василий Федорович?-- прошептал Белов подозрительно. -- Лядащев... Да вон же он... кучер! Белов всмотрелся внимательно. Да, это был он, костюм простолюдина сидел на нем ловко и естественно -- со спины, а профиль вызывал невольную улыбку. Ну и пузат был Василий Федорович, словно на шестом месяце. О... пошелпошел... походка явно чужая, хромает и ногу волочит при ходьбе. А может быть, он ранен? -- Ну вот, теперь все будет хорошо,-- истово перекрестилась Мелитриса.-- Это он за мной приехал,-- глаза ее опять влажно заблестели, но никаких тебе слез, только восторг. -- Да откуда же он знает, что вы здесь? -- рассеянно прошептал Александр.-- Видно, у него в этой крепости свои дела. Но во всяком случае, гардемарины, это нам очень на руку! Лядащев Мудрец Монтенье своих трудах писал: "...пока мы сами устанавливаем правила своего поведения, мы обречены на чудовищный хаос". Цитату эту вспомнил Лядащев, когда очутился во внутреннем дворе Кистринской крепости. Изречение всплыло в памяти .вроде бы и некстати, потому что Монтень употребил его, кажется, относительно обычаев в чужой стране, но Василий Федорович примерил цитату на себя, и она пришлась ему впору, как старый камзол. Правила своего поведения надо устанавливать, сообразуясь с общими правилами, ситуацией и законами бытия, которые говорили ясно -- надо брать Бромберга, а если хотите, Сакромозо, еще на постоялом дворе: двое на дворе справились бы, а он, Лядащев, пошел на поводу собственной натуры, ввязавшись в авантюру, суть которой -- проникнуть вместе с банкиром в логово Фридриха и в его секретный отдел в Берлине. Вместо этого они явились в сожженный Кистрин и сколько проторчат здесь -- неизвестно. Банкир, он же рыцарь, все время опережал Лядащева на один ход. Когда по зрелому размышлению и сопоставлению фактов связей стало ясно, что банкир и есть Сакромозо -- право же, больше некому! -- и осталось сделать один мазок на пестром полотне -- визуальное опознание, банкир сбежал в Лондон. Чиновник из Тайной канцелярии, специально для опознания приехавший из Петербурга, только крякнул от возмущения: -- Надо было брать! Сами же говорили, Сакромозо -- резидент прусского секретного отдела! -- А если это не он? Если мы ошибаемся? -- Но мы же прислали вам словесный портрет. Неужели этого мало? -- Да он растолстел, как боров! -- взорвался Лядащев.-- Ваш словесный портрет ничему не противоречит, но ничего не утверждает. Рост, цвет глаз, породистый нос -- это еще не улики! -- Ну давайте пройдем все по пунктам... -- Пунктами мы ничего не добьемся. Вам надобно его дождаться. -- А если он вообще не вернется в Кенигсберг? -- возопил чиновник. -- Вернется. У него здесь банк. Чиновнику нашлась работа в военной канцелярии в замке. Он не жаловался на вынужденную задержку, каждому охота пожить за границей и добавку к жалованию получить. О возвращении банкира сообщил агент Почкин, который в страшном возбуждении явился на секретную квартиру, тыча в лицо туго свернутую бумагу. -- Вот... письмо. От ве-ернейшего человека- капитана Корсака. -- Тесен мир,-- усмехнулся Лядащев.-- Я и не знал, что Алексей Иванович интересуется нашими делами. Ты прав, он честнейший человек. Кто доставил письмо? -- Матрос со "Св. Николая". Фрегат Корсака еще в море, а матрос приплыл на взятом в плен галиоте... вместе с банкиром. Лядащев развернул бумагу, через минуту снисходительная улыбка исчезла с его лица. В письме Корсак очень толково и подробно излагал встречу с прусским галиотом и его пассажирами. -- Похоже, именно Блюма я видел у белого особняка,-- задумчиво сказал Лядащев. -- Черт с ним, с Блюмом. Я за ним сам поеду в Мемель. Банкира надо брать. -- Завтра же утром устроим визуальное опознание,-- педантично заметил Лядащев. За домом Бромберга было установлено наблюдение. Трудность состояла в том, что банкир из дома не выходил, но стало известно, что он оформляет выездной паспорт на два лица. Приказ паспортному отделу последовал незамедлительно -- ни под каким видом бумаг не выдавать. Визуальное опознание состоялось весьма традиционно. Через два дня к вечеру банкир выполз-таки из дома, решив напоследок посетить Торговый дом Альберта. Малина. В этот краткий промежуток времени и места наш чиновник и столкнулся с ним в буквальном смысле нос к носу. -- Простите, я чуть не сшиб вас с ног. Сударь, дурацкая привычка, задумался... нет бы посмотреть под ноги. Еще раз прошу извинения. Банкир молча выслушал весь этот вздор и важно проследовал дальше, а чиновник бросился к Лядащеву, чтобы выпалить с порога: -- Узнал, Василий Федорович! Он... рыцарь, все эдак же щурится и морда надменная. Но раздобрел... Не иначе у вашего Сакромозо сахарная болезнь или печень не в порядке! -- Сегодня ночью будем брать, чтоб без шума. Все было предусмотрено, но не учли малой блохи -- переписчика-взяточника. Неведомо каким путем эта мразь оформила и выдала банкиру паспорт. Когда Лядащев в сопровождении пяти офицеров явился ночью к дому Сакромозо, птичка уже улетела. Следивший за домом агент успел проследить, по какой дороге банкир выехал из города, а дальше -- ищи-свищи. И началась гонка... В помощники себе Лядащев взял подпоручика Фирсова, малого веселого, неглупого, отчаянного вруна, азартного, как черт,-- надежного. Удивления достойно, что к ночи следующего дня они настигли лакированную карету на постоялом дворе. Хозяева экипажа мирно почивали. -- Утром будем брать? -- приставал Фирсов. -- Ни в коем случае. Я тебя к банкиру в кучера сосватаю, а сам следом поскачу. Надо же выяснить, куда он так торопится? Здесь же на постоялом дворе раздобыли телегу с лошадью и устроили маскарад с переодеванием. Фирсов ко всему относился, как к веселой игре. Он же помог нанести карете банкира некую травму, которая со временем привела к дорожной аварии. И опять Сакромозо все переиначил. В кучера он выбрал степенного, немолодого, пузатого, а лихой Фирсов, вместо того чтобы выпрячь лошадь и вести тайное наблюдение вехами, по глупому недомыслию остался трястись в телеге и отстал от кареты Сакромозо задолго до монастыря. Теперь Лядащев остался один, как бы сейчас сказали- без связи. Когда в Логуве в карету Сакромозо взгромоздился огромный монах, Лядащев понял, что вопрос "брать -- не брать" отпадает сам собой. Против двоих он никак не потянет. Думай, Василий Федорович, думай... Еще на постоялом дворе, куда после аварии пригнали карету, Лядащев заметил, что Сакромозо гнется под тяжестью саквояжа, он и потом не выпускал его из рук. Что может быть в этом саквояже? Оружие... нет, оружие лежит в секретном днище кареты, это второе дно он обнаружил в кузнице; Если не оружие, то золото. За этим золотом суккин сын и наведывался в Кенигсберг, это ясно. Может быть, Сакромозо ударился в бега? С эдакими деньжищами он обеспечит себя на всю жизнь. Но нет, явились в Логув. Понаблюдать за Сакромозо в монастыре не удалось, монахи лучшие в мире соглядатаи, очевидно, им приказали присматривать за кучером. Может быть, Сакромозо оставит золото в монастыре? Сейчас все монастыри собирают Фридриху дань, деньгам здесь сохраннее. Но Сакромозо поехал дальше все с тем же саквояжем. Монах -- это для присмотра, а может, для охраны. Пока версия, что банкир намылился бежать, отпадает. Из дела выходят в одиночку, а не в сопровождении монахов. Направление Сакромозо указывал одним словом -- прямо! И только когда стало ясно, что карета вот-вот пересечет условную границу, за которой хозяева -- пруссаки, был назван пункт назначения -- Кистрин! Мать честная, он же сожжен! Но армия Фридриха где-то там, рядом. Может быть, в Кистрине у Сакромозо и произойдет встреча с королем? Рассказать толком, как они пересекали тот невидимый глазу шов, который отделяет русские владения от прусских, Лядащев бы не взялся, его задача была гнать лошадей. Мимо заставы пронеслись с гиком. Охране это, естественно, не понравилось. В секунду организовалась погоня. Верхами на свежих лошадях догнать карету проще простого, и не возьми монах вслед за Сакромозо мушкетон, еще не известно, чем бы кончилось дело. Монах стрелял метко, но целился главным образом в лошадей, считая их более крупной мишенью. Лядащев правил лошадьми стоя, карета моталась, скрипела, как старая каравелла в шторм. Пуля сбила с Лядащева шапку. Только бы колесо не отвалилось у этой лакированной толстобрюхой красавицы. И тут он понял, что погоня отстает, видно, не хотелось преследователям залезать глубоко во владения прусского короля. Еще один подъем, спуск с холма, и вот уже навстречу карете спешит на рысях отряд прусских Драгун. -- Немедленно проводите меня в крепость Кистрин к генералу фон Шаку,-- голос у Сакромозо резкий, требовательный, он словно переродился.-- Не надо лишних вопросов. За неповиновение будете расстреляны. Я вам это обещаю! До крепости их сопровождал караул из четырех драгун. По приезде в крепость монах куда-то пропал, не появился он и на следующий день, а Сакромозо разместился где-то в башне, рядом с покоями коменданта, про карету и думать забыл, а поутру, отмытый, расфранченный и чрезвычайно озабоченный, отправился в город пешком. Лядащев нагнал его во дворе. -- -- Господин, лошади в конюшне застоялись. Проехаться бы верхами. -- Прогуляй их по двору,-- бросил Сакромозо.-- Тебя здесь кормят? -- Вместе с гарнизоном. -- Ну и отлично. На следующий день повторилась та же история. А скажите на милость, как в таких условиях вести слежку? Лядащев сунулся с лошадьми в" главные ворота, я, мол, кучер их сиятельства, мне, мол, ведено подать карету в город. Загалдели: каков пароль, назови лозунг, приказа не было, иди к коменданту... Простого взгляда было достаточно, чтобы определить: крепость живет по строгому, военному распорядку. Фон Шак считал, что от русских всего можно ожидать, и даже после Цорндорфского поражения они могут повторить осаду Кистрина, хотя бы для того, чтобы отбить пленных. Поэтому число караулов было увеличено, пушки стояли в боевой готовности, то и дело прибывали подводы с продовольствием, солдаты утром и вечером муштровались на экзерцициях. Вечером, когда гарнизонная жизнь подутихла, Лядащев опять пошел прогуливать лошадей. Что у него за жизнь такая собачья? Вся она протекает рядом со всякой пакостью -- обманом, враньем, подлогом, доносами... А ведь убежал он от допросов и тайн, влюбился, как приличный человек, женился. И жена попалась славная, красивая, богатая, добрая... А может, Сакромозо к зазнобе шляется? Ждет его в обожженном доме. какая-нибудь немыслимая красота... Женщины ведь так верны, так прилипчивы. Пристанет с ножом к горлу: ты меня любишь, любишь, нет, ты скажи, как ты меня любишь? Люблю... как клопа в углу, как увижу, так и давлю... Ой... что-то он вконец обозлился и испрокудился! -- Малец, не вертись под ногами! -- крикнул он на чистейшем немецком. Жалкий мальчонка, в руках таз с окровавленными бинтами. Лядащев уже знал, что кистринские подвалы превращены в лазарет для русских пленных. Может, и этот вихрастый из наших. Прости, сынок, помочь не могу. Жди, пока обменяют. У нас пленных пруссаков тоже пруд пруди. Лядащев уже вел лошадей в конюшню, когда жеребец, строптивая скотина, поднял веером хвост и навалил на чистый немецкий булыжник кучу пахучих яблок. -- А убирать, мерзавец, кто будет?-- проворчал Лядащев. Он склонился с совком и метлой, когда услышал тихий шепот за спиной, шепот столь необычный и неясный, что ему показалось даже, что он сам домыслил его содержание. -- Василий Федорович... Это я. Та-а-к... Он передернул плечами и, поднимаясь с колен, осторожно повернул голову. Перед ним стоял давешний малец с тазом. По тому, как заходили желваки на скулах Лядащева, Мелитриса поняла -- узнал. Не глядя ей в глаза, а пристально всматриваясь в идущего к воротам капрала, он произнес одними губами: -- После вечерней трубы буду ждать вас у входа в конюшню. Если сегодня не сможете прийти, то завтра. Убери! -- добавил он громко, подтолкнул к ногам Мелитрисы совок и неторопливо повел лошадей в конюшню. Мелитриса поставила на землю таз и стала сгребать конские яблоки. Она понимала, что ей никак нельзя улыбаться, но ничего не могла с собой поделать. Магистр Жак Сакромозо остановился перед единственным уцелевшим на узкой улочке домом, который стоял несколько поодаль за табунком обуглившихся лип. Может быть, поэтому пламя только облизнуло этот дом, но не разрушило старой кладки. Выгоревшие окна были закрыты свежей фанерой, на месте сгоревшей двери висела мешковина- Однако из длинной горбатой трубы осторожно взвивался дымок. Хороший знак... Сакромозо переступил порог дома в тот самый момент, когда хозяин, разжегши до яркого жара горн в подвале, приступил к наиважнейшим, таинственным, но очень привычным для него делам: начал готовить в дымящемся тигле эликсир мудрецов, из коего должно, наконец, получиться нечто очень важное, например, золото, а может, философический камень жизни, а потому не слышал, что наверху бродит нежданный гость. Только поднявшись наверх за забытыми песочными часами, он столкнулся нос к носу с Сакромозо. -- Рад приветствовать собрата в поиске истинного! -- воскликнул хозяин высокопарно. Это был худой, строгий старик с коротко подстриженными седыми кудрями и вдохновенным лицом. Сакромозо называл хозяина магистр Жак и никогда не интересовался его подлинным именем. Магистр Жак был человеком не от мира сего, розенкрейцеровским братом по призванию и алхимиком по природной склонности. Прокалившийся в тигле порошок нельзя было оставлять без присмотра, поэтому важный разговор произошел в подвале среди колб, реторт, таинственных таблиц, старых гравюр с изображением дракона, кусающего себя за хвост,-- древнего символа алхимиков, и еще множества предметов вовсе не доступных пониманию обычного смертного. Не будем подробнее описывать лабораторию, скажем только, что наш старый знакомец Гаврила, испытывающий вечную тягу к перемешиванию различных компонентов, умер бы здесь от зависти. Добавим к слову, что Гаврила на своем поприще, занявшись врачеванием и парфюмерией, достиг куда больших успехов, чем его германский собрат. Жизнь последнего была полна превратностей. Магистр Жак очень напоминал фальшивомонетчика, который путем переплавки из двух золотых сделал один и попал на каторгу. Каторгой стала сама жизнь его, но по милости Божьей он этого не осознавал. В сложных химических опытах, посвященных добыванию золота, необходимо было добавлять в эликсиры малые толики благородного металла. Если бы сложить все эти малые толики, магистра Жака можно было считать весьма богатым человеком. Но он не суммировал убытков, а потому был счастлив. Шепча над тиглем колдовские заклинания, магистр между делом сообщил, что Цейхель, несчастный и бестолковый Цейхель, погиб при пожаре, ему, сударь, упавшей балкой раскроило голову. Сообщение о смерти Цейхеля Сакромозо принял спокойно. Пустой человек! Что ему не поручи, обязательно провалит, а просчеты свалит на других. -- Мир праху его... Но где остальные? Где Шварцкопф? Магистр повернул к Сакромозо счастливое, мокрое от тэта лицо: -- Приступаю к наиважнейшей части моего опыта. Подойдите ближе! Философская ртуть уже прокалилась, я делал это трижды, превращая зеленого льва * в красного,-- глаза алхимика жутковато блеснули.-- Теперь мы будем подогревать красного льва... да, да... на песчаной бане с виноградным спиртом. Сознаюсь, я впервые использую спирт, поэтому жду безусловного успеха. -- Месье Жак, отвлекитесь на минуту. Где Миддельфок, где Шварцкопф, где Дункель, наконец? -- О последних я ничего не знаю, а Миддельфок здесь, в Кистрине. Он живет в доме вдовы Румер, рядом с крепостным валом. Бедный юноша, по-моему, помешался. Здесь был ад, ад! -- проговорил магистр скороговоркой, потом перевел дух и уже совсем другим, значительным и важным тоном присовокупил: -- Теперь главное, чтоб эликсир, вернее винный спирт, не закипел. В противном случае надо начинать все сначала. -- Что значит -- сошел с ума? -- Он либо молчит, либо разговаривает сам с собой,-- брюзгливо заметил магистр, его очень раздражало незримое присутствие пустого Миддельфока при его высокой работе.-- Не исключено, что все это притворство. Вдове удалось сберечь от пожара кое-какое золото. И запомните, мой друг, это камнеобразное вещество- вид его обманчив, оно режется ножом- надобно положить в обмазанную глиной реторту и дистиллировать, дистиллировать,-- горло его по-голубиному клокотало. * По позднейшим расшифровкам старых манускриптов, "зеленым львом" называли обычный свинцовый сурик. ____________________ -- Какого черта, магистр! Вы можете разговаривать нормально? -- Я и разговариваю. Я обещал вас научить златоделанию и научу! -- Златоделанию вам надо учиться у меня! Где девица? -- Какая девица? Вот те раз! Сакромозо с размаху уселся на заляпанный какой-то химической дрянью табурет. -- Ру-усская! С которой Цейхель приехал в Кистрин! Была здесь девица или нет? Отвечайте! -- Девица была,-- равнодушно ответил магистр.-- Я не знаю, где девица. Миддельфок уверял, что сам видел, как девицу объяло пламенем. -- Зря так обошелся с ней пожар. Она могла бы много нам порассказать,-- задумчиво бросил Сакромозо.-- Ну да ладно. Мертва, и забудем о ней. Цейхель вез типографические планы русских или что-то в этом роде. Где они? -- Я думаю, сгорели,-- магистру давно прискучил этот разговор, он желал вернуться в свой мир, где бродят кимерийские тени и танцуют в огне саламандры. -- Объясните, где живет вдова? Тащиться пешком через весь город, вернее останки города, Сакромозо смертельно не хотелось, он был голоден, зол, как Мефистофель, беседа с сумасшедшим Миддельфоком казалась сущим наказанием, этот малый и в нормальном состоянии был непереносим. Словом, привычка откладывать неприятности на- завтра сыграла обычную роль. Но на следующий день Сакромозо отправился разыскивать постояльца вдовы Румер. Дом означенной вдовы выглядел гораздо лучше, чем жилище алхимика, что подтверждало правило- лучше иметь золото, чем изобретать его, уже и крышу починили, и стены очистили от копоти. Миддельфок обедал. Столом служила огромная, обожженная по углам столешница, поставленная на свежие козлы. Если у бедного малого и помрачился рассудок, это никак не отразилось на его пищеварении. Длинные руки его ловко доставали блюда с закуской с самого дальнего края стола. При появлении Сакромозо он встал, отер руки о грязные кюлоты, не выказывая ни малейшего удивления, кивнул, потом подумал и опять принялся за еду. -- Да перестаньте вы, наконец, жевать! -- воскликнул с раздражением Сакромозо. -- Угу...-- он положил кусок жареной баранины на тарелку и неожиданно икнул. -- Где Дункель? -- Убит. В Познани... Когда брали девчонку. -- Где она? -- Сбежала. -- Магистр Жак говорит с ваших слов, что она сгорела... объятая пламенем. -- Магистр тронулся мозгами,-- Миддельфок повертел пальцем у виска.-- Он слышит только то, что ему хочется. Это Цейхель погиб