предпочитает молоко мака... Но уже сын его... - Не сын, не отец, - чуть раздраженно перебил его Невский, - а что предпочитает доктор Абрагам? Старик наклонил голову. - Когда мы хотим добиться, чтобы человек уснул близко здоровому обычному сну, то, искрошив с помощью резала корень валерианы... Но ему не пришлось договорить: чей-то мальчишеский голос из темного угла палаты вдруг перебил его. - А у нас вот, - сказал голос, - деданька мой, мамкин отец, когда кто не спит, придут к нему за лекарством, - он мяун-корень [в народной медицине название валерианы] взварит и тем поил... И князь и доктор в равной степени были поражены этим голосом, столь неожиданно вступившим в их беседу. Потом Невский громко рассмеялся и, обратясь в ту сторону, откуда послышался голос, произнес полушутя, полусердито: - Ах ты!.. Ну как же ты напугал меня, Настасьин... А ну-ка ты, лекарь, подойди сюда... Григорий Настасьин, потупясь, выступил из своего угла и остановился перед Александром. Невский созерцал его новый наряд с чувством явного удовлетворения. Доктор Абрагам смотрел на мальчугана с любопытством. - Да какой же ты у меня красавец стал, Настасьин! - сказал Невский. - Всех девушек поведешь за собой! Гринька потупился. - Стань сюда, поближе... вот так, - сказал Ярославич и, взяв Гриньку за складки просторного кафтана меж лопаток, переставил его, словно шахматного конька, между собою и доктором Абрагамом. Озорные искорки сверкнули в глазах старого Абрагама. - А ну, друг мой, - обратился он к мальчику, - повтори: как твой дед именовал эту траву, что дает сон? - Мяун, - не смущаясь, ответил Гринька. - Потому что от нее кошки мявкают. Князь и доктор расхохотались. Затем старый врач важно произнес: - Да, ты правильно сказал. Но от Плиния мы, врачи, привыкли именовать это растение "валериана", ибо она, как гласит глагол "валере", подлинно оздоровляет человека. Она дает здоровый сон! - А я много трав знаю! - похвастался обрадованный Гринька. - И кореньев! Дедушка уж когда и одного посылал... Бывало, скажет: "Гринька, беги-кось, ты помоложе меня: у Марьи парнишечка руку порезал..." А чего тут бежать? Эта кашка тут же возле избы растет. И порезником зовут ее... Скоро кровь останавливает!.. - А еще какие целебные травы ты знаешь, отрок? - вопрошал старый доктор. Гринька, не робея, назвал ему еще до десятка трав и кореньев. И всякий раз старик от его ответов все более и более веселел. - А еще и вредные растут травы, ядовитые! - воскликнул в заключение Настасьин. - У-у! Ребятишки думают, это пучки, сорвут - и в рот. А это сикавка, свистуля! От нее помереть можно! И помирают! Тут он живо описал доктору Абрагаму ядовитое растение пестрый болиголов. Старик не мог скрыть ужаса на своем лице. - О-о! - воскликнул он, обращаясь к Невскому. - Вот, государь, этим как раз растением, о котором в такой простоте говорит этот мальчик, отравлен был некогда в Афинах величайший мудрец древности... - Сократ? - произнес Невский. - Да, государь... Наступило молчание. Оно длилось несколько мгновений. Затем Абрагам снова пришел в необычайное оживление и воскликнул: - Этот чудесный отрок - поистине дар небес для меня, государь! О, если бы только... Но я не смею, государь... - Что? Говори, доктор Абрагам. - У меня была давняя мечта - узнать, какие целебные травы известны русским простолюдинам. Ведь вот даже знаменитый Гален пишет, что он многие травы и коренья узнал от старых женщин из простого народа... Когда бы ты соизволил, государь... Старик не договорил и посмотрел на Гриньку. Невский догадался о его желании. Тут они перешли с доктором на немецкую речь. Настасьин с тревогой и любопытством вслушивался. Понимал, понимал он, что это говорят о нем! А если бы ему понятен был язык, на котором беседовали сейчас князь и лекарь, то он бы узнал, что старик выпрашивает его, Гриньку, к себе в ученики и что Невский согласен. - Григорий, - обратился к Настасьину Александр, - вот доктор Абрагам просит тебя в помощники. Будешь помогать ему в травах. А потом сам станешь врачом. Согласен?.. Гринька от неожиданности растерялся. - Я с тобой хочу!.. - "казал мальчуган, и слезы показались у него на глазах. Невский поспешил утешить его: - Полно, глупый! Ведь доктор Абрагам при мне, ну, стало быть, и ты будешь при мне!.. Ладно. Ступай, спи. Утре нам путь предстоит дальний!.. Тысячеверстный длительный путь между Владимиром на Клязьме и Новгородом Великим совершали в ту пору частью по рекам Тверце и Мете, а частью конями. И немало на том пути приходилось привалов, дневок, ночевок!.. ...Черная осенняя ночь. Темный, дремучий бор - бор, от веку не хоженный, не ломанный. Разве что хозяином лесным кое-где ломанный - медведем. В таком бору, если и днем из него глянуть в небо, то как из сырого колодца, глубокого. Огромный костер, из двух цельных, от комля до вершины, громадных выворотней, пластает, гудет на большой поляне. В такой костер и подбрасывать не надо: на всю ночь! На этаком бы кострище быков только жарить, на вертеле, великану какому-нибудь - Болоту Волотовичу или же Святогору-богатырю. Да и жарят баранов, хотя и не великаны, зато целая дружина расселася - до сотни воинов - по окружию, поодаль костра. Видно, как от сухого жара, идущего во все стороны от костра, отскакивают с треском большие пластины розовой кожицы на стволах сосен. Хвоя одного бока пожелтела и посохла... С багровыми от жара лицами, воины - и бородатые и безусые - то и дело блаженно покрякивают, стонут и тянут ладони к костру. Другие же оборотились к бушующему пламени спиною, задрали рубахи по самый затылок и калят могучие голые спины, красные как кумач. Время от времени то одному, то другому из богатырей становится все ж таки невтерпеж, и тогда, испустив некий блаженный рев, как бывает, когда парни купаются, обожженный исчезает во тьме бора, где сырой мрак и прохлада обдают его и врачуют ему спину. Сверкают, сложенные позади каждого, кольчужные рубахи, островерхие шлемы - чечаки, мечи и сабли: не любит Александр Ярославич давать поблажки. "Ты - дружинник, помни это. Не ополченец, не ратник, - говаривал он. - Доспех, оружие тебе не для того даны, чтобы ты их на возы поклал да в обозе волочил за собою, а всегда имей при себе..." От кострища в сторону отгребена малиновая россыпь пышущих жаром угольев. Над нею, на стальных вертелах, жарятся целиком два барашка, сочась и румянея. Тут же, в трех изрядных котлах, что подвешены железными крюками на треногах, клокочет ключом жидкая просяная кашица - кулеш. У одного из воинов, который слишком близко придвинулся к костру, да и задремал, упершись подбородком о могучие кулаки, сложенные на коленях, вмиг посохла и принялась закручиваться колечком борода. Его толкнул в плечо товарищ: - Михаиле! Мишук, очнись! Бороду сгубил... И все подхватили, и зашумели, и захохотали: - Сгубил... Сгубил... Ну, теперь баба не примет тебя, скажет: "Это не мой мужик, а безбородая какая-то некресть!.." И впрямь загубил бороду... будь ты неладен... Так, соболезнуя и подхохатывая не по-злому, перемелькали перед беднягой едва ли не все соратники его: и Еска Лисица, и Олиско Звездочет, и Жила Иван, и Федец Малой, и Дмитрок Зеленый, и Савица Обломай, и Позвизд, и Милонег, и Боян Федотыч, и даже - Карл какой-то, хотя заведомый рязанец. Здесь и греческие - "крещеные", насильно внедряемые в народ - и древние, языческие, "мирские" имена мешались с какими только ни пришлось прозвищами и с начавшими уже слагаться фамилиями. - Ведь экую в самом деле красу муськую потратил!.. Бить тебя мало, полоротый! - с горьким прискорбием, без всякой насмешки, проговорил старый благообразный воин. А падпаливший бороду, ражий большеглазый мужик, словно бы и впрямь чувствовал себя перед всеми виноватым за погубление некоей общественной собственности; улыбаясь и помаргивая, объяснял он чуть не каждому, кто приседал перед ним и засматривал ему в лицо: - Да как-то сам не знаю... замечтал... домачних своих воспомнил!.. А его не переставали поддразнивать: - Эх, Миша, Миша!.. "Домачних"! Жинка твоя не посмотрит, кого ты там "воспомнил", а бороду, скажет, изнахратил - быть тебе в вине: и остатки выдерет!.. Ты в Новгород теперь не возвращайся! Сотник Таврило Олексич опасливо оглянулся в дальний угол поляны, где виднелся островерхий белого войлока шатер, крытый алым шелком, с кистями, и рядом с ним - другой, поменьше и попроще первого. - Лешаки, - сказал он, - князя ржаньем своим разбудите!.. Все стихли. Немного погодя дружина разбилась вся по кружкам, и в котором пошли негромкие разговоры промеж собою о том да о сем, а в котором - тут и народу прилегло побольше - загудел неторопливый говор сказочника-повествователя. Сказка, Сказка!.. Да скорее без хлеба уж как-нибудь пробьется русский человек, а отыми у него Сказку - и затоскует, и свет ему станет не мил, и засмотрит на сторону! Да ведь и как ее не любить - Сказку? Пускай хоть ноги у тебя в колодках, и в пбрубе сидишь в земляном, к стене на цепь прикован, и заутра на правеж тебе, на дыбу, под палача, а коли не один ты в темнице и есть во тьме той кромешной рядом с тобою умудренные Сказкою уста, то, излетев из уст этих, расширит она могучие крылья свои, и подхватит тебя на них - держись только, - и проломит крылами сырые, грузные своды, даже и стражу не разбудив, - вынесет тебя на простор!.. И вот уж - под небесами ты голубыми, и плывет глубоко под тобою все Светорусье - и города, и леса, и горы, и моря, и озера, и реки, и речушки родные, и монастыри, - и вот уже Индия наплывает богатая, и камень Алатырь, и светлый город Иерусалим!.. Ковш тебе подадут в тюрьме - напиться - берестяной, - а ты в него - ныр! - всплеснул, да и нет тебя! Только тебя и видели!.. А разве ж не бывало таких людей? Конечно, в старые годы!.. Только черную книгу достань! По ней выучишься!.. Уголек никудышный нашарил в тюрьме али известки кусок, и ты им возьми да и начерти на полу ладью невелику, с парусом, - как сумеешь - и прямо садись на нее, - только веруй, не сомневайся! - и Сказка домнет в паруса твои, - и пуще ветра, кораблям вожделенного, дыхание то, и рванется ладья, и стены расступятся - плыви!.. Тюремщик рогожку бросил никудышную под склизкий от грязи порожек, а ты ей не побрезгуй, рогожкой, - только: "Сказка! Сказка!" - взмолись шепотком пожарче - и услышит! Ведь это ж не рогожку, дураки, бросили, а ковер самолетный: отвел им очи господь, твоего ради спасенья!.. Теперь садись только на него поскорее, не мешкая, покудова не вошли, - да заветное словечко шепнуть не забудь, которое Сказка тебе шепнула, - и полетел, полетел... держись покрепче за ворсу ковра, держись, а то ветром так и сдирает!.. Очередная сказка пришла к концу, и наступило молчанье. - Да-а... - произнес, поскребя лукаво в затылке, молодой дружинник, - и чего-чего только не наслышишь в этих сказках! Вот уж и о двух головах!.. А?.. И тогда тот, кто рассказывал, многозначительно произнес: - В старые времена еще и не то бывало! А другой молодой воин, как бы пылая душой за сказку и готовый чуть не в драку с тем, кто усомнился, громко и заносчиво произнес: - А что такого, что о двух головах?.. Да у нас вот в Барышове телок с двумя головами был же!.. Слова его были встречены сочувственно. Он ободрился: - И, может бы, корова выросла бы о двух головах, да только что поп велел его утопить!.. И тут пошло! - То еще не диво! - вскричал один. - Вот у нас под Смоленском панья одна, или, просто сказать, боярыня, принесла ребенка. И при нем все зубы. Да это еще что, - младенец сам себе имя провещал: "Назовите, говорит, меня Иваном!.." Дак поп его чуть в купель не выронил!.. - То к войне!.. - А у нас в Медвежьем бабка раны сшивает! Князь хотел ее к себе взять - не поехала: "Где, говорит, родилась, тут и умру!" - А под Тверью у нас два года земля горела. Аж вся рыба в воде дымом пропахла! - А у нас осенесь буря сделалась на Волге. И одного хрестьянина, и с телегой и с конем вместе, перенесло через Волгу... Ну, телега с лошадью потом нашлися, на сосну их закинуло... А человек - без вести! - Все может быть, все может быть!.. - Эх, робята, - произнес один из воинов мечтательно, лежа на спине поверх разостланной епанчи и глядя в черное, как котел, небо, - хотел бы я в тех землях пожить, где темьян-ладан родится... в этом самом Ерусалиме!.. Про Ерусалим у нас рассказывал один богомол, странник: близко, дескать, его, где обитал он в гостинице, тут же, говорит, возле стены, в пещерке, пуп земной!.. Помолчали. - Нам вот тоже поп рассказывал: на море-де, на Андреантическом, на окияне, этот ладан-темьян прямо с неба падает. - Ну, эко диво! - не сдался другой. - У нас вот на Кидекше, как раз на Успеньев день, облако на луг упало, и сделался из его кисель!.. На этот раз молчанье было необыкновенно длительно. Кто-то вздохнул... Кто-то проглотил слюнки. - Все может быть, все может быть! - произнес в раздумье старый воин. - Да-а... - вырвалось от всей души у другого. - Почаще бы нам, крестьянам, да по всем бы по деревням такие облака падали!.. - Ну, а что толку? - возразил кто-то с горькой насмешкой. - Все равно, покуда наш брат хрестьянин ложку из-за голенища вынет, князья-бояре весь кисель расхватают. Послышался общий хохот. - Это уж так!.. - Это истинно! Работному люду ничего не достанется! И сам собою разговор свернулся на надвигающийся голод. - Да-а! Еще урожай обмолотить не успели православные, а купцы уже по восьми кун за одну кадь ржи берут! Как дальше жить будем? Эти последние слова произнес дородный дружинник - светлобородый силач, пышущий здоровьем. Несоответствие его внешности со словами о голоде вызвало у некоторых невольную шутку: - Гляди, Иван, как бы ты от голоду не отощал вовсе: уж и так одни кости да кожа! Воины засмеялись. Однако дородный воин отнюдь не смутился этим и скоро заставил замолчать насмешников. - Правильно, - спокойно возразил он. - Я-то не жалуюсь: сыт-питанен. Мы, дружинные, на княжеских хлебах живем, нам и горя мало! Ну, а старики твои, Митрий, или там сестры, братья, суседи?! А?! Замолк, нечего тебе сказать! А вот мне об этих днях из нашей деревни весть прислали: пишут, что сильно голодают в нашей округе. Уж траву-лебеду стали к мучке-то примешивать. Ребятишки пухнут от голоду. Старики мрут... Его поддержали: - Что говорить! Худо простому люду живется: и под боярами, и под татарами! А хуже нет голода! Разговор пошел горестный, тяжелый. Говорили и о чуме, которая нет-нет да и наведывалась в Новгород: - Харкнет человек кровью - и по третьему дню готов!.. - Княжеский доктор говорит: этот, дескать, мор черный, его из-за моря привозят. Купцы. - Да уж он знает, Аврам!.. Все, поди, черны книги прочел!.. Он многих в народе вылечил. - Добрый лекарь! А Только - голод да нищета, дак и лекарства - тщета!.. - Нет, в стары времена куда легче жили!.. Нынче богаты бедных поесть хотят, ровно бы волки, живоядцы!.. После голода и чумы заговорили о татарах: - Слышь ты, окаянны хочут всю молодежь с собой на войну погнать... Да Олександр Ярославич, дай ему бог веку, он заступил: не дал! - Авось и опять съездит - отмолит! - Ох, Орда, ох, Орда немилостивая!.. Ханы эти да баскаки наскакивают!.. И все - господин на господине!.. - Ну и у них не все одинаки: всякого жита по лопате, есть и у них черна кость, бела кость!.. - Побывал я, братцы, у ихнего хана, у Менгуя, и во дворце... ну, как же? - когда Ярославича своего сопровождал... Ох, дворец, ох, дворец! Ум меркнет!.. Не хочется и вон идти!.. - На нашей же все на кровушке строено! - Это точно!.. - Вот мне матерь моя, Пономаревой рукой, пишет: чегойто на ихнего князя, на Пронского, осерчал багадур ихний, баскак этот самый. И вот поехал со своими, с татарами, саморуком дани собирать с хрестьян. Ну вот, матушка моя и пишет: все наше рухло пограбили! "Теперь, говорит, нету тебе, Саввушка, и наследия отцовского!.." Ну кто ж я теперь - всему лишенец?.. Теперь уж и не вздумай отойти от князя!.. - Не горюй, - утешал его товарищ, - было бы жито, а то - прожито!.. А тем временем тот, кто побывал с Невским у великого хана, вел свой неторопливый рассказ о татарах: - Замков на анбарах они действительно не знают: воровство наказуют люто. Ежели ты, к примеру, одного коня украл, то отдай девять... - Ой-ой!.. - Так-то вот! А то просто голову рубают - и все... Но живут грязно. Немыслимо! Им Чингиз-хан мыться запретил, одежу стирать запретил. - Неужели бань нету? - почти в ужасе спросил кто-то. Рассказчик рассмеялся: - Да ежели кто у них начнет воду на себя плескать, обмываться, дак они сейчас же ему голову отрубят: вода, говорят, она святая, не смей ее грязнить!.. Раздался хохот. - Есть же дурачья на белом свете!.. - Рубахи свои, и всю одежду, и чепаны дотоле носит, не сымая, покуда не изветшает и само не свалится! И чего скупятся, не знаю: ведь когда мы с Александром Ярославичем были у того ихнего царя, так ведь, кроме нас, на поклон к ему три тыщи царей съехалось! Раздался гул ужаса и изумленья. - И вот ты с ними и поборись - с татарами!.. - А у нас-то, у русских, чего нету?! Оружия ли? Хлеба ли? Скота ли?.. Необъятная сила!.. Когда бы наши князья за одно сердце все стали, так этот бы Менгуй-Батый хрипанул бы одного разу, да и пар из него вон!.. - Ну, какой там - за одно сердце! Друг друга губят!.. Вон родной дядя, Святослав Всеволодич, под нашего-то подыскивается в Орде!.. - Нашему трудно!.. У прочих князей и понятия нет, чтобы помочь, поддержать! Один Ярославич, один!.. - Какой там - помочь, поддержать! Другой князек приедет к нашему-то, чело клонит перед ним, а ты стоишь, и у тебя сердце трепещет: а как да у него нож в сапоге, за голенищем? Так глаза с него и не спущаешь!.. - Да и бояре наши - тоже господа пресветлые! - им бы только мамон свой набить да всячески гортань свой услаждают!.. Об отечестве мало кто думает!.. В те разговоры - об Орде, о князьях и боярах - вструился рядом текущий разговор о божественном. Кто-то чинно и книжно повествовал о чудесах святителя Николая, епископа Мирр Ликийских. Рассказ подходил к концу. И надо же было напоследок этак промолвиться!.. - Ну и вот, стало быть, говорит ему Никола-угодник, пленнику этому, греку... ну, понятно, на своем языке, по-гречески... - Полно! Не говори несусветицу! - закричал вдруг один из слушателей. - Про святого рассказываешь - про Миколуугодника! - и как же это он у тебя не по-русски заговорил?.. Да святые, они все русского народу были! А как же?.. И возмутившийся слушатель обвел ярым оком всех окружающих и, доказуя, начал считать, пригибая пальцы: - Петро-апостол. Ну? Иван-богословец! Ну? - Он торжествующе посмотрел на всех. Дружинника, что вел рассказ про святителя Николая, затюкали. Но он, выжидая свой миг, молчал и хитро улыбался. А когда наступил миг молчанья, он спросил у своего противника, заранее торжествуя победу: - Ну, а Христос? Но лучше бы ему не спрашивать. Возмутившийся ересями его, старый дружинник повел руками, как бы всех призывая в свидетели: - Нет, вы послушайте, послушайте, православные! У него уж и Христос нерусской стал! А?.. Нет, что-то ты заговариваться начинаешь, парень!.. Слушать тебя и то грешно!.. Он поднялся с кошмы, на которой лежал, и, возмущенный, отошел к другому кругу - к тому, где беседовали о татарщине, о князьях, о боярах. Гринька Настасьин тоже среди воинов у костра. Думал ли он когда, что доживет до такого счастья! Вот он сидит у костра, а рядом с ним, локоть к локтю, совсем как простой человек, сидит русобородый богатырь - начальник всей путевой дружины Невского. И зовут этого витязя Таврило Олексич! Да ведь это он самый, что в битве на Неве богатырствовал и навеки себя прославил в народе. О нем и сам Александр Ярославич рассказывал Гриньке. Олексич и Гринька дружат. Богатырь сделал ему деревянный меч, как настоящий!.. - Ничего, Григорий, - сказал ему Олексич, - пока деревянный; вырастешь - так настоящим пластать будешь... Может, и на татарах свой меч испытать придется!.. ...Воинам поспел ужин. Все принялись сперва за горячий кулеш, а потом за баранину. Таврило Олексич положил на большую лепешку, как на блюдо, сочно-румяный большой кусок жаркого и подал Гриньке. - Кушай, кушай, отрок! - ласково сказал он, погладив его по голове. - Уж больно ты худ, набирайся сил, кушай!.. Сам он тоже взял добрый кус барашка, сел рядом с Гринькой под сосну и принялся есть. - Ешь! - еще раз сказал он мальчику. - Хочешь воином быть добрым - ешь побольше! От еды сила! - наставительно пояснил он и ласково подмигнул Гриньке. Увидав своего витязя-друга в таком светлом расположении духа, Гринька вполголоса сказал ему: - Дяденька Таврило, а потом расскажи мне про Невску битву. Олексич хмыкнул и усмехнулся: - Да ведь уж который раз я тебе про нее рассказывал. Поди уж, затвердил все наизусть. Ну ладно, отужинаем - там видно будет... Такой ответ означал согласие. Сердце Гриньки трепетало от радостного ожидания, хотя и впрямь уже который раз носился он мысленным взором над Невским побоищем, слушая рассказы своего друга. Едва только задружил Гринька Настасьин с Гаврилой Олексичем и едва узнал от людей, что это тот самый Олексич, так покою не стало витязю от настойчивых просьб мальчика: расскажи да расскажи, как били шведских рыцарей на Неве. Сперва богатырь больше отшучивался. И все-то выходило у него до чрезвычайности просто, будто и рассказывать не о чем. - А что ж тут такого? - добродушно отвечал он Гриньке. - Знамо, что побили их крепко. Уложили их там, на болоте, немало, рыцарей этих. А и сам ихний герцог Биргер насилу утек от Ярославича: живо коня заворотил! А все-таки Александр Ярославич большую ему отметину положил копьем на лицо - до веку не износить! И, сказав это, Таврило Олексич вдруг ожесточился и суровым голосом произнес: - Да и как их было не бить? Пошто вы в чужую землю пришли кровь человеческую проливать? Пошто у нас, у Новгорода Великого, водный путь хотите отнять?! Зачем море закрываете? Задушить, стало быть, хотите! Русский народ сам кровопролития не затевает, это уж нет! Ну, а если незваны гости к нам ломятся - тут руке нашей от сохи до меча дотянуться недолго! Я ратай [пахарь], я и ратник! Он замолк. Но тут снова и снова Гринька в нетерпении принимается теребить Олексича за рукав: - Дядя Таврило, а расскажи, как ты на шведский корабль по доскам въехал, ну расскажи! - На коне взъехал. И што тут рассказывать! Гринька не унимался: - Нет, а как чуть королевича шведского не захватил? - А вот же не захватил! - мрачновато ответствовал Олексич. Но тут, видно, неудержимые поднялись в его памяти воспоминания, и, уступая им, неразговорчивый богатырь рассмеялся и добавил: - Худоногий он был у них, королевич-то. Вроде как расслабленный. Привезли они его с собой из-за моря нарочно: на новгородский престол сажать. Ишь ты ведь! - воскликнул в негодовании Олексич, как будто все это сейчас происходило, а не десять лет тому назад. Рассказ его продолжался: - Ну, пришли мы, сам знаешь, на реку Неву, устье Ижоры, речка такая впала в Неву. Ино там они и вылезли, шведы, из кораблей на сушу. Видимо их невидимо! Девять тысяч кованой рати. Девять тысяч!.. - повторил Олексич, потрясая рукой. - Ну, а нас-то всех вместе и с ладожанами и карелой - и до тысячи не дотягивало! Ну, да ведь где же Александру Ярославичу было воинов собирать! Кто с ним был, с теми и ударил... Грянули мы на них внезапно. Они думали: мы рекой Волховом поплывем, а мы прямиком через леса, через болота - прямо на устье Ижоры. Возов с собой не брали. Александр Ярославич нам даже и щитов не велел с собою брать: "Меч верней щита!" Подошли мы к их стану, солнышко взошло уж высоко. Ну, вот этак... - Олексич показал рукою. - Словом, бойцу с коня копьем достать... Но уж все ихнее войско на ногах, гудит!.. Трубы поют, сурны, в медные тарелки бьют, в бубны великие колотят! Мы смотрим. А из бору еще не выходим... Но вот Александр Ярославич расставил нас всех - и дружину свою, и полк весь: кому откуда ударить. Сам он на белом коне боевом... Вот, вижу, поднял он меч свой... Слышу, крикнул: "Вздымайте знамя!" - и враз опускает меч: "Вперед, зз отечество!" Ну, тут уж и ринулись мы все из темного бору! Бурей! Олексич зажмурился: должно быть, так, с закрытыми глазами, еще явственнее подымались в его душе образы великой битвы, еще слышнее становились ратные крики, ржание коней, шум и звон давно минувшей сечи... Гринька слушал, не смея дыхание перевести, боясь пошевелиться. И только тогда, когда нестерпимо длинным показалось ему молчание друга, мальчуган охрипшим от волнения голосом спросил: - А отчего у них трубы трубили? - А! Трубы-то? - отвечал, как очнувшись, Таврило Олексич. - А это, видишь ли, паренек, как раз королевич ихний на берегу обход войску делал. Сановники с ним, свита, сам герцог. Рыцари вокруг него - как за стальной стеной идет! А мне с коня-то все видать как на ладони... И со мной молодцов немало новгородских. Дружина добрая подобралась! Молодцы - не выдавцы! Все мы из одной братчины были - кожевники, чеботари! Костя Луготинич, Юрага, Намест, Гнездило... Как железным утюгом раскаленным в сугроб, так и мы в гущу в самую этих шведов вломились. Даром что кованая рать зовутся, в панцири закованы с головы до ног; и шеломы-то у них не людские, а как ведерко глухое, железное на голове, а против рта решетка. Поди-ка дойми такого! А ничего, секира прорубит! Ломим прямо на королевича... Тут дворяне его переполошились, хотят на руки его вскинуть - да и на корабль. А он им не дается: зазорно ему. Однако испугался... Герцога, видать, нету уже при нем. Вот уж он, герцог, на вороном коне мчится наперерез Ярославичу. Тоже в панцире весь. Только решетка на лице откинута, усы, как рога, в стороны топорщатся... Нет-нет да и осадит коня, да и зычно этак крикнет по-своему, по-латынски, воинам своим... И те заорут ему вослед... Опамятовались: бьются крепко. Но, однако, одолеваем мы их, ломим. Грудим их к воде, к воде! Нам Ярославича нашего отовсюду видать: островерхий шлем золоченый на нем сверкает на солнце, кольчуга, красный плащ на ветру реет, меч, как молния, блистает, разит! Вот видим: привстал наш богатырь на стременах, вздынул руками меч свой, опустил - и валится шведский рыцарь под конское копыто! А Ярославич наш уж на другого всадника наринул, глядишь - и этому смерть!.. Бьется. Сечет мечом нещадно. Конем топчет. Но всю как есть битву своим орлиным оком облетает. Видит все. И знаем: каждого из нас видит. Злой смертью погибнуть не даст: видит, кому уж тесно станет от врагов, одолевают, - туда и бросит помощь. Правит боем! Голос у него, знаешь сам, как серебряная труба боевая! Ведь стон кругом стоит, гул; щиты - в щепки, шлемы - вдребезги; обе рати орут; раненых коней ржание; трубы трубят, бубны бьют... А князь наш кинет свой клич боевой - и мы его везде слышим!.. Мимо нас, новгородцев, промчится и во весь свой голос: "За господина Великий Новгород! За святую Софию!"... И мы ему отзовемся. И того пуще ломим!.. На кораблях у шведов, на ладьях, на лодках невесть что началось! Заторопились, паруса поднимают. А ветра нету: не море ведь! Вздуется пузом парус, да тут же и опадет, заполощет... Крику, шуму, ругани! А толку нет никакого: отплыть не могут. Шестами в дно стали упираться, веслами гребут - ни с места! Лодки перегрузили, те опрокинулись. Тонет народ, барахтается в Неве: в панцире много ли поплаваешь! Наш народ русский знаешь ведь какой: ему, когда распалится в битве, что огонь, что вода! Миша был такой, тоже новгородец... Ну, этот из боярских детей, с ним дружина своя пришла... И богатырь был, богатырь... Нынче уж такого редко встретишь! Так вот этот Миша с дружиной прямо в Неву кинулся, где бродом по грудь, где вплавь, и давай топором корабли и ладьи рубить. Три корабля утопил. Сильно похвалил его Александр Ярославич! ...Дальше вскользь упомянул Таврило Олексич, как увидал он - волокут под руки шведского королевича по сходне на корабль - и ринулся на коне вслед за ним. Но опоздал: шведы успели втащить королевича, а когда Олексич въезжал На сходни, враги столкнули сходни в воду. Упал вместе с конем и Олексич. Однако выплыл и вновь кинулся в битву... - Э-эх! - воскликнул тут с горечью сожаления рассказчик. - Ну, за малым я не настиг его! Ну, да ведь с разгону-то не вдруг проломишься, хотя бы и на коне. Уж больно густо их, шведов, было вокруг него. Люди ведь с оружием - не шелуха, не мякина!.. - добавил он как бы в оправдание... Рассказал он Гриньке и о том, как юный воин Савва пробился к самому шатру герцога Биргера, уничтожил охрану, а затем подрубил позолоченный столб, на котором держался весь шатер. Шатер с шумом рухнул на глазах всего войска. И это послужило знаком к повальному бегству шведов... Рассказал он и о гибели другого юноши - Ратмира. - Дяденька Таврило! А ты видел, как его зарубили? - спросил Настасьин. Олексич тяжело вздохнул. Понурился. Сурово смахнул слезу. - Видал... - ответил он сумрачно. - Сильно он шел среди врагов. Бежали они перед ним! А только нога у него поскользнулась - упал... Тут они его и прикончили. Да! - добавил он, гордо вскидывая голову. - Хоть совсем еще мальчишечко был - годков семнадцати, не боле, - а воистину витязь! Любил его Ярославич. Плакал над ним! Так закончил свой рассказ о гибели Ратмира Таврило Олексич. И вновь погрузился в думу, как бы созерцая давно минувшую битву. - И вот, как сейчас, вижу: кончили мы кровавую свою жатву. Отшумело побоище... И вот подымается на стременах Александр Ярославич наш, снял перед войском шлем свой и этак, с головой непокрытой, возгласил во все стороны, ко всем бойцам: "Спасибо вам, русские витязи! - кликнул. - Спасибо вам, доблестными явили себя все: и новгородцы, и владимирцы, и суздальцы, и дружинник, и ополченец!.. Слава вам! - говорит. - Постояли за господина Великий Новгород. Постояли и за всю Русскую Землю!.. Слава и вечная память тем, кто жизнь свою сложил в этой сечи за отечество! Из века в век не забудет их народ русский!.." Вот как он сказал, Ярославич... Да!.. - убежденно заключил Таврило Олексич. - Заслужил он свое прозвание от народа - Невской!.. Произнеся эти слова, Таврило Олексич вдруг сурово свел брови. На лице его изобразилась душевная борьба. Казалось, он раздумывает, можно ли перед мальчишкой, перед отроком, сказать то, о чем он сейчас подумал... Наконец он решился. - Да! - сказал он жестоко и горестно. - Невской зовем. Всех врагов победитель! Мы же за ним и в огонь и в воду пошли бы... Так пошто же он перед татарами голову клонит?! Эти слова Олексича долго были для Гриньки словно заноза в сердце. Ночной ужин, воинов в самом разгаре. Лесной костер гудит и ревет. Спать никому не хочется. Затевают борьбу. Тянутся на палке. Хохот. Шутки. Вот подымается с земли молодой могучий дружинник. Потягивается после сытного ужина и говорит: - Эх, меду бы крепкого, стоялого ковшик мне поднести! В ответ ему слышатся шутливые возгласы. - А эвон в ручеечке мед для тебя журчит. Медведь тебе поднесет: он здесь хозяин, в этакой глухомани!.. - слышится чей-то совет. Тот, кто пожелал меду, ничуть не обижается на эти шутки. Напротив, он подхватывает их. Вот подошел к большому деревянному бочонку-лагуну с длинным носком. Лагун полон ключевой, студеной воды. Парень, красуясь своей силой, одной рукой поднимает лагун в уровень рта и принимается пить из носка, закинув голову. Он пьет долго. Утолив жажду, он расправляет плечи и стучит кулаком в богатырскую грудь. - Ого-го-го! - весело орет он на весь бор. - Ну, давай мне теперь десяток татаринов, всех голыми руками раздеру!.. Даже и меча не выну... - Храбер больно! - ехидно осадил его другой воин. - Которые побольше тебя в Русской Земле - князья-государи, да и то перед татарами голову клонят!.. - Ну, да то ведь князья! - Им попы велят!.. Попы в церквах за татарского хана молятся! - послышались голоса, исполненные горестной издевки. Молодой воин, что похвалялся управиться с десятью татарами, гордо вздернул голову, презрительно хмыкнул и сказал: - То правильно! Старшаки наши, князья, все врозь. Оттого и гибель Земле. Дерутся меж собой. Народ губят. А когда бы да за одно сердце все поднялись, тогда бы Батый этот самый хрипанул бы одного разу, да и пар из него вон! - Дожидайся, как же! - послышался тот же язвительный голос, что осадил парня. - Станут тебе князья против татарина за едино сердце! Им бы только в покое да в холе пожить. Уж все города под татарскую дань подклонили!.. Больше всех наш Александр Ярославич старается. Что ни год - все в Орду с данью ездит, ханам подарки возит. Татар богатит, а своего народа не жалко! При этих словах, сказанных громко и открыто, у Настасьина кусок застрял в горле. От горькой обиды за князя слезы навернулись на глаза. Гринька с жалобным ожиданием глянул на Гаврилу Олексича: чего же он-то на них не прикрикнет, не устыдит их, не заступится за Александра Ярославича?! Олексич сидел неподвижно. Он, правда, нахмурился, однако в разговор не вмешался. За князя Александра заступился один старый воин, богатырского вида, с большой седой бородой, распахнутой на оба плеча. - Полноте вам, ребята! - укоризненно и вразумляюще произнес он. - Вы Батыева приходу не помните: маленьки в ту пору были. А я воевал с ним!.. Так я вам вот что скажу. Александр Ярославич мудро строит: с татарами - мир! Крови хрестьянской жалеет!.. Куда же нам сейчас с этакой силой схватиться, что вы!.. Когда бы одни татары, а то ведь они сорок племен, сорок народов с собой привели! Помню, где хан Батый прошел со своими ордами конными, там и лесочков зеленых не стало: все как есть татарские кони сожрали. Где, бывало, березовый лесок стоял-красовался, там после орды словно бы голые прутья из веника торчат понатыканы!.. На одного на нашего десять татаринов наваливалось!.. Да что говорить: ужели воитель такой победоносный, Александр наш Ярославич, да не знает, когда нам подняться на татар? Знает! Погодите, придет наш час: ударим мы на Орду... Молодые воины горьким смехом ответили на эти вразумляющие слова. - Дождемся, когда наши косточки в могиле истлеют!.. - сказал один. - Дань в Орду возить - оно куда спокойнее!.. - Дорогу туда князь затвердил: ему виднее! - выкрикнул третий. И тогда, как стрела, прыгнувшая с тугой тетивы, вскочил Гринька. Он швырнул наземь кусок жаркого и лепешку, данную ему Олексичем. Голос мальчика зазвенел. - Стыдно вам! - гневно выкрикнул он сквозь слезы. - Да разве мало Александр Ярославич поту кровавого утер за Землю Русскую?! Эх вы! Голос ему перехватило. Он махнул рукой и кинулся прочь от костра - в глухую тьму бора. Александр сидел на завалинке избы - большой, двухъярусной избы хозяйственного, не деленного с сынами северянина - и, опахнув плечи просторною и легкой шубою, крытой желтым атласом, прислонясь затылком к толстому избяному бревну, смотрел прямо перед собою в синее небо. Светоносные толпища облаков - недвижные, словно бы с ночи застигнутые в небесной синеве, - были объемны и резко отъяты от воздуха, словно глыбы мрамора. Синь... тишь... Ласточки вереницами кружатся над озером. Где-то булькал ручей. Завалинка, на которой сидел Невский, была обращена к огороду, и едва не у самих ног князя лежали валуны капустных кочанов: до ноздрей его доходил их свежий запах. Дальше видны были желтые плети уже пустых огуречных гряд. А еще дальше, под самым тыном, - большой малинник и долбленые колоды ульев. Солнце, пронизывая затуманенный лес, раскладывало рядком, по косогору опушки, длинные светлые полосы: словно бы холсты собралось белить! Быстрый луч пронесся по обширной поляне перед огородом, на которой высились войлочные шатры воинов, - пронесся - и как бы спутал, расшевелил пряди тумана, подобные прядям льна. Туман медленно, нехотя, словно невыспавшийся седой пастух, растолканный мальчиком-подпаском, подымался с зеленой, обрызганной росою луговины, цепляясь за все - за траву, за войлок шатров, за косматый лапник елей. А далее, за поляной, в глубине леса, словно бы зеленые округлые фонари, сквозь плотный мрак елей светлелись кусты. Но уже не было слышно из этих кустов подлесника радостного чиликанья, посвиста и перепархиванья пташек. Бор уже дышал погребом. Косые, наполненные туманом столбы солнечного света прошиблись там и сям, между черными стволами елей, и уперлись нижними ширящимися концами в землю, подобные желтым, свежевытесанным брусьям, которые еще народ не успел вывезти из бора, и так вот поприслоняли по всему лесу к деревьям. Гулкий звук, подобный выхлопыванью палкой тугой перины, раздавшийся в тишине лесного утра, привлек внимание Александра. Князь прислушался. Звук исходил из-за угла избы, справа, то есть со двора. Двор старика был как добрая крепостца: крытый со всех сторон, образованный стенами амбаров и завозен, и только по самой середине его четырехугольный просвет в небо. Александр Ярославич поднялся на ноги, оставя шубу на завалинке, и осторожно прошел из огорода во двор. Когда он присмотрелся со свету к полумраку крытого двора, он увидел вот что. Как раз по светлому четырехугольнику середины ходили чинно и неторопливо - по кругу, один чуть позади другого, - двое хозяев: сам Мирон Федорович, матерой старичище, и старший сын его Тимофей - покрупнее отца, русобородый богатырь, который уже года три-четыре как был женат и уже имел двоих ребятишек, хотя и жил все еще при отце. Мирон Федорович, придерживая Тимофея за рукав белой длинной рубахи, легонько подталкивая его перед собою, не торопясь хлестал его по спине веревочными вожжами. А сын Тимофей гудящим басом, так же мерно, как мерно хлестал его отец, приговаривал все одно и то же: - Тятя, прости!.. Тятя, прости!.. Отхлестав Тимофея, сколько он счел нужным, суровый родитель перехлестнул вожжи и повесил их на деревянный гвоздь в столбе навеса. - Нехорошо, Тима, неладно, - увещательно произнес он в завершенье, - ты ведь у меня большак!.. Сын Тимофей произнес еще раз: "Тятя, прости!" - и положил перед отцом земной поклон. Стоявший все время незаметно в тени, Александр Ярославич осторожно раскрыл калитку и, слегка покачивая головою, вышел снова на огород. Спустя немного времени старик Мирон тоже вошел с железною лопатой на огород и, в пояс поклонясь князю, проговорил: - Дозволь, Олександра Ярославич, потрудиться малость по-стариковски: земельку пошевырять. - В час добрый, в час добрый, - благосклонно отвечал Александр. Старик принялся за работу - вскапывать грядки. День становился все теплее и теплее. Солнце сияло щедро, и если бы не желтые космы в темной зелени бора да если бы не эта щедрость и яркость лучей, словно бы воздух был промыт чисто-начисто, то можно было бы подумать, что вернулось лето. От серых бревен избы, нагретых солнцем, затылку Александра было тепло, словно прислонился к лежанке. Князь спустил с плеч шубу и сидел, наблюдая, как работает Мирон. - А под чего же это ты, Мирон Федорович, земельку готовишь? - спросил Александр. Старик поднял седую благообразную голову с не очень длинными, под горшок стриженными волосами, схваченными вкруг головы узким ремешком, и, взглянув на князя, неторопливо всадил лопату в грядку. Обведя загорелой и жилистой рукой свою большую, впрбдымь, бороду, он без торопливости отвечал: - А лук-сеянец побросаю... Под снежок пойдет. Зато весною лучок мой, что татарин: как снег сошел, так и он тут!.. У соседей еще ничевым-ничего, а мы уж лучок едим. Зато не цинжели ни одну зиму! А сосед Петро, в мои же годы, цингою помер!.. - Да какие ж тут у тебя, соседи? -