против Ярославича. - О татарах пекется... Как бы не обедняли!.. - На нем будет крови пролитие! А мы с себя сымаем!.. - А посаднику Михаиле - самосуд!.. - За Святую Софию!.. - За Великий Новгород!.. Рогович Милонег прислушался: явственно доносился звон клинков о доспехи, хрясканье жердей. Слышно было, как вышатывают колья из частоколов и плетней. Кто-то из толпы выкрикнул весело: - Драча! Пружане с козьмодемьянцами схватилися!.. Из маленькой каменной сторожки, приоткрыв дверь, высунул голову летописец-пономарь. Он тут же и проживал, при церкви Иакова, близ которой ревело дикое вече. Он испуганно перекрестился, увидав, что творится. Некоторое время он, превозмогая страх, вслушивался. Вдруг обнаженная по локоть сухая женская рука схватила его сзади за ременный поясок подрясничка и рывком втянула обратно, в сторожку. Это была пономариха. Большие дутые посеребренные серьги ее качались от гнева. Пономарь, слегка прикрывая голову - на всякий случай, если рослой супруге вздумается ударить его, - проследовал бочком к своему налою для писанья, на котором раскрыта была его летопись. Трое пономарят, белоголовые, от десяти до четырех годочков, кушали просяную жидкую кашу, обильно политую зеленым конопляным маслом. Четвертый ребенок лежал еще в зыбке, почмокивая соскою на коровьем роге. Пономариха, закинув крючок двери, принялась отчитывать мужа. А он уже обмакнул перо и вносил в свою тетрадку все, чему стал свидетель. Он лишь с пятого на десятое, как говорится, слышал слова, которыми его честила супруга. - Окаянный! - бранилась пономариха. - Ровно бы и детям своим не отец! Вот ударили бы тебя колом по голове твоей дурной, ну куда я тогда с ними? Много ты мне добра оставишь? И мое-то все прожил, которое в приданое принесла. - Не гневи бога, Агаша! - ответствовал пономарь. - Коровка есть... порошята... курочки, утки, гуси!.. У других и этого нету. Пономариха только головой покачала. А пономарь Тимофей, время от времени успевая кинуть ответное словцо супруге, продолжал писать свою летопись, произнося вполголоса то, что записывал. - "О боже всесильный! - и вычерчивал на пергаменте, и произносил он. - Что сотворим? Раздрася весь город на ся! Восстань велика в людях. Голк и мятеж!.. Александр Рогович, окаянный строптивец, иконник, горнчар, злую воздымает прю на князя Олександра!.. И чего ему надо? Всего у злоокаянного много: и чести от людей, и животов!.. Несть ли в Деяниях: "Князю людей твоих да не речеши зла! Начальствующего в народе твоем не злословь!.." Ох, ох, творящие непотребное! Полно вам складывать вину на князя! Ну, да ведь солнышка свет сажей не зачернишь! "Александр" же эллински означает "защита мужей"!.. Добрый страдалец за Русскую Землю, как деды и отцы его!.." Летописец вздохнул. Печально усмехнувшись, пробормотал: - Злая жена - хуже лихоманки: трясца - та потрясет, да и отпустит, а злая жена и до веку сушит!.. - И пишет, и пишет, только добро переводит!.. - со злостью отвечала ему супруга. Этого не мог снести пономарь. - А не твоего ума дела!.. - огрызнулся он. - Труд мой потомки благословят!.. - Ну как же! - воскликнула пономариха. - Дожидайся! Вон ходил ко князю со своей книгой, у самого владыки, у Кирилла, побывал, а здорово он тебя благословил!.. Это напоминанье было одним из самых больных для пономаря. Он и впрямь представлял Невскому летописание свое, ища пособия, ибо дорог был пергамент и киноварь, а и тем паче - золото, растворенное для заставиц. Однако Александру Ярославичу было не до того, он передал дееписание пономаря владыке Кириллу, а тот, прочитав ли или же только просмотрев, сказал с грустной и снисходительной улыбкой, когда князь спросил его, есть ли что дельное в труде пономаря Тимофея: - Что может простец сей потомству поведать о тебе? Сам невежда и умом грубый поселянин. Дееписание его токмо повредить может. Ты сам посуди, государь: пишет сей простей: "Взяли князь Олександр, и Василей, и вси новгородцы мир с дворянами рижскими, и с бискупом латынским, и с княземмейстером на всей воли своей". И тут же, в одном ряду и того же дня, означено у него: "Буренушка наша отелилась. Теля доброе. Ребятки радуются: молочка прибыло. И - Огафья..." Владыка рассмеялся. - Нет, князь, - сказал он вслед за тем с глубоким убежденьем. - Не сочти сие лестью. Деяниям твоим - Иосиф Флавий... Георгий Амартол... Пселл-философ... А из древле живших - Иродот, Плутарх!.. И пономарь Тимофей получил вместо ожидаемого пособия суровый выговор от владыки. - Советую тебе престати, - сказал Кирилл. - Не посягай на неподсильное тебе. А жить тяжело, то готовься: велю поставить тебя в попы!.. Молчал пономарь. Крепился. Зане - владыка всея Руси глаголет. А потом не выдержал и, поклонясь, ответствовал: - Прости, владыка святый, но где ж мне худоумному - в попы: я ведь только буквам учился!.. Риторским астрономиям не учен... Владыка долго смотрел на него. Наконец сказал: - А и горд же ты, пономарь! Ступай!.. И вот сейчас злой попрек жены разбередил больное место у непризнанного летописца. Он, всегда столь робкий с женою, взорвался, отбросил плохо очиненное или уже задравшееся перо: - Вот и примется стругать, вот и примется стругать!.. И ведь экая дура: мужа стружет! А нет чтобы перьев мужу настругати!.. Эх, добро было Нестеру-летописцу: зане монах был, неженатый... никто его не стругал!.. Посадник Михаила, услыхав звон колокола и смятенье в народе, выехал верхом в сопровождении одного лишь слуги усовестить и уговорить восставших. Но его не стали слушать, сразу сорвали с седла и принялись бить. Слуга ускакал. - Побейте его, побейте!.. - кричали вокруг растерявшегося, ошеломленного старца. - Переветник!.. Изменник! Были и такие, которых ужаснуло это святотатство - поднять руку на человека, в коем веками воплощались для каждого новгородца и честь, и воля, и власть, и могущество великого города. - Не убивайте!.. Что вы, братья? - кричали эти. - Посадника?! Разве можно?! Давайте пощадим старика! - Хватит с него и посадництво снять!.. Пошто его убивать? - старой! Но их отшибли - тех, кто кинулся выручать старца. - Какой он нам посадник? - грозно заорали те, кто волок старика на Большой мост. - Кто его ставил? Топить его всем Великим Новгородом! Изменник!.. И в продымленном свете факелов, метавшихся на сыром ветру, толпище, валившее к Большому мосту, к Волхову, ринулось с горы, что перед челом кремля, - прямо туда, вниз, где хлестался и взбеливал барашками уже тяжелый от стужи, словно бы ртутью текущий, Волхов. С посадника сбили шапку. Седые волосы трепал ветер. Его били в лицо. Он плохо видел сквозь кровавую пелену, застилавшую глаза, да и плохо уж соображал, что с ним и куда его волокут. - Ох, братцы, куда меня ведут? - спрашивал он, словно бы выискивая кого-то в толпе. Ответом ему был грубый, торжествующий голос: - Куда? До батюшки Волхова: личико обмыть тебе белобоярское - ишь искровенился как!.. Жалевшие его и хотевшие как-нибудь спасти, советовали ему: - Кайся, старик, кричи: "Виновен богу и Великому Новгороду!.." Михаила Степанович гордо поднял голову: - Нет! Не знаю за собой вины никоторой!.. Кем-то пущенный камень величиною с кулак ударился в его большое возлысое чело. Посадник был убит... Толпа охнула, и стали разбегаться: кто в гору, а кто - вдоль берега. А на берегу Волхова, озаряемый факелами, уже близ самого въезда на мост, показался исполинского роста всадник. Сверкал от пламени его шлем, реял красный плащ... Это был Невский. Беспощадно расправился с мятежом князь Александр. Он решил карать без милости. Целый месяц держался в городе со своею дружиною и с теми, кто привалил к нему, Александр-Милонег Рогович. Было время, что и не знал народ, за кем суждено остаться Новгороду: или за князем, или за гончаром? Бояре, купцы да и всякий зажиточный устали уже перевозиться со своим скарбом то на одну, то на другую сторону Волхова да хоронить свое рухлишко то при одной церкви, то при другой! А отчаявшийся в спасенье и уж решивший, видно, что семь бед - один ответ, черный люд новгородский, пошедший за гончаром, кинулся на бояр, на купцов богатых, чтобы хоть напоследок усладить свою душу страхом и трепетом вековечных своих врагов и хоть перед смертью неминучей, а наступить им на горло. - Пускай знают вдругорядь! Горлоеды! Бояре, купцы... только то и знают, что гортань свой услаждать!.. Трудимся на их!.. Потом нашим жиреют!.. И, чуя неизбежность скорой княжой расправы, новгородцы подбадривали друг друга: - Один за одного умереть. Не надо нам князя никакого!.. У нас лен - князь. - Пускай казнит, вешает: Адам привычен к бедам!.. - А мы татарам не данники! - Головою своею повалим за Великий Новгород!.. - Зажигайте дворы боярски!.. И зажигали. Но худо горело: осень поздняя, дождь, снег, мокреть - тес намокнул. Да и в богатых домах было чем заливать: из Волхова трубами деревянными, а где и свинцовыми, вода проведена чуть не в каждый боярский дом!.. Да и Александр-гончар сам пресекал поджоги. Двоих, кого с кресалом да с кремешком захватили под сенками, тут же на воротах и повесили. А все же таки успели - пожгли некоторых. Ну, да ведь это что?! Не видать, где и сожжено. Ведь двенадцать тысяч дворов в Великом Новгороде!.. Зато крови столько пролилось, что хватило бы и не такой пожар затушить!.. "От грозы тоя страшныя, от восстания людского, - так записывал в свою летопись пономарь, - вострясеся град весь, и нападе страх на обе стороны: на Торговую, а и на нашу. И от сей от лютой брани, и усобного губительства начаша и бояре, и купцы, и житьи люди животы свои носити в церкви. Ох, ох, не пользует, видно, имущество в дни ярости... Плакала богородица вечорась у нас, здеся, в нашей церкви, у Святого Иакова в Неревском конце!.." В городе начался голод: кадь ржи - сорок гривен, кадушка овса - пять гривен! Невский пресек пути. Низовской хлеб не шел. Торговля упала. Чужестранный гость - немчин, готянин, литвин спешили утянуть ноги. Оба двора торговых - и Немецкий и Готский, - каждый во главе с ольдерманом своим, всячески вооруженные, затворились за крепким острожным тыном, обставились кнехтами - сторожами, спускали на ночь лютых огромных собак, не кормя их... Александр Ярославич и от себя тоже выставил им охрану - и на Ярославлем дворе, и вдоль берега: не учинили бы обиды купцу-зарубежнику, - греха тогда и сраму не оберешься! Донесенья из-за границы поступали тревожные. Уж далеко пронеслась и в западные страны лихая весть, что Новгород отложился, князь великий Владимирский, Александр, не может, дескать, пробиться в город, сидит на Городище, а вотвот и оттуда выбьют! Князя Василья восставшие добыли-де из поруба - убежал от отца в Псков. Бурграфа новгородского, Михаилу, сами же новгородцы убили. Сеньор епископ новгородский бежал. Такие толки шли среди рыцарей. Невскому стало известно, что магистр рижски" копит силы и в Юрьеве, в Мемельбурге, и в Амботене, и в Добине... Татар Невский едва спас. Ордынские послы хотя и трясясь от страха, а все ж таки визжали и ярились на князя, грозили смертью. Александр выслушал их и спокойно сказал: - Чернь мятется!.. Я в том не виновен! Он вывел их на сени и дал им глянуть. Возвратясь с ними, устрашенными, в комнаты, сказал: - На вас, князья, уповаю: на ваше предстательство перед ханом! На это послы ордынские, приободрясь, отвечали надменно и многозначительно: - Голоса черни никогда не досягают ушей нашего хана! Он велит ячмень посеять на том месте, где был Новгород!.. Поспеши карою сам, - тогда, быть может, гнев Берке будет и не столь всепоедающим. - Останьтесь! - возразил Александр. - Увидите сами, покрыты ли будут от меня милостью мятежники! Однако послы предпочли уехать. Александр богато одарил их. Еще более щедрые подарки, с письмом, объяснявшим все, что произошло, отправил он хану Берке и верховной супруге его Тахтагань-хатуни, его любимым женам - и Джидже-хатуни и Кехар-хатуни. Андрей-дворский вывез ночью послов из города, вместе с женами их, под прикрытием дружины. Рогович, теряя улицу за улицей, стягивал свои последние силы в Гончарский конец. Эти стояли за него крепко! Он все еще ждал, что мужики окрестных селений и погостов подымутся и пришлют ему помощь. Он рассылал дружинников своих и клевретов далече от Новгорода, чуть не до Волока и до Торжка. Сулил деревенским неслыханные льготы! "Братья! Помогайте нам на князя и на злодеев!.." Ответ был нерадостный: - А!.. как тесно стало вам, господа новгородцы, тогда и мы у вас людьми стали!.. Нет! Нам с вами - врозь: у нас - сапоги лычные, а у вас - хозовые. Вы - люди городские, вольные, а мы - тягари, земледельцы!.. ...И наконец, настал неизбежный день: вождь восстания, израненный, в разодранном полушубке, однако с гордо вскинутой головой, предстал перед князем. Едва приподняв голову от стола, заваленного свитками хартий, Невский глянул на главаря мятежников и сказал начальнику стражи: - Человек владыки: горнчар, иконник!.. На увещанье его - к митрополиту!.. И Роговича увели. Тем временем прочих, захваченных с оружием в руках, предавали казни немедля. Кто успел явиться с повинной еще до конца восстания, тех пощадили. Побросавшие же оружие слишком поздно, те знали, что им нечего и молить о пощаде. Владыка Кирилл, погруженный якобы в чтение книги, разогнутой перед ним на покатом налойце, долго не подымал глаз на узника, введенного к нему. Владыка сидел сильно внаклон, так что Роговичу видно было лишь круглое, плоское донце митрополичьего белоснежного клобука с белыми открылками по плечам. Гончару надоело стоять, переминаясь с ноги на ногу, - он звякнул оковами-наручниками и откашлялся. Митрополит поднял голову и откинулся в кресле. Рогович заметил, что за этот год, как не видал он его, митрополит сильно постарел. Усохли виски. Заострился нос. Черную бороду перевила седина. Глубже в глазницы ушли огромные, черные, пронизывающие глаза. - Так, - промолвил наконец владыка. - Владычный мастер!.. Церковный человек!.. Художник, над иконным писанием труждающийся! Нечего сказать, потрудился!.. За добрые, видно, труды в сих узах предстаешь ныне предо мною!.. О, как стыдно было мне за тебя, моего церковного человека, ныне перед князем!.. А ведь когда-то прославлен был ты, Рогович, прославлен, аки Веселиил Новгородский!.. Гончар взметнул бровью. - Трудов моих и на Страшном суде не постыжуся! - гордо сказал он. - Вот и сия амфора, что слева пред тобою высится, - моих рук творенье. Он слегка повел скованными руками на огромную цветную, с птицами и цветами, фарфоровую вазу, едва ли не в рост человека. Митрополит покачал головою. - Разве за это - оковы?.. - укоризненно произнес он. - И ты не каешься зла своего? - Нет, не каюсь! - В гордого бо сердце дьявол сидит!.. - Мне не от чего гордеть! Я - глиномес. Мы - люди темные, простецы... Меся глину да обжигая, мудр не станешь... - Отстань высокоумия своего! Вспомни будущего судилища ужас!.. - Я с тобою, владыко, недостоин разговаривать. Я помолчу. Только то скажу, что вы и на этом свете поспеваете, да и на том. А и там то же, что здесь: верхнее небо, да среднее, да нижнее. Уж и темниц там настроили для нашего брата... Не из своих мечтаний я это взял, а чел в книге Еноха праведного!.. Митрополит, услышав это имя из уст гончара, только презрительно усмехнулся: - Вижу, ты преизлиха насытился ложных басен! Нахватался книг отреченных! Не дьявол ли суемудрия подвигнул тебя восстать на князя, на господина своего? - А он мне не господин! Господин мне - Великий Новгород! Выражение презрительной скуки появилось на лице митрополита. Он даже слегка и позевнул, призакрыв рот белой выхоленной рукой. - Экий афинянин, подумаешь! Рогович вспыхнул от гнева. И в то же время искра озорства и насмешки сверкнула в его глазах. - Не Демокрит ли сказал, святый владыка: "Бедность в демократии лучше благоденствия при царях, свобода лучше рабства"? - И Александр-Милонег повторил по-гречески то, что сказал по-русски. На этот раз самообладание изменило владыке. - Так вот ты какой! - произнес он гневно. - И со стола эллинских лжеучителей подобрал крохи?.. Не станем ли с тобою риторские прения здесь открывать?.. Но где ж мне в этом состязаться с тобою?.. Аз - мних недостойный. Мне подобает токмо от евангелия и апостол святых глаголати. И ты бы в святые книги почаще б заглядывал, христианин был бы, а не крамолою пышущий изувер. Не сказал ли апостол: "Не бо без ума князь меч носит: божий бо слуга есть, отмститель во гнев злое творящим"? Старейшина гончаров новгородских угрюмо кивал головою на слова владыки. Хотя и скованы были его руки, но казалось, что для духовной, для мысленной битвы засучает он рукава. И едва окончил говорить архипастырь, гончар ответил ему: - А разве это не того же самого апостола речение: "Наша брань - не против крови и плоти, но против начальств, и против князей, против мироправителей тьмы века сего"? Владыка не сразу доискался должного слова. - Да ты - аки терние изверженное! - сказал он изумленно. - До тебя и докоснуться голой ладонью нельзя! Но кривотолкуеши, чадо! - зло усмехнувшись, продолжал он. - "Воздайте убо всем должная: ему же убо урок - урок; а ему же убо дань - дань, ему же страх - страх и ему же честь - честь!.." - Вот, вот, - отвечал Рогович. - То-то вы за ханов татарских и в церквах молитесь, и победы им просите у господа!.. Обесстыдели совсем!.. Раньше цесарь у вас один только грецкий царь был, зане - православия, говорили, хранитель, а ныне уже и татарина цезарем именуете!.. Нет! - выкрикнул Рогович, потрясая кулаками в цепях. - Церковь - вы, да только не Христова!.. Разве так подобает инокам жить Христовым, как ты живешь?.. Вам, монахам, вам, иерархам церковным, подобает питаться от своих праведных трудов и своею прямою потною силою, а не хрестьянскими слезами!.. Во вретищах и власяницах подобает ходить, а не в этом шелку, что на тебе!.. Глаза гончара налились кровью. Он дышал тяжело. Гневен был и владыка! Несколько раз он хватался рукою за цепочку, на которой висела на его груди панагия. Дождавшись, когда Милонег замолчал, он, зло прищурившись, сказал: - Уймись немного. Вижу - распалился ты гневом, как вавилонская пещь. К чему это отрыгание словес? Афедрон гуслям не замена! Изыди, крамолующий на господа!.. Владыка поднялся и указал рукой на дверь. Служка-дверник поспешно распахнул ее и поклоном пригласил войти стоявшего за дверью воина. ...В тот же вечер митрополит Кирилл говорил Невскому, весь в дрожи негодования: - Злой мятежник сей творец сосудов скудельных!.. Не увещателен!.. И дышит от него ересью болгарского попа Богумила. Отступаюсь и в руки твои предаю!.. - Ну, удача добрый молодец, что говорить станем? - такими словами начал князь Александр Ярославич свою беседу с Роговичем, введенным в его княжескую судебню. - Когда бы удача был, не сидел бы у тебя в порубе! - послышался в ответ насмешливый голос мятежника. Князь вглядывался в Роговича. Этот - в кандалах, исхудалый, землистого лица, обросший рыжею бородою, глядящий исподлобья - узник приводил на память князю нечто далекое. Что он видел его, этого художника и ваятеля, однажды в покоях архиепископа, - это было не то! Где-то еще он видел его и даже разговаривал с ним... Вот только голос тогда был у него другой - ясный и звонкий, а теперь - с каким-то носовым призвуком. Ну, ясно же: он, этот изможденный человек в кандалах, был с ним там, на болотах Ижоры, воевал под его рукою со шведами, на Неве!.. Вот он сейчас как бы снова видит этого рыжекудрого человека, тогда совсем еще юношу, наметывающего копыта своего скакуна на толпы рыцарей и кнехтов, которых он грудит к воде, к их высоким и многопарусным кораблям. Облако толкущейся мошкары, пронизанное багровыми лучами солнца, неотступно следует за его сверкающим шлемом. "А лихо бьется парень!" - подумалось тогда Невскому. После битвы он отыскал сего воина. Узналось: Рогович Александр-Милонег, иконописец, художник, гончар, мусией кладет иконы. Староста гончарской братчины. А эти, что с ним, - его ученики, подмастерья... На шведов сам захотел пойти: "Душно нам от них, новгородцам". Князь тогда похвалил его за доброе ратоборство, помянув его перед всем ратным строем. И вот этот самый человек стоит сейчас перед ним, повинный в лютом кровопролитии, в мятеже, закованный в кандалы... В тот день, после Невской битвы, он весело тряхнул рыжими кудрями в ответ на похвалу князя, рассмеялся и отвечал: "Твоего чекана люди, Александр Ярославич!.." "Плохой же я чеканщик..." - подумал Невский, глядя сейчас на стоявшего перед ним понуро гончара. Он решил пока не устрашать вождя мятежников, а вызвать его на откровенную беседу, - кто знает, если раскается чистосердечно, то и добиться для него помилованья - перед посадником, владыкой и перед всем советом. Князь ступил несколько шагов к гончару. - Ну, тезка, оказывается, мы с тобой в одной каше паевали. Я тебя помню... - спокойно и даже доброжелательно сказал он. - И я тебя помню! - угрюмо отвечал Рогович. - Паевали в одной братчине - верно! - в одном котле, да только пай вынули разный: тебя уж Невским зовут в народе, а меня... в земляном порубе гноят, да, должно быть, и на глаголь скоро вздернут!.. Александр Ярославич не ожидал такого ответа. - Не торопись на глаголь! Успеешь! Оттуда ведь редко кто срывается. Пенька в Новгороде, сам знаешь, добрая - веревка не порвется!.. Да только я так мыслю: не для веревки такие шеи, как твоя!.. Видел тебя доблестным!.. И как это тебя угораздило? Когда я услышал о тебе, то сперва не поверил. Художник, думаю, добрый, изограф, горнчар!.. Нет, не поверил. И Александр, расхаживавший по комнате, остановился и развел руками. - Зря не поверил!.. Что сделал, то сделал: того не отрекаюсь! - ответил Рогович. Он опять произнес эти слова с каким-то странным носовым призвуком, словно бы у него был тяжелый насморк, не дающий дышать. - Подойди! - приказал Александр. Рогович не двигался. Тогда Невский, в два шага, сам вплотную приблизился к нему. Рогович быстро отдернул голову. Страшное подозрение мелькнуло в голове князя. - Тебя били, что ли, в порубе? - спросил Александр. - Нет, блинами потчевали! - отвечал Рогович. И тогда только заметил Александр багровые припухлости и кровоподтеки на лице пленника. Князь был неприятно смущен. Он как-то не думал никогда о своих заключенных и о том, каково им приходится. "Брошен в поруб - стало быть, виновен! - рассуждал Невский. - Что ж думать о них? И добрых людей всех не обдумаешь!.." И все, что совершалось в княжеских тюрьмах ужасного, ничуть не возмущало его: даже верховные иерархи церкви признавали преступников и злоумышленников достойными казней. Но вот что такого человека, как Рогович, - и художника, и кровь свою не щадившего в битвах под его вождением - били у него, у Александра, в темнице, - это вызвало смущение в душе Невского. Он подошел вплотную к художнику и движением крепких, как тиски, крупных своих пальцев развел толстые медные пластины наручней, словно они были из сыромятного ремня сделаны: сперва - одну, потом - другую. Развел их и швырнул на пол. Дверь открылась, и, обеспокоенный резким звяком оков, дверник судебной палаты, с длинным топором на плече, всунулся в комнату. Александр махнул на него рукой, и голова дверника скрылась. Гончар тем временем стоял, поворачивая перед глазами замлевшие кисти рук и осматривая их. Потом поднял глаза на Александра и, усмехнувшись, спросил: - Не боишься, что убегу? Ведь я же отчаянный... Али вот хвачу тебя ножиком!.. - Что отчаянный, знаю, - спокойно возразил Александр. - Зарезать ты меня не зарежешь: не пакостник!.. А бежать... зачем тебе бежать, когда, быть может, я и так тебя отпущу. Покайся - дарую тебе пощаду!.. - Уж как ты добр до меня! - насмешливо ответил Рогович. Это был поединок! Кровавым потом души давался и тому и другому каждый удар, каждый натиск на противника. Невский сознательно дал полную волю выкричать себя этому измученному, озлобленному человеку. Он слушал его, стиснув зубы. Никто и никогда, даже самое вече Новгородское не дерзало швырять ему прямо в лицо все то, что выкрикивал сейчас - то ярясь, как безумный, то затихая и глумливо покорствуя - этот человек, полураздавленный пораженьем и уж обреченный смерти. Но иногда князь терял хладнокровие и грозно возвышал голос. - В чем зло? - кричал Невский. - А вот - эти ваши сходьбища, да пиры, да братчины, да восстания!.. А ведь на татар, на Берке, вечем своим не зыкнете: на версту вас, не далее, слышно от Новгорода, когда орете!.. - Ошибся, князь, малость! - возражал сквозь напускное смиренье гончар. - И зачем нам орать? Господин Великий Новгород, когда и шепотком на вече словцо скажет, так его и за Рейном слышат, и на Тоболе, и на Студеном Дышащем море, и до горы Арарат!.. А уж тебе, на Городище твоем, завсегда слышно будет!.. Смотри, Ярославич! - предостерегающе сказал Рогович. - Вот этак же давний дед твой, Владимирич Ярослав, порубал наших новгородцев - что ни лучших мужей, - а потом не он ли всячески себя клял, да чуть не ногтями готов был их из могилы выцарапывать, да чуть не в ногах валялся у господина Великого Новгорода: "Помогите, спасите!.." Смотри, как бы и с тобою того не было! Ныне, страха ради татарского, всех нас готов переказнить, что не хочем дани платить проклятым. А там, как надоест самому с поклонной шеей в кибитках ихних стоять да вздумаешь клич кликнуть, ан глядь: и нету с тобой мужиков новгородских!.. Я ведь - не за себя!.. - И я - не за себя! - угрюмо отвечал Невский. Помолчали. Первым на этот раз начал гончар. Голос его проникнут был тоской и предсмертной задушевностью. - Вот что, Александр Ярославич, - сказал он, глядя на Невского исступленными глазами, из которых один, левый, заплыл нависающей багровой бровью. - Я ведь у смерти стою - чего мне лгать?! Ты меня послушай: ведь если бы _воеводу_ нам такого, как ты, воеводу, а не князя! - да мы бы все, и с детьми, за тебя головою повалили!.. Ведь нас в одном Новгороде Великом близко двухсот тысяч живет!.. Али не выстоим против татар?! Ведь все за тебя вдадимся, когда отстанешь от своего насилья. Разве я не вижу, что и тебя с души воротит!.. Разве я поверю, будто ты на весь век свой шею под татарское ярмо подклонил?! Невский прошелся по комнате, от стены к стене. Затем остановился перед Роговичем и спросил приглушенным, но сурово требующим голосом: - А зачем же ты тогда велел кричать в народе, что я татарам Новгород продал? - А чем же было иначе народ на тебя подвигнуть? - откровенно признался гончар. - Того ради и сделано!.. Да что ты меня пытаешь? Успеешь еще! Кто ты мне? - он снова поднял голос до крика. - Пришелец ты нам!.. Кесарем хочешь быть надо всей Русской Землей... через ярлык татарский!.. Ну и цесарствуй на Владимирщине своей, а к нам не лезь!.. Нам Новгород - кесарь! Уж как-нибудь отстоим!.. С тобою пути разошлися, тогда другие государи помогут, те, которые татар не трепещут!.. Нам, Великому Новгороду, только свистнуть! - любой князь кинется на княженье к нам. И уж по нашим грамотам станет ходить, нашу волю творить, а не то что ты... Ты нам свободу застишь! Где она, прежняя наша свобода? Душно нам от тебя, новгородцам! Ты погляди, что творишь! Новгород в мыле, что конь загнан!.. Бока в кровь разодраны... Кровью харчет!.. - Ты лжешь все! - опаляя его неистовым, но еще управляемым гневом своим, вскричал князь. - Ты лжешь и клевещешь, аки Сатанаил!.. Мира и тишины хочу на Русской Земле! - Да уж на что тише! - язвительно ответил гончар. - На вече только одного тебя и слыхать!.. Где оно, вече наше? В мешке у тебя! Да и завязано! От дедов твоих пошло насилье! Дед твой Всеволод тридцать лет нас мучил!.. У вашей семейки, суздальской, горстище, что беремище!.. Ярославич вспыхнул и поднял над головою пленника сжатый кулак: еще немного, и Александр раздробил бы ему череп. Рогович даже и не подумал отстраниться. - Убить хочешь? Ну что ж!.. Новгород Великий без меня стоять будет: листьев у дуба много... Да и без тебя тоже простоит! Он смолк и смотрел, что станет делать Ярославич. А Ярославич, тяжело дыша, опустил руку и отошел к окну. Как бы чуя в недобром молчании князя, что сейчас будет положен предел всему тому, что здесь совершалось, Рогович торопился всадить в гордое княжеское сердце как можно больше своих отравленных стрел. - Вы на что ставлены?.. - кричал он. - Чтобы за вашей рукою княжеской, за щитом да за мечом вашим Земле быть сбереженной!.. А вы?! У тебя, во Владимире, Неврюй, как свинья рылом гряду огородную, так и он все испроверг и разрыл... Где дворцы ваши белокаменные, дедов твоих? Где пречудных и дивных мастеров изодчество? А что - в церквах, в соборах, где сам мастер Петр, и Микула, и Абрам труждалися?! Все испохаблено, осрамлено, расхищено!.. Да разве стоило для вас, для князей, нам, художникам, зодчим, после того трудиться?! Да на что вы и нужны после этого? Воевали мы, новгородцы, и без вас, без князей, не худо! - выкрикивал он. - До Оби, до Тобола дошли!.. И там наша хоругвь, новгородская, возвеяла!.. - Ты сам себе произнес ныне осуждение, да и крамольным товарищам своим... в бесстыдной злобе своей, когда о других государях помянул! - сказал Невский, подавляя клокочущий в нем гнев. - Знаю: давно на западные страны блудное око свое косите!.. Торговцы!.. Барышники!.. Что вам Земли родной искровавленная пазуха?! Что вам и Новгород? Вам торговать бы только со всем светом, да кичиться, да надмеваться в гордыне своей: "Мы - господин Великий Новгород!.. Мы, дескать, не данники никому!.." А сами дальше перстов своих не видите!.. Стыда в вас нет! Кровь мою, за вас пролитую, попрали и поношенью предаете: "За себя-де трудился... за княженье - не за отечество!.." Разве Низовские полки мои, что здесь погибли, не за ваш господин Великий Новгород стояли?.. А и - за всю Землю, за все хрестьянство!.. А разве новгородцы - те, что со мною были на Озере, на льдах, - разве они за то в битве сгинули, чтобы купцам чужеземным, гостю летнему и зимнему, путь был чист в Новгород - и берегом и водою?! Нет, не за это они сгинули!.. И услыхал бы кто из них, из богатырей моих, как ихнего князя поносят!.. Да они бы тебя... Но Рогович перебил князя. - А что ж такого, что - князь! - насмешливо проговорил он. - Все из одной глины слеплены! Что в моих жилах кровь, что в твоих - одинака!.. - Молчи! - во весь голос заорал Ярославич, у которого в этот миг свет помутился в глазах от гнева. - Да знаешь ли ты, что в этих жилах - кровь Владимира Святого, кровь Владимира Мономаха, кровь кесарей византийских?! А ты - смерд!.. - Вне себя от ярости, он схватил за грудь Роговина, и все, что было надето на теле узника, затрещало и разорвалось. Рогович захрипел. Но даже и тут, с трудом хватая воздух грудью, он шепотом выкрикнул: - Меня... задушить... можешь: я - не Новгород!.. Ярославич отбросил его от себя. - Дьявол - в тебе!.. - Невский отошел к столу и стоял некоторое время молча, тяжело дыша. Наконец, смотря в упор на противника, спросил его угрюмо и торжественно: - Коли отпущу, опять за то же примешься? - А то - нет?! - Рогозин тоже поднял глаза, и взоры их встретились. - Ну, тогда не пеняй на меня господу! - обрекающим голосом сказал Невский. 4 Дубравка возросла, раздобрела, вошла в лета. Статная, высокая, с гибким станом и царственными движеньями расцветшего тела, уже изведавшего материнство, - ибо там, в изгнании, у княгини Аглаи был младенец, - Дубравка вызывала сейчас даже и со стороны княгини Вассы невольные похвалы. - Какою же ты стала красавицей, Аглая! - в присутствии Александра, который нередко теперь заходил к ним, на женскую половину, воскликнула однажды княгиня Васса, ласково оглаживая упругое тело невестки. - Экая телица господня!.. Куда тебе вдоветь, повдовела - и хватит!.. Саша, - обратилась она к мужу, - а ведь правда, мы не отпустим ее к Данилу Романовичу, а замуж здесь отдадим? Я ей и жениха нашла... Ярославич через силу усмехнулся. Неприятным показалось Ярославичу чуждое его княгине, столь свойственное прочим боярыням, касание до чужой брачной жизни, до чужих замужеств и женитьб: "Не к лицу ей это!.." - Не думал я, что монашенка моя, яже во святых, княгиня Васса, свахою может быть, да и доброй! - сказал Невский. Княгиня Васса Брячиславна была до крайности разобижена: - Что же, даже среди родных я не могу и шутки себе позволить? Или я не человек, как все? - Ну полно! - стал уговаривать ее Александр. - Прости. Пошутил... Так за кого же придумала ты отдать Дубраву нашу? - совсем по-другому спросил Ярославич. - Глебушка ей жених, Василькович! - сказала, перестав сердиться, княгиня Васса. - Зачем же будем красавицу такую, дитя наше, в чужой род отдавать? Вот вернется Глеб из Большой орды, от Каневичей, - и поженим. Тебе он помощник верный. Ты его любишь. Будут они с Дубравкой в своем Белоозере жить, а мы - во Владимире. Ездить будем друг к дружке. И как будет хорошо! - Это какой Глеб? - изумилась Дубравка. - Тот юнец, что на свадьбе нашей со свечою шел? Княгиня Васса улыбнулась: Так разве одна только ты выросла? Ведь уже семь лет, подумать страшно, как привезли тебя к нам, во Владимир. Тебе двадцать три, ну и Глебушке около того... Вмешался Невский. - Нет, мать, - насмешливо сказал он. - Незадачливая ты сваха!.. Я велел Глебушке в Орде жениться, когда все ладно там пойдет у него... - В Орде?! У поганых? На татарке? - воскликнула княгиня Васса. Александр пожал плечами. - А что ж тут такого? Они хороши, княжны ихние! Ясно, что окрестим вперед. И они этого не прочь. У самого Менгу покойная царица была христианка, православная. Ежели оженится Глебушка в Орде, то лишь новую юницу введем в стадо Христово... Нет, видно, другого жениха будешь присматривать для нее! - закончил он снисходительно. А потом, осмотрев Дубравку с ног и до головы, покачал в раздумий головой и проговорил: - Эх, время, время... летит - и не видим! Семь лет!.. А и впрямь, как возросла!.. Вот только косички у тебя не выросли, Дубравка, - пошутил он и слегка докоснулся до золотых косичек Дубравки, забранных венчиком под золотой кораблик с кисейным наголовничком. Дубравка смутилась. Вмешалась Васса: - Саша, да оставь ты ее, в краску вогнал!.. От проницательного, хотя и постоянно долу опущенного взора княгини Вассы не укрылась радость, которая вспыхнула в глазах Александра, когда, вернувшись под вечер из Новгорода к себе на Городище и войдя на половину княгини, он увидал, что у нее сидит Дубравка, хотя приезд княгини Аглаи не был для него неожиданностью. Невский знал и узнал своевременно, то есть вскоре же, как возвратился в Переславль от Сартака, что брат Андрей и Дубравка спаслись от татар, что они бежали сперва в Новгород, потом в Псков, затем в Ревель, к датчанам, потом в Ригу, к магистру Поппе фон Остерна; узнал, что там они разделились: Дубравка, воспользовавшись пребыванием у рыцарей Марии посольства отца своего, отбыла с посольством этим в Галич, а князь Андрей - в Швецию. Затем, когда Александр выхлопотал для Андрея прощенье и оба они, князь и княгиня, возвращались через Ливонию, то здесь, при весьма смутных обстоятельствах, князь Андрей Ярославич убит был в схватке, завязавшейся между немецкими рыцарями и отрядом эстонцев... "Ведь вот брата убили, - подумала княгиня Васса, наблюдая при первой встрече с Дубравкой лицо мужа, - ничего еще расспросить не успел ее о том, а у самого на лице только радость, что видит ее!.. Видно, коли любишь, так не скроешь! Стало быть, верно доносили мне тогда!.." А доносили тогда княгине Вассе, остававшейся в Новгороде, некие тайные доброжелатели, что якобы супруг ее потому лишь зажился в своем Берендееве, что там гостят у него невестка с мужем, и что галичанка очень по душе пришлась старшему Ярославичу, и что добрые люди уже поговаривают, не было бы и между Ярославичами-братьями чего худого, как промежду Владимиром да Ярополком из-за жены Ярополковой, гречанки... И немало тогда одиноких ночей, у окошечка над Волховом, проплакала супруга Невского! А когда свиделись, то не смогла она утаить от Саши своего ни слез этих, ни страданий своих, ни того, что уж надумала проситься у него на постриженье, чтобы уйти в монастырь. - Полно, голубка! - сказал ей тогда Александр. - Мало ли что злые люди сплетут? Им бы только раздор между мужем и женою посеять да и в меня лишний комок грязи метнуть! Что же касается мыслей княгини насчет ухода в монастырь, то он пошутил тогда, поведя рукою на опочивальню ее, озаренную светом лампад: - Зачем из монастыря да в монастырь? ...И вот снова упорная мысль о монашестве, о постриге - мысль, зародившаяся на измоченных слезами подушках, стала все больше и больше одолевать княгиню вскоре после возвращения Дубравки из-за границы. И княгиня Васса решила испросить благословения у митрополита Кирилла. - Вот, владыка святый, затем и прибыла к тебе, - сказала в конце беседы своей с владыкой супруга Невского. - От юности была у меня мысль на постриженье, не токмо теперь! А ныне что ж я? Ведь разве я не вижу - государь он великий... несть ему равных в государях! А я... Нет, не такая ему супруга нужна!.. Нет, не государыня я!.. - прошептала она, как бы сама на себя осуждающе покачивая головою... Владыка молча внимал ей. - Да и разве я добрая оказалась матерь сынам своим? - продолжала княгиня. - И сынов-то покорных не сумела воспитать ему!.. Отрок еще, а уж отцу своему сердце уклюнул! - скорбно воскликнула она. И митрополит Кирилл понял, что она говорит о князе Василии, который как раз в это время задержан был в Пскове при попытке бежать в Юрьев, к рыцарям, дабы укрыться там от гнева отца. - А потом, владыка святый, - закончила слово свое княгиня, еще ниже спустя голову и сжимая четки, - ведь я - как на духу... любит он ее, княгиню Аглаю... Кирилл долго молчал. Потом вздохнул и пристально посмотрел на супругу Невского. - Княгиня! Дщерь моя о Христе! - проникновенно и строго сказал он. - Не мне отгоняти от дверей одну из овечек стада господня, стремящуюся укрыться от треволнений суетного и маловременного века сего в пристанище господнем!.. Благословляю намерения твои. Но, однако, ежели бы и жена простолюдина пришла ко мне просить меня о том, о чем ты просишь, то даже и ей я сказал бы: "Принеси мне сперва отпущение от мужа твоего на сей постриг, а без сего даже и я, митрополит всея Руси, ничто не могу сотворити!.." А что же князь? Он согласен? - спросил он резко и прямо. Княгиня Васса долго не отвечала ему. Она, бедняжка, силилась переждать, пока утихнет нестерпимая, остановившая ее дыханье, лютая боль от ножа, который повернул сейчас в ее сердце митрополит своим вопросом. - Я... я хочу с мольбою припасть к стопам его, и он... не отвергнет... - тихо произнесла княгиня. И как раз в то же самое время княгиня Дубравка, изнемогши душою и отбросив прочь сломленную гордость, опустилась у ног Александра и, зарыдав, обняла его колени. Они были одни - у него. Только что до этого Дубравка объясняла деверю своему новое затаение, которое привезла она от родителя своего, и они вдвоем, склонясь над большим столом, чело о чело, разобрали, не без труда, письмо Даниила Романовича и его любительную грамоту Невскому. Потом княгиня стала рассказывать деверю своему о том, чего насмотрелась она и наслышалась там, в скитаниях своих - и в Швеции, и у датчан, и у магистра, - и Александр опять подивился ее