ворковал Калистрат. И только когда попросили Исая селяне, то крестьянин согласно мотнул головой и низко поклонился миру за предоставленную великую честь. - Кого из мужиков к лошадушке поставишь, сердешный? - вопросил пахаря приказчик. Исай повел взглядом по толпе селян, а затем вдруг порешил: - Иванку мово. Он парень толковый, с полем свыкся. Толпа разом повернулась к молодому, статному, черноголовому парню, мирно восседавшему на телеге. Никак не ожидал Иванка такого выбора. Лицо его разом вспыхнуло, зарделось. Парень спрыгнул с телеги, растерянно и изумленно глянул на отца. - Ты чего это, батя? Исай скупо улыбнулся в черную с сединой бороду: - А ничево. Гнедка, говорю, бери. К Иванке подскочил верткий, взъерошенный мужичонка в дырявом армяке - Афоня Шмоток из бобылей. - Погодь, погодь, милок. Проверим, мужики, умен ли у Исая сынок. А ну, угани загадку. - И, не дав опомниться, Шмоток уцепился словно клещ за парня и выпалил, хитровато блеснув глазами: - Стоит сноха, ноги развела: мир кормит, сама не ест. Стоявшие мужики хохотнули, но Афониной причуде мешать не стали, любопытствуя, что ответит парень на мудреную загадку. Стихла толпа, даже батюшка Лаврентий неподвижно застыл на месте, призадумавшись. Исай крякнул с досады, лицо его покрылось легкой испариной. Глядел на Шмотка с укоризной, думая про себя: "Черт дернул этого Афоньку. На все село осрамит, окаянный. Не смекнет Иванка. Экую завируху и мне не угадать". Но всем на диво Иванка недолго размышлял. Он незлобиво дернул Шмотка за ухо и ответил: - Соха, Афоня. - Ай, верно, мужики. Вот те на, угадал! - изумился бобыль Приказчик кивнул Иванке головой: - Ступай, Иванушка, веди борозду. Молодой страдник так же, как и отец, поклонился селянам и направился к загону. Иванка шел к лошади, словно во хмелю, не чувствуя под собой ног, не видя настороженных, любопытных глаз мужиков и баб, не слыша подбадривающих возгласов молодых парней и девок. Все было словно во сне: и батюшка с золотым крестом, и лысый приказчик, и толпа пахарей, с загорелыми обветренными лицами. Но вот Иванка вышел на загон и взялся за лошадиную узду с медной насечкой. Отец уже наготове стоял возле сохи, поджидая сына, опустив вниз тяжелые жилистые руки. Отец Лаврентий перекрестил обоих Болотниковых двумя перстами. Исай поплевал на шершавые сухие ладони, взялся за поручни и тихо сказал сыну: - Не подведи отца, Иванка... Но-о-о, Гнедок, пошел милый! Иванка левой рукой потянул коня за удила вперед. Жеребец всхрапнул и дернул соху. Наральник острым носком легко вошел в сероватую землю и вывернул наряжу, перевернув на прошлогоднее жнивье, сыроватый, рассыпавшийся на мелкие куски яровой пласт. (Наральник - железный наконечник на зубьях сохи, рала.) Как только Иванка прошел сажен пять, волнение его заметно схлынуло, а затем и вовсе улеглось после уверенно спокойных слов отца: - Вот так добро, сынок. Зришь осину старую. Вот на нее и веди, не ошибешься. Иванка метнул взгляд на дальний конец загона, за которым начинался редколесный осинник. - Заприметил, батя. Парень весело покрикивал на лошадь, которая тянула старательно, не виляла, не выскакивала из борозды. Исай размеренно налегал на соху, зорко смотрел под задние ноги коня, следя за наплывающей, щетинившейся стерней, чтобы не прозевать выямину или трухлявый пень, оставшийся после былой раскорчевки. Соха слегка подпрыгивала в его руках. От свежей борозды, от срезанных наральником диких зазеленевших трав дурманяще пахло. Вот и конец загона. Пахари вывели лошадь на межу и обернулись назад. Борозда протянулась через все поле ровной черной дорожкой. Исай остался доволен сыном. Он как-то весь сразу посветлел лицом, но молчал, утирая рукавом полотняной рубахи капельки соленого пота на лбу. Иванка знал: отец скуп на похвалу, но сейчас он гордился своим чадом, легко и уверенно проложившим на глазах всего села первую весеннюю борозду. Вслед за Болотниковыми на поле выехали остальные мужики, и вскоре весь загон запестрел бурыми, саврасыми, булаными, каурыми, сивыми и чалопегими конями, заполнился выкриками погоняльщиков, - то веселыми, то просящими, то злыми и отчаянными. Ветер треплет белые посконные рубахи, лохматит длинные бороды. К обеду один княжий загон вспахали и заборонили. Мужики освободили лошадей от сох и деревянных борон. Ребятишки отвели уставших коней на водопой, а затем, стреножив, выпустили на луг, на молодую травку. Пахари по обычаю во время страды в избы не ходили, а собирались на княжьем гумне и кормились кто чем мог. Прошлый год был голодным, земля не уродила. Все запасы еще до Сретения господня съели, потому крестьяне вынимали из котомок краюху черного мякинного хлеба, пару луковиц, соленый огурец да сулейку свекольного квасу. К Болотниковым подсел сосед - бобыль Шмоток и серебреник Семейка Назарьев, мужик лет сорока, низкорослый, кряжистый, с округлым прыщеватым лицом. Афоня, похрустывая жесткой ячменной лепешкой, снова насел на Иванку: - Сразил ты меня, ей-богу, парень. Экую загадку раскумекал. Как же енто ты? Иванка разломил ломоть надвое, посолил реденько: соль была в большой цене да и достать негде, лукаво глянул на мужика и негромко рассмеялся: (В XVI-XVII вв. в русском государстве соль была очень дорогая, цена ее в несколько раз, например, превышала стоимость мяса. Поэтому у простолюдинов соль бережно хранилась и в обычный день не всегда употреблялась.) - Памятью ослаб, Афоня. Да ведь ты мне ее в прошлую жатву еще загадывал. Шмоток сокрушенно всплеснул руками: - Ай, промашку дал! Да как же енто я... Афоня еще долго удрученно качал головой, плевался, но затем успокоился, утер бороденку, намоченную огуречным рассолом, и хитровато поднял кверху желтоватый палец: - А вот угадайте, мужики, енту... Летят три пичужки через три избушки. Одна говорит: "Мне летом хорошо!" Другая говорит: "Мне зимой хорошо!" А третья: "Мне что зимой, что летом - все одинаково!" Ну, что енто? Хе-хе... - Ты бы повременил, Афоня, со своими прибаутками. Зимой на полатях будем угадывать, а сейчас не ко времени, - добродушно посмеиваясь, осадил бобыля Семейка Назарьев. - Эх, Семейка, одной сохой жив не будешь. Душе и послабление угодно. Господской работы не переделаешь, а в хомут попадешь, - деловито вымолвил бобыль. Афоня Шмоток жил на селе пятый год. По его словам был он отроду сыном деревенского дьячка, от него познал грамоту. В пятнадцать лет остался сиротой. Крестьянствовал в вотчине князя Василия Шуйского, от голодной жизни бежал, бродяжил много лет по Руси и наконец оказался на землях Телятевского, где его и застали "заповедные лета". (Заповедные лета - годы, в которые запрещался переход крестьян от одного землевладельца к другому; были установлены в конце царствования Ивана IV, начиная с 1581 г. з. л. отменяли статьи судебников 1497 и 1550 гг., разрешавшие крестьянский переход в течение 2 недель (одной до и одной пойле Юрьева дня - 26 ноября) при условии оплаты пожилого. Введение з. л. было продиктовано интересами основной массы служилого дворянства, т. к. из мелких дворянских поместий, где эксплуатация крестьян была наиболее тяжелой, крестьяне старались перейти в крупные боярские вотчины з. л. явились важнейшим моментом в процессе законодательного оформления крепостного права в России.) Приютила Афоню вдова - бобылка, тихая и покорная баба, жившая по соседству с Болотниковыми на нижнем краю села в полусгнившей обветшалой курной избенке. Шмоток - мужик бывалый, говорливый. Хоть и жил бедно, кормился чем бог пошлет, но никогда не видели его на селе удрученным. Вечно был он весел, беззаботен, чем немало удивлял многих мужиков-старожильцев - постоянно хмурых, злых, подавленных княжьей неволей. Ели недолго: вскоре на гумно заявился приказчик. - Поднимайтесь, ребятушки, ячмень сеять. День год кормит. Мужики вышли на вспаханный загон. На телегах лежали кули с зерном. Засевали княжью ниву, как и во всей вотчине, своим житом. Правда, у большинства селян высевного хлеба ни на свое поле, ни на княжий загон не осталось, потому пришлось кланяться приказчику и лезть в долги. Неделю назад выдал "благодетель" зерна под новый урожай из господских амбаров. - Жрете много, сердешные. Креста на вас нет. Да уж господь с вами, князь милостив. Дам вам жита за полторы меры, - "сжалился" приказчик. Мужики хмуро чесали затылки - уж больно великую меру Калистрат заломил. Урожаи из года в год низкие, а долги - с колокольню Ивановскую. Но делать нечего: на торгах хлебушек нынче втридорога, до двадцати алтын за четверть дерут купцы. Так что ломай шапку, бей челом да терпи молча, а не то и на цепь угодишь за нерадение. (Алтын - старинная русская монета в три копейки. Четверть, или четь - 4 пуда.) Иванка ссыпал жито из мешка в лукошко, повернулся к отцу: - Пойду сеять, батя. Исай, глянув вслед удалявшемуся сыну, довольно крякнул, и только теперь словно заметил он Иванкицы широкие, слегка покатые плечи и упругую поступь сильного, ладного, сухощавого тела, облаченного в просторную полотняную рубаху. Иванка вступил на край загона, сунул правую руку в лукошко и неторопливо, размашисто бросил зерно на свежевспаханное поле. "Добрый пахарь вырос, слава те осподи", - радостно думал Исай и пошел чуть левее сына, роняя на комковатую землю твердые, выпуклые золотистые зерна. Мужики уже досевали поле, когда из села прискакал на взмыленном разгоряченном коне русокудрый наездник в нарядном кафтане. Молодец резко остановил на меже лошадь, отыскал глазами приказчика, приосанился, привстал на стременах и звонко выкрикнул: - Князь Андрей Андреевич из Москвы едет! Приказчик со страху рухнул на колени, а гонец из господской дружины взмахнул нагайкой и птицей понесся назад. Глава 5 В ЛЕСНОЙ ИЗБУШКЕ Тимоха перекрестился и потянулся было за самопалом, но сидевший рядом холоп дернул его за руку. - Чумной ты, Тимоха. Это же и впрямь девка. Василиса, увидев пришельцев, застыла на месте, смутилась. Мамон вышел из-за стола, подпер бока руками и во все глаза уставился на нее - рослую, гибкую, с высокой упругой грудью, пышноволосую. "Век живу, но такой красы не видел" - пронеслось в захмелевшей голове. - Ты уж прости нас грешных, милая. Сдуру холоп по тебе пальнул, за старую ведьму тебя принял, - участливо вымолвил Мамон. Василиса обожгла взглядом пятидесятника и повернулась к бортнику: - Там человек хворый, батюшка Матвей Семеныч, у крыльца он лежит. Бортник и княжьи люди вышли из избушки. Бродяга припал к крыльцу, свесив бороду в лопухи. Матвей и Тимоха подняли его на ноги, втащили в избу и положили на лавку-лежанку, покрытую медвежьей шкурой. Мамон, подозрительно поглядывая, на незнакомого мужика, спросил: - Отколь такой сыскался? - В лесу подобрала. Совсем помирал, поди, с голоду. Накормить бы его, дедушка, - промолвила Василиса и ушла в горенку, чтобы спрятать волосы под убрус. Мамон проводил девку масляным взором и, на время забыв о старухе, у которой только что выпытывал о беглом люде, приступил с расспросами к бортнику: У тебя, ведь, старик, не было девахи. Где раздобыл, кто такая? Из каких земель заявилась? - Сироту пожалел. Без отца, без матери, - уклончиво отвечал Матвей. - Да ты толком сказывай. - А чего толком сказывать. Мало ли горя повсюду? Скиталась по Руси с отцом, матерью. Доброго боярина да десятину землицы хлебородной старики искали. Да где уж там... Так по весне и примерли с голоду да мору, а девка одинешенька осталась. Нашлись добрые люди и ко мне привели. Нам со старухой подспорье нужно, немощь берет. - Кто господин ее был? - Сказывала, ярославского дворянина. Поместье его обнищало, запустело. Мужиков и холопов на волю господин отпустил. Вот и скитались. А эту - Василисой кличут. - Поди, беглянку укрываешь, старик? - недоверчиво проворчал пятидесятник. - Упаси бог, Мамон Ерофеич. Сиротку пригрел. - Так ли твой дед речет, девонька? - выкрикнул Мамон. Василиса вышла из горенки в червленом убрусе, слегка поклонилась пятидесятнику. - Доподлинно так, батюшка. Покуда Мамон вел разговоры с бортником, Матрена занялась бродягой: поила медовым отваром, целебной настойкой из диких лесных и болотных трав, тихо бормотала заклинания. - А ну, погодь, старуха. Мужику не тем силы крепить надо. На-ко, родимый, для сугреву, - вмешался Матвей и, приподняв бродягу, подал ему полный ковш бражного меду. Пахом трясущимися руками принял посудину и долго пил, обливая рыжую бороду теплой тягучей медовухой. Пришел в себя, свесил с лавки ноги, окинул мутным взглядом избу, людей и хрипло выдавил: - Топерь хоть бы корочку, Христа ради. В брюхе урчит, отощал, хрещеные. - Поешь, поешь, батюшка. Эк тебя скрючило, лица нет, - тормошилась Матрена, подвигая бродяге краюху хлеба и горшок щей. Пахом ел жадно, торопливо. Восковое лицо его, иссеченное шрамами, заметно ожило, заиграло слабым румянцем. Закончив трапезу, бродяга облизал широкую деревянную ложку, щепотью сгреб крошки со стола, бросил в рот, перекрестился, поднялся на ноги, ступил на середину избы, земно поклонился. - Вовек не забуду, православные. От смерти отвели. - Ну что ты, что ты, осподь с тобой. Чать не в церкви поклоны бить. Приляг на лавку да вздремни, всю хворь и снимет, - проговорил Матвей. Все это время Мамон почему-то молчал и пристально вглядывался в новопришельца, морщил лоб, скреб пятерней бороду, силясь что-то припомнить. Наконец он подошел к лавке, на которой растянулся бродяга, и спросил: - Далеко ли путь держишь, борода? Пахом, услышав голос Мамона, приподнял голову и вдруг весь внутренне содрогнулся, широко раскрыв глаза на дружинника. Однако тотчас смежил веки и молвил спокойно: - Путь мой был долгий, а сказывать мочи нет. Прости, человече, сосну я. Мамон осерчал было и хотел прикрикнуть на пришельца, но тут вступился за незнакомца Матвей: - Слабый он еще, Мамон Ерофеич. Лихоманка его скрутила. Велик ли с хворого спрос. Мамон что-то буркнул и вышел из избы во двор. За ним подались и холопы - сытые, разомлевшие. В горнице бортник отругал Матрену: - Языком чесать горазда, старая. Ни беглые, ни разбойные люди здесь не хаживают. - Так вот и я енто же, батюшка, - отвечала старуха. Матвей глянул на бродягу. Тот лежал с закрытыми глазами, весь взмокший, с прилипшими ко лбу кольцами волос. - Енто отварец мой пользительный наружу выходит. К утру полегчает, а там баньку истоплю, березовым духом окину - тогда совсем на ноги встанет, - ворковала старуха. - В избу вошел Тимоха. - Дай бадейки коней напоить, отец, да укажи, где водицы брать. Бортник взял бадью и подвел холопа к черному приземистому срубу, стоявшему неподалеку от избы. - Вот здесь возле баньки родничок. Вода в нем дюже холодная, коней не застудите. - Ничего, отец. Кони господские, справные, выдюжат, - рассмеялся Тимоха. Пятидесятник, широко раскинув ноги, восседал на крыльце, прикидывал, думал про себя: "Что-то недобрая здесь заимка. Старик, поди, хитрит, петляет. Красна девка откуда-то заявилась да еще бродягу с собой привела. Ох, неспроста все это, чую. Проверить старика надо. Нагряну на днях еще раз со всею дружиной. Бортнику и мужику пытку учиню, а коли чего недоброе замечу - веревками обоих повяжу, да в железа, а девку себе приберу. Ох и ядреная..." Дружинник даже зачмокал губами, представив упругое девичье тело. Он запыхтел, широко раздувая ноздри горбатого носа, поднялся с крыльца и шагнул в избу. Василиса сидела в горенке грустная, в смутной тревоге, уронив голову на ладони. Мамон подошел к ней, положил свои тяжелые руки на плечи и притянул к себе. Василиса вспыхнула вся, отпрянула от Мамона, прижавшись к простенку. - А ты меня не пугайся, девонька. Поди, скушно тебе в лесной келье. Поедем со мной в село. Девок-подружек к тебе приведу. Хороводами, качелями побалуешься. Заживешь вольготно да весело. - Не хочу я к тебе идти. Хорошо мне в лесу. Тишина здесь да покой. Приютили меня люди добрые, ничем не обижают, - заявила Василиса. - Обитель сия для бродяг да отшельников, а не для пригожих девок... Ну, гляди, милая, потом другое скажешь, - недовольно вымолвил пятидесятник. - Любо ей у нас, батюшка. А уж такая толковая да рукодельница. Не нарадуемся на нее со стариком. Уж не трогай зореньку нашу, кормилец, - просяще проронила старуха. Мамон повернулся к Матрене, окинул ее хмурым досадным взглядом и только теперь вспомнил о своем деле. - Так примечала ли здесь беглых мужиков, бабка? - Так енто я и говорю, - потупившись зачала вновь старух;а. - По ягоды, грибы, травы да коренья много хожу по лесу, но ни беглых, ни разбойных людей не примечала. Пятидесятник махнул рукой, сплюнул и вышел к холопам. - Поехали в село, скоро вечереть зачнет. Прощай, старик. Не забудь меду князю прибавить. Матвей не отозвался. Мамон тронул коня и всю дорогу молчал. Перед его глазами стояла то синеокая Василиса, то косматый тощий бродяга с почему-то знакомым хрипловатым голосом и огненно-рыжей бородой. Глава 6 КАЗАЧИЙ СКАЗ Брызжет ранняя утренняя заря сквозь сонные зеленые вершины, утопая в стелющемся по падям легком белесом тумане. Тихо в лесу, благодатно. Дремлет бор, низко опустив свои изумрудные обвисшие лапы над мягким седоватым мхом. От ветвей стоит на поляне густой хвойно-медовый дух. Но вот трещит валежник. Качнулись, задрожали широкие пахучие ветви ели. Поднялся на задние лапы дюжий темно-бурый медведь, высунув из чащобы широкую морду. Зверь глядит на поляну, на усыпанные по ней колоды-дуплянки. Крутит мохнатой мордой, принюхивается и тихо урчит, обхватив передними лапами ель. Тихо в избушке. Спит старый бортник. Медведь вылезает из чащи, косясь взглядом на лесную рубленую постройку, крадется к дуплянкам. Вот уже близко. Эге, сколько тут колод! Есть чем поживиться. Сейчас он уронит наземь чурбак, запустит в дупло свою лапу - в густую медовую гущу - и примется за самое любимое лакомство. Невтерпеж косолапому. Два прыжка - и он на пчельнике, над которым мирно, не зная беды, роятся полусонные пчелы. Зверь склоняется над колодой, но тотчас испуганно поворачивает морду в сторону избушки. Из-под воротни с яростным лаем выскочила большая, похожая на волка, матерая собака. Экая напасть! Зверь сердито рявкнул, шерсть на его загривке поднялась дыбом и зашевелилась. Из избы показался бортник в одном исподнем и с самопалом в руках. Завидел зверя, закричал, затряс седой бородой: - Я те, проказник! У-ух! Медведь неистово заревел и задал стрекача, проворно шмыгнув в заросли бора. Матвей еще долго слушал его обидно-раскатистый рев и тихо ворчал, посмеиваясь: - Чужой забрел, бедолага. Свои-то знают, не лезут. А этот, видно, издалека бредет, не чует, что у меня собака. Ишь как деру дал... На крыльцо вышла Матрена - заспанная, простоволосая. - Ты енто чево тут спозаранку раскудахтался, батюшка? - С медведем толкую, Матрена. А ты ложись, рано еще. - Сам-то отдохнул бы, отец. Всю ночь, чу, не спал, на лавке ворочался. Поди, от гостей такой сумрачный? - От гостей, старая... Намедни я из избы отлучался, по лесу ходил. Не навещал ли тебя Федька Берсень? - Я бы тебе сразу поведала, батюшка. Давно его не видела, горемыку грешного. - Ну, ступай, ступай, старая. А мне уж не заснуть. Пойду колоду рубить. Теперь вона как князюшка размахнулся. Успевай поворачиваться. Пахом отоспался, сидел без лаптей на лавке, взъерошенный, осунувшийся и ласково глядел на Василису. - Бог-то и впрямь есть. Навел он тебя ко мне - пню старому. Ведь совсем помирал. Ан нет, знать еще поскриплю. Не знаю чем и отблагодарить тебя, чадушко. Мотри - весь царь перед тобой. Осталась от меня одна борода рыжая да сермяга драная, - словоохотливо проговорил старик. Пахом поднялся с лавки, слабо качнулся, в голове пошли круги. - Эк меня прихватило, ног под собой не чую. В избушке одна Василиса. Готовила варево, сновала у печи. - Ты бы лежал, дедушка, хворый еще. Сейчас тебе поесть соберу. - Не хлопочи, чадушко. На двор я сойду, на солнышке погреюсь. Эвон какая теплынь разливает. Бор слегка гудит. В вершинах елей и сосен ветер запутался, а внизу тишина, покой. За двором над темным срубом курится сизый дымок - Матрена затопила баню. Бортник стучал топором - выделывал колоду-медовку из старого дуплистого дерева. "Ловко старик топором играет, умелец", - подумал Пахом и хотел было направиться к бортнику, но ему помешала появившаяся у крыльца Матрена. - Зачем поднялся, батюшка? Свечеру трясло тебя, все тело ходуном ходило, мокрехонький был, как мышь, а он, на тебе, выкатился. Ну-ка в избу скорехонько. Пахом только головой покачал. - В добрую избу я попал, Матрена. Дал я тут всем заботы, чать не князь. - Иди, баю, в избу, батюшка, - тормошила Пахома старуха, подталкивая его в сени. - Вона ноги-то как подгибаются. Да еще без лаптей бродишь. Ишь Еруслан какой выискался. Ложись на лавку. Сейчас сызнова лихоманку из тебя изгонять зачну. Матрена сгорбилась над Пахомом и снова бормотала заклинания, натирала грудь желтоватым зельем, поила горячим горьким отваром и медовой сытой. - А теперь чуток полежи да в баньку пожалуй. Старик тебя березовым веником похлещет. Банька - мать вторая: кости распаришь, все тело поправишь. После бани Матвей и Пахом сидели красные, разомлевшие, потягивая из ендовки бражный мед. Пахома переодели в чистую рубаху, сменили лапти и онучи. А он благостно кряхтел, попивая мед, и не переставал удивляться радушию хозяев. - Чудно тут у вас, православные. Всюду бы так нищих бродяг привечали. - Не велики наши почести - баня да горшок щей. Есть чему дивиться, - промолвил бортник, пытливо присматриваясь к Пахому. Уж не из ватаги ли Берсеня сей мужик? - Чую, чую, старик. Явился де гостем незваным, медок пьет, но все помалкивает. Ну так слушайте, православные, поведаю вам о себе бывальщину. Пахом отодвинул ковш на середину стола, разгладил бороду и повел свой рассказ: - Мужик я здешний. Когда-то, лет двадцать назад, в Богородском селе старожильцем был князя Телятевского. Поболе трех десятков мне в ту пору было. Сам - горячий, дерзкий смолоду. У приказчика трижды в подвалах на цепи сидел. Помню, в последний раз повелел он коня моего за недоимки на свой двор свести. Я приказчику хомут на шею накинул да кнутом по спине огрел. В темнице мне на щеке бунташный знак "буки" выжгли. Вона мотри, - Пахом раздвинул пальцами густую бороду на правой щеке, обнажив темное клеймо, величиною с вершок. - В это же лето, поди, помнишь, Матвей, татары на наши земли налетели... Жуть что было. Сколь крови пролилось. Многих мужиков саблями порубали, а меня бог уберег от смерти, зато в свой полон крымцы свели. (Крымский набег на Русь в 1571 г.) Ох, и натерпелся же я в неволе. Пересказать страшно, православные... Пять лет возводили мы хану терема каменные. Татарва - народ злой, зверье лютое. Работа тяжелая, кормили скудно, зато нагайками пороли каждый день. Живого места на мне не было. Помышлял смерти себя предать от экой жизни. Однако, знать, под богом живу. Как-то передрались между собой ханы, резню в Орде учинили. Помню, ночь была, шум, гам, визг. Надсмотрщики наши разбежались. Я одного татарина дубиной шмякнул, на коня взмахнул да в степь. Два дня по бездорожью ехал, по звездам путь держал. Ни воды, ни корки хлеба. Вот те и воля, думаю, помру ненароком. Ан нет - на казаков набрел. Пристал к донцам. Ну, православные, и лихой же люд. Живут вольготно, землю не пашут, одними набегами кормятся. Во многих походах и я бывал. Крымцев саблей да копьем крушил нещадно. Мстил татарве за муки и жизнь в полону постылую. Поболее трех десятков улусников порубал. Ловок был и удачлив. Порой, однако, и мне перепадало. Вон шрамов сколько на лице да и тело все в рубцах. Не зря в бане меня спрашивал. Вот отколь раны мои... (Орда - у тюркских и монгольских народов первоначально военно-административная организация, затем - становище, лагерь кочевников, в тюрко-монгольских феодальных государствах средневековья - ставка, столица, местопребывание правителя государства. Улусники - кочевники. От слова "улус" - становище, кочевника.) - Ну, а как сюда угодил? - спросил бортник. - Устал я от походов, Матвей. Раны мучать стали, руки ослабли. Попрощался я с Диким полем и на матушку Русь подался. Стосковался по деревеньке нашей, решил на своей родной земле помирать. Долго шагал, деньжонки при себе имел. Под Володимиром к бродячей ватаге пристал. Отвык от Руси, думал, всюду честной люд, доверился как в степях. Среди казаков воровства не водилось. За это смерти предавали. А здесь не те людишки оказались. Обокрали меня ночью и покинули. Дальше хворь взяла и пал возле твоей заимки. Спасибо Василисе, а то бы сгиб возле самой отчины. Вот тебе и весь сказ. (Дикое поле - историческое название территории придонских степей между владениями русского государства и крымского ханства.) Помолчали. Матвей уперся взглядом в свои лапти, раздумывая над рассказом Пахома, потом вымолвил, закачал головой: - Однако поскитался же ты, родимый. А я тебя не признаю. В селе редко бываю, живу отшельником. Вона сколь лет минуло, где признать... - Был у меня на селе дружок из старожильцев. Добрый мужик, правдолюбец. Не ведаю - жив ли теперь Исай Болотников? - Здравствует. Умнеющий страдник, башковитый, рачительный. Его-то хорошо знаю. Лошаденку у Исая иногда на московский торг беру. - Обрадовал ты меня, Семеныч. Не чаял Исая в живых застать. Думал, татары его сгубили, - оживился Пахом. Возле избушки вдруг протяжно и гулко ухнул филин. Матвей и Матрена переглянулись. Филин ухнул еще дважды. Бортник перекрестился и поднялся из-за стола. "Федька знак подает. Знать чево-то стряслось, господи", - всполошился Матвей и вышел из избушки. Глава 7 КНЯЗЬ АНДРЕЙ ТЕЛЯТЕВСКИЙ Князь поднялся рано. Звякнул колокольцем. Тишина. Спит старый управитель, не слышит медного трезвона. Князь зевнул, толкнул дверь ногой в соседнюю палату. - Эгей, Захарыч! В княжью палату вошел управитель с опухшим, заспанным лицом. Ему за пятьдесят - низенький, кругленький, с лопатистой пегой бородой. - Звал, батюшка? - Горазд ты спать, однако... Медведь в подклете? - Там, батюшка Андрей Андреевич. Чево ему содеится. Кормлю справно. Выпустить бы его на волю, все запасы приел. - Довольно ворчать, Захарыч. Зверь мне надобен... Князь Масальский не поднялся? - Почивает, батюшка. Да и ты бы отдыхал, государь мой. Дороженька была дальняя, утомился, поди. - Много спать - мало жить, Захарыч. Ступай - буди медведя, бороться буду. Управитель вздохнул, молча, осуждающе покачал головой и удалился. Зверя держали в нижнем просторном подклете. Год назад князь охотился в подмосковных лесах и рогатиной свалил матерую медведицу. Медвежонка пожалел и повелел забрать, на свой двор. Наезжая в село, князь Андрей часто забавлялся с молодым зверем. В тереме шумно: князь бодрствует! Мечутся по узорчатому красному крыльцу и темным переходам дворовые холопы - ключники, спальники, повара и сытники, конюхи и чашники. Упаси бог спать в сей час! Шум и гам разбудили князя Масальского. Вскочил с пуховиков, глянул на двор через слюдяное оконце, хмыкнул. Уж не пожар ли приключился? Раскрыл оконце, курчавую длинную бороду свесил, крикнул: - Чево по двору снуете? Сухопарый плечистый холоп остановился возле крыльца, снял войлочный колпак и отозвался, озорно тряхнув русыми кудрями: - Князь Андрей Андреич поднялся! У нас завсегда так. Топерь медвежья потеха будет. Спущайся и ты, князь. Василий Федорович кинул на парня колючий взгляд. Ишь ты, как с князем разговаривает. Хотел погрозить кулаком, но холоп надвинул на голову колпак и заторопился в подклет. Масальский прошел внутрь палаты, присел на пуховики, раздумывая - лечь спать или начинать облачаться. А со двора раздалось: - Митька-а-а! Чево застрял, дубина! Айда на князя мотреть! Масальский рассмеялся. Чудит Андрей Андреевич, скоморошью игру затеял, дворовых спозаранку согнал. В палату просунул широкую бороду старый княжий спальный холоп. - Подавай кафтан, Ивашка, - решил Василий Федорович. - Не Ивашка я, батюшка. Мя сызмальства Михейкой кличут, - поправил князя дворовый с низким поклоном. - Все едино холопья рожа. Одевай да языком не мели. На потеху пойду. В подклете полумрак. Управитель приказал засветить слюдяные фонари. Медведь лежал в углу, привязанный короткой цепью к железному кольцу, вделанному в дубовый стояк. Князь Андрей - без шапки, в крепком суконном кафтане и кожаных рукавицах. Высокий, плечистый, русая борода коротко подстрижена, глаза цепкие, гордые. Стоит посмеивается, любуясь зверем. - Спускайте косолапого. Двое холопов освободили медведя от привязи. Молодой зверь поднялся на задние лапы, рявкнул. Дворовые прижались к стене, сгрудились возле двери. - Не зашиб бы зверь, батюшка. Подрос он за зиму, одичал, озорной стал, - предостерег князя управитель. Телятевский и сам видел, что медведь заметно вырос и стал более походить на свою крупную свирепею мать-медведицу. Но отступать было поздно. И тем более - в дверях показался князь Василий Масальский, давнишний друг Андрея Андреевича, любитель медвежьей потехи. Князь Андрей шагнул к зверю, потрепал его рукой за шею. - Здоров будь, Михаило. Соскучал по тебе. Зело ты вымахал. - Возьми кинжал, Андрей Андреевич. Неровен час, - предложил другу Василий Федорович. - Не к чему, князь. Мы с Михайлой мирно живем, - вымолвил Телятевский и обхватил медведя руками. Князь и зверь затоптались на месте. Телятевский сразу же попытался свалить косолапого на землю, но не тут-то, было. Зверь упирался и сердито урчал, отталкивая князя передними лапами. Наконец Телятевский изловчился, вплотную приник всем телом к своему супротивнику, наступил сапогом на медвежью лапу и опрокинул косолапого наземь. - Однако горазд ты, Андрей Андреевич! - восторженно проговорил Масальский, поднимаясь с князем в верхние терема. Телятевский, пряча в густой бороде довольную улыбку, высказал: - Люблю, князюшка, утречком размяться. Зело пользительное дело. Прошлым летом ежедень с косолапым братался. Князь Андрей скинул с себя разодранный медведем кафтан и приказал управителю: - Снедь подавай, Захарыч. Да повеселей. Зело мы с князем голодны. - Укажи крестовою горницу, Андрей Андреевич. Помолюсь я вначале, - вымолвил Масальский. - Рядом со спальней твоей, князь Василий. Ступай к господу, а я обожду в горнице. - А сам-то чего же моленную обходишь? Поди, негоже так. - Грешен, князюшка, плохой стал богомолец. После всенощной лишь богоматери челом бью. - Не зря тебе Шуйский в ереси уличает, - шутливо погрозил перстом Василий Федорович и удалился в моленную. Завтракали князья в столовой палате. Чашники подавали на стол щи с бараниной, уху язевую, жареного гуся с гречневой кашей, пироги из говядины с луком, с творогом и яйцами, оладьи с сотовым медом да патокой, икру-осетрец с уксусом, перцем и мелким луком, белые грузди в рассоле да сморчки. Запивали князья снедь винами заморскими- мушкателью, романеей да своей двойной боярской водкой... После третьей чарки друзья разговорились. - Прослышал я в Москве, что Шубник новый поклеп царю на тебя возводит. Шубником в стольном граде прозвали князя Василия Шуйского: его ремесленные люди снабжали всю Москву полушубками. При упоминании Шуйского лицо Андрея Андреевича помрачнело, глаза вспыхнули недобрым огнем. - Без ябеды Васька Шуйский жить не может. Слава богу, царь Федор не в батюшку пошел, а то бы пришлось в Пыточной с топором повстречаться... Знаю, князюшка, о его затеях. Надумал Шуйский очернить меня перед государем, я-де в Холмогорах с иноземными купцами из Ливонии дело имею, тайну о порубежных крепостях им выдаю. Изменщик-де, Телятевский. Эк, куда хватил, пакостник. (Холмогоры - с 1613 г. переименованы в Архангельск.) - Я вот все думаю, князь Андрей Андреевич, отчего на тебя так Шуйский взъелся? Ведь не с руки ему с тобой враждовать. За всех князей и родовитых бояр Шуйский цепко держится. Вспомни, как он противу покойного Ивана Васильевича козни свои плел. Всех князей подбивал, чтобы государя с престола выдворить. А на тебя всюду наушничал, наговаривал да сторонился. Отчего князь? Телятевский откинулся в кресло. По его лицу пробежала тень. Он долго сидел молча, зажав в кулаке недопитую чарку с вином, а затем раздумчиво вымолвил: - Угодил как-то мне Шуйский в капкан. Хитрющий зверь, но попался. Тогда бы ему не выбраться из него, да случай помог. Выскользнул, как гадюка, и с той поры жалить стал. - Не пойму я тебя, князь. Загадками говоришь. - Ты уж прости меня, Василий Федорович, но ответить на твой вопрос покуда не в силах. Придет время - все обскажу, как на исповеди. - Ну-ну, князь. Чужой язык не вывернешь, - обидчиво уколол Телятевского Василий Федорович. - Не серчай, князюшка. Давай-ка выпьем еще по чарочке да и на поля наведаемся. На мужиков глянуть надо. Нынче смерд не тот стал. В твоей вотчине все ли тихо? - Куда там, князь. Бунтуют мужики. В одной деревеньке приказчика побили. Помрет теперь, поди. Другие в бега подались. Вот и еду смерда усмирять. Ох, и непутевое времечко. - Доподлинно сказываешь, князь Василий. Мужика в крепкой узде держать надлежит. Царь Иван Васильевич обыкновенно говаривал, что народ сходен с его бородою: чем чаще стричь ее, тем гуще она будет расти. - Вестимо так, князь Андрей. Пойдем, однако, на ниву. Погляжу твоих мужичков. Глава 8 НА ПАШНЕ На другой день, утром, пахали страдники второе княжье поле. Новый загон был много тяжелее, каменистее. Лошади быстро уставали, выбивались из сил. Мужики отчаянно ругались, ходили злые. Незадолго до обеда крестьянин Семейка Назарьев выпряг своего тощего поджарого мерина, освободил его от сохи и вывел на межу. Утирая рукавом домотканой рубахи пот с прыщеватого лица, Семейка жалостливо смотрел на свою захудалую лошаденку и, чуть не плача обмолвился: - Не тянет Савраска, вконец замаялся. Подскочил приказчик. Вчера вечером встречал он в хоромах князя, а спозаранку уже бегал по загону. - Ты чегой-то, Семейка, не при деле? Все на борозде, а ты на межу выбрался. Не гоже эдак, сердешный. Зная, что от приказчика теперь так просто не отступиться, мужик взмолился: - Помилуй, Егорыч. Задохся конь. Того гляди, ноги протянет. А мне еще свои три десятины поднимать. Что хошь делай - невмоготу. - Мокеюшка, подними-ка мужика с землицы. Вижу, до княжьего дела нет у него радения, - приказал своему телохранителю приказчик. Мокей шагнул к пахарю, поднял его за ворот рубахи на ноги, притянул к себе и вдруг своим волосатым, словно пудовая гиря, кулачищем, страшно ударил Семейку по лицу. Страдник грохнулся наземь. Изо рта хлынула кровь, обагряя белую, взмокшую от пота рубаху. - Глянь, что делает паук мирской, - побледнев, выдавил из себя Исай, пахавший загон неподалеку. - Так и насмерть зашибить недолга. - Пойду заступлюсь, батя, - оторвался от лошадки Иванка. Мокей, широко расставив ноги в зеленых ичигах, склонился над Семейкой и теперь больно стегал его кнутом. Пересекая комковатые борозды, молодой Болотников подбежал к Мокею и оттолкнул его от поверженного пахаря. Детина вознегодовал. Его глаза вспыхнули злым огнем. Мокей широко отвел руку назад, а затем взмахнул на парня кнутом. Но Иванка успел перехватить его руку. Мужики ахнули. Могутный детина, как ни старался, но пересилить сына крестьянского не мог. А Иванка все давил и давил на волосатую кисть, докуда кнут не выпал из пальцев Мокея. - Зело силен сей молодец. Кто таков? Иванка повернулся и обмер: перед ним стоял сам князь - Андрей Андреевич Телятевский в легком малиновом кафтане. Пахарь выпустил руку Мокея и ответил с поклоном: - Иванка Болотников, сын Исаев. Мокей неправедно Семейку забижает, князь. Калистрат Егорыч повалился перед князем на колени и пояснил. - Мокешка мужика маленько учил. Не хочет загон твой пахать, батюшка князь. Семейка Назарьев с трудом поднялся с земли и, сплевывая кровь изо рта, проговорил: - Второй день твою землю пашу, государь. Завсегда на барщину хожу справно, а седни беда приключилась. Лошаденка захудалая, соху не тянет. - Верно мужик сказывает, батюшка князь. Коль передышки не дать - падет Савраска, - вступился за Семейку Исай Болотников. Телятевский молча взирал на хмурую толпу мужиков, на вспаханное поле, а затем, пронзив взглядом приказчикова стража, вдруг порешил: - Без коня мне мужик не угоден. Кой прок от безлошадного. Вижу - гнедок заморен, пускай отдохнет. Пошто, Егорыч, крестьянина увечишь?.. А ну-ка, Семейка, подь сюда. Селянин шагнул к князю, опустив кудлатую голову. - А ты подними глаза, мужичок. Возьми кнут да ответь тем же Мокею. Семейка недоуменно глянул на князя. - Бей, говорю, кнутом обидчика. Выполняй мой княжий приказ. Назарьев замялся, но кнут взял и шагнул к Мокею, застывшему с открытым ртом. - Воля твоя, государь. Сполню как сказано. Примай Мокейка! Свистнул в воздухе кнут и с силой опустился на дородную спину телохранителя. - За что-о-о! - по-звериному взревел Мокей, стараясь увернуться от ударов. А страдник вошел в раж, хлестал да хлестал, вымещая на Мокее годами накопленную крестьянскую злобу. Наконец Мокей не выдержал и пустился наутек, обронив на поле войлочный колпак. Князь Телятевский смеялся, а Василий Федорович переминался с ноги на ногу и, не понимая поступка князя, раздумывал: "За столом о людишках одно сказывает, а в народе другую песню поет. Чудит князюшка". Калистрат Егорович так и стоял на коленях, подобострастно взирая на господина и тоненько хихикал. - А тебе зубы скалить нечего. Задним умом стал крепок. Коней губить впредь не велю, - оборвав смех, строго произнес Телятевский. Приказчик разом присмирел и виновато развел руками: - Прости, батюшка. Я чаял борзей ниву вспахать, а оно вона как... Телятевский, не слушая Калистрата, повернулся к Болотниковым. - Крепкое чадо вырастил, Исай. После страды в дружину твоего сына заберу. - Пахарь он, батюшка князь, не воитель, - произнес Исай. - О том мне решать, - отрезал князь и пошел вдоль загона. Когда уходили с поля, Василий Федорович ворчливо осуждал князя: - Чего же ты, Андрей Андреевич, мужика привечаешь. Гляди, своевольничать станут, с нивы побегут. Вот тебе и "бороду стричь". - Не сбегут, князь. Я их цепко держу. Где кнутом, а где и медком. Одной плетью из мужика добра не выжмешь. А выжимать мне нонче много надо. Надумал я, князь, запашку свою удвоить. Потрясу мужичков, кои по порядным да кабальным грамоткам задолжали. Денег не дадут - землю на себя запишу. Зерно теперь в большой цене. За морем да и в Москве купчишки нарасхват хлебушек забирают. - Однако, хитер ты, князюшка. А я вот все по стар