ое, вот-вот сызнова дождь хлынет. Да и в лесах неспокойно, лихие люди пошаливают, неровен час. - Бояться несчастья - счастья не видеть, Захарыч, - весело отозвался князь и, забыв об управителе, крикнул выбежавшему из подклета холопу: - Тимошка, рогатину с собой прихвати. Авось медведя повстречать доведется. Тимоха проворно юркнул в подклет, принес рогатину. Рядом с ним встал дружинник Якушка - статный, плечистый детина - любимец князя. Оба одеты в короткие суконные кафтаны, за плечами самопалы, колчаны со стрелами, кожаные мешочки с зелейным припасом. Князь осмотрел обоих холопов, остался доволен их охотничьим снаряжением и пешком направился к Москве-реке. Гаврила, заранее предупрежденный Тимохой, спешно вышел из сторожки, низко поклонился господину. - Мост спущен. Удачливой охоты, батюшка князь. Телятевский погрозил ему кулаком: - Чего-то опухший весь. Опять с сулейкой в дозоре стоишь? - Упаси бог, отец родной. Теперь этот грех за мной не водится. Справно службу несу, - поспешил заверить князя Гаврила. - Ужо вот проверю, - строго произнес Телятевский и зашагал по настилу. Когда князь скрылся в лесу, дозорный соединил мост, пришел в сторожку, вытащил из-под овчины скляницу с водкой, понюхал, крякнул и забурчал пространно: - Ох, свирепа зеленая. И выпить бы надо, да князь не велит... А кой седни день по святцам? (Святцы - месяцеслов, список христианских святых, составленный в порядке месяцев и дней года.) Вышел из избушки. В саженях тридцати от моста, под крутояром рыбачил псаломщик Паисий. Худенький, тщедушный, с козлиной бородкой, в рваном подряснике застыл, согнувшись крючком возле ракитового куста. "Клюет у Паисия. Видно, батюшка Лаврентий свежей ушицы похлебать захотел", - подумал дозорный. Гаврила зевнул, мелко перекрестил рот, чтобы плутоватый черт не забрался в невинную душу, и вдруг рявкнул на всю Москву-реку: - Эгей, христов человек! Кой седни день? Псаломщик с перепугу качнулся, выронил удилище из руки и смиренно изрек: - Лукерья - комарница... Однако Паисий спохватился, повернулся к Гавриле и, вздымая в небо кулачки, осерчало и тонко закричал: - Изыди, сатана! Прокляну, невер окаянный! Леща спугнул, нечестивец. Гореть тебе в геенне огненной! Гаврила захохотал во все горло, а Паисий скинул ичиги, засучил порты, поддернул подрясник и залез по колено в воду, вылавливая уплывающее удилище. Вдоволь насмеявшись над божьим служителем, Гаврила взошел в избушку и снова потянулся за скляницей. - Святые угодники на пьяниц угодливы - что ни день, то праздник. Знавал я когда-то одну Лукерью. Ох, ядрена баба. Да и я был горазд. Зато и помянуть не грех, хе-хе... ...А князь тем временем по протоке ручья пробирался к нелидовским озерам, забираясь в глубь леса. Тимоха и Якушка шли впереди, раздвигали ветви, топтали бурьян, папоротник, продирались через кусты ивняка и орешника. Через полчаса вышли к озеру, густо поросшему ракитником, хвощом, камышом и осокой. Под темными, угрюмыми елями - едва приметный шалаш. Соорудил его еще три дня назад Якушка. Закидал еловыми лапами, оставив лишь два смотровых оконца для охотников. Князь расстегнул кафтан, вдохнул пьянящий весенний воздух, прислонился спиной к могучему в несколько обхватов дубу и произнес довольно: - Зело вольготно здесь! Окружали озеро мохнатые зеленые ели, величавые сосны, кудрявые березки, пышные клены и ясень, рябина и липы. Андрей Андреич и Якушка залезли в шалаш, наладили самострелы, затаились. Тимоха снял сапоги и потихоньку спустился в густые прибрежные камыши. Холоп не впервой на княжьей потехе. Знал он хорошо леса, угодья дикой птицы, умел подражать голосу кряквы и не раз доставлял на господский стол утиную снедь. Тимоха, погрузившись по пояс в воду, присел в камыши, накинул на голову пучок зеленой травы, приставил ладони ко рту и "закрякал". Князь Андрей и Якушка присели на колени, приготовили самострелы и замерли в ожидании. Вскоре с противоположного берега, из зарослей с шипящим свистом вылетел крупный селезень и с шумом плюхнулся на середину озера, высматривая серовато-бурую пятнистую самку. Князь залюбовался горделивой матерой птицей. Блестящие, с темно-зеленым отливом перья покрывали ее голову и шею, грудь - темно-коричневая, бока - серовато-белые с мелкими струйчатыми полосками, надхвостье - бархатисто-черное, средние перья загнуты кверху кольцом. Тимоха еще раз крякнул. Селезень насторожился, ответил на зов "самки" частым кряканьем и быстро поплыл к берегу. Когда до шалаша осталось саженей десять, Телятевский натянул тетиву, прицелился, но сразу же опустил лук на колени. Селезень, пронзенный чьей-то стрелой, взмахнул крыльями, попытался взлететь, но, смертельно раненный, забился в воде. Князь Андрей зло толкнул Якушку в плечо, сердито зашептал: - Пошто вперед меня птицу забил? Якушка молча указал пальцем на лук. Стрела у него была на месте. Телятевский озадаченно крутнул ус, выглянул из укрытия и застыл на месте, уткнувшись коленями в землю. В саженях пяти, под густой кудрявой березой стояла златовласая девка в голубом сарафане. В руке у нее тугой лук, за поясом в плетеном бурчаке - широкий нож, за спиной - легкий одноствольный самопал. Лесовица, не замечая шалаша и князя, прикрытых лапами ели, положила на землю лук и самопал и принялась расстегивать застежки сарафана, собираясь, очевидно, плыть за уткой. Тимоха перестал вдруг крякать, поднял голову из камыша и увидел на берегу лесовицу. Андрей Андреевич погрозил ему пальцем, но Тимоха, не заметив княжьего предостережения, вытянулся, словно жердь, во весь свой рост и удивленно и весело молвил: - Эх-ма! Здорова будь, Василиса! Василиса вздрогнула, поспешно запахнула сарафан, подхватила с земли лук с самопалом и юркнула в заросли. - Стой! Воротись! - выкрикнул Телятевский и кинулся за лесовицей. Однако вскоре запутался в зарослях и разгневанный вышел к озеру. - Ловите девку. Не сыщете - кнута изведаете. Тимоха и Якушка метнулись в лес. Князь ждал их около получаса, бранил на чем свет Тимоху и думал: "Зело хороша плутовка и в охоте удачлива. Единой стрелой селезня сразила". Из лесу вышли челядинцы. Тимоха виновато развел руками: - Как сквозь землю провалилась, князь. В эком глухом бору мудрено сыскать. Князь срезал кинжалом лозину и дважды больно ударил Тимоху по спине. - Полезай в воду, холоп! Тимоха, понурив голову, побрел в камыши. - Откуда девку знаешь? - спросил его Телятевский. - Тут бортник Матвей в лесу живет. Недалече, версты три от озера будет. А Василису старик при себе держит. Князь посветлел лицом и снова забрался в шалаш. К полудню собрал Телятевский богатую добычу. Места глухие, нехоженые, и дичи развелось на озерах обильно. Выловил из воды Тимоха более двух десятков подбитых крякв. Телятевский довольный ходил по берегу, подолгу рассматривал дичь, приговаривал: - Зря князь Василий в свою вотчину отбыл. Такая охота ему и во сне не привидится. Тимоха общипывал крякву, собираясь сварить ее в ведерце на костре. Поднял на князя глаза и молвил деловито: - Глухарей нонче в бору много. Вот то охота! Мы, бывало, с покойным отцом, царство ему небесное, в прошлые лета десятками мошников били. (Мошник - глухарь.) - Места сие упомнишь ли, холоп? - А то как же, батюшка князь, - заверил Тимоха, поднимаясь с земли. - Поначалу до Матвеевой заимки дойти, а там с полверсты до глухариной потехи. - Возле Матвейки, сказываешь, - раздумчиво проронил Телятевский и заходил по берегу. В памяти предстала княгиня Елена - молодая черноокая супруга. Заждалась, поди, истомилась в стольном граде да в душных теремах. В вотчину просилась - не взял. Мыслимо ли ей в колымаге более сотни верст трястись. Первая жена князя оказалось квелой, семь лет ее хворь одолевала, а затем вконец занемогла и преставилась. На Елене, родной сестре князя Григория Шаховского, Андрей Андреевич был женат всего второй год. - У нас в семье хилых не водится. Мы Шаховские и родом вельмы знатны, и здоровьем никого бог не обидел, - похвалялся князь. Правду сказал путивльский князь. Сестрица его так и пышела здоровьем. И красотой взяла, и умом, и нравом веселым. "Ежели мне сына подарит - всей Москве гулять. А Елене любую забаву разрешу, пусть потешится. Даже на коня посажу, озорницу", - с улыбкой размышлял Телятевский. Князь зашагал к шалашу и услышал, как возле костра Тимоха рассказывал Якушке: - Я ее из самопала едва не сразил. За ведьму лесовицу принял. А у бортника вновь повстречал. Ну и краля, скажу я тебе... Андрей Андреевич подошел к костру, разрывая руками пахнущую дымом горячую утку сказал: - Веди к бортнику, Тимоха. Глухариную потеху будем справлять. Глава 19 ДЕВИЧЬЯ ТРЕВОГА Василиса второй день пряталась в лесу. Так старый бортник повелел. Девушка перед этим сидела на дозорной ели и заметила на лесной дороге до двух десятков всадников. - Мамон с дружиной едет. Чую, недобрый он человек. Прихвати с собой нож да самопал для береженья и ступай, дочка, в лес. Коли Мамон у меня на ночлег встанет - в избушку не ходи. Я тебе знак дам - костер запалю. Узришь к вечеру дым - на дозорной ели ночь коротай. Да гляди, с ратником не столкнись, - озабоченно проговорил Матвей. Василиса зашла в избу, сняла со стены самопал да охотничий нож и, распрощавшись со стариками, побрела в глухой бор. Бортник прошел на пчельник к дозорной ели. "Берсеня упредить забыл. Неровен час, заявится на заимку и - прощай его головушка. Один привык в избушку ходить", - в тревоге подумал Матвей, взбирясь на дерево. Вступил на плетеный настил и потянул на себя веревку. На самой вершине ели сдвинулась поперек ствола мохнатая лапа, обозначив зеленый крест из ветвей. - Вот теперь пущай и Мамон наведывается. Федьке издалека крест виден, не прозевает. Княжий дружинник, оставив вокруг заимки в ельнике засаду, подъехал верхом на коне к пчельнику. - Убери коня, родимый, - предостерег Мамона бортник, выходя навстречу. - Это пошто? - хмуро вопросил пятидесятник. - Пчела теперь на конский запах сердита. Жалить зачнет. - Полно чудить, старик, - отмахнулся Мамон. Однако не успел он это вымолвить, как над ним повис целый пчелиный рой. Пятидесятник замахал руками, надвинул шапку-мисюрку на глаза и повернул назад. Но было поздно. Пчелы накинулись на коня и грузного всадника. - Прыгай наземь, а то насмерть зажалят, - воскликнул Матвей, запрятав лукавую усмешку в густую серебристую бороду. Мамон проворно спрыгнул с коня и, вобрав голову в стоячий воротник кафтана, бросился наутек от пчельника. "Вот так-то, родимый. Теперь долго будешь мою заимку помнить!" - насмешливо подумал старик. Мамон, распухший и гневный, ввалился в избу. Грохнул по столу пудовым кулачищем и накинулся на бортника: - У-у, чертов старик! Мотри - всего покусали. Мне княжье дело справлять надлежит, а кой я теперь воин. - Не виновен, родимый. Я заранее упреждал, - развел руками Матвей. - Не гневись, батюшка Мамон Ерофеич. Я тебе примочки сготовлю, к утру все спадет, - засуетилась вокруг пятидесятника Матрена. Мамон затопал сапожищами по избе, заглянул за печь, на полати и, недовольно пыхтя, опустился на лавку. - Девку где прячешь, старик? - Отпросилась в храм помолиться, родимый. В село сошла. - Когда назад возвернется? - Про то один бог ведает. Наскучилась тут в глухомани по людям да и покойных родителей помянуть у батюшки Лаврентия надо. Должно, после святой троицы заявится, - неопределенно вымолвил бортник. Пятидесятник сердито хмыкнул в цыганскую бороду и попросил квасу. Матрена зачерпнула ковш в кадке, подала с низким поклоном. Мамон, запрокинув косматую голову, жадно, булькая, пил, обливая квасом широченную грудь. Осушил до дна, крякнул и швырнул ковш на стол. Вышел на крыльцо, кликнул десятника, приказал: - В засаде сидеть тихо. Чую, мужички где-то рядом бродят. Коли что заметите - немедля мне знак дайте. А я покуда прилягу. К вечеру Матвей запалил возле бани костер. Накидал сверху еловых лап, а под них дубовый кряж положил. Высоко над бором взметнулись клубы синего дыма. Прибежал десятник, строго спросил бортника: - Пошто огонь развел на ночь глядя? - Свое дело справляю, родимый. Из кряжа дупло выжечь надо. Пущай малость обгорит. Мне князь, почитай, вдвое оброк прибавил, а дуплянок нет. - Дуплянки днем готовить надо. - Днем нельзя. Пчела мед собирает, а на дым к колодам не полетит. Будет вокруг пчельника без толку роиться. Десятник потоптался возле костра, хотел было разбудить Мамона, но передумал, махнул на деда рукой и снова побрел в заросли. Всю ночь сидели в засаде княжьи люди. Рано утром пятидесятник собрал дружину и повелел ей идти в розыски по лесу. - Притомились мы, Мамон Ерофеич. Дозволь немного соснуть, - хмуро обмолвился десятник. Пятидесятник - взлохмаченный, с распухшим лицом, лишь одни щелочки у черных разбойничьих глаз остались - молвил строго: - Отоспитесь в хоромах. Коней на заимке оставьте да сейчас же ступайте и ищите беглый люд. Глядите в оба. У мужиков самопалы могут быть. Дружинники недовольно переглянулись и подались в лес. Матвей бродил по пчельнику, думал в тревоге: "Не чаял я, что Мамон засаду выставит. Василиса, поди, вчера к дозорной ели пробиралась. Нешто ее ратники не приметили? А может, дочка в ином месте ночь коротала. Как она там, осподи? Кругом зверье, медведи бродят. Задерут, неровен час..." А Василиса и впрямь едва не угодила в руки княжьих людей. Уже когда совсем в лесу стемнело, девушка подкралась к заветной ели, тихонько вскарабкалась по трем обрубленным сучьям на плетеный настил, укрылась овчиной и вдруг услышала в саженях пяти от дерева богатырский храп караульного ратника. Василиса осторожно раздвинула ветви, пытаясь разглядеть внизу спящего, но тщетно - густая ночная мгла окутала заросли, лога и мочажины. "Затаился ратник да уснул. Видимо, крестьян выискивают. А, может, и до меня Мамону дело есть. Не дознался ли где, что я беглянка. Ой, худо будет. Уж не сойти ли с дерева, а то могут заприметить на зорьке. А куда пойдешь? Жутко ночью в лесу. Того и гляди, леший дубинкой пристукнет, либо русалки в болото затащат, а то и рысь на грудь кинется... Нет уж, лучше на дереве переночевать, а чуть заря займется - снова в лес уйти", - раздумывала Василиса. Тихо в лесу, лишь где-то вдали, за заимкой, тревожно и гулко ухает филин да каркает ворон, забившись в глухую трущобу. Уснула Василиса да так крепко, что и зорьку свою во сне проглядела. Разбудила ее рыжая пушистая белка. Скакнул зверек с соседней ели на мохнатую лапу, которая скользнула по девичьему лицу и снова выпрямилась - белка в испуге метнулась назад. Василиса вздрогнула, подняла голову. Багровое солнце уже наполовину поднялось над бором. Девушка откинула овчину, слегка приподняла ветви, глянула вниз, но ратника не было. Но вот затрещал валежник, и из дремучих зарослей вышел к дозорной ели старый бортник. Поднял бороду, но за зелеными, развесистыми ветвями ни настила, ни Василисы не видно. Спросил тихо: - Здесь, дочка? - Тут, дедушка, - отозвалась Василиса и спустилась на землю. Матвей сунул ей в руки узелок и заговорил вполголоса: - Чудом ты сохранилась, дочка. Почитай, дозорный под самой елью сидел. Тут варево. Поешь и снова уходи. Когда княжьи люди сойдут, я три раза из самопала пальну. А сейчас на дереве оставаться опасно. Вокруг заимки ратные люди шастают. Спозаранку в леса ушли да вскоре, поди, возвернутся. Ступай, дочка, на озера. Туда Мамон не заявится. На-ко вот лук да колчан со стрелами и уток там погляди. Потом вдвоем на озеро наведаемся... Ну, я в избу пойду, как бы Мамон не хватился. Василиса поснедала и едва приметной тропкой, пошла к озерам. Здесь Василиса и набрела на охотников. Хорошо еще старый бортник лесную тропу указал, а то бы настигли ее княжьи люди. А к вечеру, взобравшись на высокую сосну, снова заметила девушка клубы дыма, поднявшиеся над заимкой. "Ратные люди еще у деда. Ужель меня ищут? Придется на сосне всю ночь коротать", - тоскливо подумала Василиса. Глава 20 НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ А на Матвеевой заимке до полудня было тихо. Мамон отлеживался на лавке. Возле него суетилась Матрена, прикладывая примочки на медовом взваре. Пятидесятнику полегчало, лицо спало, глаза прорезались. - Медок ото всего излечивает, батюшка, - ворковала старуха. - Ибо мед есть сок с розы небесной, который божий пчелки собирают во время доброе с цветов благоуханных. И оттого имеет в себе силу велику. - Полно врать, старуха, - в полудреме проворчал Мамон. - Грешно так сказывать, милостивец. Мед всяким ранам смрадным пособляет, очам затемнение отдаляет, воду мочевою порушает, живот обмягчает, кашлючим помогает, ядовитое укушение уздравляет, - напевно, словно молитву, промолвила Матрена. В сенях, послышались торопливые шаги. В избу ввалился десятник в грязных сырых сапогах. - Заприметили мужика, Мамон Ерофеич. На речушке рыбу вентером ловил. Мы за ним, а он к болоту кинулся и в камыши. (Вентерь - мережа, рыболовная снасть, сетчатый кошель на обручах с крыльями.) - Так словили? Десятник кашлянул в пегую бороду, замялся возле двери. - А он тово, Мамон Ерофеич... Сбег, одним словом. Все болото облазили... - У-у, раззява! Тебе не дружину водить, а у кобылы под хвостом чистить! - возбранился Мамон, поднимаясь с лавки. - Веди на болото. Сам мужика ловить буду. Пятидесятник накинул на себя кафтан, пристегнул саблю, сунул за рудо-желтый кушак пистоль и вышел из избы. - Пронеси беду, святой угодник Николай. Ужель из ватаги Федьки кого заприметили, - забеспокоился Матвей. Вскоре на заимку заявились новые гости. Бортник сидел в это время на крыльце и чинил дымарь. Выбежав из подворотни, громыхая ржавой цепью, свирепо залаяла собака. Старик поднял голову и обмер: перед ним стоял сам князь - высокий, плечистый, с пронзительно жгучими глазами. - Худо князя встречаешь, старик, - строго произнес Телятевский. Бортник отложил дымарь, поднялся, прикрикнул на ощетинившуюся собаку и низко поклонился господину. - Прости старика, князь. Глаза не дюже зрячие, не приметил, - проговорил Матвей и тотчас подумал: "И чем это только моя заимка всех приворожила? Ох, не видать мне добра". - Прослышал я, что возле твоего пчельника глухариный бор водится. - Доподлинно так, батюшка князь. Токмо глухари раньше токуют. Припоздали малость. В эту пору мошники редко поют. - Но все же поют, старик. Собирайся на потеху глухариную, а я покуда взгляну на твои хоромы. - На мошника еще рано идти. Глухаря перед зорькой бьют, отец родной. - Так ли старик, говорит, Тимошка? - Матвей правду сказывает. Мошник - птица особливая, батюшка князь, - подняв палец над головой, деловито заверил Тимоха. - Сам о том ведаю, - нахмурился Телятевский и шагнул было в избу, но вдруг заметил целый табун лошадей за черной приземистой баней, привязанных поводьями к деревьям. - Чьи это кони, старик? - Твоей дружины, князь. Мамон Ерофеич на заимке остановился. Должно беглых мужиков высматривает. С утра в лес ушли, а коней здесь оставили. Телятевский недовольно покачал головой и зашел в избу. Тимоха наклонился к бортнику и доверительно шепнул на ухо: - На глухаря князь впервой пойдет. Так што сам разумей, дед... А девку твою на озерце повстречали. Крякву стрелой сразила. Князь повелел Василису пымать, а она в лесок и сгинула, плутовка. Хе-хе... Бортник отшатнулся от холопа, борода мелко затряслась, и на душе стало смутно. В избе тихо. Матрена перед самым княжьим приходом убрела в лес за кореньями и пахучими целебными травами, надеясь повстречать в бору Василису. - Отшельником что ли живешь? - спросил Телятевский, с интересом присматриваясь к ратным диковинам, развешанным по темной стене. - Со старухой векую, отец родной, - уклончиво отвечал Матвей. - А девку куда подевал? Кто она тебе будет, старик? И пошто держишь в лесу? - Бедную сиротку приютил, князь. Родители ее примерли, а мы со старухой пожалели и к себе взяли. Сама она из-под Ярослава-города, дочь крестьянская. Не дали дитю пропасть... А на днях помолиться ее в храм отпустили... Телятевский шагнул к бортнику, ухватил старика за бороду, пронзительным взором обжег. - А не лукавишь, дед? - Зачем же, отец родной. Должна вскоре воротиться дочка. Разве токмо на озера забредет. Велел ей по пути туда заглянуть. - И что же твоей девке на озере делать? - пытливо вопросил Андрей Андреевич, не отпуская старика. Матвей поперхнулся, но глаза от князя не отвел. - Наказал дочке крякву поглядеть. Самопал да лук со стрелами она прихватила. - Ой, хитришь, дед. Разве так в храм ходят? - Вестимо нет, батюшка. Да токмо в лесу без самопала нельзя. Должно, на выходе, возле реки свой ратный доспех оставит. В избу влетел Якушка. Молодцевато тряхнул русыми кудрями и с поклоном спросил господина: - Что прикажешь нам с Тимошкой делать, князь? Андрей Андреевич отодвинулся от старика и сбросил с себя кафтан, оставшись в просторной белой рубахе. Присел на лавку, забарабанил перстами по столу и вымолвил: - Будьте возле избы да приготовьте зелейный заряд на глухаря. Якушка вышел, а бортник подошел к поставцу и принялся потчевать князя: - Не угодно ли медку спробовать, отец родной? - Простого не хочу, а бражного ковш выпью. - Матвей спустился в подполье и вытащил большую железную ендову с хмельным медом. - Годков пятнадцать берегу, батюшка князь. Токмо шибко крепок медок, в сон поклонит. - В том беды нет, старик. Притомился я на охоте, прилягу у тебя на лавке. На глухаря пойдешь - разбудишь, - проговорил князь и до дна осушил бражный ковш. Похвалил деда за добрый мед, растянулся на лавке, отвернувшись лицом к стене. И вскоре уснул. "Странный князь. Очами грозен, душой суров, а вот крестьянским ложем не побрезговал", - подумал Матвей и вышел на крыльцо. Якушка и Тимоха привалились к перилам, зубоскалили. - Потише, робяты. Князь почивает. Чудной у нас государь, прямо на овчину завалился, - вымолвил бортник. - Енто дело ему свычное. В ливонском походе прямо на земле с ратниками спал. Седло под голову - и храпака, - задушевно проговорил о своем господине Якушка и, вздохнув, добавил: - Но зато и на руку крутоват. Чуть чего не по нему - тогда держись. Голову саблей срубит вгорячах и не перекрестится. Бортник потоптался на крыльце и снова взялся за дымарь. К вечеру, когда Матвей во второй раз запалил костер, на заимку притащились дружинники. Злые, голодные, усталые подошли к избе, но здесь их остановил Якушка. - Здоров будь, Мамон Ерофеич. Удачлив ли поход? Пятидесятник окинул княжьего любимца сердитым взглядом и молча махнул рукой. - А мы вот знатно с князем поохотились. Вишь, сколько дичи набили, - словоохотливо продолжал Якушка. - Чай, есть хотите, ребятушки. Вон старик костер развел. Тащите птицу в огонь. А в избу нельзя: князь почивает. Ратники и тому рады. Мигом разобрали дичь и костер разложили. Лишь один Мамон недовольный бродил по заимке. "Уж не с девкой ли князь в избе услаждается? Принесла его не ко времени, нелегкая", - свербила Мамона неспокойная мысль. Глава 21 ГЛУХАРИНАЯ ПОТЕХА Ночь. Глухой, старый, таинственный бор. Горят яркие звезды между вершинами. Дед Матвей и князь стоят под сосной и слушают. Тимоху и Якушку бортник посоветовал князю не брать. Мошник - птица чуткая, чуть "подшумишь" - и пропадай глухариная потеха. Еще с вечера осмотрел Матвей княжий самопал и покачал головой. Дробь была мелковата. Таким зарядом крупного мошника не собьешь. Бортник перезарядил самопал своим зеленным припасом. Тихо в бору. Ветер дремлет в густых вершинах. Но вот в саженях пятидесяти от охотников, на болоте прокричал журавль. - Скоро зачнется, князь. Должон боровой кулик с тетеркой голос подать, - наклонившись к князю, чуть слышно прошептал Матвей. И бортник не ошибся. Минуты через две совсем рядом, из зарослей протяжно и скрипуче отозвался вальдшнеп, а за ним задорно и шумно фыркнул косач и перешел на переливчатое бормотанье. Андрей Андреевич переступил с ноги на ногу. Под сапогом хрустнула сухая валежина. Матвей предупредительно приставил палец к губам. И вдруг князь услышал, как где-то невдалеке раздалось: - Дак! Дак! А затем началось частое щелканье: - Тэ-ке, тэ-ке, тэ-ке! "А вот и мошник", - подумал бортник, но князю об этом уже не обмолвился. При первом колене глухариной песни - упаси бог шелохнуться. Чуть тронешь ветку или сучок треснет - спугнешь птицу. Охотники замерли. Дед Матвей выждал второго певчего зачина. И вот наконец мошник перешел со щелканья на беспрерывную азартную песнь: - Чивирь, чивирь, чивирь! Здесь уже белобрюхий мошник забывает обо всем на свете и ничего не слышит, призывая своей любовной песнью самок. Но вот здесь-то и опасность. Старый бортник помнит, как в прошлую раннюю весну молодые глухарки помешали ему снять с дерева лесного петуха. Приметив крадущегося охотника, птицы с тревожным квохтаньем подлетели к мошнику. Петух перестал токовать, прислушался и, взмахнув широкими крыльями, полетел за молодками в глубь леса. Бортник вернулся на заимку без дичи. Однако на сей раз квохтанья пока не слышно. А петух продолжал "чивиркать". Подождав, когда мошник вовсю распоется, Матвей тронул князя за рукав кафтана и сторожко, вытягивая, словно журавль, длинные ноги в липовых лаптях, тронулся вперед к веселому песнопевцу. Андрей Андреич, напрягая слух, крепко зажав в руке самопал, потянулся вслед за бортником. Князь волновался. Еще бы! На мошника он идет впервые, а добыть лесного петуха - дело зело нелегкое. Потому, забыв о своем высоком роде, послушно повиновался во всем седовласому смерду... Внезапно когда уже охотники приблизились к мошнику, он прервал свое пение и замолк. Князь и старый бортник вновь замерли. "Ужель нас учуял, или какой зверь мошника спугнул?" - озабоченно подумал бортник. Прошла минута, вторая. Князю на лицо опустилась еловая лапа. Щекочет зелеными иголками небольшую кудреватую бороду. Но ветку отвести нельзя. Старик строго-настрого наказал еще на заимке: "Ежели петух после чивирканья смолкнет - не шевелись, умри"... Бортник облегченно вздохнул. Глухарь снова зачал токовать. Пронесло. Но чем ближе к мошнику, тем чаще и непролазнее становился бор. Пришлось последние три-четыре сажени преодолевать ползком, под смолистыми пахучими лапами. Андрей Андреевич порвал суконные порты о сучек, оцарапал лицо и зашиб колено о подвернувшийся пенек, но все же терпеливо полз за стариком. Но вот и поляна, над которой чуть брезжил рассвет. Глухарь поет совсем близко, почти над самой головой. Бортник указал князю пальцем на высокую старую сосну. У Андрея Андреевича часто колотится сердце в груди, слегка дрожит самопал в правой руке. Осторожно поднявшись с земли, долго вглядывается в смутные очертания дерева. И вот, слава богу, приметил! Мошник - песнопевец, широко распустив хвост, вскинул голову и, опустив крылья, ходит взад-вперед по ветке. Андрей Андреевич, прикрытый ветвями ели, поднимает самопал и целится глухарю в бок, под крыло. Так советовал бортник. У Матвея были случаи, когда мошник, даже раненный в грудь, отлетел далеко в лес и терялся в его зарослях. Раскатисто, гулко бухнул выстрел. Глухарь, оборвав свою призывную весеннюю песнь, ломая ветви, тяжело плюхнулся на землю. Князь швырнул под ель самопал, озорно ткнул кулаком старика в грудь, поднял за широкий хвост птицу и восторженно, на весь бор воскликнул: - Э-ге-ге! Попался-таки, косач! А бортник, посмеиваясь в бороду, думал: "Какой же это косач? Не разумеет князь, что косачом тетерку кличут. Хе-хе..." Рано утром по лесной дороге к Матвеевой заимке спешно скакал гонец. Возле избы спрыгнул с усталого взмыленного коня и бросился к крыльцу. Свирепо залаяла собака, Якушка, привалившись к перилам крыльца, встрепенулся, вскинул сонные глаза на приезжего, схватился за самопал. - Осади, куда прешь? - Очумел, Якушка. Своих не узнаешь. Здесь ли князь? - А-а, это ты, Лазарь, - широко зевнув, потянулся парень. - Тут наш господин. - Ну, слава богу. С ног все сбились искавши. Буди князя. По государеву делу. Якушка торопливо метнулся в избу. Андрей Андреевич, утомленный глухариной потехой, крепко спал на лавке, укрывшись крестьянской овчиной. Матвей со старухой дремали на полатях, а Тимоха, посвистывая носом, свернулся калачом возле порога. Якушка разбудил князя. Андрей Андреевич недовольный вышел на крыльцо. Приезжий низко поклонился господину в ноги и вымолвил: - С недоброй вестью, князь. Вчера из Москвы в вотчину царев гонец наезжал. В Угличе молодой царевич Дмитрий сгиб. Великий государь Федор Иванович кличет тебя, батюшка князь, немедля в стольный град пожаловать. Андрей Андреевич прислонился к темному замшелому косяку, в тревоге подумал: "Зачнется на Москве гиль. Нешто худая молва явью обернулась? Ох, не легко будет ближнему боярину Борису". Князь запахнул кафтан и приказал Якушке: - Поднимай Мамона с дружиной. Коня мне подыщи порезвей. В вотчину поедем... Перед отъездом с заимки Андрей Андреевич наказал бортнику: - Когда из Москвы возвернусь - Василису ко мне в хоромы пришли. Быть ей сенной девкой. Матвей понурил голову, смолчал. А князь стеганул кнутом коня и понесся лесной дорогой в село вотчинное. За ним резво тронулась дружина. Глава 22 ВЗГОРЬЕ Глухая ночь. Над куполом храма Ильи Пророка узким серпом повис молодой месяц. По селу неторопливо, спотыкаясь, бредет древний седовласый дед в долгополом сермяжном кафтане. Стучит деревянной колотушкой, кряхтит, что-то невнятно бормочет про себя. Пахом Аверьянов крадется к храму. Жмется к стене. Дозорный, позевывая, шаркая лаптями о землю, проходит мимо. Пахом останавливается возле церковной ограды, трогает рукой ржавую железную решетку и призадумывается: "Кажись, ближе к кладбищу ложил. Там еще, помню, старая липа стояла... Эге, да вот она чернеет". Пахом идет вдоль ограды к дереву. Затем тычется коленями в землю, сотворяет крестное знамение, раздвигает руками лопухи и крапиву и начинает шарить под решеткой. Нет, пусто. Заелозил коленями дальше, кромсая ножом густо заросшую бурьяном дернину. И вдруг нож глухо звякнул о железную пластину. Пахом разом взмок и пробормотал короткую молитву. "Нешто до сих пор сохранился. Я ведь тогда его чуть землицей припорошил", - изумился Пахом и вскоре извлек из-под ограды небольшой железный ларец. Трясущимися руками запихнул его под кафтан и заспешил к Исаевой бане. На лавке, возле подслеповатого, затянутого бычьим пузырем оконца, чуть теплился фонарь с огарком сальной свечи. Пахом обтер дерюжкой ларец, с трудом отомкнул крышку и ахнул: - Мать честная! Сколь годов пролежали и все целехоньки. В ларце покоились два пожелтевших узких столбца. Старик развернул одну за другой грамотки, исписанные затейливыми кудреватыми буковками, повертел в руках и сокрушенно вздохнул. В грамоте Пахом был не горазд. "Поди, немалая тайна в оном писании. Не зря Мамон передо мной робеет", - подумал Аверьянов и надежно припрятал заветный ларец возле сруба. Утро раннее. Пахом собирался на взгорье за глиной. - С тобой пойду, Захарыч. Поле намочило, теперь еще дня два не влезешь. Отец, вон, весь почернел, сгорбился. Не повезло ноне с севом, - промолвил возле бани Иванка. - Неугомонный, ты, вижу, парень, безделья не любишь. В крестьянском деле лень мужика не кормит. - От безделья мохом обрастают, Захарыч. Это ведь только у господ: пилось бы да елось, да работа на ум не шла, - отозвался Болотников, вскидывая на плечо заступ с бадейкой. По узкой скользкой тропинке спустились к озеру, над которым клубился туман, выползая на берега и обволакивая старые угрюмые ели крутояра. Под ракитником, в густых зеленых камышах, весело пересвистывались погоныши-кулички и юркие коростели. Неторопливо, сонным притихшим бором, поднялись на взгорье. Болотников взбежал на самую вершину, встал на краю отвесного крутого обрыва, ухватился рукой за узловатую вздыбленную корягу и, задумчиво-возбужденный, повернулся к Пахому. - Глянь, Захарыч, какой простор. Дух захватывает! Болотников снял войлочный колпак. Набежавший ветер ударил в широкую грудь, взлохматил черные кудри на голове. Далеко внизу, под взгорьем, зеркальной чашей застыло озеро, круто изгибалась Москва-река, за которой верст на двадцать, в синеватой мгле утопали дикие дремучие леса. Пахом опустился на землю возле Болотникова, свесил с крутояра ноги в мочальных лаптях и вымолвил тихо: - Хороша матушка Русь, Иванка. И красотой взяла, и простор велик, но волюшки на ней нет. Везде мужику боярщина да кнут господский. - Захарыч распахнул сермягу, поправил шапку на голове, вздохнул и продолжал раздумчиво, с болью в сердце. - Кем я был прежде? Нищий мужик, полуголодный пахарь. Потом и кровью княжью ниву поливал, последние жилы тянул. Все норовил из нужды выбиться да проку мало. В рукавицу ветра не изловишь. Сам, поди, нашу жизнь горемычную видишь. Хоть песню пой, хоть волком вой. Как ни крутись, а боярского хомута мужику на Руси не миновать. Пахом откинулся на свои длинные руки и высказал проникновенно: - А в степях широких живет доброе братство. Вот там раздолье. И нет тебе ни смердов, ни князей, ни царя батюшки. Казачий круг всем делом вершит по справедливости и без корыстолюбия. В Диком Поле мужик свою покорность и забитость с себя словно рыбью чешую сбрасывает и вольный дух обретает. И волюшка эта ратная дороже злата-серебра. Ее уже боярскими цепями не закуешь, она в казаке буйной гордыней ходит да поступью молодецкой. Э-эх, Иванка! Захарыч поднялся на ноги, обнял Болотникова за плечи и, забыв о гончарных делах, еще долго рассказывал молодому крестьянскому сыну о ратных походах, о казачьей правде и жизни вольготной. А Иванка, устремив взор в синюю дымку лесов, зачарованно и жадно слушал. Глаза его возбужденно блестели, меж черных широких бровей залегла упрямая складка, а в голове уже носились неспокойные дерзкие мысли. - Не впервой, Захарыч, от тебя о вольном братстве слышу. Запали мне твои смелые речи в душу. Вот кабы так всех мужиков собрать воедино да тряхнуть Русь боярскую, чтобы жить без княжьих цепей привольно. - Нелегко, Иванка, крестьянскую Русь поднять. Нужен муж разумный и отважный. Вот ежели объявится в народе такой сокол, да зажжет тяглецов горячим праведным словом, тогда и мужик пойдет за ним. Артель атаманом крепка... Вот послушай о нашем кошевом тебе поведаю. Эх, удалой был воитель... Вековой бор на крутояре то гудит, то на миг затихает, словно прислушиваясь к неторопливому хрипловатому говору рыжебородого бывалого казака. А среди густого ельника крался к вершине могутный чернобородый мужик. В суконной темной однорядке, за малиновым кушаком - одноствольный пистоль, за спиной - самострел. Ступает тихо, сторожко. Поднялся на взгорье, смахнул рукавом однорядки пот со лба, перекрестился. Раздвинул колючие лапы, чуть высунул из чащобы аршинную цыганскую бороду и недовольно сплюнул под ноги. (Однорядка - долгополый кафтан без ворота, с прямым запахом и пуговками, однобортный.) "Тьфу, сатана! Да тут их двое. Пахомка с Исайкиным сыном притащился. Этот тоже с гордыней, крамольное семя. Прихлопнуть обоих и дело с концом, чтобы крестьян не мутили". Мужик вытаскивает пистоль из-за кушака и прицеливается в широкую костистую спину Пахома. Но волосатая рука дрожит, и все тело в озноб кинуло. "Эк, затрясло. Чать, не впервой на себя смертный грех принимаю", - мрачно размышляет незнакомец и, уняв дрожь в руке, спускает курок. Осечка! Свирепо погрозил пистолю кулачищем и снова возвел курок. Но выстрел не бухнул над взгорьем. Мужик чертыхнулся: "У-у, дьявол! Порох отсырел. Везет же Пахомке". Мужик зло тычет пистоль за кушак и тянется за самострелом. Натягивает крученую тетиву и спускает стрелу с каленым железным наконечником. Стрела с тонким свистом пролетела над самой головой Пахома и впилась в корявый темно-красный ствол ели. Пахом изумленно ахнул и дернул Болотникова за рукав. - Ложись, Иванка. Ушкуйник! (Ушкуйник - речной разбойник.) Иванка опустился возле Пахома в траву и, не раздумывая, предложил: - Из самострела бьют. Их мало, а может, и вовсе один. Иначе бы ватажкой налетели. Из ельника стрелу кидает. Ползем в обхват. Только спешно - уйдет лихой человек. Захарыч согласно кивнул бородой, предостерег: - Мотри не поднимайся. Могут и насмерть зашибить. Иванка вытащил из плетеного туеска охотничий нож и, низко пригнув голову, пополз к ельнику. А в памяти невольно всплыли некогда высказанные слова отца: "В лес идешь - не в поле соху таскать. Нож прихватывай. Там зверья тьма тьмущая, а его голой рукой не ухватишь". Батя прав. Но тут почище зверя кто-то лютует, - помрачнев, раздумывал Болотников. Разбойный мужик, разгадав замысел страдников, закинул за плечи самострел и, ссутулившись, поспешно нырнул в чащу. Иванка, услышав торопливые, удаляющиеся шаги и треск сухого валежника по ту сторону крутояра, поднялся во весь рост, махнул рукой Захарычу. - Ушел, лихоимец. Пахом еще некоторое время продолжал лежать на земле, затем поднялся и подошел к Болотникову. Иванка встал возле старой развесистой ели, ткнул пальцем на горицветы. - Отсюда стрелял ушкуйник. Видишь - трава примята и шишки раздавлены. Видать, грузный был человече. Захарыч только головой крутнул: - Однако разумен ты, Иванка. И отваги отменной и сноровки тебе не занимать. Где ратное дело постиг? Я старый воитель, и то разом все не смекнул. Болотников пожал плечами, прислушался. Но шорох затих. Лихой человек, видимо, уже спустился с крутояра, и теперь его надежно укрывал дремучий бор. Ушкуйники - народ разбойный, свирепый. Болотников помнит, как лет шесть тому назад, к селу по Москве-реке на широких ладьях приплыла ватага лихих людей. С пистолями, самопалами, кистенями и пудовыми дубинами ринулись к избам, разграбили животы, разбили княжьи амбары, похватали девок и надругались над ними. (Животы - домашний скот, лошади, все движимое имущество, богатство.) Напали средь бела дня. Мужики и парни были на жнивье, а когда прибежали в село, разбойная ватага уже снялась. Долго еще над селом звучала отчаянная брань мужиков, истошные выкрики баб и безутешные рыдания обесчещенных девок. Бывали случаи, когда ушкуйники нападали на село из леса, со стороны взгорья. Так было перед крымским набегом, когда ватага в полсотню бородатых удальцов ночью высыпала с крутояра и пустила "красного петуха" под княжьи хоромы. Князь с дружиной находился в далеком ливонском походе. Разбив винные погребы и прихватив с собой рухлядь, пьяная ватага сошла к Москве-реке. Одна из ладей возле разводного моста опрокинулась, накрыв под собой с десяток ушкуйников. (Рухлядь - добро, пожитки, скарб.) Болотников, осмо