ся, в горнице-то вкупе были. Вот оказия". Соскреб ножом тесто, кинул в квашню, вытер полой кафтана руки. Кушак манил, не давал покоя. Помял его пальцами. "Сколь же тут? Поди, много". Не утерпел, чиркнул ножом. На колени посыпались серебряные монеты. Чиркнул другой раз, а затем вспорол и весь кушак. Глаза лихорадочно заблестели. "Богат путничек, зело богат. Да на эти деньжищи!.." Голова туманилась, без вина хмелела, в груди росла, ширилась буйная радость. "Князю долги отдам, на волю выйду. Сам себе хозяин. Каменну лавку на Москве поставлю, торговать начну. А там и до гостиной сотни недолго..." (Гостиная сотня - наиболее привилегированная часть русского купечества.) С улицы вдруг послышались шумные голоса, кто-то гулко, по-разбойному забухал в калитку. - Открывай, хозяин! - Будет спать-ночевать! - Впущай, да живо! В страхе перекрестился, заметался по чулану. "Кто бы это, господи!.. А куды ж деньги?" - Впущай, хозяин! Ворота сымем! Раздумывать было некогда. Сгреб деньги в опару, кушак запихал в ларь с мукой и поспешил вниз. Навстречу, по лесенке, поднимался встревоженный Гаврила. - Чуешь, Евстигней Саввич? - Чую. Кого это нелегкая? Буди мужиков. - Поднялись мужики. Впятером вывалились из подклета. За воротами горланила толпа - буйная, дерзкая, неотступная. - Навались, ребятушки! Неча ждать. Евстигней стал средь двора, слюдяной фонарь плясал в руке. Молвил тихо: - Что делать будем, мужики? Разбойный люд прет. Животы пограбят. (Живот - имущество, богатство.) Гаврила выхватил из-за кушака пистоль. - Огнем встречу. Но Изоська перехватил его руку, - Остынь. Их тут целая ватага. Сомнут. Затрещали ворота. Евстигней, поняв, что лихие вот-вот окажутся на дворе, шагнул ближе, окликнул осекшимся голосом: - Кто будете, милочки?.. Я щас. - А-а, проснулось, красно солнышко. - Скоморохи мы, впущай! Скрозь промокли. Евстигней шагнул еще ближе. - Ай проманете, милочки. Не скоморохи. - Ну-ка сыпь ему в ухи, ребятушки! На какой-то миг все смолкло, но затем дружно загудели дудки и волынки, загремели тулумбасы. И вновь наступила тишина. (Тулумбас - старинный ударный музыкальный инструмент, род литавр.) - А лиха не будете чинить? - вновь недоверчиво вопросил Евстигней. - Как приветишь, хозяин. Да впущай же! - Щас, милочки, щас, родимые. Откинул засов, и тотчас перед ним вздыбился, рявкнув, матерый медведь. Евстигней ошалело попятился. "Помилуйте, крещеные!" - хотелось ему выкрикнуть, но язык онемел. - Да ты не пужайся, хозяин. Он у меня смирный, - прогудел из калитки могутный детина. Двор заполнился пестрой, крикливой толпой, которая разом повалила в подклет. К Евстигнею шагнул Гаврила. - Тут их боле двух десятков. Куды эту прорву? Евстигней, приходя в себя, буркнул, утирая со лба испарину: - Эк ночка выдалась... Поглядывай, Гаврила. В подклете опасливо глянул на зверя; тот топтался в углу. У медведя подпилены зубы, сквозь ноздри продето железное кольцо с цепью, которую придерживал вожак - рыжий, большеротый мужик в армяке. Скоморохи кидали сырую одежду на лавки, весело гомонили, обрадовавшись теплу. - Покормил бы, хозяин, - сказал вожак. - С каких шишей, милочки? Сам на квасе. - Поищи, хозяин. Нам много не надо. Хлеба да капустки - и на том спасибо. - Бесхлебица ныне. Голодую. Вожак повернулся к ватаге. - Слышали, веселые? Оскудел хозяин. Ни винца, ни хлеба. Не помочь ли, сирому? - Помочь, помочь, Сергуня! - А ну глянем, веселые. Ломись в подвалы! К Евстигнею подскочил Гаврила, пистоль выхватил. Но Евстигней дернул его за рукав, поспешно закричал: - Стойте, стойте, милочки!.. Пошто разбоем? Чай, не басурмане какие, так и быть поднесу. Найду малу толику. - Вот это по-нашему. Неси, хозяин! Ватага уселась за столы, а Евстигней поманил Гаврилу. - Помогай, милок. - А Варька? Подымусь, кликну. - Не, пущай носа не кажет. Ох, разорят меня, нечестивцы. Эку ораву накормить надо. Вздохнул скорбно, однако и снеди принес, и медку бражного поставил. "Хоть бы так обошлось. Народ лихой. В соседней вотчине, чу, боярские хоромы порушили, животы пограбили, а боярина дегтем вымазали - да в кучу назема. Уж не те ли самые? Упаси, господь!" Слушал, поддакивал, ходил со смирением. Раза два поднимался наверх, ступал к горнице, ловил ухом богатырский храп. "Крепок на сон Федотка. Изрядно винца-то хлебнул, вот и сшибло". Веселые начали укладываться на ночлег; валились на пол, заполонив подклет. Вожака Евстигней позвал наверх. - В горнице-то повадней будет, милок. Тут, правда, у меня мужичок проезжий. Вишь, как разливает. Поди, не помешает? - Мужик-то? Чудишь, хозяин. Наш Филипп ко всему привык, - Сергуня широко зевнул и повалился на лавку, Сыто, размеренно молвил: - Толкни на зорьке. Евстигней вышел из горницы и столкнулся в дверях с Федоткиными мужиками. - А нам куды? В подклете ступить негде, - сказал Изоська. Евстигней малость подумал и ткнул перстом себе под ноги. - Вот тут и заночуем. И я с вами. Щас овчину брошу. Ладно ли? Мужики согласно мотнули бородами: и Федотка рядом, и хозяин с ними. Евстигней поднялся, когда загуляла заря и робкий свет пробил сумрак сеней. На дворе горланили петухи. "Пора вожака подымать, неча дрыхнуть". Сергуня вставал тяжко, зевал, тряс головой. - Чару бы, хозяин. - Налью, милок, налью. Опохмелившись, Сергунй спустился в подклет, принялся расталкивать ватагу. - Вставай, веселые. В путь! Снялись быстро, знать, и впрямь торопились. - Прощевай, хозяин. Добрые мы седни, порухи чинить не будем. Не поминай лихом, - молвил на прощание Сергуня. - С богом, с богом, милочки. Когда вымелись со двора, спросил Гаврилу: - С чего бы им поспешать? Не ведаешь, Гаврила? - Ведаю. Вечор спьяну-то проболтались. Боярские хоромы, чу, разорили. Губные же старосты стрельцов за ими снарядили, вот и недосуг гостевать. (Губной староста - начальник Губной избы, ведавший уголовными делами в своем округе - губе.) - Вона как, - протянул Евстигней. - Хоть нас бог-то миловал, Федотка проснулся от шумной брани хозяина постоялого двора. Тот сновал по горнице и сыпал проклятия: - Нищеброды, паскудники, рвань воровская! Было уже утро, и солнечный луч грел избу. Федотка потянулся, сел на лавку и с минуту, кряхтя и покачиваясь, тупо глядел в пол. Потом поднял кудлатую башку на Евстигнея. - Че орешь?.. Тащи квасу. Евстигней, сокрушенно покачивая головой, заохал: - Ой, беда, милок, ой, напасть на мою голову! Кафтан-то новехонький, суконный. Намедни справил. Помятое, опухшее лицо Федотки все еще досыпало, мутные глаза безучастно скользнули по Евстигнею и вновь вперились в пол. - Квасу, грю, тащи. - Щас, милок... Кафтану-то цены нет. Сперли, окаянные. - Че сперли? - помалу стало доходить до Федотки. - Кафтан. Удал скоморох в горнице ночевал. Кафтан с собой унес да ишо сапоги прихватил. Вишь, в лаптях остался. Я-то в сенях с твоими мужиками лег. Проснулся, а его нет, чуть свет убрался и ватагу свел. У-у, лиходей! - Кой скоморох, что за ватага?.. Изоська! Мужики появились в дверях. - Звал, Федот Назарыч? - спросил щербатый. - Че он мелет? - кивнул Федот на Евстигнея. - Скоморох... ватага. - Были, Федот Назарыч. Вечор нагрянули. Ты почивал, а большак их тут улегся, - пояснил Изоська. Федотка сунул руку под изголовье. - Кушак... Где кушак? - заорал он. Мужики молчали. Федотка заметался по горнице, лицо его побелело, борода ходуном заходила. Подскочил к Евстигнею, рванул за рубаху. - Где кушак? Куды кушак подевался? С округлившимися глазами яро затряс Евстигнея, а тот забормотал: - Ты что?.. Ты что, милок? Аль не слышал? Скоморох ночевал... Отчепись! Федотка, как подкошенный, плюхнулся на лавку. - Без ножа зарезал... Плутень ты. Пошто скомороха впущал? - А куды ж деваться? Народец лихой, мужики твои видели. Едва двор не порушили. Слава богу, что так обошлось. У соседей, чу, боярина побили и хоромы пожгли. Федотка убито повел глазами по горнице. Понурый взгляд его остановился на мужиках. - А вы куды глядели? Это так-то вы меня блюли? Ну погоди, сведаете кнута! - Что серчаешь, Федот Назарыч? Мы-то тебя упреждали - не ходи в горницу, будь с нами. Не послушал, - обидчиво проронил Изоська. - Молчи, раззява! - гневно выпалил Федотка. - Я-то во хмелю был, а вы трезвы сидели. Запорю! - Да чего горевать-то, милок? Не велика пропажа. Чай, новый кушак справишь. У меня вон кафтан унесли. Нешто теперь убиваться? - попытался утихомирить Федотку Евстигней. - Да что твой кафтан? Тьфу! - все больше распалялся Федотка. - А вы че рты разинули? Запрягайте коня! Мужики кинулись во двор, а Федотка суетливо, не попадая в рукава, начал облачаться в сермягу. - Куды ватага сошла? - К лесу, милок, по дороге. Аль догонять будешь? - Буду, хозяин! До губного старосты дойду. Оружных людей снаряжу, никуды не денутся. Догоню татей! - Даст ли оружных староста? Ныне всюду разбой. - Даст! Человек я государев. Федот Назарыч Сажин - купец гостиной сотни. Даст! ГЛАВА 5 ВАСЮТА Ночь. Лес гудит, сыплет дождем и хвоей; колючие лапы и сучья цепляются, рвут рубаху. Босые ноги разбиты в кровь. Шли долго. Но вот мужик остановился и молвил, переведя дух: - Теперь не сыщут. Далече забрались... Жив ли, паря? Иванка устало привалился к ели; его знобило, в глазах плыли огненные круги. Мужик снял зипун, накинул Болотникову на плечи. Иванка слабо отмахнулся. - Не надо. Зазябнешь. - Одевай, знай. Худо тебе, паря. Сколь в воде простоял, вот лихоманка и крутит. А ты потерпи, сейчас костер запалю, согреешься. Мужик нырнул в чащу. Его долго не было, но вот он появился с охапкой валежника; опустился на землю, достал огниво. Когда костер разорвал тьму, Иванка впервые увидел его лицо. Оно было молодо и румяно, с небольшой курчавой русой бородкой и веселыми глазами. Одет парень в синюю рубаху и холщовые порты, заправленные в сапоги, на голове - суконный колпак. - Как звать, друже? - Васютой. Васюта Шестак я, из патриаршего села Угожи, - словоохотливо промолвил парень. - Это от вас на Москву рыбу возят? - Ишь ты, - улыбнулся Васюта. - Наслышан? От нас, от нас. На озере Неро село-то. Самого патриарха и государя рыбой тешим... Да ты к огню ближе, кали пятки. Тебе сугреву надо. Васюта поднял с земли котомку, развязал и протянул Иванке добрый кус сушеного мяса и ломоть хлеба. - На, пожуй. Иванка был голоден: два дня ничего не ел. Вытянул ноги к костру и принялся за горбушку. А Васюта вновь нырнул во тьму и вернулся с пучком ивняка. - Наломал-таки. Тут речушка недалече. Лапти тебе сплету. Подкинул валежнику. Болотникова обдало клубами дыма; но вот лапник затрещал, пламя взметнулось ввысь, посыпались искры, и едкое облако пропало, растворилось. - Ходишь за мной. Из ямы вызволил... - Из ямы-то? Поглянулся ты мне, вот и вызволил, - простодушно ответил Васюта. - Дай-ка ступни прикину. Болотников смотрел на его ловкие сноровистые руки, и на душе его потеплело: "Кажись, добрый парень. Но зачем к Мамону пристал?" - Сам сплету, - придвинулся он к Васюте. - Сам? Ишь ты... Ужель приходилось? - Мыслишь, сын боярский? - усмехнулся Иванка. - А разве нет? Одежа на тебе была господская, вот и подумал. - Сохарь я, сын крестьянский. А кличут Иванкой. - Вот и ладно, - повеселел Васюта. - Теперь и вовсе нам будет повадней, - однако ивняк оставил у себя. - Квелый ты еще, лежи. Лихоманку разом не выгонишь. Дождь утихал, а вскоре иссяк, и лишь один ветер все еще гулял по темным вершинам. Васюта споро плел лапти и чуть слышно напевал. Иванка прислушался, но протяжные, грустные слова песни вязли в шуме костра. - О чем ты? - О чем? - глаза Васюты стали задумчивыми. - Мать, бывало, пела. Сестрицу ее ордынцы в полон свели. Послушай. Васюта пел, а Иванке вдруг вспомнилась Василиса: добрая, ласковая, синеокая. Где она, что с ней, спрятал ли ее бортник Матвей? Василиса!.. Родная, желанная. Вот в таком же летнем сосновом бору она когда-то голубила его, крепко целовала, жарко шептала: "Иванушка, милый... Как я ждала тебя". "Теперь будем вместе, Василиса. Завтра заберу тебя в село. Свадьбу сыграем". Ликовал, полнился счастьем, благодарил судьбу, подарившую ему суженую. В Богородское возвращался веселый и радостный. А в селе поджидала беда... Васюта кончил петь, помолчал, посмотрел на небо. - Звезды проглянулись, погодью конец. Утро с солнцем будет, благодать, - молвил он бодро, стягивая задник лаптя. - Как к Багрею угодил? На татя ты не схож. - Э-э, тут долгий сказ. Знать, так богу было угодно. Но коль пытаешь, поведаю. Чего мне тебя таиться? Чую, нам с тобой, Иванка, одно сопутье торить. А ты лежи, глядишь, и соснешь под мою бывальщину... Мужики на челнах раскидывали невод, а парни на берегу озоровали: кидали свайку, боролись. Но тут послышался зычный возглас: - Невод тяни-и-и! Парни кинулись к озеру, ухватились за аркан. Когда вынимали рыбу из мотни, на берегу появился церковный звонарь. Он подошел к Васюте. - Старцы кличут. - Пошто? - О том не ведаю. Идем, парень. Старцы дожидались в избе тиуна; сидели на лавках - дряхлые, согбенные, белоголовые. Васюта поясно поклонился. - Звали, отцы? Один из старцев, самый древний, с белой, как снег, бородой, опершись на посох, молвил: - Духовный отец наш Паисий помре, осиротил Угожи, ушел ко господу. Неможно приходу без попа. Кому ныне о душе скорбящей поведать, кому справлять в храме требы? - Неможно, Арефий. Скорбим! - дружно воскликнули старцы. Арефий поднялся с лавки, ткнул перед собой посохом, ступил на шаг к Васюте. - Тебя, чадо, просим. Возлюби мир, стань отцом духовным. Васюта опешил, попятился к двери. - Да вы что?! Какой из меня пастырь?.. Не, я к озеру. Мне невод тянуть. Но тут его ухватил за полу сермяги тиун. - Погодь, Васютка. Мекай, что старцы сказывают. Храму батюшка надобен. - Не пойду!.. Ишь, чего вздумали. - Угомонись. Выслушай меня, чадо, - Арефий возложил трясущуюся руку на плечо Васюты. - Ты хоть и млад, но разумен. Добролик, книжен, один на все Угожи грамоте горазд. Богу ты будешь угоден, и владыка святейший благословит тебя на приход. Ступай к нему и возвернись в сане духовном. (В XVI веке специальных духовных учебных заведений, где бы готовились священники не существовало. Обычно, по смерти попа, мир снаряжал к патриарху (митрополиту) грамотного человека, который мог бы читать богослужебные книги. Человек этот, после благополучных смотрин, "благословлялся на приход".) - Нет, отцы, не пойду! Арефий повернулся к тиуну. - Скликай мир, Истома. И мир порешил: идти Васюте в стольный град к святейшему. Поехал с обозом. Везли в царев дворец дощатые десятиведерные чаны с рыбой. В Ростове Великом пристали к другим оброчным подводам. - Скопом-то повадней. Чу, Багрей шалит по дороге. Зверь - ватаман, - гудел подле Васюты возница, с опаской поглядывая на темный бор. - Бог не выдаст, свинья не съест. Проскочим, - подбадривал мужика Васюта. Страх тогда был ему неведом. Другое заботило: как-то встретит его владыка, не посмеется ли не прогонит ли с патриаршего двора? "Чудят старцы. Иного не могли сыскать?" На миру шумели, бородами трясли, посохом стучали. "Нету иного! Не пошлешь малоумка. Бессребренник, ликом благообразен. Пущай несет в мир божье слово". Много кричали. Мужики согласились. Одни лишь парни были против, шапки оземь: "Куды ему в батюшки?! Нельзя Васюту до храма, молод. Барабошка он, рот до ушей. Не пойдем в храм!" Но старцы их словам не вняли. "Веселье не грех, остепенится". Ехал хмурый, в попы не хотелось. Вздыхал дорогой: "И что это за радость - на девок не погляди, с парнями не поозоруй. Докука!" Чем дальше от Ростова, тем глуше и сумрачнее тянулись леса. Возницы сидели хмурые, настороженные, зорко вглядываясь в пугающую темень бора. Хоть и топор да рогатина подле, но на них надежа плохая. У Багрея ватага немалая, не успеешь и глазом моргнуть, как под разбойный кистень угодишь. Хуже нет на Москву ехать, кругом смута, шиши да тати. Лихое время! (Шиш - вор, грабитель.) - Помоги, осподи! - истово крестился возница и тихо ворчал. - Худо живем, паря, маятно. Куды ни кинь - всюду клин. На барщине спину разогнуть неколи. Приказчик шибко лютует. Чуть что - и кнут, а то и в железа посадит. Возница тяжко вздохнул и надолго замолчал. Чуть повеселел, когда лес поредел, раздвинулся и обоз выехал к небольшой деревеньке. - Петровка. Тут, поди, и заночуем. Вон и Егор, большак наш, машет на постой. К мужикам пойдем кормиться. В деревеньке тихо, уныло. Утонули в бурьяне курные избенки под соломенной крышей. Меж дворов бродит тощая лохматая собака. - Экое безлюдье, - хмыкнул возница. - Куда народ подевался? Бывало, тут с мужиками торговались. Реки-то у них нет, леща брали. Обозники распрягли лошадей и пошли по избами. Но всюду было пусто, лишь у церквушки увидели дряхлого старика в ветхом рубище. Тот стоял пред вратами на коленях и о чем-то тихо молился. - Здорово жили, отец, - прервал его молитву Егор. Старик подслеповато, подставив сухую ладошку к седеньким бровям, глянул на мужика. - Здорово, родимый... Подыми-ка меня, мочи нет. Мужики подхватили деда за руки, подняли. - Не держат ноги-то, помру завтре. Вы тут, чу, на ночлег станете. Похороните, родимые, а я за вас богу помолюсь. Не задолго, до солнышка уберусь. Вот тут, за храмом, и положите. - Пожил бы, отец. Успеешь к богу-то, - молвил большак. - Не, родимые, на покой пора. - А где ж народ, отец? - Сошли. Кто в леса, а кто в земли окрайные. От Микиты Пупка сошли, озоровал осударь наш, шибко озоровал. От бессытицы и сбегли. Старик закашлялся, изо рта его пошла сукровица. Мужики внесли деда в ближнюю избу, положили на лавку. Когда тот отдышался, Васюта протянул ему ломоть хлеба. - Пожуй, отец. Старик вяло отмахнулся. - Не, сынок. Нутро не принимает. - Плох дед. Знать и впрямь помрет, - перекрестился большак и повелел скликать мужиков. Растопили печь, сварили уху. Ели споро: рано подыматься. - Дни погожие, как бы тухлец не завелся, - степенно ронял за ухой Егор. - Тогда хлебнешь горя. На царевом дворе за таку рыбу не пожалуют. Либо кнутом попотчуют, либо в темницу сволокут. При государе Иване Васильевиче знакомца моего, из Ростова, на дыбе растянули. Доставил на Кормовой двор десять чанов, а один подыспортился. Царев повар съел рыбину да и слег - животом занедужил. Может, чем и другим объелся, но указал на большака. Схватили - и на дыбу, пытать зачали. Пошто-де, государя умыслил извести? Не кинул ли в бочку зелья отравного? Так и загубили человека. - Проклятое наше дело, - угрюмо проронил один из возниц. - Худое, братцы, - поддакнул Егор. - Я с теми подводами тоже ходил. Впервой на Москву послали. Приехал в Белокаменну - рот разинул. Кремль, терема, соборы. Сроду такой красы не видел. А вспять из царева града ехал - кровушкой исходил, пластом на телеге лежал. Едва ноги не протянул. И не один я. Всех батогами пожаловали. Вот так-то, ребята! Поднялись на зорьке. Васюта тронул старика за плечо, но тот не шелохнулся. Прислонился ухом к груди, она была холодной и безжизненной. Широко перекрестился. - Преставился наш дед. Надо могилу рыть. - Батюшку бы сюды. Грешно без отходной, - молвил Егор. Мужик из Угодич кивнул на Васюту. - В попы его отрядили. За благословением к патриарху едет. - Вона как, - протянул Егор. - Так проводи упокойника, христов человек. - Не доводилось мне. Канон у белогостицких монахов постиг, но сам не погребал, да и нельзя без духовного сана, - растерялся Васюта. - Ничего, перед богом зачтется. Ты тут молись, а мы домовину пойдем ладить. Мужики вышли из избы, и Васюта остался один с покойником. Боязни не было, но молитвы почему-то вдруг забылись, и не сразу он припомнил нужный канон, где просил у господа простить земные грехи раба божия Ипатия и упокоить его в вечных обителях со святыми. Похоронив старца, тронулись дальше. И вновь обступили дремучие леса; однако до Переяславля ехали спокойно - ни с одной разбойной ватагой не встретились - и все же в верстах тридцати от Москвы пришлось взяться за топоры. Налетели скоморохи - хмельные, шумные, дерзкие; обступили обоз, оглушили бубнами, рожками и волынками. Вожак, рыжекудрый детина, вспрыгнул на переднюю подводу. - Что везем, бородачи? Кажи товар красный, наряжай люд сермяжный! - Людишки мы малые, шли бы себе, - зажав в руке топор, хмуро бросил большак. Детина шмякнул дубиной по чану. - Зелено винцо, ребятушки! Гулять будем! - Не тронь. Рыбу везем. - Ай, врешь. Глянем, ребятушки! Вышиб днище, запустил пятерню в чан и тотчас отдернул руку. - Винцо ли, Сергуня? - Стрекава, веселые. Ой, жалит! Кинь рукавицу. (Стрекава - крапива.) Хохотнул, выбросил стрекаву наземь, швырнул ватаге рыбину. - Не соврал, борода. Худой товар, ребятушки. Оброк везете? - Оброк, паря. Не вели рушить, батогами запорют. Тяглецы мы царевы. - Так бы и сказывал, - улыбнулся Сергуня. - Мы-то думали, купчишки прут. Езжай с богом, подневольных не трогаем. В путь, веселые! Ватага быстро снялась, будто ее и не было, а большак поднял с земли выбитое днище, заворчал незлобливо: - Вот народ. Шастают по дорогам, прокудники. Укрыл чан и вновь повел обоз вдоль глухого, дремучего бора. К Сретенским воротам Скородома подъехали в полдень. С высокой, в два копья, башни на обозников, позевывая, глянул караульный стрелец в красном кафтане. (Скородом - деревянный город, выстроенный в Москве в 1591 г.) - Что за люд? - С Ростова, служилый. Оброк на царев двор везем. Отворяй! - крикнул большак. - Чего шумишь? Экой торопыга. Десятника нету, а без него впущать не велено. Жди. Большак зло крутнул головой и потянулся за пазуху. Заворчал: - Лихоимцы. Кой раз езжу и все деньгу вымогают. Ну, Москва-матушка... Васюта распрощался с обозниками на Никольской улице Китай-города. - Спасибо за сопутье, мужики. Дай вам бог удачи. Может, когда и свидимся. - И ты, смотри, не плошай, - хлопнул его по плечу большак. - Будешь у владыки, помолись за нас. Авось и упремудрит господь на путь добрый. Мужики поехали к Красной площади, а Васюта неторопливо зашагал по Никольской. Улица шумная, нарядная. Васюта загляделся было на высокие боярские терема с узорными башнями и шатровыми навесами, но тотчас его сильно двинули в бок. - Посторони, раззява! Мимо проскочил чернявый коробейник в кумачовой рубахе. Васюта погрозил вслед кулаком, но тут его цепко ухватили за полу кафтана и потянули к лавке. Торговый сиделец в суконном кафтане сунул в руки бараньи сапоги. - Бери, парень. Задарма отдам. Васюта замотал головой и хотел было ступить в толпу, но сиделец держал крепко, не выпускал. - Нешто по Москве в лаптях ходят? И всего-то восемь алтын. Васюта глянул на свои чуни из пеньковых очесов и махнул рукой. "Срамно в лаптях к патриарху. Старцы на одежу денег не жалели, велели казисто одеться", - подумал он, разматывая онучи. Сапоги оказались в самую пору, а чуни он сунул в котомку: сгодятся на обратный путь. Сиделец подтолкнул его в спину. - Гуляй боярином... Налетай, православныя! Сапоги белыя, красныя, сафьянны-я-я! Толпа оттеснила Васюту к деревянному рундуку, за которым возвышался дебелый купчина, зазывая посадский люд к мехам бобровым. Обок с Васютой очутился скудорослый старичок в дерюжке. (Рундук - в данном случав прилавок; ларь, крытая лавка; крыльцо, сени, мост.) - Облапушили тебя, молодший. Сапогам твоим красная цена пять алтын, - молвил он и тут же добавил, видя, что Васюта порывается шагнуть к сапожной лавке. - Напрасно, молодший, на всю Москву осмеют. Тут, брат, самому кумекать надо. А купец, что стрелец: оплошного ждет. Ты, знать, из деревеньки? - Угадал, отец. Как прознал? - Эва, - улыбнулся старичок. - Селян-то за версту видно. Вон как по теремам глазеешь. Впервой в Белокаменной? - Впервой, - простодушно признался Васюта. - Лепота тут. И церква и хоромы дивные. - Красна Москва-матушка, - кивнул старичок и повел рукой вправо. - То храмы монастыря Николы Старого. А хоромы да палаты каменны - царевых бояр. Зришь, чуден терем? Князя Ондрея Телятевского, а за им, поодаль - Трубецкого, Шереметева да Воротынского. Зело пригожи. Мимо, расталкивая посадских, прошел высоченный мужик, оглашая торговые ряды звонким, задорным кличем: - Сбитень горяч! Вот сбитень, вот горячий - пьет приказный, пьет подьячий! (Сбитень - горячий напиток, приготовленный из воды, меда и пряностей.) - Поговористый парень, - сказал Васюта, - Этого знаю - провор! Железо ковать, девку целовать - везде поспеет. Тут иначе нельзя, на торгу деньга проказлива. Старичок еще что-то промолвил, но толпа вдруг качнула Васюту к бревенчатой мостовой; над Никольской гулко пронеслось: - Царев сродник едет!.. Боярин Годунов! (Родная сестра Бориса Годунова - Ирина - была выдана замуж за царя Федора.) Стало тихо, будто глашатай кинул в толпу черную, скорбную весть. От Никольских ворот показались стремянные стрельцы в малиновых кафтанах; сидели на резвых конях молодцеватые, горделивые, помахивая плетками. Васюта сунулся было наперед - хотелось поближе посмотреть на ближнего царева боярина - но любопытствовал недолго: плечо ожгла стрелецкая плеть. - Осади-и-и! Гись! Отшатнулся, схватился за плечо, а за спиной оказался все тот же приземистый старичок в дерюжке. - Не везет те, молодший. У нас и за погляд жалуют. Жмись ко мне. А стрельцы все напирали, теснили слобожан к рундукам и боярским тынам; наконец на белом скакуне показался и сам Годунов, лицо его несколько раз мелькнуло в частоколе серебристых бердышей, но Васюта успел разглядеть. Оно было чисто и румяно, с черными, как смоль, бровями и с короткой курчавой бородкой; из-под шапки, унизанной дорогими каменьями, вились черные кудри. "Статен боярин и ликом пригож", - подумал Васюта. - Злодей... Убивец, - услышал за спиной горячий шепот. - Царевича невинного загубил, - вторил ему другой тихий голос. И отовсюду заговорили - зло, приглушенно, под дробный цокот конских копыт. - Сотни угличан сказнил, ирод. - Царицу Марью в скит упрятал. - С ведунами знается. - Великий глад и мор на Руси. Города и веси впусте. - Тяглом задавил, не вздохнуть. А чуть что - и на дыбу. Вслед боярскому поезду кто-то громко и дерзко выкрикнул: - Душегуб ты, Бориска! Будет те божья кара! Среди слобожан зашныряли истцы и земские ярыжки, искали дерзкого посадского. Сыщут - и не миновать ему плахи, Годунов скор на расправу. (Земский ярыжка (ярыга) - в Московском государстве XVI-XVII вв. - низший служитель в приказах, выполнявший полицейские функции.) "Не любят боярина в народе. Ишь, как озлобились", - подумал Васюта. Обернулся к старичку: - Далече до Патриаршего двора? - Рукой подать, молодший. Жаль, недосуг, а то бы свел тебя... Да ты вот что, ступай-ка за стрельцами, они в Кремль едут. А там спросишь. Да смотри, не отставай, а не то сомнут на Красной. В Кремле боярский поезд повернул на Житничную улицу, а Васюта вышел на Троицкую. Стал подле храма Параскевы-пятницы, сдвинул шапку на затылок. Глазел зачарованно на кремлевские терема и соборы, покуда не увидел перед собой пожилого чернеца в рясе и в клобуке. Спросил: - Не укажешь ли, отче, Патриарший двор? Монах ткнул перстом на высокую каменную стену. - То подворье святой Троицы, отрок. А за ним будет двор владыки. Сказал и поспешил к храму, а Васюта пошагал мимо монастырского подворья. У Патриаршего двора его остановили караульные стрельцы в голубых кафтанах. - Куда? - пытливо уставился на него десятник. - К владыке для посвящения. Допусти, служилый. Десятник мигнул стрельцам и те обступили Васюту. Один из них проворно запустил руку за пазуху. Васюте не понравилось, оттолкнул стрельца широким плечом. - Не лезь, служилый! - Цыц, дурень! А может, у тебя пистоль али отравное зелье. Кажи одежу. - Ишь, чего удумал, - усмехнулся Васюта. - Гляди. Распахнул кафтан, вывернул карманы. - Ладно, ступай, - буркнул десятник и повелел открыть ворота. Долго расспрашивали Васюту и перед самыми палатами. - С ростовского уезду? А грамоту от мирян принес? - Принес, отче. Келейник принял грамоту и, не раскрывая, понес ее патриаршему казначею; вскоре вышел и молча повел Васюту в нижние покои. В темном пристенке толкнул сводчатую дверь. - Ожидай тут. Покличем. В келье всего лишь одно оконце, забранное железной решеткой. Сумеречно, тихо, в правом углу, над образом Спаса, чадит неугасимая лампадка, кидая багровые блики на медный оклад. Душно. Васюта снял кафтан и опустился на лавку; после дальней дороги клонило в сон. Закрыл глаза, и тотчас предстали перед ним шумные торговые ряды Красной площади, величавый Кремль с грозными бойницами и высокими башнями, белокаменные соборы с золотыми куполами, а потом все спуталось, смешалось, и он провалился в глубокий сон. Очнулся, когда дружно ударили колокола на звонницах, и поплыл по цареву Кремлю малиновый звон. Поднялся с лавки, зевнул, перекрестился на образ. В келью неслышно ступил молодой послушник - позвал Васюту в малую трапезную. Здесь, за длинным широким столом, сидели на лавках десятка два парней и мужиков в мирской одежде. Все они пришли в Москву за посвящением. Ели похлебку из конопляного сока с груздями, вареный горох, пироги с капустой, запивали киселем. Подле Васюты, утирая пот со лба, шумно чавкал дебелый бородач в темно-зеленом сукмане. Облизывая деревянную ложку, повернулся к Васюте. - Откель притащился?.. Из Угожей. А я и того далече. Из Каргополя пришел к святейшему. Васюта крутнул головой: сторонушка - самая глушь, за тыщи верст от стольного града. - Как же добрался? У вас там сплошь леса да болота, сказывают. - Хватил горюшка. Едва медведь не задрал. Хорошо, сопутник вызволил, он-то до самой Москвы со мной брел. А третий в болоте утоп. Колобродный был, все о гулящих женках бакулил. Вся-де услада в них... - Грешно срамословить! - пристукнул посохом седобородый келейник, надзиравший за трапезой. Застолица примолкла, а потом, когда поели, все встали на молитву. Келейник и тут досматривал, буравил маленькими, колючими глазками каждого богомольца. - Нет в тебе усердия. Поклоны малы и в молитве не горазд. Чтешь путано, - заворчал он на каргопольца. Тот зачастил, суматошно заколотил в грудь перстами, ударяясь широким лбом о пол. Васюта прыснул, а дотошный келейник тут как тут. - Зело весел, отрок. На молитве! - Прости, отче, - унимая смешинку, повинился Васюта. На другой день в Крестовой палате были назначены смотрины. Все стали в один ряд, а патриарх Иов сидел в резном кресле. На нем белый клобук с крылами херувима, шелковая мантия с бархатными скрижалями, на груди темного золота панагия с распятием Христа, унизанная жемчугом и изумрудами; в правой руке патриарха черный рогатый посох с каменьями и серебром по древку. (Скрижаль - в данном случае нагрудник на мантии архиерея. Панагия - икона, носимая архиереями на груди.) Васюта оробел: лик святейшего был суров, величав и неприступен; казалось, что сам господь сошел с неба и воссел в расписном кресле, сверкая золотыми одеждами. "Первый после бога... Святой. Должно, все грехи мои ведомы. Парашку-то проманул. Так ведь сама ластилась... Не угожу в батюшки", - подумалось ему. Патриарший казначей представлял каждого святейшему. Тот слегка кивал светло-каштановой бородой, молчаливо поглаживая белой холеной рукой панагию. Когда казначей молвил о Васюте, патриарх оживился. - Из Угожей?.. Добро, добро, сыне. Выходит, преставился Паисий... Боголюбивый был пастырь, на добрые дела мирян наставлял. Любил я Паисия. Иов широко перекрестился, лицо его стало задумчивым; когда-то он ведал Ростовской епархией, и отец Паисий был в числе его самых собинных пастырей. В Крестовой было тихо, никто не посмел нарушить молчания святейшего; но вот он качнулся на мягкой подушке из золотного бархата и вновь устремил свой взор на Вастоту. - А ведаешь ли ты, отрок, чем славна земля Ростовская? Васюта замялся: Ростов многим славен, был он когда-то и великокняжеским стольным градом и с погаными лихо воевал. О богатыре Алеше Поповиче по всей Руси песни складывают. А ростовские звонницы? Нигде не услышишь такого малинового звону. И Васюта, уняв робость, обо всем этом поведал. Лицо святителя тронула легкая улыбка. - Добро речешь, сыне... А еще чем славна земля твоя? Кто из великих чудотворцев осчастливил Русь православную? - Преподобный Сергий, владыка. Сын ростовского боярина Кирилла. Много лет он жил в скиту отшельником, а засим Троице-Сергиевой лавре начало положил. - Хвалю, отрок... Чти грамоту от мирян, отец Мефодий. Патриарший казначей приблизился к Иову и внятно, подрыгивая окладистой бородой, прочел: "Мы, крестьяне села Угожи, выбрали и излюбили отца своего духовного Василия себе в приход. И как его бог благоволит, и святой владыка его в попы посвятит, и будучи ему у нас в приходе с причастием и с молитвами быть подвижну и со всякими потребами. А он человек добрый, не бражник, не пропойца, ни за каким хмельным питьем не ходит; в том мы, старосты и мирские люди, ему и выбор дали". Патриарх кивнул и повелел Васюте подойти ближе. - А поведай, сыне, что держит землю? - Вода высока, святый отче. - А что держит воду? - Камень плоск вельми. - А что держит камень? - Четыре кита, владыка. - Похвально, отрок, зело похвально. А горазд ли ты в грамоте? Подай ему псалтырь, Мефодий. Васюта принял книгу, оболоченную синим сафьяном, и бегло начал читать. - Довольно, сыне. Прими мое благословение. Сложив руки на груди, Васюта ступил к патриарху, пал на колени. Иов высоко воздел правую руку. - Во имя отца и сына и святого духа! - истово промолвил он и, широко перекрестив, коснулся устами Васютиной головы. В тот же день отобранных патриархом ставленников рукополагали в священники. Из храма Васюта Шестак вышел отцом Василием. ГЛАВА 6 СКИТ Луч солнца, пробившись через густые вершины, пал на лицо. Болотников проснулся, поднял голову. Васюта лежал рядом и чему-то улыбался во сне. - Вставай, друже. Пора. Васюта очухался не сразу, а когда наконец открыл глаза, то по лицу его все еще блуждала улыбка. - Эх-ма... Погодил бы чуток. Такое, брат, привиделось, - потягиваясь, весело проговорил он. - Аль где на пиру был? - Пир что... С Парашкой провожался. Вот бедовая! Васюта тихо рассмеялся и опустил ладони в траву, облитую росой. Умыл лицо. - Экая благодать седни... Не полегчало, паря? - Кажись, получше, - ответил Иванка, хотя чувствовал во всем теле слабость. В лесу тихо, покойно. Над беглецами распустила широкие ветви матерая ель; под нею росли две тоненькие рябинки, упираясь кудрявыми макушками в колючие лапы. Минет налетье-другое, и будет им тесно, не видать рябинкам ни солнца, ни простора: могучая ель навсегда упрятала их в свое сумеречное царство. А чуть поодаль ель переплелась вершиною с красною сосною, слилась с нею в единый ствол, породнясь навеки. - Чуден мир, друже. Глянь, - повел рукой Иванка. - Чуден, паря, - поддакнул Васюта, разматывая котому. - Давай-ка пожуем малость. Доели хлеб и мясо и побрели по замшелому лесу; кругом гомонили птицы, радуясь погожему утру. - Дорогу ведаешь? - спросил Иванка. - Не шибко, - признался Васюта. - Айда на восход, а там, версты через три, должны на ростовскую дорогу выйти. Шли неторопко: лес стоял густой и коряжистый. - Много о себе вчерась сказывал, да токмо о ватаге умолчал. Пошто к Багрею пристал? - А к Багрею я и не мнил приставать. Он меня сам в полон свел. - Это где же? - Из Москвы я с торговым обозом возвращался. Аглицкие купцы везли кожи на Холмогоры, а обозников они в Белокаменной подрядили. Вот и я с ними до Ростова. А тут ватага нагрянула. Купцов и возниц перебили, а меня оставили. - Чем же ты Багрею поглянулся? - Из Москвы-то я батюшкой вышел. На телеге в скуфье да в подряснике сидел, вот и не тронули лихие, Нам-де давно попа не доставало, грешные мы, будешь молиться за нас, да усопших погребать по христианскому обычаю, нельзя нам без батюшки. Поначалу стерегли накрепко, из подклета не выпускали, а потом малость волюшки дали, стали на разбой с собой брать. Противился, да куда тут. Багрей все посмеивался: "Али без греха хочешь прожить? Не выйдет, отче, в моей ватаге ангелов не водится. Бери топор да руби купчишек. А грехи свои потом замолишь". Пытался бежать, да уследили. Одного лихого шестопером стукнул, тот замертво упал. Хотели в волчью клеть кинуть, да Багрей не дал. Мне, говорит, поп-убивец вдвойне слюбен. Седмицу на цепи продержали, а потом вина ковш поднесли и вновь на татьбу взяли. Веселый стал, дерзкий. Купца топором засек. После хмель вылетел, да уж поздно, мертвого не воскресишь. А Багрей еще пуще смеется: "Душегуб ты, батюшка, государев преступник. Купчина царю Федору соболя вез, а ты его сатане в преисподню. Негоже, батюшка. Отныне и стеречь не буду. Что татя в железах держать?" Но сам все же упредил: "А коли уйти надумаешь - патриарху грамоту отпишем. У него истцы покрепче земских, разом сыщут, и не выдать тебе бела света. Так что, отче, бежать тебе некуда". Я после того подрясник на кафтан сменил, осквернил я попову одежу. А вскоре тебя в яму кинули, вот и весь сказ. (Шестопер - старинное холодное оружие - род булавы с головкой из шести металлических перьев (шипов).) - Не заробел уйти? - А чего робеть. Ужель средь лихих жить? Багрей чисто упырь, родной матери не пожалеет. Страшный человек! - Верно, друже. Легче со зверем повстречаться... А теперь куда? - Покуда в Ростов. Схожу в Угожи, старцам повинюсь, нельзя мне теперь в батюшки. По Руси подамся, а может, с тобой пойду. Сам-то далече ли? - Далече, друже... Где ж дорога твоя? Тут самое разглушье. - Никак, заплутали, Иванка. Лес стоял сплошной стеной - дремучий, дикий. - Забрели, однако, - присвистнул Иванка. - А, может, напрямик? - предложил Васюта. - Нет, друже. Давай-ка примем вправо. Прошли еще с полверсты, но лес не редел и, казалось, становился все сумрачней и неприступней. Чуть поодаль громко ухнул филин. Васюта вздрогнул, перекрестился. - Сгинь, нечистый! Теперь уже взяли влево, но вскоре Васюта остановился. - Зришь сосну горелую? Должно, Илья стрелу кинул. Опять сюда пришли. - Были мы тут, - кивнул Иванка. - Леший нас крутит, лесовик, - понизил голос Васюта и вновь осенил себя крестом. Огляделся, скинул котомку и принялся разматывать кушак с зипуна. - Ты чего, друже? - Как чего? Аль не знаешь, - перешел на шепот Васеюта, скидывая зипун. - Слышь, ухает. То не филин, лешак в него обернулся. Снял рубаху, вывернул наизнанку и вновь одел; то же самое он сделал и с зипуном. Затем перекрестил лес на все четыре стороны, приговар