ивая: - Отведи, господи, нечистого! Помоги рабам твоим от лесовика выбраться. Помоги, господи! Иванка тоже перекрестился: поди, и впрямь лесовик закружил. Не зря когда-то отец сказывал: "В каждом лесу леший водится. Только и ждет мужика, чтобы в глушь заманить. Хитрющий! Он и свищет, и поет, и плачет, а то начнет петь без голоса. Бывает и в волка прикинется, а то и в самого мужика с котомкой. Лукав лесовик". - А теперь пошли с богом, - молвил Васюта. Но плутали еще долго, не сразу их лешак отпустил. И вот, когда вконец уморились, лес чуть посветлел, а вскоре и вовсе раздвинулся, дав простор горячему солнцу. - Передохнем малость, - утирая пот со лба, сказал Васюта и начал вновь выворачивать зипун. - Передохнем, - согласился Иванка. Ему опять стало хуже, голова была тяжелой, по всему телу разливал жар. Очень хотелось пить. Васюта, переодевшись, упал в траву, широко раскинул руки. - Кабы не совершил обряд - сгинули. Мужик наш из Угожей убрел в сенозорник в лес, да так и не вернулся. Захороводил его леший. (Сонозорник - июль.) Болотников огляделся, заприметил буерак у молодого ельника, поднялся. - Пойду овражек гляну. Авось, родник сыщу. Спустился в буерак, с головой утонув в духовитом ягельнике, но овражек оказался без ключа. Выбрался, поманил рукой Васюту. Тот подошел, ахнул: - Горишь ты, паря. Худо тебе. - Пройдет. Вот бы водицы испить. - Ты лежи, а я найду водицы. - Вместе пойдем. Пошли вниз по угору, усыпанному редким ельником; Болотников ступал впереди, хмуро думал: "Сроду недуга не ведал, а тут скрутило. Остудил ноги. Чертов Мамон!.. Лишь бы дорогу сыскать, а там до яма добредем, да и Ростов будет недалече". (Ям - селение на почтовом тракте, где проезжающие меняют лошадей.) После ельника вышли на простор, но он не радовал: перед ними оказались болота, поросшие мягкими кочками и зеленой клюквой. Вначале идти было легко, ноги пружинили в красном сухом мху, но вскоре под лаптями захлюпала вода. Прошли еще с полчаса, но болотам, казалось, не было конца; зелень рябила в глазах, дурманил бражный запах багульника. - Тут без посоха не пройти. Зыбун начинается, - высказал Иванка. - Авось, пройдем, - махнул рукой Ваеюта. - Кажись, вправо посуше. Сделал несколько шагов и тихо вскрикнул, провалившись по пояс в трясину. Попытался вытянуть ноги, но осел еще глубже. - Не шевелись! - крикнул Иванка, поспешно скидывая с себя опояску. Упал в мох, пополз, кинув конец Васюте. - Держи крепче! Что было сил, побагровев лицом, потянул Васюту из трясины; тот выползал медленно, бороздя грудью тугую, ржавую жижу. У Болотникова вздулись вены на шее, опояска выскальзывала из рук, но он все тянул и тянул, чувствуя, как бешено колотится сердце и меркнет свет в глазах. Вытащил и, тяжело дыша, откинулся в мох. Васюта благодарно тронул его за плечо. - Спасибо, Иванка. Не жить бы мне. Отныне за родного брата будешь. Болотников молча пожал его руку; отдышавшись, молвил: - Вспять пойдем, друже. - Вспять?.. Но там же лес дремуч, да и лешак поджидает. - Округ угора попытаем. Повернули вспять, но мхи следов не сохранили, да и солнце упряталось за тучи. Иванка запомнил: когда вступали в болота, солнце грело в затылок. - Никак и угор потеряем. Далече убрели, - озираясь, забеспокоился Васюта. - Выйдем, - упрямо и хрипло бросил Иванка. В горле его пересохло. - Айда на брусничник. Тронулись к ягоднику. Здесь было суше, мягкий податливый мох вновь приятно запружинил под ногами. - Стой, чада! Впереди - погибель, - вдруг совсем неожиданно, откуда-то сбоку, донесся чей-то повелительный голос. Оба опешили, холодный озноб пробежал по телу. Саженях в пяти, из-за невысокого камыша высунулась лохматая голова с громадной серебряной бородой. - Водяной! - обмер Васюта. - Сгинь, сгинь, окаянный! - срывая нательный крест, попятился. - Не пужайтесь, чада. Да хранит вас господь. - Кто ты? - осевшим голосом спросил Иванка. - Христов человек, пустынник Назарий... А теперь зрите на те кочи, что брусничным листом сокрыты. Зрите ли гадов ползучих? Иванка и Васюта пригляделись к брусничнику и ужаснулись, увидев на кочках великое множество змей, свернувшихся в черные кольца. - Знать, сам бог тебя послал, старче, - высказал Иванка. - Воистину бог, - молвил отшельник. Был он древен, приземист, и видно, давно уже его пригорбила старость. Но глаза все еще были зорки и пытливы. - Ступайте за мной, чада. У старца - переметная сума с пучками трав, на ногах - лапти-шелюжники. Повел парней вперед, в самое непролазное болото. (Шелюжники - лапти из коры тала.) - Да куда же ты, дед! - воскликнул Васюта. - Там же сплошь трясина. Не пойду! - Не дури! - осерчал старец. - Не выбраться тебе из болота. А ежели сумленье имеешь - не ходи. Проглотит тебя ходун. - Не гневайся, старче. За тобой пойдем, - проговорил Иванка. - Ступайте за мной вослед, - молвил отшельник и больше не оглянулся. Шли долго, осторожно, мимо трясинных окон, где жижа заросла тонкой зеленой ряской, мимо коварных булькающих зыбунов, поросших густой тернавой. Ступи мимо - и тотчас ухнешь в адову яму, откуда нет пути-возврата. Затем потянулись высокие камыши, через которые продирались еще с полчаса, а когда из них выбрели, взору Иванки и Васюты предстал небольшой островок в дремучей поросли. - Здесь моя обитель, - сказал отшельник. Несколько минут шли глухим лесом и вскоре очутились на малой поляне, среди которой темнел убогий сруб, с двумя волоковыми оконцами. Старец снял у порога суму, толкнул перед собой дверь и молча шагнул в келью. Болотников устало привалился к стене, осунувшееся лицо его было бледно, в глазах все кружилось - и утлая избушка с берестяной кровлей, и вековые ели, тесно сгрудившие поляну, и сам Васюта, в изнеможении опустившийся на землю. Назарий вышел из сруба и протянул Болотникову ковш. - Выпей, отрок. Иванка жадно припал к ковшу, а старец окинул его долгим взором и промолвил: - Боялся за тебя. Недуг твой зело тяжек. Ступай в обитель. Обернулся к Васюте. - Заходи и ты, отрок. Встанешь со мной на молитву. В келье сумрачно, волоковые оконца скупо пропускают свет. Назарий уложил Болотникова и запалил лучину в светце. В избушке - малая печь, щербатый стол, поставец, лавки вдоль стен, в правом углу - темный закоптелый лик Богоматери, у порога - лохань и кадка с водой. - Помолимся, чадо, - сказал отшельник, опускаясь перед иконой на колени. - О чем молиться, старче? - Никогда не пытай о том, отрок. Душе твоей боле ведомо. Молись! Молись Богородице. Васюта встал рядом, помолчал, а потом надумал просить пресвятую деву Марию, чтобы смилостивилась и ниспослала здоровье "рабу божьему Ивану". После истового богомолья Назарий неслышно удалился из кельи, в Васюта подсел к Болотникову. - Старец-то - чисто колдун... Как тебе, паря? Болотников открыл слипающиеся глаза, облизал пересохшие губы. - Подай воды. Васюта метнулся было к кадке, но его остановил возникший на пороге отшельник. - Водой недуг не осилишь. Буду отварами пользовать. В руках старца - продолговатый долбленый сосуд из дерева. - Выпей, чадо, и спи крепко. Иванка выпил и смежил тяжелые веки. ГЛАВА 7 ОТШЕЛЬНИК НАЗАРИЙ Проснулся рано. Возле похрапывал Васюта, а из красного угла, освещенного тускло горевшей лучиной, доносились приглушенные молитвы скитника. Когда он воздевал надо лбом руку и отбивал земные поклоны, по черной бревенчатой стене плясали причудливые тени. Вновь забылся. - Проснись, чадо. Иванка открыл глаза, перед ним стоял старец с ковшом. - Прими зелье. На семи травах настояно. Иванка приподнялся, выпил. - Ты лежи, лежи, чадо. Сон и травы в недуге зело пользительны. Назарий положил легкую сухую ладонь на его влажный лоб и сидел до тех пор, пока Иванку не одолел сон. Минула еще ночь, и Болотникову полегчало; старец дозволил ему выходить из кельи. - Наградил тебя господь добрым здравием. Иному бы и не подняться. Чую, нужен ты на земле богу. - Спасибо, Назарий. Травы твои и впрямь живительны. - Не мои - божьи, - строго поправил отшельник. - Все вокруг божье: и травы, и леса, и ключ-вода, кою ты жаждал. Молись творцу всемогущему... Васюта оба дня ходил на охоту; добыл стрелой трех глухарей и дюжину уток. Потчевал мясом Иванку, тот ел с хлебом и запивал квасом. Назарий же к мясу не притронулся. - Чего ж ты, дед? Пост еще далече. Скитник сердито нахмурил брови. - Не искушай, чадо. Не божья то пища. Иванка доел ломоть, сгреб крошки со стола в ладонь, кинул в рот и только тут спохватился, с удивлением глянув на отшельника. - Слышь, Назарий. Чьим же ты хлебом нас угощаешь? - Божьим, отрок, - немногословно изрек старец и вновь встал на молитву. Парни переглянулись. На другой день они пошли на охоту; лук и колчан со стрелами взяли у Назария. В бору было привольно, солнечно; воздух густой и смолистый. Часто видели лисиц и зайцев, по ветвям елей и сосен скакали белки. - Зверя и птицы тут довольно. Не пугливы, хоть руками бери. Вскоре бор раздвинулся, и парни вышли на солнечную прогалину. - Мать честная. Нива! - ахнул Иванка и шагнул к полю в молодой темно-зеленой озими. - Откуда? Глянь, какое доброе жито поднимается? - Ну, старец, ну, кудесник! - сдвинул колпак на затылок Васюта. - Нет, тут без чародейства не обошлось. Знается наш скитник с волхвами. Настреляв дичи, вернулись к избушке. Васюта заглянул в открытую дверь, но в келью не пошел. - Молится Назарий. Устали не знает. Отшельник вышел из кельи не скоро, а когда наконец появился на пороге, лицо его было ласково умиротворенным. - Замолил ваш грех, чада. - Какай грех, старче? - Много дней и ночей провел в сей пустыни, но живой твари не трогал. Вы же, - скитник ткнул перстом на дичь, - не успев в обитель ступить, божью тварь смерти предали. - Но как же снедь добывать, старче? - Все живое - свято, и нельзя то насильем рушить. Всяка тварь, как человек, должна уходить к создателю своею смертью. - А чем чрево насытить? - Чем?.. Ужель человек так кровожаден? Разве мало господь сотворил для чрева? Разве мало земля нам дарует? Стыдись, чада! Назарий зачем-то трижды обошел вокруг скита, затем в минутной раздумчивости постоял у ели, обратившись лицом к закату; от всей его древней согбенной фигуры веяло загадочной отрешенностью и таинством. - Ступайте в келью, - наконец молвил он. Стол в избушке был уставлен яствами. Тут был и белый мед в деревянных мисках, и калачи, и уха рыбья, и моченая брусника, и красный ядреный боровой рыжик, и белый груздь в засоле и сусло с земляникой, и прошлогодняя клюква в медовых сотах. - Ого! - воскликнул Васюта. - Да тут целый пир, Иванка. - Трапезуйте, чада. Все тут богово. Помолились и сели за стол. Васюта макал калачи в мед и нахваливал: - И калач добрый и мед отменный. Не удержался, спросил: - Хлеб-то с поля, Назарий? Откуда нива в бору оказалась? - Так бог повелел, молодший. Перед тем, как идти в обитель, сказал мне создатель: "Возьми пясть жита и возрасти ниву". - Без сохи и коня? - Покуда всемогущий дает мне силы, подымаю ниву мотыгой. - А давно ли в обители, старче? - спросил Болотников. - Давно, сыне. Сколь лет минуло - не ведаю. Ушел я в ту пору, когда царь Иван ливонца начал воевать. Иванка и Васюта с изумлением уставились на старца. - Тому ж тридцать лет, Назарий! - Васюта даже ложку отложил. Встал из-за стола и земно поклонился скитнику. - Да ты ж святой, старче! Всем мирянам поведаю о твоем подвиге. На тебя ж молиться надо. - Богу, чадо. Я ж раб его покорный. - А не поведаешь ли, старче, отчего ты мир покинул? На вопрос Болотникова Назарий ответил не сразу; он повернулся к иконе, как бы советуясь с Богоматерью. Долго сидел молчком, а затем заговорил тихим, глуховатым голосом: - Поведаю вам, чада, да простит меня господь... Был я в младых летах холопом боярина старого и благочестивого. Зело почитал он творца небесного и в молитвах был усерден. Перед кончиною своею духовную грамоту написал. Собрал нас, холопей, во дворе и волю свою изъявил. "Служили мне честно и праведно, а ныне отпущаю вас. Ступайте с богом". Через седмицу преставился боярин, и побрели мы новых господ искать. Недолго бродяжил в гулящих. Вскоре пристал к слуге цареву - дворянину Василью Грязнову. Тот сапоги да кафтан выдал, на коня посадил. Молвил: "Ликом ты пригож и телом крепок. Будешь ходить подле меня". А тут как-то на Николу полонянка в поместье оказалась. Татары ее под Рязанью схватили. На деревеньку набежали, избы пожгли, старых побили, а девок в степь погнали. Не видать бы им волюшки, да в Диком Поле казаки отбили. Вернулась Настена в деревеньку, а там затуга великая, по пожарищу псы голодные бродят и сплошь безлюдье, нет у девки ни отца, ни матери - поганые посекли. С торговым обозом на Москву подалась, там сородич ее проживал. Да токмо не довелось ей с братом родным свидеться. Занедужила в дороге, а тут - поместье Грязнова. Купцы девку в людской оставили - и дале в Москву. Тут впервой я ее и приметил. Ладная из себя, нравом тихая. Как поправилась, дворянка Настену при себе оставила, в сенные девки определила. Мне в ту пору и двадцати годков не было. Все ходил да на Настену засматривался, пала она мне на сердце, головушку туманила. Да и Настена меня средь челяди выделяла. В перетемки встречались с ней, гуляли подле хором. Настена суженым меня называла, отрадно на душе было. На Рождество надумали Грязнову поклониться, благословения просить. Вечером пришли мы с Настеной к дворянину. Тот был наподгуле, с шутами балагурил, зелена вина им подносил. Увидел Настену, кочетом заходил: "Ты глянь, какая краса-девка у меня объявилась. Ух, статная!" В ноги ему поклонился: "Дозволь, батюшка, в жены Настену взять. Мила душе моей. Благослови, государь". А тот все вокруг Настены ходит да приговаривает: "Ух, красна девка, ух, пригожа!" На меня же и оком не ведет, будто и нет меня в покоях. Вновь земно поклонился: "Благослови, батюшка!" Василий же спальников кликнул, повелел меня из покоев гнать. "Недосуг мне, Назарка, поди вон!" Взял я Настену за руку - и в людскую. Спать к холопам в подклет ушел, а Настена - к сенным девкам. Всю ночь в затуге был. Ужель, думаю, не отдаст за меня дворянин Настену? Ужель счастью нашему не быть?.. Утром спальник Грязнова зубы скалит: "Обабили твою девку, Назарка". Услышал - в очах помутнело, к Настене кинулся. Та на лавке в слезах лежит. Схватил топор и к дворянину в покои. Тот у себя был, сидел за столом да пороховым зельем пистолет заряжал. Возвидел меня с топором, затрясся, лицом побелел. Я же вскричал: "Пошто Настену осрамил? Порешу, грехолюб!" Топор поднял, а Грязное из пистоля выпалил. Сразил меня дворянин. Очухался в подклете, кафтан кровью залит. Думал, не подняться, да видно господь ко мне милостив, послал мне старца благонравного. Привратником в хоромах служил. Травами меня пользовал. Через три седмицы поднял-таки. Пошел я в светелку к сенным девкам, чаял Настену повидать, а там мне молвили: "Со двора сошла блаженная о Христе Настасья. А куда - не ведаем". "Как блаженная?!" - воскликнул. И тут поведали мне, что как прознала Настена о моем убийстве, так в сей час и ума лишилась. Погоревал и надумал к царю податься, на Василия Грязнова челом бить. Однако же к царю меня не допустили. Стрельцы бердышами затолкали да еще плетьми крепко попотчевали, весь кафтанишко изодрали. Три года по Руси бродяжил, кормился христовым именем, а засим в Варницкий монастырь постригся, где в малых летах жил великий чудотворец Сергий Радонежский. Да и там не нашел я покоя и утешения. Сердце мое было полно горечи и страданий. Чем доле пребывал я средь монастырской братии, тем более роптала душа моя. Оскудели святыни благочестием. В кельи женки и девки приходят, творят блуд. Монахи и попы пьянствуют, в храмах дерутся меж собой. Кругом блуд, скверна и чревоугодие. (Варницкий монастырь - в трех верстах от Ростова, на реке Ишне, близ Юрьевской слободы. Построен в начале XVI века.) Многие годы скорбела душа моя: в миру - неправды, в святынях - богохульство великое. Где бренное тело успокоить, где господу без прегрешений взмолиться? Принял на себя епитимью, надел вериги и весь год усердно в постах и молитвах служил богу. Взывал к всемогущему: "Наставь, царь небесный, укажи путь истинный!" И тогда явился ко мне создатель и тихо молвил: "Ступай в пустынь, Назарий. Молись там за мир греховодный. Там ты найдешь покой и спасение". И я пошел немедля. Набрел на сей остров, поставил скит и начал молиться богу. Здесь я нашел душе утешенье. (Епитимья - церковное наказание или самонаказание верующего с целью искупления грехов.) Старец умолк и устало опустился на ложе. - Отдохну, молодшие. Отвык я помногу глаголить. Иванка и Васюта вышли из избушки, встали на крыльце. Дождь все лил, прибивая к земле разнотравье поляны. Васюта с почтением в голосе молвил: - Горька жизнь у старца, и путь его праведен. Великий богомолец! Будь я на месте патриарха, огласил бы Назария святым угодником. У него вся жизнь - епитимья. Однако Болотников его восторга не разделил. - Слаб Назарий. Все его били, а он терпел. Нет, я волю свою на молитвы и вериги не променяю. Нельзя нам, друже, со смирением под господским кнутом ходить. - Вот ты каков, - хмыкнул Васюта, - старцу об этом не сказывай. Обидишь Назария. Иванка ничего ему не ответил, но после вступил с Назарием в спор. - А что же ты, старче, обидчику своему простил? Он девушку твою осрамил, из пистоля тебя поранил, а ты за его злодеяния - в чернецы. Пошто смирился? - Не простил, сыне. Но божия заповедь глаголит - не убий. Все от господа, и я покорился его повелению. - Покориться злу и неправде? - Зло не от бога - от темноты людской. Ежели бы все ведали и с молитвой выполняли божии заповеди, то не стало бы зла и насилия, а все люди были братьями. - Но когда то будет? - Не ведаю, сыне, - глухо отозвался скитник. - Поди, никогда. Человек греховен, властолюбив и злокорыстен. - Вот видишь, старче! А ты призываешь к смирению. Но ужель всю жизнь уповать на одну молитву? - Токмо в службе создателю спасение человека. - А богатеи пусть насилуют и отправляют на плаху? - Они покаются в своих грехах, но кары божией им не миновать. - Да что нам от их покаяния! Возрадоваться каре божьей на том свете? Не велика утеха. Нам радость здесь нужна, на земле. - В чем радость свою видишь, сыне? - Чтоб вольным быть, старче. И чтоб ниву пахать на себя, а не боярину. И чтоб не было сирых и убогих. В том вижу радость, Назарий. Ты же в пустынь призываешь. Худо то, старче, худо терпение твое. - Но что может раб пред господином? - Многое, старче! Болотников поднялся, шагнул к отшельнику, в глазах его блеснул огонь. - Господ - горсть, а мужиков да холопов полна Русь. Вот кабы поднять тяглецов да ударить по боярам. Тут им и конец, и пойдет тогда жизнь вольготная, без обид и притеснений. - Побить бояр?.. Христианину поднять меч на христианина? Пролить реки крови? - Так, Назарий! Поднять меч и побить. Иначе - неволя. Отшельник истово закрестился. - Предерзок ты, сыне. Крамолен. Имей в сердце страх божий, не то попадешь под гнев всемогущего. Дьявол в тебя вселился. Молись царю небесному и знай, как многомилостив человеколюбец бог. Мы, люди, грешны и смертны, а ежели кто нам сделает зло, то мы готовы его истребить и кровь пролить. Господь же наш, владыка жизни и смерти, терпит грехи наши, в которых мы погрязли, но он показал, как победить врага нашего - дьявола. Тремя добрыми делами можно от него избавиться и одолеть его: покаянием, терпением, милостыней... - Не хочу! Не хочу безропотно боярские обиды сносить! - выкрикнул Болотников, и кровь прилила к его щекам. Скитник стукнул посохом. - Закинь гордыню, чадо! Никогда зло не приносило добра, а насилие породит лишь новые злодеяния. Так богом создано, чтоб жил раб и господин, жил с Христом в душе и без кровопролитий. Иного не будет в этом мире. То гиль и безбожие. - Будет, старче! Будет сермяжная Русь вольной! Не все властвовать боярам. Сметет их народ в твое змеиное болото. - Замолчи, молодший! Не гневи бога! - Бог твой лишь к господам милостив, а на мужика-смерда он сквозь боярское решето взирает. - Не богохульствуй! Сгинь с очей моих! Не оскверняй сей обители. ГЛАВА 8 ХРИСТОВЫ ОНУЧИ Весь день и всю длинную ночь, отказавшись от трапезы, облачившись в тяжкую власяницу, старец молился. (Власяница - грубая одежда в виде длинной рубашки из верблюжьей или какой-либо другой шерсти, которую носили аскеты на голом теле.) Иванка лежал в сенцах; по кровле тихо сеял дождь, навевая покой и дрему, на сон долго не приходил: голову будоражили мысли. "Русь не боярином - народом сильна. Не мужик ли от татар Русь защитил? Кто с Мамаем на Куликовом поле ратоборствовал? Все тот же пахарь да слобожанин. А старец - не убий, не поднимай меча, смирись и терпи. Худо речешь, Назарий, изверился ты в народе, в силе его. Да ежели народную рать собрать и вольное слово кликнуть - конец боярским неправдам..." Из-за неплотно прикрытой двери невнятно доносилось: - Прости его, господи... Млад, неразумен... Дьявол смущает... Тяжек грех, но ты ж милостив, владыка небесный... Прости раба дерзкого. Наставь его, господи!.. "Старец о душе моей печется. Не будет в сердце моем покаяния. Никогда не смирюсь! Скорее бы в Дикое Поле. Там простор и братство вольное". Поутру чинили с Васютой кровлю. Старец же, казалось, не замечал стука топора он отрешенно лежал на лавке и что-то скорбно бормотал, поглаживая высохшей рукой длинную бороду. На другой день, как и предсказывал Назарий, дождь кончился, и сквозь поредевшие тучи проглядывало солнце. Подновив кровлю, Иванка вошел в избушку. - Спасибо тебе за приют, Назарий. Пора нам. - Провожу, чада, - согласно мотнул головой отшельник. Взял посох и повел к болоту. Когда вышли на сухмень, скитник указал в сторону бора. - Зрите ли ель высоку? Вон та, на холме? - Зрим, старче. - К ней и ступайте. А как дойдете, поверните от древа вправо. Минуете с полверсты - и предстанет вам дорога. На закат пойдете - то к царевой Москве, на восход - к Ярославу городу... А теперь благословляю вас. Да храни вас господь, молодшие. Иванка и Васюта поблагодарили старца и пошагали к угору. Прошли с версту, оглянулись. Отшельник, опершись на посох, все стоял средь пустынного болота и глядел им вслед. Шли к Ростову Великому. Шли молча, занятые думами. Пройдя с десяток верст, присели отдохнуть. - Скрытный ты, Иванка. Ничего о тебе не ведаю. Аль меня таишься? - нарушил молчание Васюта, разматывая онучи. - Не люблю попусту балаболить, друже. - Ну и бог с тобой. Молчи себе, - обиделся Васюта. - Да ты не серчай, - улыбнулся Иванка. - Не каждому душу вывернешь, да и мало веселого в жизни моей. Болотников придвинулся к Васюте, обнял за плечи. - Сам я из вотчины Андрея Телятевского. Знатный князь, воин отменный, но к мужику лют. В Богородском - селе нашем, почитай, без хлеба остались. Барщина задавила, оброки. Лихо в селе, маятно. Отец мой так и помер на ниве... Болотников рассказывал о жизни крестьянской коротко; чуть больше поведал о ратных сражениях, о бунте в вотчине. - После в Дикое Поле бежать надумал. Хотел к Покрову у казаков быть, но не вышло. В селе Никольском мужики противу князя Василия Шуйского поднялись. Пристал к ним. Челядь оружную побили, хоромы княжьи пожгли. Шуйский стрельцов прислал, так в поле их встретили. Однако ж не одолели. У тех пищали, сабли да пистоли, а у нас же топоры да рогатины. В лес отступили, ватагой стали жить. Потом на Дон мужиков кликнул. Согласились: все едино в село пути нет. Шли таем - стрельцы нас искали. В одно сельцо ночью пришли, заночевали на гумне. Тут нас и схватили: староста стрельцов навел. В Москву, в Разбойный приказ на телегах повезли. Ждала меня плаха, но удалось бежать по дороге. Три дня один брел, потом скоморохов встретил и с ними пошел. Но далече уйти не довелось: вновь к стрельцам угодил. Скоморохи где-то боярина Лыкова пограбили, вот нас и настигли. Привели в боярское село, батогами отстегали и на смирение в железа посадили. Пришлось и мне скоморохом назваться. Через седмицу боярин наехал, велел нас из темницы выпустить и на кожевню посадить. Там к чанам приковали и заставили кожи выделывать. Всю зиму маялись. Кормили скудно, отощали крепко. А тут на Святой, по вечеру, приказчик с холопами ввалился. Оглядел всех и на меня указал: "Отковать - и в хоромы". Повели в терем. "Пошто снадобился?" - пытаю. Холопы гогочут: "Тиун медвежьей травлей удумал потешиться. Сейчас к косолапому тебя кинем". Толкнули в подклет, ковш меду поднесли: "Тиун потчует. Подкрепись, паря". Выпил и ковш в холопа кинул, а тот зубы скалит: "Ярый ты, однако ж, но медведя те не осилить. Заломает тебя Потавыч!" Обозлился, на душе муторно стало. Ужель, думаю, погибель приму? (На Святой - в пасху.) А тут вдруг на дворе галдеж поднялся. Холопы в оконце глянули - и к дверям. Суматоха в тереме, крики: "Боярин из Москвы пожаловал!.. Поспешайте!" Все во двор кинулись. Остался один в подклете. Толкнулся в дверь - заперта, хоть и кутерьма, а замкнуть не забыли. На крюке, возле оконца, фонарь чадит. Оконце волоковое, малое, не выбраться. Вновь к двери подался, надавил - засовы крепкие, тут и медведю не управиться. Сплюнул в сердцах, по подклету заходил и вдруг ногой обо что-то споткнулся. Присел - кольцо в полу! Уж не лаз ли? На себя рванул. Так и есть - лаз! Ступеньки вниз. Схватил фонарь - и в подполье. А там бочки с медами да винами. Смешинка пала. Надо же, в боярский погребок угодил, горькой - пей не хочу. Огляделся. Среди ковшей и черпаков топор заприметил, должно, им днища высаживали. Сгодится, думаю, теперь холопам запросто не дамся. В подполье студено, откуда-то ветер дует. Не киснуть же боярским винам. Поднял фонарь, побрел вдоль стены. Отверстие узрел, решеткой забрано. А на дворе шум, вся челядь высыпала боярина встречать. Фонарь загасил: как бы холопы не приметили. Затаился. Вскоре боярин в покои поднялся, и на дворе угомонились, челядь в хоромы повалила. Мешкать нельзя, вот-вот холопы в подклет вернутся. Решетку топором выдрал - и на волю. На дворе сутемь и безлюдье, будто сам бог помогал. В сад прокрался. Вот, думаю, на волюшке. Но тут о скоморохах вспомнил. Томятся в кожевне, худо им, так и сгниют в неволе. Вспять пошел, к амбарам. А там и кожевня подле. Никого, один лишь замчище на двери. Вновь топор выручил. К скоморохам кинулся, от цепей отковал - и в боярский сад. Вначале в лесах укрывались, зверя били да сил набирались. Потом на торговый путь стали выходить, купчишек трясти. Веселые в город засобирались, посадских тешить. Наскучила лесная жизнь. Уговаривал в Дикое Поле податься - не захотели. "Наше дело скоморошье, на волынке играть, людей забавить. Идем с нами". "Нет, - говорю, - други, не по мне веселье. На Дон сойду". Попрощался, надел нарядный кафтан, пристегнул саблю - и на коня. На Ростов поскакал, да вот к Багрею угодил. (Торговый путь - Москва - Архангельск через Переславль, Ростов, Ярославль и Вологду.) - На Ростов? Ты ж в Поле снарядился. - А так ближе, Васюта. Лесами идти на Дон долго, да и пути неведомы. А тут Ростов миную - и в Ярославль. - Ну и что? Пошто в Ярославль-то? - все еще не понимая, спросил Васюта. - На Волгу, друже. Струги да насады до Хвалынского моря плывут. Уразумел? (Хвалынское море - Каспийское.) - А ведь верно, Иванка, так гораздо ближе, - мотнул головой Васюта. - Лишь бы до Самары добраться, а там до Поля рукой подать... Идем дале, Васюта. Поднялись и вновь побрели по дороге. Верст через пять лес поредел и показалась большая деревня. - Деболы, - пояснил Васюта. С древней, замшелой колокольни раздавался веселый звон. Васюта перекрестился. - Седни же Христос на небо вознесся. Праздник великий! Вошли в деревню, но в ней было пустынно и тихо, бегали лишь тощие собаки. - А где же селяне? - Аль запамятовал, Иванка? В лесок уходят... Да вон они в рощице. Иванка вспомнил, что в день Вознесения мужики из Богородского шли в лес; несли с собой дрочену, блины, лесенки, пироги с зеленым луком. Пировали там до перетемок, а затем раскидывали печево: дрочену и пироги - на снедь Христу, блины - Христу на онучи, а лесенки - чтоб мирянину взойти на небо. Девки в этот день завивали березки. Было поверье: если венок не завянет до Пятидесятницы, то тот, на кого береза завита, проживет без беды весь год, а девка выйдет замуж. (Пятидесятница - Духов день.) Дошли до березняка, поклонились миру. - Здорово жили, мужики. Мужики мотнули бородами, а потом обернулись к дряхлому кудлатому старику в чистой белой рубахе. Тот поднял голову, глянул на парней из-под ладони и слегка повел немощной трясущейся рукой. - Здорово, сынки. Поснедайте с нами. Мужики налили из яндовы по ковшу пива. - Чем богаты, тем и рады. Угощайтесь, молодцы. Парни перекрестили лбы, выпили и вновь поясно поклонились. Трапеза была скудной: ни блинов, ни дрочены, ни пирогов с луком, одни лишь длинные тощие лесенки из мучных высевок, хлеб с отрубями, капуста да пиво. - Знать, и у вас худо, - проронил Иванка. - Сколь деревень повидал, и всюду бессытица. - Маятно живем, паря, - горестно вздохнул один из мужиков. - Почитай, седьмой год голодуем. - А что ране - с хлебом были? - С хлебом не с хлебом, а в такой затуге не были. Ране-то общиной жили, един оброк на царя платили. А тут нас государь владыке Варлааму пожаловал. Вконец забедовали. Владычные старцы барщиной да поборами замучили. Теперь кажный двор митрополита кормит. - И помногу берет? - Креста нет, парень. Четь хлеба, четь ячменя да четь овса. Окромя того барана дай, овчину да короб яиц. Попробуй, наберись. А по весне, на Николу вешнего, владычную землю пашем. И оброк плати и сохой ковыряй. Лютует владыка. Вот и выходит: худое охапками, доброе щепотью. - Нет счастья на Руси, - поддакнул Васюта. - Э-ва, - усмехнулся мужик. - О счастье вспомнил. Да его испокон веков не было. Счастье, милок, не конь: хомута не наденешь. И опосля его не будет. Сколь дней у бога напереди, столь и напастей. - Верно, Ерема. Не будет для мужика счастья. Так и будем на господ спину гнуть, - угрюмо изрек старик. - Счастье добыть надо. Его поклоном не получишь,- сказал Болотников. - Добыть? - протянул Ерема, мужик невысокий, но плотный. - Это те не зайца в силок заманить. Куды не ступи - всюду нужда и горе. Продыху нет. - Уж чего-чего, а лиха хватает. Мужичьего горя и топоры не секут, - ввернул лысоватый селянин в дерюжке, подпоясанной мочальной веревкой. - А ежели топоры повернуть? - Энта куды, паря? Болотников окинул взглядом мужиков - хмурых, забитых - и в глазах его полыхнул огонь. - Ведомо куда. От кого лихо терпим? Вот по нам и ударить. Да без робости, во всю силу. - Вон ты куда, парень... дерзкий, - молвил старик. И непонятно было: то ли по нраву ему речь Болотникова, то ли нелюба. Ерема уставился на Иванку вприщур, как будто увидел перед собой нечто диковинное. - Чудно, паря. Нешто разбоем счастье добывать? - Разбоем тать промышляет. - Все едино чудно. Мыслимо ли на господ с топором? - А боярские неправды терпеть мыслимо? Они народ силят, голодом морят - и все молчи? Да ежели им поддаться, и вовсе ноги протянешь. Нет, мужики, так нужды не избыть. - Истинно, парень. Доколь на господ спину ломать? Не хочу подыхать е голоду! У меня вон семь ртов, - закипел ражий горбоносый мужик, заросший до ушей сивой нечесаной бородой. - Не ершись, Сидорка, - строго вмешался пожилой кривоглазый крестьянин с косматыми, щетинистыми бровями. - Так богом заведено. Хмель в тебе бродит. - Пущай речет, Демидка. Тошно! - вскричал длинношеий, с испитым худым лицом крестьянин. Мужики загалдели, затрясли бородами: - Бог-то к боярам милостив! - Задавили поборами! Ребятенки мрут! - А владыке что? На погосте места всем хватит. - Старцы владычные свирепствуют! - В железа сажают. А за что? Чать, не лихие. - Гнать старцев с деревеньки! - Гнать! Мужики все шумели, размахивали руками, а Болотникову вдруг неожиданно подумалось: "Нет, скитник Назарий, неправедна твоя вера. Взываешь ты к молитве и терпению, а мужики вон как поднялись. Покажись тут владычный приказчик - не побоятся огневить, прогонят его с деревеньки. Не хочет народ терпеть, Назарий. Не хочет!" И от этих мыслей на душе посветлело. Мужики роптали долго, но вскоре на рощицу набежал ветер, небо затянулось тучами, и посеял дождь. Селяне поднялись с лужайки, разбросали по обычаю хлебные лесенки и побрели по избам. Сидорка подошел к парням. - Идем ко мне ночевать. Лицо его было смуро, с него не сошла еще озлобленность, однако о прохожих он не забыл. Сидорка привел парней к обширному двору на две избы. Одна была черная, без печной трубы; дым выходил из маленьких окон, вырубленных близ самого потолка. Против курной избы стояла на подклете изба белая, связанная с черной общей крышей и сенями. - Добрые у тебя хоромы, - крутнув головой, проговорил Васюта. - Изба добрая, да не мной ставлена. Раньше тут бортник жил. Медом промышлял, вот и разбогател малость. Дочь моя за его сыном Михеем. Отец летось помер, а Михейку владыка к себе забрал. Меды ему готовит. И Фимка с ним... А моя избенка вон у того овражка. Вишь, в землю вросла? - Выходит, зятек к себе пустил? - с улыбкой спросил Васюта, подвязывая оборками лаптей распустившуюся онучу. - Впустил покуда. А че двору пустовать? Да и не жаль ему избы. Вон их сколь сиротинок. Почитай, полдеревни в бегах. Заходи и живи. - А ежели владыка нового мужика посадит? - Где его взять мужика-то? - с откровенным удивлением повернулся к Васюте Сидорка. - Это в старые времена мужик в деревеньках не переводился. Сойдет кто в Юрьев день - и тут же в его избенку новый пахарь. А ноне худое время, мужик был да вышел. Безлюдье, бежит от господ пахарь. В Андреевке, деревенька в двух верстах, сродник жил. Ходил к нему намедни. А там сидят и решетом воду меряют. Ни единого мужика, как ветром сдуло. Э-хе-хе! Сидорка протяжно вздохнул, сдвинул колпак на глаза и пригласил парней в избу. Изба была полна-полнешенька ребятишек - чумазых, оборванных. Тускло горела лучина, сумеречно освещая закопченные бревенчатые стены, киот с ликом Божьей матери, щербатый стол, лавки вдоль стен, лохань в углу да кадь с водой. Ближе к светцу, за прялкой, сидела хозяйка с испитым, изможденным лицом; на ней - старенький заплатанный сарафан, темный убрус, плотно закрывающий волосы, на ногах лапти-постолики. В простенке на лавке дремал старичок в убогом исподнем; по рубахе его ползали тараканы, но старик, скрестив руки на груди, покойно похрапывал, топорща седую патлатую бороду... Иванка и Васюта поздоровались; хозяйка молча кивнула и продолжала сучить пеньковую нитку. Ребятишки, перестав возиться, уставились на вошедших. - Присаживайтесь, - сказал Сидорка и кивнул хозяйке. - Собери вечерять. Хозяйка отложила пряжу и шагнула к печи. Поставила на стол похлебку с сушеными грибами, горшок с вареным горохом, горшок с киселем овсяным да яндову с квасом, положила по малой горбушке черного хлеба, скорее похожего на глину. - Не обессудьте, мужики. С лебедой хлебушек, - молвил Сидорка. - Ситник у боярина столе, - усмехнулся Иванка. - Князь Андрей Телятевский собак курями кормил. - А че им не кормить? Собаку-то пуще мужика почитают, - хмуро изропил Сидорка и толкнул за плечо старика. - Подымайся, батя. Вечерять будем. Старик перестал храпеть, свесил ноги с лавки, потянулся, подслеповато прищурив глаза, посмотрел на зашельцев. - Никак, гости у нас, Сидорка? - Гости, батя. Заночуют. Старик повернулся к божнице, коротко помолился и сел к столу. - Далече ли путь, ребятушки? - На Дон, отец, - ответил Болотников. - Далече... Вот и наши мужики туды убегли. А и пошто? Поди, хрен редьки не слаще. - Скажешь, отец. На Дону - ни владык, ни бояр. Живут вольно, без обид. - Ишь ты, - протянул старик. Помолчал. В неподвижных глазах его застыла какая-то напряженная мысль, и Болотникову показалось, что этот убеленный сединой дед с чем-то не согласен. - А как же своя землица, детинушка? Нешто ей впусте лежать? Ну, подадимся в бега, села покинем. А кто ж тут будет? На кого Русь оставим, коль все на Украину сойдем? - На кого? - переспросил Болотников и надолго замолчал. Вопрос старика был мудрен, и что-то тревожное закралось в душу. А ведь все было ясно и просто: на Руси боярские неправды, они хуже неволи, и чтобы избавиться от них, надо бежать в Поле... Но как же сама Русь? Что будет с ней, если все уйдут искать лучшую долю в донские степи? Опустеют города и села, зарастет бурьяном крестьянская нива... И это неведение смутило Болотникова. - Не знаю, отец, - угрюмо признался он. - Вот и я не знаю, - удрученно вздохнул старик. Болотников глянул на Сидорку. - Уложил бы нас, друже. Уйдем рано. Светя фонарем, Сидорка проводил гостей в горницу. В ней было чисто и просторно, от щелястых сосновых стен духовито пахло смолой. На лавках лежали постилки, набитые сеном. - Сюды, бывает, Михейка с дочкой наезжает. По грибы али по малину. Вот и ноне жду... Скидай обувку, ребята. Глянул на Иванкины лапти, покачал головой. - Плохи лаптишки у тебя, паря. Куды в эких по Руси бегать? - Ничего, как-нибудь разживусь, - улыбнулся Болотников. - Долго ждать, паря. На-ко вот прикинь мои. Мужик скинул с себя чуни, хлопнул подошвами и протянул Иванке. - А сам без лаптей будешь? - Э-ва, парень, - по-доброму рассмеялся Сидорка. - Деревня лаптями царя богаче. Бери знай! - Ну спасибо тебе, друже. Даст бог, свидимся, - обнял за плечи мужика Болотников. ГЛАВА 9 ПРОРОЧИЦА ФЕДОРА По селу брела густая толпа баб с длинными распущенными волосами. Шли с молитвами, заунывными песнями, с иконами святой Параскевы. Заходили в каждую избу - суровые, с каменными лицами; зорко, дотошно обшаривали дворы, амбары, подклеты. Из избенки Карпушки Веденеева выволокли на улицу хозяйку. Загомонили, засучили руками, уронили женку в лопухи, изодрали сарафан. Карпушка было заступился, кинулся на баб, но те и его повалили: плюгав мужичок. - Не встревай, нечестивец! - грозно сверкнула черными очами бабья водильщица - статная, грудастая, с плеткой в руке. - Женка у тебя презорница. Покарает ее господь. На дороге столпились мужики, крестили лбы, не вмешивались. Карпушка едва отбился от баб и понуро сел у избенки. Ведал: никто за женку не заступится, быть ей битой. Каждые пять-десять лет по пятницам, в день смерти Христа-Спасителя, приходили в село божьи пророки. Рекли у храма, что является им святая Параскева-пятница и велит православным заказывать кануны. Они же рьяно следили, чтобы бабы на деревне в этот священный день не пряли и никакой иной работы не делали, а шли бы в храм, молились да слушали на заутрене и вечерне церковные песни в похвалу святой