совет с тобой держать и деньгами пожаловать. - Деньгами?.. Какими деньгами, милок? - А те, что на свадьбу пойдут. Самому-то воеводе недосуг свадьбу готовить, пущай, грит, Лукьян Фомич распоряжается. Дам ему полтыщи рублев, вот он все и уладит. - Полтыщи?! - протянул сотник, приподнимаясь с лавки. - Богатую свадьбу задумал воевода, зело богатую. Потылицын натянул на голову шапку с меховой опушкой, пристегнул саблю к поясу и пошел на улицу. В голове его роились радостные мысли: "Удача сама в руки валится. Эких деньжищ вовек не достать. Полтыщи рублев! То и во сне не привидится. Вот так Федька - тать! Награбил, а таперь деньги на девку швыряет, лиходей. Ужель седни же в руки передаст? Вот то хабар!" Но сотник вдруг замедлил шаг: голову резанула иная думка: "А почему седни? Уж не подвох ли?.. От этого злодея всего можно ожидать. Уж не созвал ли к себе разбойную ватагу? Возьмет да и нагрянет на Стрелецкую избу". Потылицын и вовсе остановился. А до Воеводского терема рукой подать, не повернуть ли вспять? - Чего встал-то, Лукьян Фомич? - с улыбкой вопросил Викешка, поддергивая малиновые порты. - Чего?.. Да в животе что-то свербит. Никак после грибков крутит, - страдальчески скорчился сотник, а сам цепко, настороженно окинул взглядом воеводские хоромы. - Ниче, пройдет, Лукьян Фомич. Плеснешь чарку - и полегчает. - Полегчает ли... Воевода в тереме? - В бане был. Да вот холоп со двора. Спросим. Навстречу брел рыжий, ушастый детина в дерюжном зипуне. Глаза веселые. - Погодь, милок, - остановил детину сотник. - Где ноне воевода? - В мыльне парился. Да, поди, уж в покои пришел, - позевывая, ответил холоп и шагнул дальше. Сотник поуспокоился: ежели воевода в бане, то ничего худого он не замышляет. Да и на подворье улежно: ни стрельцов, ни казаков, ни оружной челяди. Сотник приосанился и неторопливой, грузной походкой направился к терему. Викешка проводил его до самых покоев, услужливо распахнул сводчатую дверь. - Воевода ждет, Лукьян Фомич. Сотник пригнул голову и шагнул за порог. В покоях ярко горели восковые свечи в медных шандалах. В красном углу, под киотом, развалился в дубовом резном кресле Федька Берсень; подле на лавке сидели Болотников и Шестак. - Здравия те, воевода, - с легким поклоном произнес Потылицын. - Звал? - Звал, сотник... Однако проворен ты. - Радею, воевода. Дело-то у тебя нешутейное, - льстиво промолвил Потылицын. - Нешутейное, сотник... Веселое дело. Берсень говорил тихо и вкрадчиво, протягивая слова; глаза его смотрели на Потылицына в упор. - Помогу, порадею, - вновь заугодничал сотник. - Да уж будь другом, порадей, порадей Лукьян Фомич. Горазд ты на службу, ни себя, ни людей не щадишь. - Не щажу, воевода, - по-своему истолковал Федькины слова Потылицын, продолжая стоять у порога. - Вот и я о том же... Пятунку Архипова, донца моего верного, пошто сказнил? Потылицын так и обомлел. Ведает! Федька Берсень все ведает!.. Но откуда? Кто донес о Пятункиной казни? - Какой Пятунка?.. О чем речь твоя, воевода? - прикинулся простачком сотник. - Не петляй! - резко поднялся из кресла Берсень. - Не петляй, дьявол! Хотел в клетке меня к царю доставить. Не быть тому! Потылицын побагровел, понял, что угодил в Федьки и капкан, но страха не было, одна лишь лютая злоба вырвалась наружу. - Тать, разбойное семя! Не миновать тебе плахи! Выхватил саблю. Обнажил саблю и Федька. Метнулись с лавки Болотников и Васюта. - Не лезь! - закричал им Федька. - Сам расправлюсь! Звонко запела сталь, посыпались искры. Федька и сотник сошлись на смертельную схватку, но она была недолгой. Сильный, сноровистый, привычный к бою Берсень рассек Потылицына до пояса. - Это тебе за Пятунку, - гневно бросил Федька, вытирая о ковер окровавленную саблю. - Куда его други? - В присенок, - подсказал Болотников. Крикнули Викешку, тот за ноги выволок тело Потылицына из покоев. Федька вложил саблю в ножны и глянул на Болотникова. - Удалось, друже. А теперь, выходит, в набат? - В набат, Федор! Посылай Викешку на звонницу. Вскоре над крепостью поплыл частый, тревожный гул. Весь город сбежался к воеводской избе. Федька выехал к народу, снял шапку, поклонился на все стороны, промолвил: - Беда, служилые! Известились мы, что на крепость движется орда. Поганые прут на засеку. Так мы их встретим! Те стрельцы, что со мной прибыли, айда в Поле. Седлайте лошадей и одвуконь за город! Остальным быть в крепости и готовиться к осаде. Побьем басурман, служилые! - Побьем, воевода! - дружно откликнулись ратники. Прихватив с собой Агату, казну и оружие Федька Берсень выступил со своими "стрельцами" в Дикое Поле. - Вот и вновь на просторе, - обнял Федьку Болотпиков. - Изворотлив ты, друже, - рассмеялся Берсень, крепко стискивая Ивана за плечи. Донцы с песнями ехали по степному раздолью. ГЛАВА 7 ГОДУНОВ И ПОВОЛЬНИКИ Известие о татарах и приезд государева посланника всколыхнули Раздоры. Казаки толпились на майдане, у кабака, выплескивая: - Выдюжим ли, станишники, в крепости? Хан-то всей ордой собирается. Не лучше ли в степь податься? - И в степи не упрячешься. Выдюжим! Поганые города осаждать не любят. Не взять им Раздор, кишка тонка! - А что как московские воеводы с полками не подойдут? Плевать им на голытьбу. Что тогда? - Выдюжим! - А жрать че будешь? Хлеба-то у нас с понюшку, кабы волком не завыть. - Верна! Голодуха на Дону. Царь хлебом одних лишь служилых жалует. Им - и хлеб, и зелье, а донской вольнице - дырку от бублика. Сиди по станицам и подыхай! - И подохнем! Слышали, что царев посол болтал? Крымца не задорь, под Азов за рыбой не ходи, на Волгу за зипунами не ступи. - То не царь, братцы. То Бориски Годунова дело. На погибель вольный Дон хочет кинуть. Пущай-де казаки велику нужду терпят, авось они о воле забудут да к боярам возвернутся. - Не выйдет! Не хотим под ярмо! - Не отнять нашу волю! Расходились, закипели казачьи сердца. Ропот стоял над Раздорами. Атаман Богдан Васильев насупленно крутил черный ус; боярин Илья Митрофанович Куракин испуганно выглядывал из атаманского куреня и сердито тряс бородой. Болотников и Берсень бродили по Раздорам, слушали речи донцов и кляли Годунова. Лица их были дерзки и неспокойны. - Уйду из Раздор. Соберу гулебщиков - и на Волгу. Будет у нас и хлеб и зипуны. Пойдешь со мной? - спросил Берсень. - Пошел бы, Федор, да ноне не время. Допрежь с татарами надо разделаться. Позову свою станицу в Раздоры. Здесь нам с погаными биться. Как круг порешил, так и будет, - ответил Болотников. - Твоя правда, друже: не время. Помешали поганые моей задумке, но и с Васильевым мне воедино не ходить. Кривая душа в нем, на Москву оглядывается. Не зря, поди, Куракина у себя укрыл. Есть же особый двор для послов, так нет, в свой курень упрятал. С майдана послышался зычный возглас: - Казаки! Струги с Воронежа! Казаки шустро побежали к воротам. - Что за струги? - спросил Болотников. - Наши, раздорские, - пояснил Федька. - Послали пять стругов за хлебом и солью. Царь-то нам уж три года ничего не присылает. Авось чего и добыли донцы. Оба заспешили к воротам. Миновав башню и водяной ров, оказались на невысоком обрывистом берегу. - Два струга?.. А где ж остальные, братцы? - воскликнул матерый казак Григорий Солома. - Ужель отстали? Но донцы врозь не ходят, - вторил ему повольник с турецким пистолем за поясом. - И казаков мало... Едва гребут. Нешто опились, дьяволы! Струги все ближе и ближе, и вот они медленно подплыли к берегу. Гребцы подняли весла, и вышли на палубу. Носы казаков завешаны окровавленными тряпицами. Один из Донцов, ступил вперед, сорвал тряпицу, обнажив обезображенное лицо. - Полюбуйтесь, братцы! Полюбуйтесь на наши хари! Сорвали тряпицы и остальные гребцы. Раздоры загудели: - Да какие ж собаки вам ноздри рвали? - Кто посмел казака обесчестить? - То злое лихо! Прибывшие казаки высыпали на берег. Федька Берсень, растолкав толпу, подошел к рослому саженистому в плечах повольнику; тот был старшим в хлебном походе. - Сказывай, Фролка. - Худо сходили, братцы, - угрюмо начал повольник. - Нет нам выходу с Дона, нет былой волюшки. Сидеть нам в Раздорах и чахнуть. А коль высунемся - тут вам силки да волчьи ямы. Обложили нас, братцы! - Сказывай толком, не томи, - оборвал казака Федька. - Худо сходили, - повторил повольник. - Не доплыли мы до Воронежа. На московские заставы напоролись. Повелели нам вспять возвращаться, мы гвалт подняли. Нет-де у нас ни зелья, ни хлеба, ни одежонки. И вспять вам никак неможно. На Воронеж пойдем! Сотник же стрелецкий криком исходит. "Воры вы, разбойники! Государю помеху чините, с крымцами и азовцами Москву ссорите. Ступайте прочь! Не пущу до Воронежа" А мы свое гнем. Тогда повелел сотник из пищалей стрелять. "Не пущу, воры! Всех уложу!" Озлились мы, со стругов соскочили - и на стрельцов. На саблях бились, из пистолей крушили. Многих стрельцов к праотцам отправили, остальные же деру дали. Поплыли дале. Но верст через сорок на новую заставу наткнулись. Как глянули, так и не по себе стало. Встретила нас целая рать, поди, полтыщи стрельцов на берег вышло. Из пушек принялись палить. Передний струг - в щепы. И вспять плыть поздно. На берег ринулись, бой приняли. Но тяжко было; стрельцов-то впятеро боле. Почитай, все и полегли. Осталось нас всего два десятка. - Аль в полон сдались? - с укором глянул на вернувшихся казаков Берсень. - В полон? - зло сверкнул глазами старшой. - Того и в мыслях не было, Федька. Рубились мы без страха, и все бы там головы положили. Все бы до единого! - Однако ж не положили, - продолжал хмуриться Берсень. - Не положили, есаул. Стрельцы ноне будто татаре стали. С арканами по степи ездят. Вот и заарканили нас последних да в Воронеж отвезли. А там нам ноздри вырвали и на струги посадили. Плывите-де, воры, в свои низовые городки и казакам накажите, чтоб сидели тихо, бояр почитали и царя во всем слушались. А коль вновь воровать зачнете - не быть вам живу. Федька в сердцах швырнул шапку оземь. - Дожили, казаки! Ни проходу, ни проезду! И опять зашумело буйное казачье море: - Извести нас хотят бояре! Подыхай Понизовье! - Живи одной рыбой! - Рыбой? Да где она, рыба-то? Рыбные тони под Азовом, так туды царь не велит ходить. - Не царь, а Борис Годунов, вражий сын! - До Годунова и застав не было. К Москве ездили без помехи. Ноне же стрельцами обложили. - Казаков побил. Айда на Воронеж, донцы! Отомстим за братьев! Долго серчали казаки, долго их тысячеголосый ропот стоял над тихим Доном. Болотников же стоял молча; он смотрел в огневанные лица повольников и думал: "Не сладко на Дону. Снизу турки подпирают, с боков крымцы и ногаи жмут, а сверху бояре наседают. Вот попробуй и поживи вольно. Слабому здесь не место, вмиг сомнут. Тут крепкий народ надобен, чтоб ни черта, ни бога не боялся, ни вражины поганой. А враг рядом, татары вот-вот нагрянут на Понизовье. Надо забыть о всех бедах и готовиться к сече. Ордынец силен и коварен, он ждать не будет". Болотников поднялся на опрокинутый челн и громко, перекрывая гул повольницы, прокричал: - Братья-казаки! Послушайте меня! Шум понемногу улегся, повольники устремили взгляды на Болотникова, а тот, взбудораженный вниманием раздорцев, смело и веско промолвил: - Борис Годунов и бояре - враги наши. О том мы все ведаем, но не о них сейчас речь. И о Воронеже надо покуда забыть. Не время нам с боярами биться. Ордынец под боком. Пока мы тут балясничаем, поганые в тумены сбегаются. Орду крепят. Близок день, когда татары хлынут на наши городки и станицы. И нам их не удержать. На кругу дельно решили. Надо немедля слать по станицам гонцов, скликать всех казаков в Раздоры и готовить город к осаде. Здесь мы дадим бой поганым и стоять будем насмерть, чтоб ни один ордынец не проник за наши стены. Раздоры не пустят поганых на Дон! Болотникова дружно поддержали: - Верно речешь - не пустим! - Свернем шею ордынцу, а потом и за бояр примемся! - К атаману, донцы! Пущай Раздоры крепит! К атаману! ГЛАВА 8 ЦАРЕВ ПОСЛАННИК Боярин Илья Митрофанович Куракин был зол на раздорцев. Да и как тут не серчать? Неслыханный срам! Гультяи опозорили так, что и до смертного часа не забудешь. Когда это было, чтоб простолюдин, голь перекатная, смерд с боярина шапку сдирал!.. А каково царю-батюшке? Его-то еще пуще обесчестили. Взяли да государеву грамоту - кобыле под хвост. Царев указ с печатями! Да за такое головы на плахе рубят. Злодеи! Ни бояре, ни царь им не страшны. Вон что Ивашка Болотников выкрикнул: господам-де нас не достать, кишка тонка. А коли силой сунетесь - головы посрубаем! Так-де Бориске и передай. Не быть на Дону боярской неволе! Ишь, бунташное семя, чего изрек. Крамольник, смерд сиволапый! Надо бы этого смутьяна заприметить. От таких воровских людей все может статься, от них и броженье на Руси. Разместили боярина в просторном атаманском курене. Богдан Васильев отдал ему белую избу, а сам пока перебрался в обширный рубленый подклет. Боярину подавали на стол богато, но еда не шла в горло. Душа кипела злобой. Хотелось тотчас уехать в Москву и обо всем поведать царю, да так, чтобы тот огневался и послал рать на гулебщиков. Однако ехать в Москву Куракин не мог: вначале надлежало выполнить государев наказ, а уж потом и в стольный град снаряжаться. Дело его оказалось нелегким. Надо было уговорить донских атаманов, чтоб они у себя беглых людей не только не укрывали, но и возвращали вспять боярам. О том более всего на Москве пеклись: "Мужик нам в поместьях и вотчинах надобен. Запустели нивы, великий глад на Руси. Мужика с Дона - долой и к сохе. Пущай оратай на земле сидит, пущай хлеб растит". Казачий круг испугал Куракина. Донцы горой встали за лапотную бедь. Не захотели они выслушать и царев наказ, чтоб азовских и крымских людей не задорить, и чтоб разбоем на Волгу не ходить. Вон как на майдане орали, готовы были его, боярина, на куски разорвать. Нечестивцы! Куракин тяжко вздохнул и вспомнил Москву, где все его почитали и ломали перед ним шапку. Думный боярин! Не всякому родовитому такая честь. Покойно в Москве, чинно. Подлая чернь поперек слова не скажет. Здесь же, в Раздорах, крамольник на крамольнике, так и норовят тебя унизить. И управу на гультяев не сыщешь, почище бояр выкобениваются. Гилевщики! На них бы царя Ивана Грозного напустить, вот то-то бы хвосты поджали. Царь крамольников терпеть не мог чуть что - и голову с плеч. Никого не щадил, ни боярина ближнего, ни сына родного. Страшен был в гневе государь, страшен! А вот царь Федор Иванович не в батюшку. Хил, тщедушен, смирен. В постах и в молитвах проводит дни свои. "Царь-пономарь", - так на Москве его кличут. Тяжко ему Русью управлять, робок он в делах державных. Вокруг смута ширится, народишко бунтует, но царь уповает лишь на одного бога. Добро Борис Годунов есть на Москве, а то бы и вовсе беда. Боярин мудр и властолюбив, но и ему дела вершить нелегко. Окраины заполнены бунташной чернью. Особенно много воровских людей в Диком Поле. И нет на них кнута. Дерзят, своеволят, царевы указы рушат. Богоотступники! Правда, не все тут крамольники. Казачьи старшины намерены с Москвой ладить. Они живут богато и не хотят задорить царя. Богдашка Васильев давно о мире помышляет. Но сможет ли он уломать повольницу? Хватит ли ума у раздорского атамана?" Куракин и Васильев встретились с глазу на глаз. Илья Митрофаныч сказал недовольно: - Мятежны твои казаки, Богдан Андреич. И царю, и послу - бесчестье. Шибко огневается государь. Экое воровство на Дону! - Не серчай, боярин. Море пошумит и стихнет, - смиренно молвил Васильев, подвигая цареву посланнику кубок вина и чашу с красной икрой. - А так ли? Этих смутьянов один лишь погост утихомирит. Мнится мне, не унять тебе их, Богдан Андреич. Не больно-то слушаются они атамана. Ты им вдоль, а они поперек. - Горлопанов на Дону хватает, - хмыкнул Васильев. - Но ведь и у вас на Москве в слободах кричат. Бывал на посаде, ведаю. - Да что наши! - взвился боярин. - Не успеет язык высунуть - и в железа. На Москве, атаман, смутьяны в застенках сидят. - Ну, здесь не Москва, боярин. На Дону темницам не бывать, - нахохлился Васильев. - Вот то и худо! - еще более вскинулся Куракин. - Не было у вас порядка и не будет. Народ надо в узде держать! - В узде? Не то речешь, боярин. Мы на то и казаки, чтоб по воле ходить. - Сторону крамольных людишек держишь, атаман! Заодно с ворами! Васильев потемнел в лице. - На Дону воров нет, боярин. Здесь казаки. И помыслы наши о державе, а не о лихом деле. - О державе? Это голытьба-то о державе? Куракин даже задохнулся от возмущения. Борода его задергалась, глаза округлились. - Да вы всей Руси помеха! Не будь вас, Москва бы жила в покое. Царь бы не слал стрельцов на окраины. - Царь на нас стрельцов, а мы того царя грудью прикрываем. Вот так-то, боярин. - Это вы-то грудью! - сорвался на крик Куракин. - Воры, разбойники! - Грудью, боярин, - веско повторил Васильев. - Казы-Гирей на Русь идет, и мы его здесь остановим. Куракин опешил: о набеге татар он еще ничего не слыхал. Ужель и в самом деле басурмане хлынут? Тут не стольный град, можно и головы лишиться. - Доподлинны ли вести, атаман? - Доподлинны, боярин. Скоро татары будут у Раздор. Куракину стало не по себе, мысли его лихорадочно заметались, и он уже почти совсем забыл о своем гневе к раздорской вольнице. Боярина обуял страх, и эту перемену в его лице хорошо уловил Васильев. - Хан пойдет со всем войском. Будет жарко, боярин, - не скрывая иронии, промолвил атаман. "Господи, мать-богородица! Угодил же в самое пекло, - растерянно ахал Илья Митрофаныч. - Уж лучше в опале у государя быть, чем под носом татарина сидеть. Ой, лихо тут! Как не хотелось в Раздоры ехать, да царь приказал. И не царь вовсе. Борис Годунов именем царя повелел". "Поезжай, Илья Митрофаныч, и приведи казаков к послушанию". Приведешь их! Разбойник на разбойнике. Вон и Васильев куражится. Но пошто тогда на Москву тайного гонца присылал? Чтоб царя улестить, а самому вновь разбоем промышлять? Хитер же, Богдашка, лукав... А мне-то как быть? Тут оставаться опасно". Куракин взопрел, глаза его потерянно забегали по столу. - Выпей, боярин, - вновь придвинул кубок Васильев. Куракин выпил, закусил икрой, и ему малость полегчало. Атаман же опять наполнил кубки. - Еще по единой, боярин. За здравие государя всея Руси! За государя не выпить - грех. Осушил боярин кубок до дна и вскоре обмяк, раскраснелся; скинул шубу с плеч, оставшись в синем бархатном кафтане. - Царя-то хоть известили? - Известили, боярин. Хан врасплох не застанет. - А сами-то как? Нешто орды не боитесь? - В Диком Поле живем, боярин. Соберем в Раздоры станицы и будем отбиваться... Да вот одно худо, - Васильев нахмурился. - Маловато у нас пороху, свинца и ядер. Пушечного зелья и на седмицу не хватит. Татары же, бывает, месяцами крепости берут. А про хлеб и гутарить неча. Оскудели, боярин. Царь нам три года хлеба не присылает. - Гневается на вас царь. Басурман задерите, беглых укрываете? - Басурмане нас сами задорят... А вот о беглых особая речь. Тут нам, боярин, поразмыслить надо. Крепко поразмыслить. Васильев кинул на боярина пытливый взгляд, и Куракин насторожился. - Поразмыслим, атаман. За тем к тебе и притащился. О беглых бояре пуще всего в затуге. Надобны они нам, атаман, ох, как надобны! - Вам надобны, а Дону - помеха, - наугрюмился Васильев. - Хоть сейчас выдал бы до единого. - Вот и слава богу! - возрадовался Куракин. - Вот за то и выпьем. Богдан Васильев давно носил в себе тайный умысел - отгородиться крепкой стеной от беглого люда, от которого он видел все беды на Дону. "Чем больше голытьбы! - не раз говорил он своим доверенным старшинам, - тем больше голоду и напастей". Дон как ни велик, но всех ему не прокормить. А голытьба прет и прет, где тут хлеба набраться. Старожилые, домовитые казаки уж сколь лет на беглых косятся. Они им - поперек горла. Придут на Дон - ни кола, ни двора, глотки дерут: "Вы тут разжились, дворы от богатства ломятся, а мы босы и наги. Айда на поганых! Айда на Волгу купчишек грабить!" И начинается буча. Пойдут на разбой, а перед царем отвечать всему Дону. И нет тогда ни хлеба, ни зелья. Вот и выходит: беглого пригреешь, от царя упрячешь, а домовитым - потуже гашник подтягивать да за свое добро опасаться. Голытьба вот-вот на старожилых кинется, и тогда пойдет такая заваруха, что вовек не расхлебать. А заварухи Васильев не хотел. Доном должны владеть крепкие домовитые казаки, те, что давно надуванили добра и со всеми жаждали замирения: будь то татарин, турок или поволжский ногаец. Дон устал от беспрестанных войн и набегов. После третьего кубка Куракин и вовсе повеселел - вино было крепкое, - но Васильев посмотрел на боярина смуро. "Задавили мужика, вот и бежит на Дон. Нет бы чуток слабину дали, господа вислобрюхие!" Куракин, не замечая насупленного взгляда атамана, навалился на снедь, благо на столе было всего довольно. Осведомился: - Когда ж за беглых возьмешься, Богдан Андреич? - А вот как от крымца отобьемся, так и возьмусь. - Тяжеленько будет, атаман. Беглых прорва. Тыщами лезут на Дон, стрелецкие заставы не управляются. У меня вон полста оратаев сбегло, а пымали только троих. Мудрено мужика остановить. - Мудрено, боярин. Но ежели крепко за него взяться, - остановим, не пустим на Дон. - Да как крепче-то, атаман? - А вот так, боярин, - Васильев глянул на дверь и придвинулся к Куракину. - Надо вкупе с Москвой браться. Одних царевых застав мало. Мыслю своих донцов поставить. - Своих? - озадаченно протянул Куракин. - Этих-то смутьянов? Пустое речешь, атаман. Наслушался на площади. - Кричали больше из голодранцев. Но есть у нас и добрые казаки, те, что на Дону издавна. Их у нас тысячи. Соберем из домовитых станицы - и в Верховье. Ни один беглый не проскочит. - А нонешных горлопанов куда денешь? У тебя их, почитай, целая рать. Васильев к Куракину еще теснее. - И горлопанам сыщем место. Лишь бы царь помог... Я вот что мекаю, боярин. Голытьба в набег просится. Давно норовит в поход уйти. И пусть идет! - Куда ж, атаман? - На Волгу, боярин. Вас, бояр, громить да купчишек зорить. Пусть снаряжаются. Куракин оторопело глянул на Васильева. - Рехнулся, атаман! Да мыслимо ли дело голытьбу на бояр напущатъ? То бунт! - Погодь, боярин, уйми гнев. Не на бунт призываю. Помыслы мои иные. И царь будет доволен, и на Дону станет спокойно. - Не разумею тебя, Богдан Андреич, никак не разумею. - Сейчас уразумеешь, боярин. Но хочу упредить, - разговор наш держи в тайне великой. Иначе ни мне, ни тебе головы не сносить. - Не болтлив я, Богдан Андреич. Богом клянусь, - истово перекрестившись, заверил Куракин. Васильев поднялся и толкнул ногой дверь. В сенях никого не было. Атаман вновь подсел к боярину, но заговорил не сразу, все еще не решаясь высказать задуманное. - Коли от татар отобьемся, голытьбе в куренях не усидеть - в набег подастся. Многие с Дона уйдут, то и добро. Дурную траву - с поля вон. Придет голытьба на Волгу, захочет купцов и бояр зорить, а угодит в капкан. Куракин вновь непонимающе глянул на Васильева, и тот наконец прояснил: - О разбойном походе извещу на Москву. Борис Годунов уж сколь лет помышляет покончить с крамолой на Дону. Вот и пусть изводит. Прикажет снять цареву рать с Оки - и конец голодранцам. Уяснил, боярин? - Вот ты каков, - крутнул головой Куракин. - Коварен, Богдан Андреич, ох, коварен. Ужель своих донцов не жаль? - Какие они "свои"? - желчно отмахнулся Васильев. - Они добрым казакам житья не дают. Не нужны они Дону! В тот же день Куракин заспешил в Москву. ГЛАВА 9 КРЫМСКИЙ ПОВЕЛИТЕЛЬ Вскоре все казачье Понизовье собралось в Раздорах. Покинула свою станицу и родниковская повольница во главе с атаманом Болотниковым. Раздоры готовились к осаде. Пушкари и затинщики чистили пушки, пищали и самопалы, возили к наряду картечь, ядра и бочки с зельем. Казаки волокли на стены бревна, колоды и каменные глыбы, втаскивали на затинный помост медные котлы со смолой. В кузнях без умолку громыхали молоты: бывшие посадские ремесленники ковали мечи и копья, плели кольчуги, закаливали в чанах сабли и точили стрелы. (Наряд - в Московской Руси - артиллерийские орудия (пушка) вместе с боеприпасами к ним.) Многие казаки прибыли в Раздоры по Дону; на берегу скопились сотни челнов, будар и стругов. Болотников как-то посмотрел с крепостной стены на суда и покачал головой. - Не дело, казаки. Надо убирать струги. - Пошто? - не понял его Федька. - Струги могут и понадобиться. - Татарам, Федор. Придут и спалят. А того хуже - ров судами завалят и под самый тын перескочат. Дело ли? - Не дело, друже, - кивнул Берсень. - Разумно Болотников гутарит, - поддержал Ивана казак Гришка Солома. - Татары нам лишь спасибо скажут. Убирать надо струги. - Ужель в город тянуть? Пуп сорвешь, - молвил Васюта. - Тяжеленько, - вздохнули казаки. - Пошто в город? Струги для воды ладили. Упрячем в плавнях, и ни один поганый не сыщет. Без струга на Дону - как без коня. Авось еще и на море соберемся. Так ли, донцы? - Так, детинушка! Нельзя нам без стругов! В тот же день все суда были надежно укрыты в донских плавнях. Раздоры ждали вестей. Три раза на дню в город прибывали дозорные и доносили: - Тихо в степи. Татар не видно. - На курганах молчат. Донцы недоумевали: - А, может, ордынцы стороной прошли? Взяли да и махнули Муравским шляхом. - И то верно, сакма тореная. Пошто орде крюк давать? Однако на другой день гутарили иное: сторожевые курганы ожили, задымили кострами. Первыми заприметили татар дозорные родниковской сторожи. Казак Емоха, напряженно вглядываясь в степь, вдруг подтолкнул локтем соседа-повольника. - Глянь, Деня. Небоскат будто почернел. Аль тучи набегают? - Зрю... Колышутся тучи-то... Да то ж орда, Емоха! - Орда?.. Уж больно велика. Весь небоскат в сутеми. - Тьма-тьмущая! Орда, Емоха! Казаки поспешно запалили костер; над высоким курганом взметнулся столб дыма. Емоха и Деня вскочили на коней и стрелой понеслись к соседнему дозору, расположенному в двух верстах. Но там дым тотчас увидели и запалили на кургане свой костер; затем взвились дымы на третьем и четвертом курганах... Хан Казы-Гирей двинулся на Русь. Несколько лет он готовился к этому набегу. Он жаждал добычи и мести. Последний большой поход на урусов был неудачен. Казы-Гирей успешно дошел до Москвы, захватил богатый ясырь и награбил много добра; оставалось взять столицу урусов. Но русская рать, вставшая под Москвой, разбила ханские тумены и погнала в степь. Тщеславный Казы-Гирей не оставил мечты о захвате столицы урусов. - Я покорю Русь! - кричал он своим приближенным. - Москва будет лежать у моих ног. Неверным не устоять против моих славных багатуров. С нами аллах! (Багатур - богатырь.) Взгляд Казы-Гирея остановился на турецком паше, прибывшем в Бахчисарай из Царьграда. - Готовы ли твои янычары, Ахмет? Статный рыжебородый паша в высокой белой чалме и шелковом халате с рубиновыми пуговицами учтиво склонил голову. - Готовы, великий хан. Султан султанов и царь царей, повелитель земель Магомет Третий в великом гневе на московского государя. Он выделил из своего войска тридцать тысяч спахов и янычар. Они бесстрашны, как львы. Вместе с твоими багатурами они испепелят Русь. (Спахи - турецкая конница.) Крымский хан знал, что султан Магомет давно недоволен Москвой. Дерзость урусов не знает границ: они не только посягают на Крымское ханство, но и протягивают руки к Иверии, Кахетии и Кабарде, они заигрывают с Персией - заклятым врагом Османской империи. Особую заботу вызвал у султана город Азов - опорная каменная крепость Османской империи. Через Азов проходил наиболее оживленный и наиболее прибыльный для Стамбула торговый путь. Но вот Азову начали угрожать русские. Донские казаки поселились почти у самого города и помышляли захватить крепость, чтоб свободно, без помех выходить в Черное море и грабить побережье Османской империи. Казаки на сотнях стругов проскакивали мимо Азова и нападали на Измаил и Очаков, Синоп и Трапезунд, Кафу и Судак. Появлялись струги и под самым Царьградом. Неслыханная дерзость донской повольницы приводила "царя царей" в ярость. Он посылал на казаков галеры с умелыми в морском бою турками. Те расстреливали струти из пушек, топили и поджигали суда огненными ядрами, и все же многие струги безнаказанно возвращались с добычей на Дон. Казаки были смелы, хитры и изворотливы, они не унимались и редкий год не выходили в Черное море. Азов надо было укрепить, чтоб навсегда преградить путь русским в морские владения султана. Магомет послал в крепость большой огнестрельный наряд и многотысячное войско отборных янычар. Не пожалел султан выделить янычар и для крымского набега. - Казаков надо уничтожить, их городки предать огню! Казы-Гирей вначале помышлял обойти Раздоры стороной. Он хотел идти на Москву давно изведанным путем - Муравским шляхом. Но он не мог ослушаться своего сюзерена и послал на Раздоры два тумена под началом отважного мурзы Джанибека. Приказал ему: - Раздоры стереть с лица земли! Так велит аллах. Казаков в ясырь не брать, всех резать до единого. Колодцы отравить, степь выжечь, превратить Дон в мертвую пустыню! - Я выполню твою волю, мой повелитель, - склонив голову и приложив руки к груди, твердо сказал мурза. ГЛАВА 10 ПО ЗАВЕТАМ ЧИНГИС-ХАНА Из степей на Раздоры грозно наплывала татарская орда. Гудела земля от топота копыт, шарахались птицы и звери от визга и воя наездников. Татары неслись к главному казачьему городу. Миновав Перекоп, Джанибек повел тумены Муравским шляхом, но через триста верст он повернул войско направо и ступил на Калмиусскую сакму, где вскоре должны были начаться казачьи городки и станицы. Но первое же донское становище оказалось пустым; в землянках не было даже древних стариков и старух. Тишиной и запустением встретили Джанибека и другие станицы. "Худая примета, - подумал мурза. - Урусы узнали о походе и предупредили Москву". Однако особой тревоги не было: Москва - дело хана Казы-Гирея, ему же надлежало взять Раздоры. Вначале татары шли осторожно; пряча тумены от казачьих степных разъездов, они крались по лощинам и оврагам, ночью не разводили огней и во все стороны рассылали ловких юртджи; но когда орде стали попадаться покинутые становища, Джанибек повел войско в открытую. На пятый день юртджи донесли: - Раздоры близко, досточтимый мурза. Полдня пути - и войско будет у крепости. Джанибек остановил тумены на отдых. Так было всегда: прежде чем приступать к бою, орда два-три дня восстанавливала силы. Так завещал великий Чингис-хан. Проворные слуги принялись ставить походный шатер. Вскоре Джанибек восседал на высоко взбитых подушках и тянул кальян. На мурзе - белоснежная чалма из тончайшей ткани, усеянная жемчугом и алмазами, парчовый халат с широким золотым поясом, усыпанным самоцветами, красные сафьяновые сапоги с нарядной вязью. (Кальян - восточный курительный прибор, в котором табачный дым очищается, проходя через сосуд с водой.) Шатер увешан бухарскими коврами и дорогими струйчатыми материями. Окна шатра узкие, скупо пропускавшие свет, но в высоких медных светильниках ярко полыхают толстые свечи из бараньего сала. Джанибек величав и спокоен, его не гнетут тяжкие думы. Он уверен: Раздорам не устоять против его войска. Азовский Ахмет-паша плывет по Тану с большим огнестрельным нарядом. Скоро он присоединится к Джанибеку и ударит своими пушками по казачьей крепости. Мурзу и пашу ждет богатая добыча, у казаков всегда есть чем поживиться. Они награбили много добра, и теперь все оно в Раздорах. (Тан - древнее название Дона.) По шатру забарабанил дождь. Джанибек сполз с подушек и раздвинул шелковый полог. Над ордой нависли низкие темные тучи. Но и ненастье не обеспокоило мурзу: степной дождь не долог, вскоре с Маныча придет ветер и унесет тучи за Тан. В шатре стало прохладней. - Принесите мангал, - приказал Джанибек слугам. Те кинулись к вьючным животным, а затем втащили в шатер походную жаровню на глинобитной подушке. Слуги раздули угли, раскалили мангал, и в шатре стало тепло. - Достархан! - раздалось новое повеление Джанибека. (Достархан - угощенье, а также нарядная скатерть, расстилаемая для пиршества. Обычно татары перед битвой устраивали малый достархан, а после победы - большой.) На пиру мурза громко и хвастливо произнес: - Сегодня - малый достархан, но не пройдет и семи лун, как мы будем сидеть за большим пиром. И прислуживать нам будут не эти черномазые рабы, а урусы-казачки. - Мы давно знаем тебя, несравненный Джанибек, - льстиво заговорил темник Вахты. - Ты великий воин. В сердце твоем нет страха. Мы помним твои походы на Валахию, Молдавию и Польшу. И всегда ты был удачлив, принося крымскому повелителю богатую добычу. Теперь перед тобой казаки. Им не уйти от карающего меча Джанибека! - Не уйти! - закричал другой темник, грузный, заплывший жиром мурза Саип. - Мы перебьем их, как шелудивых собак! Великий аллах давно сердит на презренных иноверцев. Они угнали мои лучшие табуны и пограбили улус на Колчике. Я остался без ясыря и коней. Мои жены делят грязное ложе с урусами. (Колчик - приток реки Калмиус, втекающей, в Азовское море.) - Хорошо еще свою голову не потерял, - усмехнулся молодой тысяцкий Давлет. - До самого Перекопа бежал от казаков наш отважный мурза. Глаза Саипа налились кровью, дебелая рука стиснула рукоять кривой сабли. - Я потомок великого хана Батыя, и никто не смеет обвинить меня в трусости! - Бату-хан никогда не показывал спину урусам, - вновь язвительно произнес Давлет. Саип вскочил, бешено взвизгнул и выхватил из ножен саблю. - Я убью тебя, собака! Джанибек кивнул тургадурам и те, могучие и свирепые, закрутили руки темника за спину. - Сядь, Саип, - спокойно сказал Джанибек. - Я позвал вас на достархан не для ругани. Каждый докажет свою удаль на поле брани, и тот, кто первым ворвется в Раздоры, будет удостоен особой милости Казы-Гирея. А сейчас пейте хорзу и любуйтесь моими плясуньями. Джанибек хлопнул в ладоши, и рабы кинулись из шатра за наложницами. Явились трое: персиянка, гречанка и кахетинка. Все они были необычайно стройны и красивы. Большеглазые, юные, в легких прозрачных одеждах, они послушно встали возле Джанибека. Тот взмахнул рукой, и в шатре зазвучали зурны; плясуньи тотчас сорвались с места и с улыбкой начали свой танец; их гибкие, полуголые тела замелькали вокруг достархана. Тысяцкие и темники пили, ели и похотливо пожирали глазами джанибековых наложниц. Мурза довольно поглаживал короткую, подкрашенную хной бороду; его танцовщицы могли украсить любой гарем, сам турецкий султан не отказался бы от таких наложниц. В Раздорах Джанибек добудет новых ясырок. Казачки Тана - красивейшие в мире. Скорее бы взять этот дерзкий город. Всех больше пил на достархане темник Саип. Он косо глядел на Давлета и осушал чашу за чашей. Когда же угощение кончилось, темник не смог подняться с ковра. - Слаб ты, Саип, - усмехнулся Давлет. - Теперь тебе и сабли не вынуть. Темник в ответ лишь что-то невнятно пробурчал и всем грузным, тяжелым телом распластался на ковре. - Унесите мурзу, - приказал рабам Джанибек. Когда все покинули шатер, Джанибек повернулся к одному из своих тургадуров: - Менгли ко мне. То была одна из наложниц. Служанки-рабыни принялись обряжать Менгли для мурзамецкого ложа. Они раздели ее, расчесали черные густые волосы, промыли их в воде. - Понравлюсь ли я господину? Нарядите меня в лучшие одежды, - ручейком журчала Менгли. - Ты прекрасна. Господин будет доволен тобою, - сказали рабыни, вдевая в уши наложницы яркие рубиновые подвески. Вскоре Менгли стояла у ложа. Тургадуры покинули шатер. Джанибек придирчиво осмотрел персиянку и ласково улыбнулся. - Я подарю тебе в Раздорах маленького казачонка и много украшений. Менгли распростерлась у ног мурзы. - Спасибо, мой властелин. - А теперь поднимись и пляши. Джанибек опустился на ложе. Сейчас Менгли будет танцевать только для него. Он любил смотреть на ее извивающееся, полное страсти, тело. Как всегда, после танца, Джанибек накидывался на Менгли и срывал с нее прозрачные одежды. Рано утром к шатру явился телохранитель Саипа. - Мурза мертв, - бесстрастно произнес тургадур. Пришлось нарушить покой Джанибека. Получив столь неожиданную весть, Джанибек разгневанно спросил: - Его зарезали? - Нет, повелитель. Мурза Саип умер своей смертью. - Опился хорзой? Я всегда говорил, что вино и наложницы источат его силы. - Такова воля аллаха, - скрестив на груди руки, смиренно произнес Давлет. - Ты прав, мурза. Для похода нужны джигиты, а Саип уподобился ленивому ишаку. Аллах наказал Саипа,- презрительно произнес Джанибек. Саип был знатным воином, и хоронили его с почестями, по древнему монгольскому обычаю. Из каждого тумена было выделено по шесть человек, которые с кирками пришли к мурзамецкому шатру и принялись рыть нишу. Могилу украсили коврами, устроили в ней пышное ложе. Нукеры и тургадуры принесли в усыпальницу оружие Саипа: золоченый шлем и серебристую кольчугу, кривой меч в дорогих ножнах с каменьями и круглый красный щит. Рабы Саипа положили вокруг ложа любимые вещи господина, поставили золотые и серебряные сосуды с винами и напитками. Ровно в полдень печально запели зурны. Тумен Саипа упал на колени и принялся совершать намаз. Седобородые муллы ходили вокруг усыпальницы и, вскидывая руки над головой, просили аллаха принять "правоверного сына земли на священное небо". (Намаз - молитва.) Выли наложницы и рабыни, молились воины, протяжно и громко взывали к мусульманскому богу муллы. Стон и плач стоял над туменом. Тургадуры вынесли Саипа из шатра и понесли в нишу. Вой и рев усилился, еще печальнее зазвенели зурны. Джанибек, облачившись в траурную одежду, подошел к усыпальнице и приказал: - Приведите молодого коня. Нукеры тотчас привели белого жеребца с красным хвостом. Джанибек взял коня за узду и вытянул из ножен саблю. - Правоверные! - громко воскликнул он. - Пусть горячая кровь не остынет в жилах темника Саипа! Джанибек ударил саблей по конской шее. Жеребец рухнул на землю, из шеи хлынула темная кровь. Джанибек наполнил чашу, выпил. Вновь жалобно зазвенели зурны. Воины, закончив намаз, поднялись с земли и разошлись по своим юртам. Теперь ни один человек не мог подойти к усыпальнице Саипа; надо ждать полуночи. Зарывали могилу, когда над степью покатилась луна. Усыпальницу окружили шаманы в лохматых шубах, увешанных звонкими колокольцами, цветными лентами и деревянными идолами. У каждого шамана - маленький, тугой бубен. Почти до рассвета продолжалась их неистовая, колдовская пляска, а затем шаманы окропили могилу кровью убитого беркута и ушли в степь. - Пора джигиты!