улыбаться, искоса, пытливо посмотрел на Васюту. - Давно ведаю тебя, друже. Славный ты казак, в товариществе крепок, да вот больно на девок падок. Побалуешься с Любавой и на другую потянет. А казачка она добрая. Как же мне потом с Соломой встречаться? - Да когда ж я тебя подводил! - вскричал Васюта и, распахнув драный зипун, сорвал с груди серебряный нательный крест. - Христом-богом клянусь и всеми святыми, что до смертного часа с Любавой буду! - Ну, гляди, друже. Будь своему слову верен... Дойду до Соломы, но коль откажет - не взыщи. Я не царь и не бог, тут, брат, дело полюбовное. С раздорским есаулом родниковский атаман покалякал в тот же день. Повстречал его у Войсковой избы. - Ваську Шестака ведаешь? - без обиняков приступил к разговору Болотников. - Как не ведать, - хмыкнул Солома. - Он что у тебя совсем рехнулся? На стенах, кажись, без дуринки был. - Кровь в казаке гуляет, вот и ходит сам не свой. Любава твоя дюже поглянулась, жениться надумал. Солома насупился, над переносицей залегла глубокая складка, глаза построжели. - О том и гутарить не хочу. Одна у меня Любава. Нешто отдам за Ваську дите малое? - Видали мы это дите. Не Любава ли лихо ордынца била? - Все били - и стар, и мал. - Вестимо, но Любаву твою особо приметили. А ты - "дите". - Рано ей замуж, - еще более нахохлился Григорий Солома. Любил он дочь, пуще жизни любил. Сколь годов тешил да по-отечески пестовал! Сколь от беды и дурного глаза оберегал! Души в Любаве не чаял, был ей отцом, и заступником, и добрым наставником. Часто говаривал: - Ты, дочка, на Дону живешь. А житье наше лихое, казачье. Сверху бояре жмут, с боков - ногаи и турки, а снизу татаре подпирают. Куда ни ступи - всюду вражья сабля да пуля. Вот и оберегаю тебя от лиха. - А ты б, батюшка, к коню меня прилучил да к пистолю. Какая ж из меня казачка, коль в избе сидеть буду, - отвечала отцу Любава. - Вестимо, дочка, та не казачка, что к коню не прилучена, - молвил Григорий Солома и как-то выехал одвуконь с Любавой за крепость. Через неделю она вихрем скакала по ковыльной степи. Озорная, веселая, кричала отцу: - Славно-то как, тятенька! Ох, как славно! Научил Григорий дочь и аркан метать, и стрелу пускать, и пистолем владеть. Наблюдая за Любавой, довольно поглаживал каштановую бороду. - Хлопцем бы тебе родиться. Да храни тебя бог! Хранил, оберегал, лелеял. И вот как снег на голову - ввалился молодой казак в избу и бухнул: "Отдай за меня Любаву"! Это богоданную-то дочь увести из родительского дома? Ишь чего замыслил, вражий сын! - Не пора ей, Болотников, ты уж не обессудь, - стоял на своем Солома. Болотников глянул на есаула и по-доброму улыбнулся. - Ведаю твое горе. Дочку жаль. Да ведь не в полон отдавать, а замуж. Как ни тяни, как в дому ни удерживай, но девке все едино под венец идти. Самая пора, Григорий. Любаве твоей восемнадцать минуло. Не до перестарок же ей сидеть. - Любаве и дома хорошо, - буркнул Солома. Гутарили долго, но так ни к чему и не пришли. Солома уперся - ни в хомут, ни из хомута. Знай свое гнет: не пора девке, да и все тут! - Худо твое дело, Васюта, - молвил Шестаку Болотников. - Солому и в три дубины не проймешь. Васюта и вовсе пригорюнился. Черная думка покоя не дает: "Не по душе я домовитому казаку. Отдаст ли Солома за голутвенного... Так все едино по ему не быть. Увезу Любаву, как есть увезу! Пущай потом локти кусает". А Солома не спал всю ночь. Кряхтел, ворочался на лавке, вздыхал. Всяко прикидывал, но ни на чем так и не остановился. Утром глянул на Любаву, а та бродит как потерянная, невеселая, аж с лица спала. - Что с тобой, дочь? Аль неможется? - Худо мне, тятенька, - со слезами ответила Любава и замолчала. - Отчего ж худо тебе? Не таись. - Ты Василия прогнал... Люб он мне. - Люб? Ужель чужой казак милее отца-матери? - И вы мне любы, век за вас буду молиться. Но без Василия мне жизнь не мила. Он суженый мой. Пала перед отцом Любава на колени, руками обвила. - Пожалей, тятенька! Не загуби счастье мое. Отдай за Васеньку, христом тебя прошу! Никогда еще Солома не видел такой дочь; глаза ее умоляли, просили участия и сострадания. И Солома не выдержал: украдкой смахнул слезу, протяжно крякнул и, весь обмякнув, поднял дочь с коленей. - Люб, гутаришь, Васька? - Люб, тятенька. Уж так люб! Благослови. Григорий глянул на Любаву, тяжко вздохнул и молвил печально: - Я твоему счастью не враг, дочь... Ступай за Василия. Кличь мать. ГЛАВА 4 СВАДЬБА И начались хлопоты! Первым делом выбрали сваху и свата. О свахе долго не толковали: ею согласилась быть Агата. А вот на свате запнулись. Выкликали одного, другого, третьего, но все оказались в этом деле неумехи. - Тут дело сурьезное, - покручивая седой ус, важно гутарил дед Гаруня. - Надо, чтоб и хозяевам был слюбен, и чтоб дело разумел, и чтоб язык был как помело. - Да есть такой! - воскликнул Нечайка Бобыль. - Тут и кумекать неча. Устимушка наш. Устимушка Секира! - Секира? - вскинув брови, вопросил Гаруня. - Секира? - вопросили казаки. И все примолкли. Устим с отрешенным видом набивал табаком трубку. Дед Гаруня, продолжал крутить ус, оценивающе глянул на Секиру и проронил: - А что, дети, Устимко - хлопец гарный. Пусть идет к Соломе. - Как бы лишнего чего не брякнул. Солома могет и завернуть экого свата, - усомнился казак Степан Нетяга. - А то мы Секиру спытаем. Не наплетешь лишку, Устимко? Секира раскурил от огнива трубку, глубоко затянулся и, выпустив из ноздрей целое облако едкого дыма, изрек: - Не пойду сватом. - Як же так? - подивился Гаруня. - То немалая честь от воинства. - Ступай, Устимка, раз казаки гутарят, - произнес Мирон Нагиба. - Не пойду, коль мне доверья нет, - артачился Секира. - Тьфу, дите неразумное! - сплюнул Гаруня. - Да кто ж то гутарил? Я того не слышал. А вы слышали, дети? - Не слышали! - хором закричали казаки. - Добрый сват Секира! - Любо! Гаруня поднял над трухменкой желтый прокуренный палец. - Во! Чуешь, Устимко, как в тебя хлопцы верят? - Чую, дедко! - рассмеялся Секира, и лицо его приняло обычное плутоватое выражение. - Пойду свашить, Да вот токмо наряд у меня небоярский. Вид у казака был и в самом деле неважнецкий. Не кафтан - рубище, шапка - отрепье, сапоги развалились. - Ниче, - спокойно молвил Гаруня. - Обрядим. А ну, хлопцы, беги по Раздорам. Одолжите у домовитых наряд. Прибоярим Устимку! И прибоярили! Часу не прошло, как стал казак хоть куда. Нашли для Секиры голубой суконный кафтан, расшитый золотыми узорами, новехонькую шапку, отороченную лисьим мехом, белые сапожки из юфти с серебряными подковами. Но еще краше вышла к казакам Агата. Была она в багряной атласной шубке с круглым горностаевым воротом, в кокошнике из золотой ткани, богато расшитом мелким жемчугом. Статная, чернобровая, белолицая - глаз не отвести! Глянула лучистыми глазами на Болотникова, улыбнулась радостно. А Болотников будто только теперь увидел ее необычно яркую красоту, влажный блеск ласковых глаз, и какая-то смутная тревога пала на сердце. "Славная же у Федьки женка", - невольно подумалось ему. Осенив крестом свата и сваху, дед Гаруня повелел им шествовать к Соломе, но Секира вдруг почему-то повернул вспять. - Ох, недобрая примета. Расстроит нам свадьбу Устимко! - досадливо махнул рукой Гаруня. - Ты чего, хлопчик? - Кочергу с помелом забыл. Без того свашить не ходят, - отвечал Секира. - Гарно, хлопец! - одобрил Гаруня. - Слышал о таком деле. Вновь пошли: Агата - с хлебом-солью, Секира - с помелом да кочергой наперевес. Григорий Матвеич свахой остался доволен: Агата всегда была ему по душе. А вот Секиру принял с прохладцей. "Баюн и бадяжник. Ужель другого казака не сыскали?" - с недовольством подумал он. (Бадяжник - шут, затейник, весельчак.) Однако сват оказался настолько почтительным, настолько степенно и толково свашил, что Григорий Матвеич начал помаленьку оттаивать. Понравились ему и кочерга с помелом, и хлеб-соль, и на диво обстоятельный разговор. Все-то вел Устим по чину да по обычаю, нигде палку не перегнул, нигде лишнего слова не вывернул. Будто век в сватах ходил. И Агата постаралась. Голос ее, нежный, да ласковый, умилил и Григория Матвеича, и Домну Власьевну. Когда хозяева отведали хлеба-соли, Секира облегченно вздохнул: дело к согласию. - Хлеб-соль принимаем, а вас под образа сажаем, - молвил по обычаю Григорий Матвеич, легким поклоном указав свату и свахе на красный угол. Тут Секира и вовсе возрадовался, да и Агата заулыбалась. Трижды земно поклонились они хозяевам и чинно пересели под образа. Домна же Власьевна горько и безутешно заплакала, но Григорий Матвеич прикрикнул: - Буде, мать! Домна Власьевна умолкла: была она тиха и покорна, но до конца уже сидела в затуге великой. Тяжко ей было Любавушку в чужие руки отдавать: тяжко было и Григорию Матвеичу, но тот все крепился, и чтоб не тянуть больше разговор и не травить душу, молвил: - Противу божьей воли грешно идти... Подавай, мать, рядную грамотку. Поднялась Домна Власьевна, малый столбец из-за божницы вынула, поднесла мужу с поклоном. Тот принял, усадил жену обок. - Любава у нас не сиротой росла. Приданое припасли. Что бог дал, то и купцу-молодцу жалуем. - Да купец и без приданого возьмет! - забыв про обычай, весело вскричал Секира. Григорий Матвеич нахмурился. - Не нами заведено, сваток, не нам и заповедь рушить. Мы, чать, с матерью не нищеброды. Солома придвинулся с рядной к оконцу и начал не спеша вычитывать приданое. И казакам и жениху "по тому приданому" невеста "полюбилась". Теперь дело было за смотринами. Долго судили да рядили, кого выбрать в смотрильщицы, и наконец остановились на бабе казака Степана Нетяги. - Женка Настасья видная, дородная, и разумом господь не обидел. Пусть идет к невесте, - постановили донцы. Но больше всего споров выпало о "родне и гостях", которые должны были сопровождать Настасью. Родни у жениха не оказалось, а вот в "гости" набивалась, почитай, вся станица. Знали: будет у Соломы угощение с чарой. Поднялся такой галдеж, что аж у Войсковой избы стало слышно. Прибежал казак от атамана Васильева. - Что за свара? Казаки не отвечали и продолжали перебранку. С трудом поняв, в чем дело, "посол" захохотал и вернулся к Васильеву. Пришлось унимать казаков Болотникову. - Тихо, други! Как бы мы ни кричали, как бы мы ни бранились, но всей станице в избу Соломы не влезть. Да такое и на Руси не водится. На смотрины ходят малым числом. А посему пойдет невесту глядеть десяток донцов. И чтоб боле спору не было - кинем жребий. Любо ли? - Любо, батько! Вскоре десять счастливцев, вкупе со сватом, свахой и смотрилбщицей направились к невесте. Их никто не встречал: на смотринах хозяева из избы не выходили, однако для гостей стол накрывали. Вошедшие, перекрестив лбы, поклонились хозяевам и, по слову Григория Матвеича и Домны Власьевны, уселись на лавки. Перемолвившись несколькими обрядными словами, Настасья произнесла напевно: - О купце-молодце вы наслышаны. Охота бы нам теперь куницу-девицу глянуть. - Можно и глянуть, - кивнул Григорий Матвеич. Любава вышла в голубом, расшитом шелками, сарафане, в легких чеботах красного бархата, тяжелую русую косу украшали жемчужные нити. Смущенно зардевшись, глянула на казаков и низко поклонилась, коснувшись ладонью пола. Казаки довольно загутарили: - Добра невеста! Гарная дивчина! Но тут донцов оборвала строгая смотрильщица: - С лица не воду пить. А ну-ка, голубушка, пройдись да покажи свою стать. Любава еще больше застеснялась, застыла будто вкопанная. Нечайка Бобыль, оказавшийся рядом с Настасьей, заступился: - Да полно девку смущать. Не хрома она и не кривобока. Чать, видели, нет в ней порчи. - Цыц! - прикрикнул на дружка сват Секира. - Не встревай, коль обычая не ведаешь. Пройдись, Любава. И Любава прошлась тихой поступью. Гибкая, рослая, с высокой грудью, глаза васильковые. Царь-девка! - И-эх! - сладко вздохнул Нечайка. Настасья же сидела с застывшим каменным лицом, а потом молвила: - Не хвались телом, а хвались делом. Красой сыт не будешь. Пекла ли ныне пироги, девка? - Пекла, Настасья Карповна. Пирог на столе. Настасья придирчиво оглядела пирог, понюхала и разрезала на малые куски. - Откушайте, гостюшки. Гостюшки давно уже примеривались к румяному пирогу: почитай, и вовсе забыли запах пряженого. А пирог был на славу: из пшеничной муки, жаренный в масле, с начинкой из курицы. Ели, похваливали да пальцы облизывали. Настасья же пирога отведала самую малость. - Сама ли пекла, девка? Не матушка ли Домна Власьевна тесто месила, да не она ли в печь ставила? - Сама, Настасья Карповна. - Ну, а коль сама, молви нам, что можно хозяйке из муки сготовить? - пытала девку Настасья. - Всякое, Настасья Карповна. Первым делом, хлеб ржаной да пшеничный. Из муки крупитчатой выпеку калачи, из толченой - калачи братские, из пшеничной да ржаной - калачи смесные. Напеку пирогов, Настасья Карповна, подовых из квасного теста да пряженых. Начиню их говядиной с луком, творогом да с яйцами... - Так-так, девка. А сумеешь ли мазуньей казака накормить? - Сумею, Настасья Карповна! Тонехонько нарежу редьки, надену ломтики на спицы и в печи высушу. Потом толочь зачну, просею через сито и патоки добавлю, перчику да гвоздики. И все это в горшок да в печь! - Любо! - закричали гостюшки, поглядывая на сулею с горилкой, к которой еще не приступали: за главного козыря была смотрильщица, и только после ее сигнала можно было пропустить по чарочке. Но та знай невесту тормошит: - И как муку сеять и замесить тесто в квашне, как хлеб валять и печь, как варить и готовить всяку еду мясную и рыбную ты, девка, ведаешь... Да вот по дому урядлива ли? Не срамно ли будет к тебе в избу войти? - Не срамно, Настасья Карповна. Все вымою, вымету, и выскребу. В грязное погодье у нижнего крыльца сено или солому переменю, у дверей же чистую рогожинку или войлок положу. Грязное же прополоскаю и высушу. И все-то у меня будет чинно да пригоже, чтоб казак мой как в светлый рай приходил. - Любо! - вновь крикнули донцы, и все глянули на смотрильщицу: хватит-де невесту мучать, Настасья. Не девка - клад! Сдалась смотрильщица. - Доброй женой будешь князю Василию. За то и чару поднять не грех, казаки. И подняли! После малого застолья довольные сват, сваха и гости пошли к жениху. Григорий же Матвеич, оставшись с дочерью, умиротворенно промолвил: - Ну, мать, теперь готовь свадебку. - Да, поди, допрежь сговор, отец. С чего ты вдруг заторопился? Поспешить со свадьбой упросил есаула Болотников: родниковцы надумали идти в поход, да помешала Васютина женитьба. - Велишь обождать две недели. Долго-то, Григорий, засиделись мы в Раздорах. От всей станицы просьба великая - не тяни со свадьбой! Соломе были хоть и не по сердцу такие речи, но на сей раз он не очень упирался. Понимал: как ни тяни, как ни удерживай, а дочь выдавать придется. Да и станица просит. - Ладно, Болотников, поспешу. Но свадьбу буду играть по стародавнему обычаю. Потешу Любаву в последний раз. Но для того помощь нужна, Иван. Для свадьбы много всего надо. А прежде всего - хлеба да вина. Без пирогов и чарки за столы не сядешь. - Раздобудем, - твердо пообещал Болотников. В тот же день сотня родниковцев выехала в степь. Повел ее Мирон Нагиба. Два дня пропадали донцы и наконец веселые, крикливые, опьяненные вылазкой и степью, прибыли в Раздоры. - Повезло, батько! В степи с купцами заморскими столкнулись. Из Казани шли. Пришлось тряхнуть купчишек. Глянь, какой обоз захватили. Болотников глянул и похвалил казаков: - Удачен набег. Есть чем молодых поздравить. Посаженным отцом Васюты согласился быть дед Гаруня, а посаженной матерыо - Настасья Карповна. Правда, по обычаю смотрильщицы не ходили в посаженных, но лучшей "матери" казаки не сыскали. Тысяцким донцы выкликнули Федьку Берсеня, а меньшими дружками - Нечайку Бобыля да оправившихся от ран Юрко и Деню. Наиболее степенные казаки были выбраны в "сидячие бояре". Молодые же угодили в "свечники" и "каравайники". Ясельничим, по воле родниковского круга, стал есаул Мирон Нагиба. Он должен был оберегать свадьбу от всякого лиха и чародейства. А в доме Григория Соломы хлопотали пуще прежнего. Досужие казачки, пришедшие к Домне Власьевне на помощь, выметали, скребли, мыли и обряжали избы, варили, жарили, парили и пекли снедь, готовили на столы пиво, меды, вина. Вскоре пришел час и девичника. Любава, собрав подружек, прощалась с порой девичьей. Закрыв лицо платком, пригорюнившись, пела печальные песни. Глянув на мать, запричитала: - Матушка, родимая! Чем же не мила тебе стала, чем же душеньке твоей не угодила? Иль я не услужлива была, иль не работница? Аль я сосновый пол протопала, дубовы лавки просидела?.. Домна Власьевна всхлипывала, да молчала. Девки же, расплетая Любавину косу, приговаривали: - Не наплачешься за столом, так наревешься за муженьком. Погорюй, погорюй, подруженька. - Уж не я ли пряла, уж не я ли вышивала? Не отдавай, матушка, мое делорукодельице чужим людям на поруганьице, - еще пуще залилась слезами Любава. - Пореви, пореви, подруженька. Пореви, краса-девица. День плакать, а век радоваться, - говорили девки, распуская невестины волосы по плечам. В сенцах вдруг послышался шум; распахнулась дверь, и в светлицу вступил добрый молодец, принаряженный малый дружка Нечайка Бобыль. Поклонился Домне Власьевне, поклонился Любаве, поклонился девкам и молвил: - Молодой князь Василь Петрович кланяется молодой княгине Любаве Григорьевне и шлет ей дар. Любава поднялась с лавки, поклонилась дружке и приняла от него шапку на бобровом меху, сапожки красные с узорами да ларец темно-зеленый. Шапка да сапожки Любаве понравились, однако и виду не подала, продолжая кручиниться. - А что же в ларце, подруженька? - спросили девки. - Ох, не гляжу, не ведаю. Не надо мне ни злата, ни серебра, ни князя молодого, - протяжно завела Любава. - Открой, открой, подруженька! - закричали девки. Любаве же самой любопытно. Подняла крышку и принялась выкладывать на стол украшения: перстни, серьги, ожерелье... Девки любовались и ахали: - Ай да перстенек, ай да сережки! Но вот девки примолкли: Любава вытянула из ларца тонкую, гибкую розгу. - А это пошто?.. - осердилась Любава и обернулась на застывшего у дверей Нечайку. Дружка ухмыльнулся и важно, расправив богатырскую грудь, пробасил: - А это, княгинюшка, тебя потчевать. - Меня?.. За какие же грехи? - За всяки, княгинюшка. Особливо, коль ленива будешь да нравом строптива. - Не пойду за князя! - притопнула ногой Любава. - Не пойду! Так и передай Ваське, - забывшись, не по обряду добавила она. Но Домна Власьевна тотчас поправила: - Уж так богом заведено, Любавушка. Муж жене - отец, муж - голова, жена - душа. Принимай розгу с поклоном. - Уж коль так заведено, - вздохнула Любава и отвесила дружке земной поклон. - Мил мне подарок князя. Чуть погодя наряженную Любаву, под покрывалом, повели под руки из светелки в белую избу и усадили на возвышение перед столом, накрытым тремя скатертями. Подле уселись Григорий Матвеич и Домна Власьевна, за ними - сваха, "сидячие боярыни", каравайники, свечники, "княгинины" подружки. Поднялась сваха, молвила: - Ступай к жениху, дружка. Пора ему ехать за невестой. Дружка тотчас поспешил к "князю". Тот ждал его в своем курене. Посаженный отец Гаруня и посаженная мать Настасья Карповна, с иконами в руках, благословили жениха и повелели ему идти к невесте. У "княгининых" ворот пришлось остановиться: они были накрепко заперты. - Пропустите князя ко княгинюшке! - закричал набольший дружка Болотников. - Уж больно тароваты! - закричали за воротами девки. - Много ли вас да умны ли вы? - Много, молодец к молодцу. И умны! - Ах, хвастаешь, дружка! Возьмем и узнаем, в разуме ли ты. Ну-ка разгадай: стоит старец, крошит тюрю в ставенец. Первую загадку дружка угадал легко: - Светец да лучина, девки! - Вестимо... А вот еще: родился на кружале, рос, вертелся, живучи парился, живучи жарился: помер - выкинули в поле; там ни зверь не ест, ни птица не клюет. Над второй загадкой дружка призадумался. Минуту думал, другую и наконец молвил: - Горшок, девки! - Вестимо... А ну-ка последнюю: сивая кобыла по торгу ходила, по дворам бродила, к нам пришла, по рукам пошла. Над третьей загадкой дружка и вовсе задумался. А девки стоят за воротами да посмеиваются: - Как в лесу тетери все чухари, так наши поезжане все дураки. Повернулся дружка к поезду: авось кто и разгадает; но поезжане носы повесили. Мудрена загадка! Так бы и довелось дружке срам принять, да тут сваток выручил; молча соединил он руки кольцом и затряс из стороны в сторону. - Сито, девки! Девки перестали насмехаться, выдернули засов, распахнули настежь ворота. Поезжане прошествовали к белой избе. Свахи обменялись пряником и пивом, а набольший дружка поднес "княгине" одежду. - Что говорено, то и привезено. Жених с поклоном ступил к свахе, сидевшей рядом с невестой. - Прими злат ковш, сваха, а место опростай! - Ишь ты, - улыбнулась сваха. - Уж больно ты проворен, князь. У меня место не ковшевое, а столбовое. Жених вновь повторил свою просьбу, но тут ему ответил один из невестиных дружек: - Торгуем не атласом, не бархатом, а девичьей красой. - Славно, дружка! Сказывай, сколь стоит девичья краса? Не поскуплюсь! - Куницу, лисицу, золотую гривну да ковш вина! - хором закричали дружки, каравайники, свечники и "сидячие боярыни". - Для такой красы ничего не жаль. А ну, дружки, одари княгиню! - весело прокричал "князь". И одарили! Сваха Агата уступила место жениху. Два казачонка протянули между новобрачными красную тафту, чтоб прежде времени друг друга не касались. На стол же подали первое яство. Батюшка Никодим начал молитву, а Григорий Матвеич и Домна Власьевна благословили чесать и "укручивать" невесту. Сваха Агата заплела невестины волосы в косы, перевив их для счастья пеньковыми прядями. Молвила строго да торжественно: - Кику княгине! Кику подали "Сидячие боярыни". Сваха приняла и надела ее на голову невесты. А за столами становилось все гомонней. Посаженный отец Гаруня похваливал молодых да все чаще и чаще прикладывался к чарке. - Гарная у тебя будет жинка, князь. Живи да радуйся. Мне б твои лета. Лихой я был парубок, ох, лихой! Васюта и снеди не пробовал, и к чарке не прикасался, и в разговоры не вступал: все это дозволялось лишь после венца. А теперь сиди молчком, поглядывай на гостей да красуйся. - Да ты и теперь хоть куда! - подтолкнув деда, молвил сват Секира. - Э, нет, хлопец, не тот стал Гаруня. Помни, Устимко: до тридцати лет греет жена, после тридцати - чарка вина, а после и печь не греет. От старости зелье - могила, - сокрушенно высказал Гаруня. - Складно речешь, дед, - крутнул головой Секира. - Так-то уж никто тебя и не греет? - Никто, хлопец. - А чего ж чару тянешь? - А як же без чары, хлопец? - подивился дед. - Чара - последняя утеха. Один бес, помирать скоро. - Вестимо, дед. Помирать - не лапти ковырять: лег под образа да выпучил глаза, и дело с концом. Помирай, дедко! - Цьщ, собачий сын! - осерчал Гаруня. - Я ишо тебя переживу, абатура! Не тягаться тебе со мной ни вином, ни саблей. Башку смахну - и глазом не моргнешь. Айда на баз, вражина! Секира захохотал, крепко обнял деда. - Вот то казак, вот то Муромец! Люб ты нам, дедко, Так ли, застолица? - Люб! - закричали казаки. Гаруня крякнул и вновь потянулся к чаре. Как только подали на стол третье яство, сваха Агата ступила к родителям невесты. - Благословите, Григорий Матвеич да Домна Власьевна, молодых, вести к венцу. Застолица поднялась. Григорий Матвеич и Домна Власьевна благословили молодых иконами и, разменяв "князя" и "княгиню" кольцами, молвили: - Дай бог с кем венчаться, с тем и кончаться. У крыльца белой избы стояли наготове свадебная повозка и оседланные кони. Повозка нарядно убрана, дуга украшена лисьими и волчьими хвостами, колокольцами и лентами. Невеста и свахи уселись в повозку, а жених, его дружки и отец Никодим взобрались на верховых лошадей. Они поехали в храм впереди "княгини", Никодим ехал и сетовал: - Сказывал: храм надобен. Не послушали, святотатцы, стены рубить кинулись. А где ж я буду молодых венчать? Экой грех, прости, господи! - Не горюй, отче. У себя в дому обвенчаешь, - успокаивал батюшку Болотников. - Да то ж не храм, сыне! Ни врат, ни алтаря, ни аналоя! Нет в дому благолепия. Срамно мне молодых венчать, неслюбно им будет. - Это им-то неслюбно? Да они в чистом поле рады повенчаться. Не горюй, отче! - весело произнес Болотников. Ясельничий Нагиба стоял у "храма" и сторожил, чтоб никто не перешел дороги меж конем жениха и повозкой невесты. А батюшка уже был в своей избе, уставленной свечами и иконами. Глянул на венчальное подножие и аналой, сделанные наспех, вздохнул и застыл в ожидании у "врат". Любава, в сопровождении свах, вышла из повозки и, по-прежнему закрытая покрывалом, направилась к "храму". - Про замок не забудь, - тихонько подсказала сваха. - Не забуду, Агатушка, - улыбнулась невеста. Любава подошла к "вратам", опустилась на колени и принялась грызть зубами "церковный" замок. Молвила обычаем: - Мне беременеть, тебе прихоти носить. Свадебные гости принялись кидать под венчальное подножие гроши и полушки. - Быть молодым богатыми! Жить полной чашей. Жить не тужить! Отец Никодим приступил к обряду венчания, "Сидячие боярыни" набожно крестились и глаз не спускали с молодых. Под венцом стоять - дело собинное, чуть оплошал - и счастья не видать. Обронил под венцом обручальное кольцо - не к доброму житью; свеча затухнет - скорая смерть. А кто под венцом свечу выше держит, за тем и большина. Молодые ни кольца не уронили, ни свечи не загасили, а задули их разом, чтоб жить и умереть вместе. То всем гостям пришлось по сердцу: не порушили обряда молодые, быть им в крепкой любви да согласии. После венчания с Любавы сняли покрывало. Отец Никодим поустал от усердия да и к чаре торопился; на рысях проглаголил новобрачным поучение и подал им деревянную чашу с красным вином. Молодые трижды отпили поочередно. Опорожненную чашу Васюта бросил на пол и принялся растаптывать ногами. Топтала чашу и Любава: чтоб не было между мужем и женой раздоров в супружеской жизни. Свадебные гости поздравляли молодых, а набольший дружка поспешил к дому жениха, где новобрачных дожидались посаженные родители. - Все слава богу! Повенчались князь да княгиня. Посаженные вышли к молодым с иконой и хлебом-солью. Благословив их, молвили: - Мохнатый зверь - на богатый двор. Молодым князьям да богато жить. А жениховы дружки закричали: - Здравствуйте, князь со княгиней, бояре, сваты, гости и все честные поезжане! Милости просим на пирок-свадебку! Молодые и гости вошли в курень. Но за столы не сели: ждали слова набольшего дружки. А тот молвил: - Как голубь без голубки гнезда не вьет, так новобрачный князь без княгини на место не садится. Милости прошу! Но молодые вновь за стол не сели. К лавке подошла сваха Агата и накрыла место молодых шубою. - Шуба тепла и мохната - жить вам тепло и богато. Милости прошу, князь да княгиня. Молодые сели. На них зорко уставился ясельничий; ежели молодые прислонятся к стене, то счастью не бывать: лукавый расстроит. Но они и тут не сплоховали. Лишь только все уселись, как гости начали славить тысяцкого: - Поздравляем тебя, тысяцкий, с большим боярином, дружкою, поддружьем, со всем честным поездом, с молодым князем да со княгинею! Гости подняли заздравные чары, однако не пили: ждали, когда осушит свою чару тысяцкий. Федька стоял нарядный и горделивый, и никого, по обычаю, не поздравлял. Но вот он до дна выпил чару, крякнул, крутнул ус и молодецки тряхнул черными кудрями. - Гу-у-ляй! И начался тут пир веселей прежнего! В полночь набольший дружка завернул курицу в браную скатерть и, получив от Григория Матвеича, Домны Власьевны, посаженных родителей благословение "вести молодых опочивать", понес жаркое в сенник. Молодые встали и подошли к двери. Григорий Матвеич, взяв руку дочери и, передавая ее жениху, напутствовал: - Держи жену в строгости да в благочестии. Васюта низко поклонился и повел Любаву в сенник. Домна Власьевна, в вывороченной меховой шубе, осыпала молодых хмелем. Всплакнула. Васюта облобызал ее и весело произнес: - Не кручинься, матушка. Любава счастлива за мной будет. Станешь глядеть на нас да радоваться. - Дай-то бог, - перекрестила оженков Домна Власьевна и со слезами на глазах подтолкнула обоих в опочивальню. Оставшись одни, молодые тотчас потянулись друг к другу. Жарко целуя Любаву, Васюта молвил: - Стосковался по тебе, ладушка. Зоренька ты моя ненаглядная, - поднял молодую на руки и понес на постель. Но Любава выскользнула, сказала с улыбкой. - Погодь, муженек. Я ж тебя разуть должна. Слышал, что матушка наказывала? - Да бог с ним! - нетерпеливо махнул рукой Васюта. - Наскучили мне эти обряды. - Нельзя, Васенька. Матушка меня спросит. Садись, государь мой, на лавку. Васюта сел и, посмеиваясь, протянул Любаве правый сапог. Но та ухватилась за другую ногу. - Левый сниму. Сняла сапог, опрокинула. Об пол звякнула монета. Любава рассмеялась. - Везучая я, муженек! - Везучая, Любушка! - кивнул Васюта и понес жену на мягкое ложе. А свадьба гуляла; и часу не прошло, как тысяцкий послал малого дружку к молодым. Нечайка вышел в сенник и постучал в опочивальню. Ухмыляясь, вопросил: - Эгей, новобрачные! Хватит тешиться. Все ли у вас слава богу? - Все в добром здоровье, дружка! - крикнул жених через дверь. Дружка, не мешкая, известил о том родителей невесты: - Жених гутарит, что все в добром здоровье, Григорий Матвеич и Домна Власьевна. Солома довольно крякнул, а Домна Власьевна не без гордости молвила: - Блюла девичью честь, Любава, не посрамила родителей. "Сидячие боярыни" чинно выбрались из-за свадебного стола и прошествовали в опочивальню молодых; выпили там заздравные чаши и вновь возвратились к гостям. А пир гудел до самого доранья. Многие свалились под столами, в сеннике, на базу. Упился и сам тысяцкий. Гости, что еще на ногах держались, вынесли Федьку во двор и положили на копешку сена. Берсень богатырски захрапел. Девки устроили было хоровод, но казаки принялись озоровать: вытаскивали девок из хоровода, тискали, тянули за курень. - Ишь как разошлись, - улыбнулась Агата и ступила к Болотникову. - Лихие ныне казаки, проводил бы меня домой, Иван. Болотников подхватил молодую женку под руку и повел к Федькиному куреню. Агата тесно прижалась; веселая, улыбчивая, заглядывая в лицо, сказала: - Хорошо мне с тобой, Иванушка. Тот ничего не ответил, лишь почувствовал, как еще больше хмелеет от ее близости, от жаркого тела. Вошли в курень. Агата запалила от негасимой лампадки свечу, а Болотников шагнул к двери. - Пойду я... На баз пойду. - Зачем же на баз, Иванушка? В курене нонче свободно. Агата близко подошла к Болотникову, глаза ее влажно и мятежно блестели. - Давно хотела сказать тебе, Иванушка... Запал ты в душу, крепко запал, сокол. И нет без тебя мне радости. Обвила Болотникова руками, плотно прижалась всем телом, и это прикосновение обожгло его. Унимая горячую дрожь, Иван попытался отстраниться от Агаты, но та прильнула еще теснее. - Федька же у тебя... Федька. - Одного тебя люблю, сокол мой. Одного тебя... Мой ты седни, мой, Иванушка!.. ГЛАВА 5 ОРАТАЙ В один день пришли две черные вести. Вначале прискакали караульные с дозорных курганов. - Азовцы выступили! Опустошили Маныч да Монастырский городок. Две тыщи коней свели! Донцы взроптали: - Неймется поганым! Мало их били. Отомстим азовцам! А спустя малое время - новые гонцы: пораненные, в окровавленной одежде. - Да то ж казаки с Воронежа! - ахнули повольники. - Стрельцов на нас бояре натравили. Сеча у застав была, многие пали, - удрученно и зло молвили ходившие за хлебом донцы. Казаки еще пуще закипели: - Вот вам царева милость! Измором хотят взять. С голоду передохнем! - В города не пропущают, казаков казнят! - То Бориски Годунова милость. Не любы ему донцы! Заставами обложил. Аркан вольному Дону норовит накинуть. Не выйдет! - Не выйдет! - яро отозвались повольники и взметнули над трухменками саблями. - Не отнять Годунову нашу волю! Сами зипуны и хлеб добудем! - Айда на Азов! - Айда на Волгу! Раздоры потонули в грозном гвалте повольницы. Атаман Богдан Васильев попытался было казаков утихомирить, но те еще пуще огневались. - Не затыкай нам рот, Васильев! Не сам ли горло драл, что царь нам хлеб и зипуны пожалует? Вот те царева награда! Вольных казаков, будто басурман, поубивали. Не хотим тихо сидеть! Нас бьют, но и мы в долгу не останемся. Саблей хлеб добудем! Васильев в драку не полез: казаков теперь и сам дьявол не остановит. А коль поперек пойдешь - с атаманов скинут, это у голытьбы недолго. Ну и пусть себе уходят: царева жалованья все равно теперь не получишь. Пусть убираются ко всем чертям! Одного не хотелось Васильеву - чтоб голытьба подалась на Азов. Царь Федор и Борис Годунов будут в немалом гневе, если повольница вновь начнет задорить азовцев. Но отменить казачий поход было уже невозможно. Голытьба засиделась в Раздорах, и теперь ее ничем не удержишь. В тот же день есаул Федька Берсень начал готовить струги к походу: конопатили и смолили борта и днища, чинили палубы и трюмы, шили паруса. Казаки взбудораженно гутарили: - На море пойдем. У заморских купцов добра много. Азовские крепостицы порушим. А то и до Царьграда сплаваем. Покажем казачью удаль султану! Свыше тысячи казаков собрались под Федькино начало, три десятка стругов готовились выйти в море. - А ты что ж, Иван, не пойдешь с нами? - спросил как-то Берсень. - Не пойду, Федор. У меня иная задумка. - Жаль. А я-то помышлял воедино сходить, - огорчился Берсень. - И куда ж ты хочешь снарядиться? - На Волгу, друже. Всей станицей так порешили. - А может, все-таки со мной? Славно бы повоевали. - Нет, Федор, на Волгу, - твердо повторил Болотников. - Чего ж так? Аль азовцы мало зла нам причинили? - Немало, друже. Но бояре еще больше, - сурово высказал Болотников, и лицо его ожесточилось. - То враг самый лютый. Нешто запамятовал, сколь на Руси от бояр натерпелись? И Дикое Поле хотят в крови потопить. Ужель терпеть? - Бояре сильны, Иван, - вздохнул Федька. - И царь за них, и попы, и войско у бояр несметное. Уж лучше поганых задорить. Берсень отплыл из Раздор ранним утром, а на другой день выступил и Болотников. С ним пошло около пятисот казаков. Перед самым уходом Иван забежал к Агате. Та встретила его опечаленным взором. - Уходишь, сокол? - Ухожу, Агата, Душно мне в Раздорах, на простор хочу. - Душно?.. А как же я, Иванушка? Ужель наскучила тебе?.. Остался бы. Уж так бы тебя любила! - Не жить мне домом, Агата. Дух во мне бродяжий... И спасибо тебе за привет и ласку. Агата кинулась на грудь Ивана, залилась горючими слезами. - Худо мне будет без тебя, сокол ты мой. Пока в Раздорах жил, счастливей меня бабы не было... Федьки смущаешься? То закинь. Один ты мне люб, Иванушка! - Прости, Агата, казаки ждут. - А я с тобой, с тобой, Иванушка! Хоть на край света побегу. Возьми, сокол! - Нельзя, Агата. Не бабье дело в походы ходить. Прощай. Болотников крепко поцеловал Агату и выбежал из куреня. Нечайка кинул повод. Иван вскочил на коня, крикнул: - С богом, донцы! Казаки, по трое в ряд, тронулись к Засечным воротам. Держась рукой за стремя, шла подле Васютиного коня Любава. Утирая слезы, говорила: - Береги себя, Васенька. Под пулю да под саблю не лезь и возвращайся побыстрей. Да сохранит тебя Богородица! - Не горюй, Любавушка, жив буду, - весело гутарил Васюта, а у самого на сердце кошки скребли. Не успел с молодой женой намиловаться - и в поход. Не больно-то на Волгу идти хотелось, но с Любавой не останешься. Какой же он казак, коли баба дороже коня, сабли да степного приволья? Такого на кругу засмеют. Так уж повелось на Дону - казак живет с женой лишь до первого атаманского зова. У Засечных ворот казаки остановились, слезли с коней и попрощались с оставшимися в крепости раздорцами. - Да пусть выпадет вам хабар, атаманы-молодцы! - радушно напутствовал повольницу Богдан Васильев. Глаза его были добры и участливы. - С богом, Болотников, с богом, славный атаман! (Хабар - барыш, взятка.) Иван глянул в его лицо и усмехнулся. Лукавит Васильев, содругом прикидывается, а сам рад-радешенек, что голытьба из крепости уходит. Теперь в Раздорах остались, почитай, одни домовитые, то-то Васильев вздохнет. Голытьба ему хуже ножа острого. - Будь здоров, атаман, - сухо бросил Болотников и огрел плеткой коня. - За мной, донцы! Казачье войско вылилось в ковыльную степь. Над головой - ясное бирюзовое небо, впереди - синие дали, а по сторонам, по всему неоглядному простору, лаская глаз, пестрели красные маки. Пряный запах душистых, медом пахнувших цветов, синева неба и степное раздолье туманили голову, будоражили душу, наполняя ее радостным ликованьем. "Хорошо-то как, господи!" - хмелели без вина казаки, вдыхая чистый, ни с чем не сравнимый, степной пьянящий воздух. И все тут забылось: и каждодневные тревоги, и лютые сечи, и горькие утраты содругов, и незарубцевавшиеся раны... Вырвалась песня - звонкая, протяжная, раздольная; песню разом подхватили, и долетел над Полем казачий сказ о добром молодце да богатырских подвигах. Смолкли тут птицы, стихли буйные травы, застыл медвяный воздух, внимая удалому напеву. Пел Болотников, пел Васюта, пели Нечайка и Нагиба, пела степь. А мимо повольницы проплывали затаившиеся холмы и курганы с навеки заснувшими серыми каменными бабами. Неделю ехали казаки по Дикому Полю; миновали Раздорский шлях и повернули на Самарскую Луку. - Волга там подковой изгибается, - гутарил казакам бывалый дед Гаруня. - А середь подковы той - горы, утесы, пещеры да леса непролазные. Ни боярам, ни стрельцам не достать. О Самарской Луке Болотников давно уже был наслышан. Место лихой повольницы и беглого люда, место удалых набегов на купеческие караваны. Туда-то и поспешал он со своими казаками. Вскоре выехали к Медведице. Солнце клонилось к закату, кони и казаки притомились. Болотников указал рукой на сосновый лесок. - Здесь и ночлегу быть. Расседлали коней и принялись разводить, костры. Васюта прошелся вдоль Медведицы и, повеселев, вернулся к Болотникову. - Хошь ли ухи, батько? Рыба тут сама в казанок просится. - Ты сначала налови. - И наловлю, батько! Васюта побежал к чувалу, в котором возили небольшой походный невод, окликнул казаков. - Добудем рыбки, станишники! Болотни