а, я тебя научу. Иванка всегда охотно бежал к отцу. - Ну-ка, стукни мне в зубы, - говорил Истома, нагнувшись к нему. - Так! Здорово! А теперь по шее вмажь! Ловко! А теперь под микитки... Да нет, не так. Вот я тебя научу под микитки. Он легонько тыкал кулаком, Иванка валился с ног, но не ревел, он вскакивал снова на ноги и угощал отца кулаком... - Учись, учись, сынок, тумаки давать, - говорил Истома. - У кого своих много, тому другие не дадут, а у кого нет, с тем каждый поделится. Когда Иванке минуло восемь лет, на кулачной учебе впервые разбил он отцу в кровь губу. - Ну, хватит тебя обучать, - сказал Истома, - остальному ребята выучат... Когда Иванке было года четыре, у него родилась сестра Груня. Иванке пришлось быть нянькой, смотреть за девчонкой, сидеть у люльки и забавлять ее глиняной погремушкой. Груня подросла - и он стал таскать ее за руку. Грунька была рева, и если брат убегал с ребятами, она поднимала такой крик, что тотчас ему приходилось бросать игру и заниматься с ней. Чтобы утешить реву, Иванка ей пел, что пелось, - про сороку-ворону, про серого волка, про заиньку, а если ему не хватало этих песен - он сам принимался складывать новые... Но когда сестра засыпала, он, не теряя минуты, выскакивал из дому и мчался стремглав подальше... Иванке было семь лет, когда родился у него братишка, которого в память пропавшего брата назвали Федей. Иванка бы огорчился его рождением, если бы ему пришлось опять начинать сначала "сороку-ворону" и погремушку, но тут как раз перед самым рождением Федюньки явилась в дом бабка Ариша... После рождения Федюньки Авдотья занемогла. Больше года она была не в силах подняться, хотя, по совету знахарок, Истома выпрашивал для нее у попадьи то сала, то меду, а бабка настаивала ей разные "добрые" травы... Для охраны Немецкого двора и самого Завеличья невдалеке от Пароменской церкви, где звонарил Истома, жило с десяток стрельцов{48}. Дом стрелецкого старшины Прохора Козы находился позади церкви. Стрельцы редко довольствовались царским стрелецким жалованьем. У каждого из них было свое хозяйство, свой промысел, ремесло, которое помогало кормиться. Прохор Коза был горшечник. Истоме везло на соседей-горшечников. За рубежом у него тоже был горшечник сосед - Васька Лоскут, поиски которого привели Истому с семьей к несчастьям и бедам. Чтобы не голодать, Истома смолоду работал на Лоскута, узоря блюда и кувшины. Теперь он стал брать работу у соседа-горшечника Прохора Козы. Работая сам, Истома стал приучать к работе и старшего сына Первушку. Когда Истома с Первушкой работали красками, Иванка глядел завистливым взглядом. Истома, заметив это, подбодрил его: - Ну, ну, попытай. И обрадованный Иванка взялся за работу. Работа была без выдумки. Истома знал всего пять старых узоров - листья да огурцы, петушки, да кони, да розаны. Еще пяток узоров из тех же огурцов, петухов да розанов, расположенных на иной лад, делал сам Прохор Коза. Покупатель эти узоры любил и не желал других. Первушка делал все аккуратно, во всем подражая отцу, не отступая ни в точке, ни в черточке, Иванка же с первого раза стал мазать на свой, на особый лад. - Не так, - поправил Первушка. - Мой лучше! - заспорил Иванка. Первушка хотел у него отобрать работу. Но отец, взглянув на узор, рассудил продолжать. Это поддало жару фантазии живописца, и он продолжал разделывать небывалые на горлачах и блюдах цветы и узоры. Так он работал дня три. Однако, когда на четвертый день Истома велел ему сесть за роспись, Иванка надулся. Он не ждал, что так скоро забава станет работой. Ему хотелось удрать к ребятам играть. Со скучающим видом, тяжко вздыхая, он сидел рядом с Первушкой, черту за чертой повторяя привычный узор брата, ошибался, путал и наконец, убедившись сам, что ничего не выходит, горько заплакал... - Пусти уж его. Не может дите, пусти! - вступилась бабка. Истома махнул рукой и отпустил. 2 За высокой оградой позади Козина дома был сад, в котором ребята охотились за кислыми яблоками. Сын стрелецкого старшины Кузя не ладил с ребятами. Он был толст, неподвижен, не мог быстро бегать, и когда принимали ребята его в игру, то забавлялись лишь тем, что мучили бедного толстяка, "заваживая" до слез... Тогда у стрелецких ворот появлялась мать. - Кузька, пошел домой! Сколь раз говорила тебе: не водись с голозадым отродьем! - кричала она Кузе. И он шел покорно домой, больше всего негодуя на мать, которая отрывала его от общей игры, хотя мучительной, горькой, но нарушавшей печальное одиночество его детства... Ребята работных и кабальных людей, живших вокруг, отплачивали Кузе за то, что его мать с презрением отзывалась о подневольной и голодной доле их собственных матерей и отцов. И пуще других изводил толстяка Иванка... Несколько раз стрелецкий старшина жаловался Истоме на озорного сына. Много раз порывался и сам изловить Иванку... Кузя, чтобы привлечь к себе ребят, набирал в саду полную пазуху яблок, выходил за ворота и, усевшись на лавочке, угощал недавних обидчиков. Ребята же наедались яблок, потом отбегали подальше и начинали новую злую потеху, швыряя в того же Кузю огрызки. Ему бывало обидно, но он смеялся, чтобы не плакать. Однажды во время такой забавы Иванку сердито схватил за шиворот Кузин дядя, псковский хлебник Гаврила. Несмотря на крики и визг, хлебник втащил его в дом. - Пошто обижаешь Кузю? - грозно спросил он, поставив перед собою оробевшего пленника. - Ну, сказывай, воробей! - настаивал хлебник, не умея в светло-русой широкой своей бороде сдержать улыбку при взгляде на струсившего мальчишку. - А ему все равно - он дурачок, - бойко отрезал Иванка, ободренный улыбкой Гаврилы. - А давай-ка спытаем, кто из вас дурачок, - серьезно, как взрослому, возразил дядя. И он обратился к Кузе, который приплелся за ним в дом, и стал им обоим задавать загадки. Кузя разгадывая метко и верно, Иванка же никак не попадал в цель. Кузя тихонько шепнул отгадку, но Иванке стало досадно говорить по подсказке, и он угрюмо молчал. - Ну, кто же из вас дурачок? - спросил хлебник. - Видно, я, - признался смущенный Иванка. - Я мыслю, ни ты, ни он, - возразил Кузин дядя. - Он хитрей, - продолжал Иванка. - Хитрей? Ну и быть ему думным дьяком, - захохотал дядя и щелкнул Иванку в лоб. - А мне воеводой: я сильный да смелый, - заключил Иванка. - Эй, думный, пойдем, что ли, в бабки играть!.. - Думный, отколь у тебя столько смекалки на все загадки? - спросил Иванка дня через два. - От грамоты, - просто признался толстяк. И рассказал, что уже две зимы пономарь его учит грамоте. Так захотел дядя Гаврила, чтобы потом Кузя ему помогал в торговле. И все те загадки, которые спрашивал дядя, написаны в книге. Иванка попросил: - Думный, а думный, тебя пономарь учит, а ты меня обучи. - А как же я тебя драть стану? - опасливо возразил толстяк. - Пошто же драть? - удивился Иванка. - Для подспорья. Меня пономарь постоянно дерет, чтобы грамота лучше шла. - А грамота входит в зад али в голову? - живо спросил Иванка. - Мыслю, что в голову, - озадаченно молвил Кузя. - Грамота в голову - а зад дерут? - развел руками Иванка. - Ну, давай так: ты меня будешь учить, а я тебя драть - не все ли равно, чей зад в ответе!.. Начать обучение Иванки помог Кузе тот же дядя Гаврила, долго гостивший у них и постаравшийся сблизить ребят меж собой. Иванка за зиму обучился читать и начал писать буквы. - Верно, пономарь тебя за двоих драл, что мне твоя грамота даром дается, - сказал Иванка своему молодому учителю. Ребята стали друзьями. Грамота за год сдружила их, как не могло бы сдружить никакое озорство. От этой дружбы Иванка стал несколько тише, а Кузя смелее. На Немецком дворе для услуг жил старик Калиник с дурачком, двадцатилетним дылдой Петяйкой. Петяйка рубил дрова, чистил конюшню и подметал во дворе, а в остальное время сам с собой у ворот играл в денежки. Кузя до того осмелел, что вместе с другими ребятами забавлялся, отнимая иноземные денежки у Петяйки, который смешно ревел на все Завеличье, и дразня глуховатого деда Глухой Калиной, а рябоватого внука - Рыжей Рябиной. Иванка тащил Кузю во все игры и не давал в обиду. За то полюбили его мать и отец Кузи. Однако за то же самое - за дружбу с Кузей - невзлюбила его другая соседка, подьячиха Осипова, сын которой, Захарка, был одинок, как и Кузя, потому что подьячиха считала посадскую мелкоту не под стать себе и запрещала Захарке водиться с "халдеями", как называла она ребят Завеличья. Чистенького и откормленного подьяческого сынка Иванка и Кузя вместе с другими "халдеями" дразнили: "Пан Трык - полна пазуха лык". ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 1 Длинными и дождливыми осенними вечерами Иванка сидел у Кузи, играя в кости на орехи, когда - на щелчки... Засидевшись поздно, Иванка тут оставался и ночевать, забираясь с Кузей на теплую печку... И вот в такой-то дождливый вечер заехал проездом из дальних сел, не успевший до запора Власьевских ворот{52} попасть в город, виновник Кузиной дружбы с Иванкой, дядя Гаврила. В доме вздули огонь, захлопотали. Кузин отец с фонарем ходил в погреб. На шестке трещала лучина, шипело сало на сковороде. Ребята проснулись. Кузин отец расспрашивал шурина о новостях, о ценах на жито, стукался кружкой о кружку, и оба большими глотками пили хмельный мед... Ребята не утерпели: один за другим повернулись они головами в избу... - Эй, воевода, здоров! - окликнул Гаврила Иванку. Иванка спрятался в угол, но когда Кузя спустился с печи - за ним осмелел и Иванка. - Брысь на печку! - погнал их обоих Прохор, отец Кузи, но мать вступилась за них, а дядя Гаврила позволил остаться и даже поднес им по глотку пьяного меда... Ребята любили наезды дяди Гаврилы. Он приезжал словно совсем из другого мира: рассказывал об огненном шаре, упавшем на землю во время грозы за селом Дубровно, о торжественном въезде в Новгород нового воеводы, о жизни в Москве и даже о том, как в одной из церквей в Твери чудом сама возгорелась свеча в алтаре. - Кузька, вот бы у нас такое хоть раз трапилось!* В иных городах всегда, а у нас и нету! - сетовал Иванка. ______________ * Трапилось - случилось. И вот в прошлый раз дядя Гаврила привез весть о том, что через Псков по снежному первопутку должен проехать в Москву королевич Датской земли, за которого царь выдает свою дочь, царевну Ирину Михайловну{53}... Это известие взволновало ребят, и особенно Иванку. Ему казалось, что это сама сказка с ясной звездой во лбу, с месяцем в косе промчится по улицам города в золотой карете, а если прицепишься на запятки, как знать, может, и унесут сивки-бурки в волшебное тридесятое царство... Через несколько дней о предстоящем приезде королевича заговорил весь город: по городским площадям, вечерами на лавочках у ворот, в кабаках или расходясь из церквей, горожане только и толковали о предстоящей свадьбе, словно царевна вместе с заморским мужем должна была поселиться в самом Пскове. Ребята ждали, что и на этот раз дядя Гаврила расскажет что-нибудь похожее на сказку, но вместо того он говорил о ценах на мед и на мясо, о том, что немцы скупают во множестве кожи, сало и воск... Иванка не выдержал и спросил: - Гаврила Левонтьич, а когда королевич приедет, возьмешь нас в город? Хлебник и Прохор оба громко захохотали. - И то, видно, взять: без воеводы какая уж королевичу встреча! - воскликнул хлебник. И, понизив голос, уже обращаясь к Прохору, хлебник рассказал о том, как продал он на Немецкий двор жита и для того приезжал к немцам, а там при нем датский купчишка повздорил о ценах со псковским купцом Иваном Устиновым и стал похваляться... Тут хлебник оглянулся по сторонам и прошептал: - "Ваш-де царь пива много пьет да преставится скоро, а тогда-де наш королевич в его место сядет, и мы вас, русских купчишек, тогда задавим..." - А может, по дурости бякнул! - громко добавил хлебник. Прохор значительно покачал головой. Мать Кузи перекрестилась: - Избави бог от напасти! Иванка не смел пересказать дома рассказ хлебника, но бабка Ариша, придя из города, сама рассказала о том же, добавив, что девять тысяч датского войска уже стоят наготове у рубежа. Авдотья и бабка в те дни обсуждали судьбу царевича Алексея и его сестры, словно то были родные и близкие. - Как пташку младую, царевну отдать за латинца! - сокрушалась бабка. Она начала вспоминать о былой Смуте, о разорениях, голоде и пожарах. Весь народ зашептался о том же... В два дня на торгу вздорожал хлеб, из продажи пропала кожа и возросли в цене сало и мед... Кто-то шепнул, что мужики привезут хлеб только за соль. Горожане кинулись к соляным ларям, огромными очередями стали у лавок за солью, отгоняя от купли приезжих из деревень мужиков... Воевода выслал стрельцов разогнать "соляные хвосты", но из толпы пригрозились стрельцам, что дома их пожгут, и они разошлись... Тогда вдруг по торгу, вскочив на дощан, закричал ко всему народу боярский мужик Антон: - За Исуса Христа! За православный люд! За царевича русского постоим всей землей - немцев не пустим престол воевать в Москве!.. И еще он кричал: - Братцы, народ! Пора побить изменных бояр да немцев! Народ всегда был готов видеть изменников в богатых людях - и в боярах больше, чем в ком-либо ином. Это представление крепко было во Пскове, хранившем предание об изменнике Твердиле{54}, продавшемся немецким рыцарям. Особенно укрепилось представление о боярской измене после того, как сам грозный царь Иван Васильевич объявил их своими врагами, создал опричину{54} и выводил огнем и железом корни боярской измены. Еще больше того убеждение в изменнической природе боярства подтвердили в народном сознании многие из бояр, в годы Смуты переметнувшиеся на сторону иноземцев - поляков и шведов. Вот почему призыв побивать изменных бояр и немцев разжег страстью сердца псковитян. Но бояр не было во Пскове, и толпа псковитян откликнулась на призыв Антона криками, что надо пожечь Немецкий двор... "Кликуна" Антона по воеводскому приказу схватили и свели в съезжую избу. По городу бегала простоволосая его жена, баба Антониха, и причитала: - За правду божью, за русских людей Антона схватили!.. Ей подавали деньги на корм для Антона*. ______________ * В тюрьме заключенные должны были кормиться за свой счет. Тогда воевода удвоил стрелецкие караулы у городских ворот и послал по сотням указ безъявочно не держать во дворах никаких проезжих и пришлых людей. Этот указ прочли по торгам во Пскове и слободах. - Вот чего от твоего королевича! - попрекнул Кузя Иванку. - "Звезда-a во лбу!" - передразнил он своего пылкого друга. - Его в зятья, а он на нашего же царя! Иванка смутился, словно именно он задумал отдать царевну за иноземного принца. - А дядя Гаврила чего сказал: может, сдуру тот немец бякнул! - как бы себе в оправдание, напомнил Иванка Кузе. Архиепископ в соборе и попы по церквам в проповедях разъясняли народу, что замужество царевны ведет не к войне, а к добру и миру... Народ успокоился. Иванка и Кузя снова с нетерпением стали ожидать проезда небывалого гостя... 2 По первым заморозкам из Москвы во Псков приехал отряд дворян во главе с боярином князем Юрием Сицким, которого царь послал для встречи на рубеже будущего своего зятя*. С боярином прискакала свита в две сотни человек дворян и боярских людей. ______________ * Проезд королевича относится к 1644 году. Разместившись по обывательским дворам, они забавлялись целыми днями тем, что, красуясь по городу на конях, пугали криками базарное скопище. На третий день воевода устроил для них охотничью потеху. Ради дворянской охоты послали по лесу сотню стрельцов и сотню посадских парней колотить в жестяные ведра, чтобы выпугивать зверя. Как же было завидно Иванке глядеть на старшего брата Первушку, за статность и красоту взятого на дворянскую охоту и в число людей, которые будут стоять у въезда в город при встрече королевича! Со псковских горожан брали денежный сбор на постой дворян, на подводы, на корм коней. И горожане ждали, что все расходы окупятся, что на радостях для встречи принца-жениха в этот день по улицам будут поставлены бочки с вином и королевич накормит-напоит весь город. За три дня до торжества весь простой люд из соседних деревень и посадов согнали с метлами и лопатами очищать от снега дороги вблизи Пскова. Оборванных людей при проезде королевича не велели пускать близко к дороге, чтобы "не печаловать принцево зрение". Тем, кого выбрали стоять у дороги до городских ворот и по улицам при проезде нареченного царского зятя, дали на день надеть новое платье. Первушка с утра перед встречей до того красовался своей одеждой, что даже в избе не хотел снимать новой волчьей шубы, крытой синим сукном, и мягкого теплого треуха. Иванке казался он почти что королевским боярином. Когда пришел день встречи королевича, Первушка покрасовался перед девицами, выступая по церкви во всем новом, довольный и гордый собой. После обедни весь народ устремился к городским стенам, к Великим воротам и разместился везде по дороге проезда в Кром. Поднимая снежную пыль, пышный поезд скакал по широкому полю. Качались пестрые перья на шляпах иноземцев; играя и горячась, плясали сытые кони под свитой королевича и под дворянами, выехавшими для встречи. Над всей толпой поднимался пар, сверкающий серебром под солнцем. Пестрые значки на копьях трепал ветер, блистали лезвия бердышей и стволы пищалей. Ребята, чтобы лучше видеть, забрались на городские стены, на крыши домов, на заборы и на деревья. Окруженный всадниками, показался золоченый возок королевича с коронами и гербами. Даже кони были покрыты бархатными чепраками, шитыми золотом и серебром. Народ кланялся, кричал и махал шапками. В толпе при въезде в город, у самых ворот, задние давили передних, и передние поневоле сгрудились и преградили путь. Тогда пристав и боярские холопы, чтобы показать будущему царскому зятю свое усердие, бросились на толпу с плетьми и без милости потоптали конями многих людей. Иванка вместе со своими сверстниками видел, как боярские холопы больно хлестнули плетью по шее Первушку, который скорчился, закричал и, не помня себя, кинулся на дорогу, но тут подскакал второй боярский слуга и сбил его с ног конем. Иванка не видел, что делалось дальше. Он с криком и плачем бросился вниз и рвался в тесноте к брату. Первушку вынесли из толпы только тогда, когда поезд скрылся за поворотом по пути в Кром. 3 Посеченный плетью до крови на шее и на щеке, помятый конем, Первушка лежал на печи и охал. Бабка Ариша клала ему припарки... - Приехать еще не поспел, а велел народ конями топтать да плетьми сечь! - воскликнула бабка. - Быть беде! И многие из народа были повергнуты снова в смущенье. Дядя Гаврила взял с собой Иванку и Кузю в город. Они гуляли по широким улицам Пскова, глазея по сторонам, ожидая встретить королевича среди пышно одетого городского люда... Вечером они глядели, как в Кроме у Княжого двора в честь королевича жгли на плошках смолу. Княжой двор охраняли стрельцы с бердышами. От пылающих плошек шел густой, темный дым, и тяжелая копоть садилась на снег. Зеваки толкались по улице. Иные еще почему-то ждали, что королевич станет из окон кидать деньги народу. Иванка и Кузя ухитрились проникнуть в самый двор. Во дворе кучки челяди у костров черпали ковшами вино из бочек. Королевские у одного костра и боярские слуги у другого - немцы и русские - все были в хмелю, громко кричали, и нескладные их тени на сугробах снега, как вороны крыльями, широко махали длинными руками. В доме шел пир, и окна его были освещены до самой глубокой ночи... Королевич утром собрался ехать. Воевода, дворяне, богатые купцы вышли его провожать. Подали принцев возок. Гордо подняв голову, королевич важно сошел с крыльца. Конные слуги окружили возок, и один торжественно и широко распахнул дверцу... Улыбка сбежала разом со всех лиц - удивительный небесный бархат с вышитыми серебряными звездами и цветами был оборван внутри возка, и по стенкам, как и на сиденье, повисли лохмотья рогожи и войлок... Королевич обиделся и хотел уже так и уехать, но воевода, дворяне и большие посадские люди Пскова бросились уговаривать королевича, чтобы не уезжал и не бесчестил города, а дождался часа два, пока починят его возок. Воевода был распален гневом: еще до приезда принца он посылал разведать в других городах, лежавших на пути, - в Новгороде и Твери, как там будут встречать нареченного царского зятя, чтобы самому устроить встречу радушней, пышней и богаче. Для этого богатые торговые люди Пскова сложились вместе с дворянами и духовенством и поднесли королевичу драгоценный кубок с гербом города{58}, полный золотых червонцев разных земель - индейских, испанских, голландских, французских, английских, греческих и персидских - старинных и новых. Теперь, после такой жестокой обиды, подарок пошел прахом, и, чтобы уладить беду, воеводе и псковским богачам пришлось потратиться вдвое, обив возок изнутри соболями да пустив на полог к саням голубых лисиц с бобровою оторочкой... Взглянув на обнову, королевич смиловался и обещал умолчать об обиде и в Москве и в иных землях. Однако воевода, боясь, что огласка пройдет от недругов стороной, не посмел умолчать о дерзостной выходке псковитян и послал в Москву в Посольский приказ грамоту со своим объяснением, что "по лихому умыслу, ради посрамления града Пскова перед нареченным государевым зятем, новгородцы или тверяне, а точно неведомо кто, учинили нелепое дело: с королевича Вольмарова возка схитили бархат с шитьем золотным. И в том псковских людей никакой вины нет, а соделано иногородними лихими заводчиками воровски, а с поличным вора поймать не довелось, и гневаться королевичу не на что, бо псковские всяких чинов люди сторицей за ту обиду воздали, наместо золотного бархата изукрасив тот Вольмаров королевичев возок собольми двусороками, голубой лисицей да бобром, а такого богатства у немцев, ниже у государей и анператоров иноземных невиданно. И на том бы государева гнева на псковитян не пало, а на иногородних воров затейщиков, новгородцев да тверячей, что глум учинили". После отъезда королевича по городу был, однако, учинен воеводский обыск...* ______________ * Воеводский обыск - дознание, следствие. Иванка и Кузя вернулись домой от дяди Гаврилы на следующий день. Иванка забрался на печь к побитому брату. - Отплатил я ему за тебя, Первунь! - прошептал он и, вынув из пазухи, показал лоскут бархата с шитыми звездами... - Кинь в печку! В печку кинь, телепень! Знаешь, где батьке за то бывать! - прошипел Первушка, выкатив от страха глаза. Иванка с Кузей сожгли бархат в печи, да и золу закопали поглубже в подполье... Но предосторожность не помогла. Воеводские ли сыщики оказались искусны, или кто из стрельцов заметил Кузю с Иванкой, пробравшихся на Княжой двор, но только случилось так, что глубокою ночью в сторожку к Истоме явилось двое стрельцов. - Сын звонарев Истомин Иванка дома ли? - спросили они. - Пошто вам дите?! - удивился Истома. - Зван в съезжую избу, - ответил стрелец. - Ин я с ним явлюсь. Куды одного мальчишку! - Указал воевода для тайного дела его одного привесть, а более с ним никому из родич не быть, - возразил стрелец. Истома в волнении разбудил Иванку. Иванка струсил, но не показал виду. Он хотел спросить, зовут ли с ним также Кузю, но вовремя промолчал... На всю жизнь он запомнил тусклый подвал, освещенный свечой, скрипучий голос дьяка и режущий воздух свист розог... Отпуская, ему велели молчать, за что высечен, пригрозив, если будет ослушен, вырвать язык. Те же стрельцы привели Иванку под утро домой. Он свалился пластом, весь в кровавых рубцах от розог. И хотя Иванка дома не рассказывал ничего, Первушка сказал Истоме и матери о голубом королевском бархате... Авдотья плакала над побитым сыном. Бабка Ариша прикладывала к рубцам пареный шалфей. Кузя считал друга героем за то, что и под розгами не выдал его, а хлебник прислал ему большой белый калач и орехов. На второй день, однако, боль не утихла. Рубцы вздулись и загноились. Во сне Иванка стонал, тревожа покой всей семьи... На третий день Иванке было не легче. Он плохо ел и от боли не мог уснуть... Кузина мать с сыном прислала парную телячью печенку прикладывать к ранам вместо шалфея... Ночью Иванка тоже не спал. Чтобы не тревожить других, он сделал вид, что уснул, даже слегка захрапел, но когда ребята, Первушка, за ним отец и мать откликнулись тем же, он перестал притворяться. Он сдерживал стон, но поминутно глубоко вздыхал... Тогда бабка тихонько спустилась с печи, дала напиться и села возле. - Хошь, басню скажу? - заговорщическим бодрящим шепотком спросила она. Пора ее сказок давно отошла для Иванки. Правда, как прежде, любил он послушать, когда бабка рассказывала Федюньке и Груне, но, считая себя уже взрослым, стыдился просить ее сам, как просил когда-то, рассказать ему "басенку" на ночь... - Скажи, - улыбнувшись ей в темноте, почти беззвучно шепнул Иванка. И она повела рассказ, удивительный и непохожий на прежние сказки. То ли это казалось Иванке, то ли забытье и сонная греза делали сказку такой особенной, неповторимой... Может быть, жар воспалял его воображение, и оттого рассказ рисовался живым, словно виделся весь наяву. - Из дальних Индейских стран ехал по морю купец Иван Скоробогатый домой, в Тридевятое царство. Поднялась буря, разметала корабли, а корабль, где был сам купец, потопила. Ухватился Иван-купец за пустую бочку, и вынесла его буря на чудный остров Буян... - На Буян-острове в садах яблоки - золотые, груши - чистое серебро, вишенье да малина - самоцветные каменья, реки - молочные, берега - сахарные, порхают райские птицы. Кормит весь народ скатерть-самобранка, а зовется народ буяне... - шепотом рассказывала бабка Ариша. - И вышел тот народ из родного Ивана-купца Тридевятого царства, отбежамши от горькой жизни, да живут никаким дворянам-князьям не подвластные... У народа буянского огороды без сторожей, клети да лавки без запоров, вора и татя не ведают и палачей не ведают же... Парни у них как дубы молодые, девки одна к одной, писаная краса, и ходят все в бархате, да в парче, да в цветных сукнах. На ногах сапожки - сафьян, на головах шапки - соболь, у девиц в венцах - жемчуг, в косах - ленты шелковые, у мужей - сабли при опоясках... А шьет им всем игла-самошвейка, а сеет сито-самосейка, жнет серп-саможнейка и кормит их скатерть-самобранка... Так и живут припеваючи... Принимают буяне Ивана-купца хлебом-солью, расспрашивают про своих родичей, про соседей, отвели ему дом богатый белокаменный с высоким теремом, велят засылать сватов к лучшей буянской красавице: - Жил ты, говорят, честно, народ на хлебе не обвешивал, на сукнах и холстах не обмеривал, на деньгах не обсчитывал. За то тебе, Ивану-купцу, ото всего народа почет. И дал им отказ Иван Скоробогатый: - Как женюсь, когда дома жена тоскует! Помогите мне лучше, добрые люди, новый стружок построить, крепкие мачты поставить, белые паруса поднять, отплыть в Тридевятое царство, к славному князю Адаманту. Помогли буяне. Попрощались с купцом Иваном, на прощанье нанесли ему, чем богаты: яблоков золотых, груш серебряных, вишеньев - самоцветных каменьев. И пустился купец Иван домой в Тридевятое царство, к молодой жене, к славному князю Адаманту. Приехал домой он. Пока приехал, жена его в те поры на боярина замуж вышла и все богатство Ивана Скоробогатого в приданое понесла. Пришел он к ней и объявился и ей и ее новому мужу, боярину, и посмеялись они над ним: - Коли ты, говорят, потонул, то нечего тебе спустя время домой ворочаться. Ступай с миром на дно морское, а мы по тебе велим честные панихиды петь. "Иван Скоробогатый схватил боярскую саблю да тяп им головы!" - мысленно забежал вперед Иванка. Но он ошибся: - Пришлось Ивану Скоробогатому идти с челобитьем к самому славному князю Адаманту, - со вздохом сказала бабка. - Так и так, славный наш государь, князь Адамант, - сказывает Иван, - сгубила буря мои корабли, да не попустил господь - остался я жив и попал на остров Буян, где живут беглые твои людишки, крестьянишки да холопишки, а зовутся народом буянским. Богатства у них не считаны, яблоки - золотые, груши - серебряные, ягоды - самоцветные каменья, реки - молочные, берега - сахарные, кормит их скатерть-самобранка, одевает игла-самошвейка, сеет сито-самосейка, жнет серп-саможнейка... А сами людишки ни князьям, ни боярам не подданы. Прожил я у них год, и хотели они меня поженить на лучшей красавице, да помнил я жену молодую и поплыл домой. Привез я с острова яблок золотых, груш серебряных, ягод - самоцветные каменья и сам воротился живой, а на что мне, государь, надобны панихиды живому?! И сказал Ивану-купцу князь Адамант: - Коли правду ты молвил, купчишка, то сади мою рать на мореходные корабли да веди к острову Буяну покорить дерзкий народ буянский, нагрузить корабли яблоками золотыми, грушами серебряными, ягодами - самоцветные каменья, отнять у них скатерть-самобранку, иглу-самошвейку, сито-самосейку, серп-саможнейку, а самих тех буянов воротить на старые их места по боярским вотчинам, по дворянским дворам да лупить батогами за дерзкий отбег... Как исполнишь, то и поверю тебе, купчишка, что ты не потонул, и жену молодую вместе с добром получишь! "Как хряснет Иван князя!" - опять подумал Иванка, но не тут-то было! - Сели они на тридцать червленых стругов, взяли с собой сто пушек да сто бочек пороху да и поплыли по морю-окияну, - еле слышно шептала бабка. Взволновался тут окиян-море - встали волны горами, заградили путь к Буян-острову. И пожалел Скоробогатый буянов. "Июда-предатель{63} я, что ли? - подумал купец. - Они мне добра хотели, а я на них рать приведу, собаки поганой хуже, - и та добро помнит!" И сказал он корабельному воеводе: - Сбился я в окиян-море, не знаю пути к острову! Не поверил ему воевода, сдал его корабельному палачу. Стали Ивана мучить, огнем налить. - Поведешь ли нас к дерзкому народу буянскому?! И сказал купец: - Вот уж год минуло, как я потонул и жена моя замуж за боярина вышла. Скажите им: покойник-де кланяться наказал да петь панихиды, а славному князю Адаманту скажите, что такого в море и острова нет! И с такими словами скакнул купец Иван в море. - Тут ему и креста на могиле негде поставить... - закончила бабка. - А Буян-остров и ныне стоит. Я там была, брагу пила, сдуру оттуда вылезла, да умишка с собой не вынесла!.. Иванка, прослушав бабкину сказку, молчал. - Другую сказать? - шепчет бабка. Иванка опять смолчал. - Уснул? Ну, ин спи... Иванка знал, что бабка перекрестила его, слышал, как влезла она на печку, и притворился, что спит, но не спал. Ему было бы жаль заснуть в этот час. "Тут ему и креста на могиле поставить негде!" - про себя повторил Иванка чудесный конец сказки. Синяя гладь лежит в море, тихая и спокойная. Негде поставить креста на могиле... Но вместо могильного холма встает над морем остров Буян... Синее небо над островом, синее море кругом... Тихо плещется синее море, качает лодку, в лодке лежит Иванка, глядя в синее небо... Легкие, как пушок, плывут облака... 4 Первушке наскучила тихая церковная жизнь. Он невзлюбил ни работать в церкви, ни сидеть за росписью горлачей и блюд. Он начал отлынивать от всякого дела, а когда Истома напоминал ему о работе, Первушка презрительно подергивал плечами. Его тянуло в буйные толпы боярских людей, чтобы можно было скакать в седле, носить при себе плеть, топорок и саблю, пестро одеваться и сладко есть. Эти мысли стали тревожить его с той поры, когда при встрече королевича боярский холоп перетянул его плетью и смял конем. У иного бы это вызвало злобу на всех бояр и боярских людей, а Первуньку вдруг самого потянуло в холопы{64}... - Не ведаешь, что затеваешь, - сурово сказал Истома. - Честную жизнь менять на боярщину! Я счастьем считаю, что не попал в кабалу. - Не перечь, батя, тошно! Хочу разгуляться! - Первунька задорно тряхнул головой. - Краше уж в казаки пойти - воли не потеряешь. Либо в стрельцы... - Знаю, куда пойти: пойду на Москву, заложусь в боярщину, приоденусь... Шапку хочу соболью, кафтан красный бархатный с галуном, жемчуг на пуговицы... Сказывают, угодишь боярину - и пожалует! - Какому попадешь, а то, слыхал я, жалуют на боярских дворах кнутом по субботам. - Спина своя! Может, мне кнут по нраву! - Жалко, я раньше не знал! - вздохнул Истома. - Я б тебя хлеще сек, авось ты б разумней взрос... - Поздненько схватился, батя! - усмехнулся Первушка, теребя пушистую бородку. - Теперь благослови-ка в путь. - Бог благословит, - со вздохом согласился Истома, - спроси у матери... Авдотья в слезах благословила сына. Иванка восхищался братом. Он казался Иванке удалым красавцем. Голубоглазый, кудрявый, с писаным ртом и светлой мягкой бородкой, статный, тонкий... "Вот бы таким возрость!" - думал Иванка. Несколько дней Первушка искал попутной работы, чтобы идти в Москву не за свой счет. И когда, веселый и довольный, пришел он домой, бабка Ариша внезапно возвысила голос: - Видела ныне, кто тебя порядил: гад-человек, глаза без ресниц, как антихрист!.. Омманет тебя он, Первуня! Знаю, лихой человек! И Москва лиха... - А ты, стара, не суйся, когда не спрашивают! - со злостью воскликнул Первушка, заметив испуганный взгляд матери и опасаясь новых назойливых уговоров. - По тебе, что рыжий, то и лихой... Сам знаю, к кому ряжусь! И бачка того человека ведает! Филипп Шемшаков бачку выручил, когда лихо было. - И впрямь бы молчала, стара квакуша, - вмешался Истома. - Беду накликаешь! Тот человек мне издавна друг и добра желает, а рожей не вышел - его беда! Да и отколе тебе ведать Москвы: не царская кума - побируха! Пошто на малого страх нагоняешь! Не с робким сердцем в дорогу пускаться! Бабка Ариша смирилась и замолчала. Как ни бедняк, как ни простой человек - Истома был глава семьи и хозяин... Истома, как и Первушка, не понимал, что Филипп Шемшаков доволен отправить Первушку подальше от Пскова, а главное - дальше от дочери Глани, которая ради красавца звонарева сына стала в последнее время не по-девически богомольна. Правда, Первушка в своей тоске по богатству и буйному разгулью не замечал девических вздохов и внезапного румянца, озарявшего щеки Глани, не замечал украдчивых взглядов ее из-под темных ресниц, и это было единственным утешением Филипки, который видел, что дочь совсем не хочет глядеть на хорошего жениха из добрых посадских людей - Федора Головлева, вдового торговца шорным товаром. Раньше она мирилась с мыслью пойти за вдовца, теперь же не хотела и слышать... Надо было убрать Первушку с дороги. Как знать - вдруг завтра и он заметит девичью красу и загорится, как Гланя!.. Потому Филипп Шемшаков с особою радостью порядил Первушку в Москву - провожать обоз с товаром псковского дела... Шли святки{65}... После крещенья{65} Первунька покинул дом. В последний раз он зашел домой уже готовый в дорогу, с саблей и плеткой у пояса. Вся семья в торжественной тишине присела на лавки. Потом поднялись, перецеловались. И вдруг рывком, круто Первунька шагнул за порог. - Будет удача - дам весть, - выходя, напоследок пообещал он, с этими словами его только клуб морозного пара ворвался в дверь со двора. Авдотья словно лишь в этот миг очнулась от забытья и, причитая, кинулась вдогонку... Все вереницей потянулись за пой на крыльцо... Первунька уже шагал через реку, направляясь к Власьевской башне. Он не обернулся. Заломив набекрень шапку, он выступал, словно любовался собой. Иванка не слышал материнских причитаний и с бьющимся завистью сердцем глядел на брата, пока тот не скрылся во Власьевских воротах... 5 Когда Первушка ушел, Истома понял свою ошибку: сын потому отбился от дома, что не было у него в руках своего дела. Посадский наймит почти тот же холоп. Чтобы выбиться в люди, надо иметь в руках свое ремесло. И Истома отдал Иванку в ученье к соседу Прохору Козе, надеясь, что вместе со своим неразлучным другом Кузей сын будет прилежней к делу... Гончарное ремесло не очень привлекало Иванку, но ему нравилось узорить посуду. Это выходило у него удачней, и Прохор Коза возлагал на него эту часть работы, тем более что Кузя делал это с ним вместе охотно. Ребята вдвоем выписывали все те же и те же травы и листья, изредка отступая от привычного узора. Как-то раз Кузя пустил на блюде по кругу вместо цветов слова из молитвы: "Хлеб наш насущный даждь нам днесь". "Хлеб-соль ешь, а правду режь", - вывел Иванка на другом точно таком же блюде. Прохор Коза продал блюда. И в следующий раз наказал ребятам расписывать блюда грамотой. Грамота была ему самому недоступна, как была она дивным искусством и для покупателей посуды. Но покупатели потянулись к этому хитрому новшеству, сами спрашивая "грамотных" блюд. "Яко насытил еси земных твоих благ", - написал Кузя на хлебнице. "Дал бог зубы, даст и хлеба", - написал Иванка на своей. "Взгляните на птиц небесных - не сеют, не жнут, а сыты бывают", - вывел Кузя на миске. Слава о новой затее псковского горшечника прошла по торгу и дошла до монахов. Игумен Мирожского монастыря{66} прислал к Козе монастырского трудника{66}, наказав явиться к нему. Прохор Коза воротился домой из монастыря довольный. Он получил от обители заказ изготовить на монастырские нужды разной посуды, украсив ее "молитвенными и добрыми речениями". Истома и Прохор хвалили ребят за хорошую выдумку. - От дедов и прадедов брали приклад на узоры и травы. Чаяли, так и во веки веков все правнуки будут суда узорить, ан мудрецы наши вона чего умудрили! И Кузя с Иванкой гордились своей выдумкой. Ни Коза, ни Истома не могли уже помогать им в этой работе, и Коза, несмотря на то что в порядной записи не было сказано ничего об уплате Иванке раньше пяти лет, стал платить ему деньги. - Вот и кормилец возрос тебе, мать! - приговаривал довольный Истома. - Совесть в Прохоре есть - живой души человек: никто с него не спрошал, а он добром деньги малому платит! - удивлялся он честному обычаю Козы. Прохор Коза запускал свой волчок с утра до ночи. Ему помогал Истома, а Кузя с Иванкой стали полными хозяевами росписи и узоров. Тут были и горлачи, и торели, и хлебницы, и солоницы, и кружки, и кувшины, и миски, и печные горшки, и крынки всех видов. Когда дело дошло до винного горлача, Кузя не знал, какое же - молитвенное или доброе - речение написать на винной посуде. Ребята обратились за советом к пароменскому дьячку, который учил Кузю грамоте. - Пиши: "Его же и монаси приемлют", - посоветовал дьячок. Кузя написал. "В кабаке родился, в вине крестился", - вывел Иванка на другом горлаче. Не зная грамоты, Истома и Прохор спрашивали ребят, что где написано. Когда дошло дело до Иванкина горлача, он понял, что на этот раз ему может попасть за написанное. - "Каково винцо, таково и здравьице", - соврал он. Ни Прохор, ни Истома не усмотрели в этом ничего худого. Кузя, прочтя Иванкину надпись, не выдал его и только усмехнулся. Это еще подхлестнуло озорника Иванку. "Голодное брюхо к молитве глухо", - написал он на большой миске. "Не минешь пос