- Ну, старуха, откуда хочешь неси вина, - потребовал он. Бабка, как бы согласившись, выскользнула из сторожки. Целый час Истома бранил старуху, что долго ходит, и клял свою несчастную долю. Наконец лег на лавку и захрапел. 2 Смолоду немало бродивший по гулянкам и кабакам, дворянин прежде бывшего знатным рода, Петр Тихонович Траханиотов{90} у себя в Касимовском уезде прославился тем, что совсем захудал: из его поместья от нищеты и обид разбрелись крестьяне все до последней семьи, оставив ему лишь пустые разрушенные дворы... Траханиотов знал, что крестьяне его бежали в переяславскую вотчину боярина Никиты Романова, но его не впускали туда с сыском, и, чтобы поправить свои дела, ему оставалось или выслужиться в ратном деле на царской службе, или поехать в Запорожскую сечь{91}, стать казаком и поживиться добычей где-нибудь в землях турецких или в самой Варшаве. Иногда под хмельную руку он мечтал вместе с холопом: - Я стану у них атаманом, ты у меня в есаулах... уж тут мы с тобой повоюем!.. И Первушка усмехался про себя, слушая его болтовню, и думал: "Не по дворянским чинам в казаках атаманство дается. Может, стану я атаманом, а ты у меня будешь коня к водопою водить!" Но, разумеется, вслух Первой не высказывал этих мыслей. - Тешишься все, осударь!.. - недоверчиво замечал он. - Когда же то будет?! - Постой, вот дело одно порешится, - обещал Траханиотов. И вдруг неожиданно заговорил о другом. - А что, Первой, не жениться ли нам? - внезапно спросил он, придя под хмельком домой. - Женись, я тебе не помеха. Ты, стало, раздумал в казаки... - с обидой сказал Первушка. Траханиотов поглядел на помрачневшего холопа и засмеялся: - Да ты не бойся: коли женюсь, у нас с тобой все житье иное пойдет - главным приказчиком в вотчине станешь... - В во-отчине! - нагло передразнил Первушка. - Сытым бы быть, а то вотчина, вишь! - А ты, холоп, волю взял говорить с господином, - словно впервые заметив это, сказал Траханиотов. - Не поставлю тебя приказчиком: все добро покрадешь, своеволить учнешь... Дворецким{91} тебя оставлю... - Дворецкими старики бывают, какой я дворецкий! - серьезно сказал Первушка, словно богатая жизнь уже начиналась завтра. - Ну, станешь... главным конюшим! - пообещал дворянин. - В Боярскую думу{92} с тобой скакать, от недругов оберегать, - насмешливо подсказал Первушка. - И то, - спокойно согласился Траханиотов. - Только вперед, чем тебя на такое место поставить, велю я тебя нещадно плетьми стегать, чтобы язык холопий смирить... Пошел спать, грубиян! - неожиданно заключил он. Через несколько дней Первой убедился в том, что разговор о женитьбе не был пустой болтовней его господина. Поутру, едва отперли уличные решетки, к Траханиотову прискакал стольник{92} Собакин, его земляк и старый товарищ. - Петра, вставай! Мать невесту тебе нашла. Уж такую невесту! - орал Собакин над сонным приятелем. - Ну какую, какую? - бормотал Траханиотов, не в силах очнуться. - Такую, что ты и во сне не чаял! Такого боярского рода, что станешь ты в первых людях. - Ну чью, чью? - проснувшись и сев на лавке, спрашивал Траханиотов. - Узнаешь там чью. Покуда молчок! - таинственно сообщил приятель. - Сбирайся, оденься покраше, да едем... Стольник недаром торопил своего приятеля, кусок могли вырвать из рук: завидная невеста была двоюродной сестрой боярина Бориса Ивановича Морозова, царевичева дядьки и воспитателя, которая хоть не родилась гораздо казистой, зато брала знатностью рода и близостью ко двору. Мать стольника Марья Собакина слыла среди московских дворян удачливой свахой и водила знакомства в богатых и знатных домах, где случались женихи или девицы на выданье. Марья Собакина от жениха не скрыла того, что невеста не отличается юностью и красотой, не скрыла она и того, что в женитьбе нужна поспешность, потому что невеста свела слишком близкое знакомство с приказным подьячим Карпушкой Рыжим. Траханиотов заколебался. Тогда старуха строго прикрикнула: - Простодум! Был бы кто в родне у меня не женат, я бы того и женила, а не тебя. Чванлив! - И старуха добавила таинственным шепотом: - Коли государь, храни его бог, преставится, а царевич взойдет на престол, кто тогда выше Бориса Морозова станет?! Первый боярин будет, а ты ему свойственник! Уразумел? Карпушка, брат, не дурак: знал, к кому в родичи норовил... Ан кусок-то и вырвали: он пахал да сеял, а ты на свое гуменце увез! После женитьбы и переезда в богатый дом, взятый в приданое, Траханиотов отдал Первушке все свое старое платье, хоть поношенное, но цветное, из дорогих тканей и сукон. Первушка не слышал слов старухи Собакиной, но без чужой подсказки он догадался о том, что будет, когда царь Михаил Федорович умрет, а царевич займет престол. Он желал своему господину добра и надеялся, что когда-нибудь Петр Тихонович сам станет боярином. Об этом Первушка молил бога по воскресеньям. И когда в середине лета скончался царь Михаил, Первушка подумал, что бог не без милости. В испуге он тотчас же отогнал от себя крестом эту греховную мысль. Но все же стал ждать перемен в своей жизни. 3 После восшествия на престол нового государя Алексея Михайловича{93} бывший его воспитатель Борис Иванович Морозов сделался первым боярином государства. Траханиотов занял при нем важное место, на котором обычно сиживали бояре: он получил в свое ведение Пушкарский приказ{93} всего государства. Первушка теперь не ходил пешком. Он ездил в седле, одетый не беднее многих дворян, и жилось ему не хуже боярских людей. Он даже собрался одно время послать во Псков с попутчиком полтину денег да шитый платок для матери, о смерти которой он еще не знал. Когда на добром игривом коне с выгнутой шеей, сопровождая Траханиотова, Первушка ехал по улицам, расчищая дорогу, он постоянно старался вытянуть плетью непроворного слугу какого-нибудь захудалого дворянина или даже, под хохот всех остальных товарищей, обдать подкопытной грязью и самого хозяина. Он хорошо представлял себе, как этот незадачливый холопишка с ворчливой бранью будет чистить единственный господский кафтан, мечтая о времени, когда сам сможет так же забрызгать грязью другого... Первушка, казалось, возвысился больше, чем сам Траханиотов. Он со страстью и ожесточением отстаивал теперь честь своего господина от нападок враждебных холопов бояр Романова{94} и Черкасского, на каждом шагу стремясь доказать, что его господин на Москве потягается в силе с боярами. Вражда между холопами была откровенней и жарче, чем между их господами. То, что между боярами и дворянами сдерживалось и таилось, - все прорывалось наружу у слуг и холопов, в повседневных стычках и беззастенчивых перепалках возле приказа или у дворца, где часами они ожидали господ. В словесных схватках Первушка так навострился, что с первых же дней мог сойти за слугу самого Морозова, всю свою жизнь проведшего возле дворца. От его находчивых, задорных словечек стоял вокруг громкий хохот, распространялось в толпе злое веселье и наглая озорная удаль, подмывавшие остальных к участию в стычке. Так возникали целые словесные битвы, в которых враждующие стороны стояли стена на стену и поднимался такой содом от их выкриков, свиста и хохота, что дворцовые слуги, дворяне и стража должны были их унимать, чтобы бояре могли говорить с царем в Думе. Первушка быстро смекнул, что в холопских перебранках можно разведать вещи, которых никто не выскажет вслух добром, и он не раз являлся к Траханиотову с тайным доносом о слухах и болтовне холопов враждебного стана. Полный искреннего желания угодить своему господину, Первушка думал всегда, что приносит новую важную весть. Однако случалось так, что Траханиотов заранее уже все знал сам, но он ободрял Первушку. "Смечай, смечай все, сгодится!" - ласково и насмешливо говорил господин. - Ну что, Первой, каковы дела? - спросил как-то Траханиотов, призвав Первушку к себе. И Первушка с таинственностью ему рассказал, что среди холопов идет слух, будто боярин Романов хочет женить молодого царя на дочери одного из бояр своего стана и тогда-де конец морозовскому царству и всех его ближних. - Сказывают, уже гонцов по невесту погнали куда-то - в Касимов, что ли, - добавил Первушка. - И будто невеста та краше всех на свете... - Они - в Касимов, а ты скорым делом сбирайся скакать в Переяславль, - приказал Петр Тихонович. - Собирайся без мешкоты. Вот письмо тебе припасено. Отвезешь столбец дворянину Илье Даниловичу Милославскому{95}. Две дочки его, одна другой краше... "Вот ты, Первуня, и царский сват!" - подмигнув, пробормотал себе под нос Первушка и быстро собрался в дорогу. В заезжем дворе под Коломной в одном из заночевавших проезжих Первушка признал романовского холопа Митяйку Носатого, лихого задиру и зубоскала. Митяйка был не по обычаю молчалив и важен. - Доброго здоровья. Куда держишь путь? - степенно спросил он Первушку. - В Перьяславль Рязанский, - ответил Первушка. - А ты? - Стало, вместе поскачем: мне путь на Касимов. У Первушки екнуло сердце. Он понял сразу, с каким делом ехал Митяйка. И когда гонец Романова заснул, Первушка, не дожидаясь утра, расплатился с хозяйкой и тут же помчался дальше в темной синеве зимнего, едва брызнувшего рассвета. "Пока что, а мы вперед на своей поспеем женить государя!" - думал он, погоняя коня... 4 - Обрал? - спросил стольник Никифор Сергеевич Собакин у матери. Марья Собакина только что возвратилась из царского дворца, где в этот день происходили смотрины невест. Двести красавиц свезено было со всех концов во дворец. - Шестерых обрал, - сказала старуха, с тяжелой одышкой садясь на скамью. - Куда ж шестерых?! Не петух, прости господи, государь Алексей Михайлыч! - удивленно воскликнул Собакин. - Дурак! Поутру еще будут смотрины, тогда одну оберет. Сколь хлопот, сколь хлопот! - вздохнула старуха, словно на ней одной лежало тяжелое бремя собрать всех невест, помочь царю в выборе и женить его. - Вчера-то аж молоко на торгу вздорожало - девки все в молоке купались, чтобы быть нежней... А князь Федор Волконский шадроватую дочку привез. Белилами мазали, румянами притирали... Потеха! Боярин Борис Иваныч как увидел, аж за сердце схватился. Да как скажешь? Волконских род не последний!.. Сорочка розовая, венец в каменьях, а шадринки-то на роже, как звезды... - увлеченно болтала старуха. - Ты б, матушка, чем брехать, молвила бы, каких домов шесть невест, - остановил ее сын. - Прасковья Голицына, Марья Трубецкая, - откладывая на пальцах, считала старуха, - Рафа Всеволожского Фимка, Хованская княжна Матрена, Лыкова, - как ее звать, забыла, - псковского воеводы князя Алексея дочь, да князя Львова княжна Наташенька. - Какая же из них полюбится государю, как мыслишь? - Хороша Машенька Трубецкая, да против касимовской Фимки не устоять ей! - отозвалась старуха. - Раф-то Всеволожский, чай, загордеет нынче: вырастил девку - ягода в молоке!.. - Чему ж ты рада?! - воскликнул Собакин. - Женится царь на Всеволожской, тут и обстанут его Романовы да Черкасские - все пойдет прахом. Нам вся надежда, чтобы на Трубецкой либо на Львовой, а нет - на Хованской... - Я, старая дура, не хуже тебя то смыслю. Да Фимка красой взяла. Куды там с ней спорить! За тем же и я возле ней пристала - то ей ожерелье на шее поправлю, то ленту ей зашпилю... - забормотала старуха, гордясь своей ловкостью и расчетливой переменой лагеря. - А ты как мыслишь - скакать к Трубецкой да ей угождать? - Да ноне уж так, - сурово сказал сын, - где хлопотала, там хлопочи... - На смех ты, что ль, старуху, меня подымаешь? - сердито сказала Марья Собакина. - То сказываешь, чтоб женить на Львовой али на Трубецкой, а то - назад, ко Всеволожской; куды ж мне теперь?.. - Краса девичья от бога. Сколь ни мудри над ней, краше не сотворишь, - пояснил Собакин, - в том бог волен и сила его... А пакостить божье творенье - то люди горазды... Ты бы пошла ко Всеволожским да так "пособила", чтоб государь на Трубецкой оженился. - Чего ты мелешь!.. - в испуге прошептала старуха. - Старую бабу да мне учить! - усмехнулся Собакин. - Бабку мою бояре не захотели царицей терпеть - чего натворили!.. Да мало ль... И в этот вечер поехала Марья Собакина снова к дочери Рафа Всеволожского, Евфимии, - самой красивой из шести царских избранниц, приютившейся в Москве в доме одного из знатнейших бояр - Никиты Романова. 5 Когда юный царь из шести избранниц выбрал одну - Евфимию Всеволожскую, отец ее растерялся. Кто-то лез обниматься с отцом царской невесты. Бородатые щеки прижимались к его лицу. Какие-то незнакомые люди радовались за него, его теребили, тормошили, ему почтительно кланялись, к нему приставали с расспросами, пока царский дядя боярин Никита Романов не оттеснил их всех прочь и не увез его из дворца. Уже скача стремя о стремя с Романовым, глотнув вечернего воздуха, пахнувшего снегом и дымом, Всеволожский понял, что он превратился в царского тестя. - Я так обомлел со страху, что и не видел, кто целовался со мной, - простодушно признался он. Романов усмехнулся про себя на простоту деревенщины. - Сказываешь - со страху? И то верно. Пугает власть. Страшное дело власть!.. Был себе простой стольник, а станешь боярином - в Думе с царем сидеть... - задумчиво проговорил Романов. - Было так, кто любил тебя, тот любил, кто не любил - не любил, а тут лицемерие явится, лжа, обольщение... - Не дай господь! - воскликнул Всеволожский. - Боюсь я, Никита Иваныч! Мне бы дочку отдать. Хорошо ей - и бог спаси, а сам бы - в Касимов... - Не бойсь, поживешь на Москве, приобыкнешь! - подбодрил Романов. - Только злых бойся, Морозову Борису Иванычу{97} не поддайся. Род твой честный, старинный, от князя Всеволода идет... Выскочки не одолели бы тебя... Как станет Евфимия царицей, то ты опасайся недоброхотов. Скажи царю, что страшишься боярина Бориса Морозова нелюбови. И царь бы Морозова дале держал от царицы и от себя, не было б худа какого царице, - учил Романов. Всеволожский перекрестился в испуге. - Да ты не крестом боронись, а делом! Береженого бог бережет! - строго сказал Романов. - И тех бы людей, кои возле Морозова, - Шорина-гостя{98}, думного дьяка Назарья Чистого{98}, Траханиотова, Плещеева{98}, - и тех бы людей и кто с ними ближний подалее от царя и царицы, - продолжал Романов. - Те люди царю и всему государству в погибель. Слышал я, надумали они соль на Руси дорожить{98}. От того в народе пойдет сумленье и смута, на государя хула, а им корысть: соленые земли они прибрали к рукам, то им и корысть, чтобы соль дороже была. Разумеешь? - Не мало дитя! - ответил Всеволожский. - Ныне ты не простой дворянин - царский тесть. Тебе у царя в советчиках быть, - внушал простаку боярин. - Я что за советчик, Никита Иваныч! - Ин мы тебе пособим! И всяк не в боярской Думе родился. Обыкнешь!.. Голову выше держи, шапки перед Морозовым не ломай - сам ты родом его не плоше!.. - От Рюрика идет род Всеволожских, - согласился будущий царский тесть. - То и сказываю тебе! Лестью и хитростью опутать Всеволожского, прежде чем он приблизится к юному государю, стало задачей Романова. Наутро была назначена встреча царя с будущей царицей. Торжественно разодетая, по свадебному чину, вошла она в двери палаты, в которую с другой стороны вошел царь. Невесту вели под руки мамки-боярыни. Она шла, как будто во сне, словно не чувствовала ног, словно по облакам. Царское одеяние, девичий венец в горящих огнями камнях, длинная фата сделали ее величавой, и сердце отца застучало сильными редкими ударами, и в ушах ухала кровь. Все поклонились ей низким поклоном, и Раф вместе со всеми другими поклонился грядущей царице, забыв, что она ему дочь... Боярин Романов сиял довольством и счастьем, словно второй отец... Невеста остановилась напротив царя, поклонилась ему. И вдруг стряслось странное, страшное и нежданное: смятенные лица сбились толпой, закричали, засуетились и окружили Фиму. Романов не видел ее, но в груди екнуло. Лежавшую без чувств на полу Фиму подняли и унесли в покои. Царь смятенно и быстро ушел. Испуганный Всеволожский с воплями кинулся к дочери. - Фимушка, дочка моя! - кричал он. - Голубка моя! Фима лежала с распущенными волосами, с расстегнутым воротом и тяжело дышала. Кто-то брызнул в лицо ей воды, и вода блестела на волосах, бровях и ресницах. Она была пригожее, чем всегда. Раф стоял в ногах у ее постели... Царь прислал справиться о ее здоровье. Фима с улыбкой ответила, что здорова, что все прошло. Но старуха Собакина зашикала, чтобы лежала молча. Царский лекарь, немец, пришел в покой и наклонился к больной. Потом обратился к ее отцу. - Сколь раз на месяц такой скорбь нападай на твой дошь? - спросил он. - Николи не бывало еще! - возбужденно воскликнул Раф. - От радости одурела! - От радость хворый не стать! - возразил лекарь. - Такой хворь есть от натура. Государь велел ведать, сколь раз бываль? - Сказываю - не бывало! Лекарь покачал головою и вышел. Боярин Романов, взволнованный, подошел ко Всеволожскому. Он ухватил незадачливого царского тестя за пуговицу ферязи. - Сказывают, Раф, - прошептал он, - что у твоей дочери с детства падучая. - Что ты, что ты! Миловал бог! - воскликнул Раф и перекрестился. - Сказывают - весь город Касимов про то ведает, а ты, мол, укрыл сие от государя, - испытующе глядя в глаза Всеволожского, шептал Никита Иванович. Раф снова перекрестился. - Миловал бог. Девка здорова: мед с молоком! А мне что скрывать! Обличием видно, что девка здорова! - Стольник Собакин - касимовский дворянин? - спросил Никита Иванович. - Касимовский, - подтвердил Раф. - Он, что ли, брешет, что падучей больна Евфимия? - Не ведаю. Так спросил, - уклонился Романов. К ним подошел боярин Морозов. Всеволожский поглядел на красивое, благородное лицо боярина. Тот опустил глаза и тонкой рукой в перстнях провел по длинной вьющейся бороде... - Сани у крыльца, - вполголоса печально сказал он Всеволожскому, - садись с дочкой. Государь не велел держать вас. Лицо Морозова было скорбно, но в голосе его послышалось торжество. - Чего государь велел? - переспросил Раф, не веря своим ушам. - Велел тебе в Касимов не мешкав скакать, а там ждать указа, - уже с нескрываемым довольством добавил Морозов. У Рафа потемнело в глазах от обиды и боли за Фиму. - Не брешешь, боярин? - с нежданной злостью спросил он. - Кабы не дочь у тебя убогая, я б тебя за такие слова... Да ладно уж, стольник... ради сиротства ее и скорби тебя бог простит, - с насмешкой сказал Морозов. - Бери калеку свою из дворца. На Руси царица надобна не в падучей. Царскую кровь портить! - Морозов повернулся к Романову. - И ты, Никита Иваныч, тоже сват. Раньше бы думал, кого народит девка такая государю в наследие!.. - Бог видит, боярин! - воскликнул в слезах Всеволожский. - Идем, Раф, идем, - успокоил друга боярин Никита Романов, но сам он был бел как бумага. Только одна нянька-татарка помогала Фиме одеваться, и всеми внезапно покинутая девушка тихо плакала от обиды. ГЛАВА СЕДЬМАЯ 1 "Хозяин всего Пскова", как теперь называл себя торговый гость Федор Емельянов, сидел один над списком товаров, проданных в прошлом году иноземцам... В доме Федора все уже спали, кроме него самого. Псковитяне про Федора говорили, что богатство отняло у него и сон и покой. "Люди спят, а он бродит, как Каин{101}, добро стережет!", "Федору и в могиле покою не будет: полежит, полежит, да вскочит добро глядеть - все ли цело!" - толковала псковская беднота, не умея понять, что не скупость, а неустанность крови и мыслей лишала его покоя. Достаточно было у него сторожей, чтобы караулить добро ночами, тяжелы были засовы и крепки замки, но беспокойная мысль о расширении своей власти на новые и новые стороны жизни, мечты о проникновении в новые, более дальние земли отнимали покой. Емельянов не спал иногда до рассвета, размышляя о том, какие пути приведут его к первенству в торге по всему Московскому государству. Огромное честолюбие после давнего разговора с дворянином Ординым-Нащекиным засело в его душе, не то честолюбие, какое было у многих больших купцов, готовых отдать богатство за боярское звание: Федор не поменял бы купеческой участи на саженную бобровую шапку*, и на право сидеть перед лицом государя... ______________ * Очень высокие бобровые шапки были отличительным признаком боярского одеяния. - Боярская спесь от царского величества, а купецкая честь от разумия! - рассуждал он. Он был уверен, что бог не обидел его умом, и за все свои неудачи, какие случались в жизни, он никогда не роптал на бога и корил лишь себя, что не сумел распорядиться, как велел бог, когда дал ему в придачу к богатству добрую торговую голову. Из молодого горячего богача он превратился в большого и рассудительного купца, который стремился вырасти в первого торгового гостя государства, а пока сумел в самом деле стать полным хозяином торгового Пскова... Федор умел чутьем узнавать, с какой стороны можно ждать поживы. Раскинув семьдесят лавок по городу, он по разу в неделю успевал их объехать сам и расспросить сидельцев, какого товара спрашивает народ, чего не хватало в лавке, много ли приезжих из деревень и сел, сколь они бережливы и что говорят о приметах на урожай хлебов и огородов и на корма для скота... По разу в неделю он заезжал на Немецкий двор в Завеличье, чтобы расспросить торговых немцев. Куда не мог поспеть сам, он засылал верного своего посла Филипку. Красноглазый подьячий сновал по городским торгам и вынюхивал для хозяина новью прибытки. В удобном широком кресле Федор сидел, склонясь над списком товаров, купленных иноземцами за пять последних лет. Выходило, что покупают одно и то же на каждый год: что с каждым годом растет закуп юфти, льна и хлебов. Федор пробовал рассчитать, сколько надо скупать самому, чтоб все в тот же год было продано за рубеж, а не оставалось лежать по клетям и лавкам. С улицы слышалась колотушка сторожа, лай собак и лязг железных цепей, скользящих по длинным проволокам, протянутым вдоль двора. Федор не беспокоился: вору было не влезть в его дом. "Весна - вот и беснуются!" - подумал он о собаках. Но в это время послышалось пять редких ударов в дверь. Это было условным знаком. Взяв свечу, удивленный Федор сам пошел отпереть. За порогом стоял Филипп Шемшаков. - Что не в час? - спросил Федор, впустив его в свою комнату и пройдя сам на цыпочках, чтобы никого не будить. - Молитву на ночь сотворил и лег было спать, да вдруг в глазах неладное стало твориться - проснулся и мыслю: к чему бы?.. И угадал: вести с Москвы есть тайны, - шепнул Шемшаков. - Что за вести? - внимательно спросил Емельянов. - Не ведаю сам. А рассуди: время весеннее - кто огурцы солит в такую пору? Кто свиней колет, говяда бьет? Пошто соли в дома кулями тащить? - Ты что, "рафлей"*, что ль, начитался, замысловатые речи плетешь! С похмелья - так квасу испей, а то тебя в толк не взять... - раздраженно заметил богач. ______________ * "Рафли" - гадательная книга. - Я и сам-то в толк не возьму, - согласился подьячий. - Лег я в постелю, крестом осенясь, как отцы велят, да только веки смежу - а соль в глазах-то кулями: то поп Яков с Болота тащит соль, то приказный подьячий Афонька, согнулся клистой, посинел от натуги, а куль тащит, то ты, Федор Иваныч, тащишь... И все-то по улке идут, соль тащат, и я куль ухватил... А у меня, сам ведаешь, грыжа... Так заболела, проклятая, я и очнулся... Тьфу, думаю, пакость!.. Пошто бы соль?! - Плетешь! - оборвал Емельянов. - Фараон египетский, право!.. - Федор засмеялся. - Коли ты меня за Прекрасного Иосифа* почитаешь... ______________ * Иосиф Прекрасный - библейский герой, прославившийся уменьем разгадывать значение снов. - Постой, Федор Иваныч, ты слушай без глума, - остановил подьячий. - Лежу я в постели и мыслю: "Отколе соль?!" - и сдогадался: нынче я видел днем - из твоей троицкой лавки на воеводский двор пять кулей соли взяли. - Что за беда! Может, князь Алексей воеводшу свою посолить собрался, так ему и пяти будет мало, - пошутил Емельянов. - Ты постой, Федор Иваныч, - нетерпеливо и озабоченно продолжал Шемшаков. - Далее, кого я сегодня стречал? Дьяк Пупынин соль покупал в твоей лавке у Рыбницкой башни - пять кулей навалил на воз. - Ну? - с любопытством насторожился Федор. - Потом попа Якова стретил, ну, тот бычка купил на торгу, бог с ним... а потом подьячего приказного Егора Бесхвостова - соль емлет из лавки два кули, опосле подьячий Еремка Матвеев - соль емлет четыре кули, потом подьячиха Горносталева Марь Тимофеевна... и та соли два кули покупает, и двое ярыжных* за ней с торга тащат, на чем свет бранятся, что не хочет подьячиха у кабака постоять... Ну, сам посуди: куды соль всем приказным в один день занадобилась? ______________ * Земские ярыжки при кабаках исполняли роль полицейских. Федор качнул головой. - Фараон ты египетский, право! Ну, слышь, фараон, надо сейчас же, ночью, поднять молодцев. Соль, укрытчи рогожами, из соляных подвалов свезти в хлебные клети да сверху хлебом позавалить... да мало в подвалах оставить... - Подмокнет от соли хлеб, - предостерег подьячий. - После просушим. Я мыслю, что ныне соль дорога будет... - возразил Емельянов. - Надежного малого погони к Новгороду встречу обозу - тридцать возов везут соли в обозе из Вычегодска. Вели свернуть да постоять в Дубровне, покуда гонца не пришлю... А сидельцам вели назавтра по лавкам соль придержать: "Нет, мол, в лавке, ужотко будет..." Федор, еще не зная, в чем дело, уже закипел деятельностью. Запах большой поживы тревожил его чутье. - Постой, Филипка, - остановил он подьячего. - Чуть свет вели к воеводе во двор воз соли свезти, лучшей. - Целый воз? - удивился Шемшаков. - А то и два! - заключил Емельянов. - Ступай! Но Филипп не уходил. Он остановился, полуобернувшись, у порога, что-то соображая. - Ну, чего? - нетерпеливо спросил Емельянов. - Тогда и владыке надо не менее двух возов. Я мыслю: по одному владыке и князю хватит. - Голова! - одобрительно сказал Федор. - А я было владыку забыл... Так и делай по-своему. Ладно. Странный подарок Федора воевода принял без спеси, но архиепископ Макарий в чем-то усомнился: ему показалась странной присылка соли. Поняв подарок как притчу, он целое утро старался вспомнить, где, кто, когда и кому посылал соль и по какому поводу, и размышлял, что хотел сказать своим странным даром псковский богач. К полудню сомнения его рассеял сам воевода, приехавший рассказать про новый царский указ об отмене всех мыт, налогов и пошлин со всей земли и со всех людей и о замене их всех единым налогом только на соль, по две гривны с пуда... - Хитрое дело Борис Иваныч Морозов надумал! - воскликнул воевода. - Коли хочешь пошлины не давать государю - пей-ешь без соли! Архиепископ согласно кивнул головой. - Как мыслишь, владыко, кого из псковских гостей к соляному торгу приставить? Велико дело пошлину собирать. - Мыслю, что Федора Емельянова ладно, князь Алексей, - подсказал "владыка". - А я в мирских делах что разумею! - поскромничал он. На другое утро приказный подьячий Спиридон Осипов по указу воеводы обходил купеческие соляные подвалы псковских купцов, взвешивал и описывал соль, а после обеда бирючи в красных кафтанах кричали по площадям новый царский указ. Народ не верил ушам. Иные крестились, молились о здравии молодого государя, "коему даровал господь мудрости, как царю Соломону{104}". - Беда богатым от той налоги, а бедному благодать: пуд соли на сколь человеку надобен!.. - У бедного столько поту да слез на хлеба краюху каплет, что без соли солона! - говорили в толпе. А в это время уже перевозили всю соль по описи из подвалов других купцов в просторные подвалы Емельянова. Емельянов и верный его слуга Филипп Шемшаков были полны забот... Бабка Ариша вздыхала над Иванкой: ее баловень, ее выкормок и любимец, за лето он стал не похож сам на себя. Он сильно вырос, похудел и перестал быть миловидным. Углы большого рта его опустились книзу, глаза потемнели и горели, как в лихорадке. Он перестал балагурить, болтать чепуху, голос его вдруг сломался, и песни не пелись. Бабке казалось даже, что кудри его вдруг развились... Она хотела его приласкать, приголубить, как прежде, но Иванка дичился ее и торопился скорее удрать. Бабка заговорила о нем с Аленкой, встретив девочку как-то раз на торгу: - Пригрей ты его, приголубь. У самой ведь матери нету, и он сирота... Батька-то, чай, у тебя суровый, доброго слова не скажет ребенку... Аленка смутилась тем, что старуха ей говорит, как взрослой. Но бабка Ариша по-своему поняла ее и пригрозила скрюченным пальцем: - Ох, озорница, черный твой глаз!.. Вижу, вижу - по нраву тебе молодец! И то ладно... Вот подрастет, глядишь - и поженитесь... Эта беседа переменила Аленку. Она была достаточно взрослой, привычной к заботам об отце и Якуне. Когда появился у них в доме Иванка, она такую же заботу взяла на себя и о нем, но теперь, после слов бабки, Иванка невольно отделился в ее представлении от отца и брата. Сама того не желая, Аленка стала его сторониться, а если случалось заговорить с ним, то, подражая Якуне, она старалась задеть его какой-нибудь насмешкой. В ответ Иванка тоже не лез за словом в карман и затевал с ней перебранку. Когда слишком бывали растрепаны его кудри, она замечала: - Баранов и то стригут, постригись - завшивешь! - У самой в голове, как звезд в небе! - огрызался Иванка. Если Иванка пел, Аленка дразнилась: - Поди ты, чудо: днем белым волком воет! - А тебе что бояться: шелудивой овцы и волк не возьмет! - тотчас находился Иванка. Аленка делала вид, что ей все равно, но в душе обижалась, хотя и знала, что сама была зачинщицей стычек. Кузнец тоже обижался за дочь. Кто задевал его дочь, тот становился его врагом. Раза два-три Михайла смолчал, когда присутствовал при такой перепалке, но наконец не выдержал и заорал на Иванку: - Сверчок, знай шесток! Еще раз услышу - и быть тебе драну. - Руки коротки! - оборвал и его Иванка. Вышла бы ссора навек, если б сама Аленка в тот же миг не призналась, что начала дразниться она. Однако кузнец и это ее признанье объяснил себе одним только ее добрым нравом. Мало-помалу он стал злее с Иванкой, покрикивал на него и в кузне и дома. Иванка же от этого делался упрямей и непокорней. Когда кузнец на него кричал, он громче и веселее пел. Если хозяин грубо требовал быстроты, он нарочно медлил в работе и еще всегда оставлял за собой последнее слово... 2 Михайла Мошницын был старшиной кузнецов, ютившихся на окраине Завеличья, где их опасное огневое ремесло не могло принести больших бедствий городу. В кузню Михайлы нередко сходились кузнецы, чтобы разрешить какой-нибудь ремесленный спор. К нему приходили хозяева кузниц со своими наемными подручными. Как-то раз пришли двое братьев, получивших кузню в наследство от умершего отца и не поладивших меж собою в работе. Пришли два кузнеца-соседа, взявшие заказ от владыки Макария на починку церковных решеток, но не сумевшие между собой разделить работы. В понятиях кузнецов было стыдно идти со своим же кузнечным делом на суд к воеводе или ко всегородним земским старостам. Не вынося из избы сора, они все полагались на беспристрастие и степенство решения своего кузнечного старшины. "Как царь Соломон!" - думал о нем Иванка, проникаясь все большим уважением к своему хозяину и глядя с восхищением на то, как, опершись на длинную рукоять кувалды, Михайла терпеливо выслушивал пришедших к нему спорщиков. Среди своих он прославился тем, что не брал никаких "даров" и судил обо всем на совесть, потому выбирали его старшиной восемь лет без смены. Справедливость, степенство и рассудительность были в каждом движении Михаилы, и дома, в своей семье, в своей кузне он был тоже словно и не хозяин вовсе, а старшина, и все уважали и подчинялись его единому взгляду. Все четверо кузнецов жили общей дружной семьей, дружно пели во время работы, шутили, смеялись, а после работы все вместе ходили купаться. 3 С наступлением теплых дней воздух кузни стал душен. Уходя домой, кузнецы жадно втягивали влажную прохладу и свежесть весны. Иванка ждал с нетерпением этого дня: он собирался в субботу выбраться на ночь ловить рыбу, сговаривая с собой и Якуню. День клонился к концу, последние угли меркли в обоих горнах. Уже закончив работу, быстро ушел Уланка. Якуня еще возился, помогая отцу, Иванка ждал друга, когда на пороге кузни явился новый заказчик - это был площадной подьячий, красноглазый моргач Филипка. - Здоров, старшина! - приветствовал он. - Бог работки дает!.. - Работы довольно, - ответил Мошницын. - Всей работы по гроб не покончишь!.. - Скорое дело, - сказал подьячий, - ныне работа нужна, Федор велел и воевода. - Люди добрые по домам пошли, а ты все с работой. Нынче шабаш. В понедельник, что надо, сроблю. - Для царского дела без мешкоты. Скуй контарь* на пять пуд. С понедельника утра он надобен. С контарем промешкаешь, и воеводу прогневишь, - решительно возразил подьячий, - а ко всенощной не ходи - на то владыка благословил... ______________ * Контарь - весы, род безмена. Отличается тем, что у безмена передвигается точка опоры по коромыслу, а гиря неподвижна; у контаря же точка опоры неподвижна, а гиря перемещается вдоль коромысла. Кузнец не стал больше спорить. Заказ Емельянова, подкрепленный воеводой, терять было невыгодно... - Иван, постой уходить: скорое дело от воеводы, - позвал Михайла Иванку, уже снимавшего запон. - Якунь, погодишь? - окликнул Иванка друга. - Нече ему годить, пусть идет. Работы до ночи хватит! - резко сказал кузнец. Закончив рядиться с подьячим, кузнец отпустил Якуню и принялся за дело. Он сам досадовал на невольную задержку в кузне. Два раза кузнец в нетерпенье прежде времени выхватывал из огня тяжелое коромысло контаря и с досадой совал его обратно в горящие угли горна. Разозленный медлительностью накала, кузнец все взвалил на Иванку. - Чурбан, поспевай-ка с мехом! - раздраженно крикнул кузнец. - А ты не кричи - суббота! - ответил Иванка со своей обычной упрямой и непокорной повадкой. - Хоть воскресенье, а ты с мехом за мной поспевай - не даром кормлю! Иванка смолчал и сдержал усмешку, готовую сорваться от предвкушения вмиг придуманного озорства... Работу закончили только к ночи. Кузнец велел запрячь лошадь и, несмотря на позднее время, отвезти заказ во двор к Емельянову. За год жизни у кузнеца Иванке приходилось не раз отвозить большие заказы. - Наказал Филипп захватить молоток и зубило. Там они гирями вес испытают - метки поставишь на коромысле. За работу алтын дадут, - на дорогу сказал кузнец. - Гляди, уж сам кузнецом станешь! - улыбнулся он. Иванка поехал... Лязгнули тяжелые ворота. Предупрежденный дворник встретил Иванку во дворе. Грохоча железной чашей и цепью контаря, телега подъехала к самой клети. Двое людей вышли навстречу из клети и помогли Иванке внести контарь. Иванка встречал Емельянова в церкви или на улице и сейчас едва узнал его в простом синем сукмане, в простой тафейке на голове и в пахнущих дегтем сапогах... "Вот, чай, Михайла озлится, что сам не повез весила, - не ждал, что Федор станет стречать!.." - подумал Иванка, который знал, за какую честь считали посадские говорить с "самим Федором". Филипка и Федор, подвесив контарь на крюк, наложив гирь, передвигали противовес. Филипп отмечал мелом. Сняв с крюка контарь, они шептались. Иванка стоял переминаясь, не зная, что делать. Когда они стали шептаться, он кашлянул, чтобы напомнить о себе. - Кузнец, взял зубило? - спросил его Емельянов. - Взял, сударь, - робко ответил Иванка, смущенный неожиданной близостью такого большого и знатного человека. - Иди-ка, вдарь! - приказал Емельянов. - Тут вдарь, - указал Шемшаков. - Нет, тут, - указал чуть в сторону Федор. Иванка приставил зубило и ударил молотом. Глубокий рубец лег на железное коромысло. - Рост не велик, а сила грозна! - шутя произнес богач. - Ты что ж, сынок, что ли, Мишке? - спросил он Иванку, пока Шемшаков клал в чашу другую гирю и метил мелом новое место рубца. - Подручный я в кузне, - ответил Иванка. - Ну, вдарь, вдарь вот тут, - указал Емельянов. Иванка ударил молотком по зубилу. - Вдарь-ка еще вот тут, - указал Емельянов. Иванка сделал еще несколько насечек. - Держи за работу, - сказал Емельянов и дал ему целую полтину. - А хозяин твой у Филиппа деньги получит, - добавил Федор. Растерявшись от его щедрости, Иванка даже забыл поблагодарить за нее. Он живо вскочил на телегу и натянул вожжи... Наутро Иванка отдал на сохранение бабке свою нежданную полтину. В кармане кафтанишка звякнул о деньги ключ от кузни, оставшийся с вечера у него... Кончалась обедня - вот-вот откроют кабак... Иванка заторопился... - Иванка, куда? - крикнул приятель-подросток. Иванка только махнул рукой и пустился бегом... В кузне он, сняв с горна мех и взвалив его на спину, поспешил к кабаку. Далеко не доходя кабака, впереди он увидел широкую спину Михаилы. Иванка убавил шагу, стараясь не перегнать кузнеца и идти незаметно вблизи... Михайла не замечал его до самого кабака. Но кабацкие ярыжки радостно заревели, увидя Мошницына в сопровождении Иванки: - Ай да кузнец! Гулять так гулять! Нету казны - пропьем кузню! Михайла оглянулся и увидел Иванку со странной ношей. - Пошто притащил? - строго спросил он. - Сам велел за тобой поспевать с мехом! - бойко отрезал Иванка. Кругом захохотало пьяное скопище. - С мехом? - переспросил кузнец. - Ну, гляди: ты меня смехом донять хочешь, а я тебя слезами дойму! Неси на место! - Чарку за работу проси! - крикнул Иванке один из ярыжек. - Не носи задаром! Не балуй хозяев! - Разори кузнеца на чарку, молодчик! - со всех сторон подзадоривали Иванку кабацкие "питухи". Иванка скинул с плеча мех. - Голос народа - божий голос, хозяин, ставь чарку! - сказал Иванка. - Пшел на место! - как на щенка, крикнул Мошницын. - Не могу. Заставил в праздник работать - за то плати! - не желая сдаваться на людях, возразил Иванка. Пропойцы галдели, забавляясь гневом Михаилы. Кузнец уступил и велел дать Иванке вина. Мальчишка выпил. Водка ожгла горло, но он постарался не показать виду, что горько, и молодецки тряхнул кудрями. - Вот так питух взрастет! - закричали пьяницы. Иванка степенно поклонился хозяину, всем "питухам", взвалил на плечо мех и молодцевато пошел назад. На обратном пути ноги его заплетались. Улица кривилась, шаталась знакомая дверь и прыгала так, что ключ долго в нее не попадал. Наконец Иванка осилил и отпер дверь, навесил мех и, уже не помня себя, вышел из кузни... Поутру он проснулся от холода на берегу Великой, с которой вздымался густой весенний туман. Иванка с трудом припомнил, что было вчера, и побежал в кузню. До вечера кузнец не сказал Иванке ни слова. Когда же они возвратились к ужину, он вдруг схватил Иванку, согнул в дугу, зажал его голову между ног, быстро сдернул с него штаны, и едва Иванка успел опомниться, кузнец стал его се