ожно вскочил с кресла. - Крикни людей, - приказал он служке. Иванка оглянулся. Из горницы было две двери: одна назад, во двор, полный народа, другая за спиной Макария, рядом с оконцем, вела куда-то в глубину дома. Медлить было нельзя. Иванка прыгнул, ткнул владыку в живот головой, свалил и, перескочив через него, кинулся к оконцу, затянутому пузырем, продавил пузырь, выскочил в сад и помчался по целине, проваливаясь в глубокий снег. 9 Избитый, искусанный собаками, с вывихнутой ногой, Иванка лежал в подвале архиепископского дома на прелой соломе. На шее его был надет железный ошейник, которым он был прикован к сырой стене. Иванка припомнил множество разных рассказов о людях, промучившихся целую жизнь в таких беспросветных темницах. "Ужли ж тут сопрею? Лучше с голоду сдохнуть!" - решил он. В послушнике, приставленном в подвал приносить пищу, Иванка узнал своего "крестного" - великана Афоню, окрестившего его каменным навязнем по голове, когда он украл коня. Иванка не прикасался к квасу и хлебу, которые приносил Афоня. - Заморить себя хочешь? - спросил Афоня. - Тебе что? Хочу! - огрызнулся Иванка. - Грех какой! Душа сразу в пекло пойдет к сатане. За сей грех у бога прощенья нет. - А ты почем знаешь?! - спросил Иванка. - Умных слушаю, то и знаю, - простодушно ответил великан. На другой день к Иванке в подвал вместо Афони вошел монастырский конюшенный старец Пахомий, которому рассказал Афоня об архиепископском узнике. Старец сел на солому возле Иванки и широкой рукой ласково провел по его волосам. Иванке стало больно и радостно от нежданной ласки, и он, жалея себя, как ребенок, заплакал, уткнувшись в подрясник Пахомия, пропахший щами и конским потом. - Дурачок, дурачок, - сказал старец, - чего ты надумал?! После смерти воля не надобна... Ты, дурачок, силы копи, а истеряешь силу - и гибель тебе в неволе. Воеводскому сыну за всех отплатить - не коней воровать. Тут тебе всякий поможет в твоей беде. - Не буду холопом. Во гроб лучше! - упрямо сказал Иванка сквозь слезы. - Повинись перед владыкой, смирись, умоли прощенья. Епитимью наложит - прими, свет, поклоны бей, от цепи тебе бы избавиться да сил накопить... Скажи владыке, что всяку работу станешь справлять, - шептал старец. - А после? - спросил шепотом Иванка. - Только бы с цепи вырваться, свет, а там видно будет... - шепнул старец. Иванка сдался и стал принимать пищу. Однако его по-прежнему держали в подвале, и прошло с неделю, пока его привели к владыке. Иванка упал в ноги и просил прощенья за дерзость, соглашаясь на всякую работу, горько каясь. Архиепископский келарь назначил его чистить конюшни. Афоня стал каждый день выводить Иванку на работу и в церковь, а все остальное время сидел он опять на цепи за решеткой в подвале... Шел великий пост с долгими церковными службами, и Иванка часами лежал ниц на полу церкви, распростершись в земном поклоне... Архиепископ Макарий заметил его молитвы и указал снять ошейник. Иванка стал еще усерднее работать и молиться... 10 Истома не мог опомниться от внезапной беды. Он смирился с мыслью о том, что до смерти останется сам в холопах при свечной лавке. Что ему было нужно на старость? Теплый угол, кусок хлеба для себя и ребят, на лето лоскут холстины, на зиму шкуру овчины. Как раз в эту пору пришла новая весть от пропавшего было Первушки, который писал, что живет в чести, в довольстве, что сыт, одет и любим самым набольшим изо всех московских бояр и что, бог даст, вскорости обзаведется своим домом... Но даже эта отрадная весть от старшего сына не могла утешить безысходного горя Истомы. Он не спал ночи, лежа на лавке с открытыми глазами, вздыхал, ворочался, кашлял, и ему такими же вздохами, таким же кашлем отвечала с печки бабка Ариша, которая больше отца жалела Иванку и убивалась его несчастной судьбой. - Не мог, вишь, вступиться за малого перед владыкой? Да я его из пытошной башни вызволила! - ворчала бабка. - А он и враз оробе-ел! У-у, пентюх! Чего сидишь дома? Беги, вызволяй! И убитый горем Истома пришел к Мошницыну. Кузнец уже слышал о несчастье, постигшем Иванку, и сердечно встретил калеку-отца. - За Аленкину честь помстился Иванка. Я ему пособить повинен. Да как пособить - не ведаю. Грамотеев надо спрошать. Поди ты к Томиле Слепому. Он скажет, что деять, а скажет, - расходы случатся, посулы надобны, - то будет моя забота, не поскуплюсь. В ответ на благодарность Истомы кузнец признался: - Аленка плачет по нем. - И вдруг спохватился: - В доме жил, и привыкла к нему. Якуне с Аленкой как брат он. Якуня тоже печалуется о нем. Намедни мне бает: "Бачка, повинны мы вызволить звонарева Ивана..." И я говорю: "Повинны, Якуня..." Сходи ко Слепому, пусть он наставит, что деять. Истома заковылял к Томиле. - Царское Уложение новое чли на торгах - слыхал? За кощунственное смятение во храме Иванке беда. Тяжела монастырская неволя - то же холопство, да то ему лучшая доля ныне, - сказал Томила. - Да разве смятенье чинил во храме Иванка? Всем ведомо, что Василий Собакин в церковь лез ради глума, - возразил Истома. - С сильными бороться, с богатыми судиться втуне, - ответил Томила. - Мы с тобой обкричимся, и нас никто не услышит - глотка у нас простая, а у богатого язык серебрян, гортань золотая - его и слышно сильным мира сего... - Как же быть мне, Томила Иваныч? Ужели пропадать Иванке?! - воскликнул звонарь, отчаявшись услышать утешительное слово. - Есть друг у меня Гаврила Левонтьич. Он любит Ивана. К нему я схожу, потолкую. Ум хорошо, два - лучше, - пообещал летописец. - Иди, отец, мы к тебе сами придем, коли доброе что умыслим. И возвращаясь домой, звонарь сетовал, что никто не хочет помочь в самое тяжелое время. Стуча костылем, поднялся он на паперть и с тяжелым вздохом распахнул дверь сторожки... Навстречу ему со скамьи поднялась Аленка. Близко взглянув ей в глаза, Истома увидел в них ту же тоску, какая замучила и его самого. Звонарь обнял ее и уронил костыль. - Алена, - сказал он, - Алена, пропал наш кудрявый... - И вдруг он скривился и всхлипнул по-детски - просто и влажно... И тогда Аленка быстро и горячо зашептала ему об ее, Аленкином, и Якунином вымысле для спасения Иванки. Она шептала и заглядывала снизу в глаза Истомы с нетерпеливым вопросом, в ожиданье его одобрения. Повеселевший, ободрившийся Истома выслушал до конца ее речи и обнял ее на прощанье. Слезы снова стояли в его глазах, но теперь это были слезы радостной благодарности и надежды... На следующий день Истома отпросился к обедне в Троицкий собор, чтобы увидеть после церковной службы владыку Макария. - Отче святой, владыко, вели в светлое воскресенье сыну Ивану прийти со мной разговеться, смилуйся, владыко, - просил Истома. И архиепископ "смиловался" - указал Иванке пойти к заутрене в Завеличье к отцу. Истоме же наказал отечески увещевать Иванку к послушанию духовным наставникам, к молитве, смирению и труду... Почки ракит уже пахли смолой, а на елках начали появляться твердые молодые шишечки. Смолой пахло все - даже, казалось, тихие зеленые звезды в ночном небе, когда Иванка шел в Завеличье к пасхальной ночной службе... 11 Легкий весенний ветер со Псковского озера качал пламешки восковых свечей. Сотни их колебались вокруг монастырского храма, и колокольня гудела в темной, непроглядной ночи, а с глубокого черного неба звезды перемигивались со свечами... - Стой тут, - прошептал Иванка, оставив спутницу у ворот слободского домика. Он зашел за угол и, быстро переодевшись, вышел. Проверяя, он ощупал себя - шапка, зипун, рубаха, порты, кушак... Якунин зипун легонько треснул в плечах, порты его были коротковаты, да все не беда. Колокола гудели над Псковом и слободами. Улицы были пусты, и только редкие, запоздавшие у печей с куличами хозяйки спешили к заутрене. Иванка глубоко вздохнул и почувствовал, как свежий весенний воздух наполнил грудь радостным ощущением свободы и чего-то еще, так же пьянящего, как свобода. От звездной ночи, от звона в церквах, от свободы, от этих близко сверкающих глаз сердце стучало, готовое вырваться из груди... Надо было бежать из города, и чем скорее, тем лучше, надо было спешить, но он не мог сразу расстаться с Аленкой... В темной улице, помогая ей перебраться через грязь, он обнял ее. Она не противилась, и так, обнявшись, они пошли по темной, хоть выколи глаза, улице и улыбались звездам... Тихие огоньки лампад горели в окнах домишек, и они шли, позабывшись, мимо чужих заборов, чужих домов, чужих окон, ворот... Прядка волос Аленки коснулась его кудрей, щека ее, свежая и холодная, тронула словно огнем горевшую щеку Иванки... Это было возле дома Мошницына. - Христос воскресе! - как-то отчаянно и внезапно воскликнул Иванка, и голос его прозвучал как крик в ночной улице. Под его поцелуем она не успела ответить "воистину". - Христос воскресе! - шепнул он во второй раз и снова поцеловал ее. - Христос воскресе, - все тише и тише шептал он, целуя ее, и она не успела ни разу ответить "воистину". Они бы забылись тут до утра, если бы Якуня не нагрянул из темной улицы. - Христосуетесь? - по-взрослому снисходительно и насмешливо спросил он. - Я чаю, Иванке пора. Собрала бы поесть ему на дорогу. Аленка всплеснула руками: как это вышло, что она, заботливая хозяйка, позабыла, что надо в пути поесть!.. Роняя из рук посуду, яйца, куски кулича, пирога, она свернула все в свой любимый, самый нарядный платок и вынесла за ворота. Иванка схватил ее за руки. - Аленка, дождешься меня, как ворочусь казаком тебя сватать? - спросил он. - Не забудешь меня, не пойдешь за другого, Аленушка, светик мои?.. - Ладно, ладно, - трезво и взросло сказал Якуня, - гляди, рассветет и поймают тебя. Ступай, казак! Иванка пожал ему руку и поцеловался, потом повернулся к Аленке и, не стесняясь брата, обнял ее. - Ворочайся скорей, ждать буду, скучать по тебе! - прошептала ему Аленка... ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ 1 Переплыв на чьей-то лодке через Великую, Иванка шагал по непросохшим полям по опушке леса. Птицы кружились над ним, предрассветный ветер дул в лицо и распахивал полы зипуна, туман от недавно вскрывшейся Великой знобил до костей, но ясное солнце вознаградило его теплой лаской. На ногах набралось по тяжелому кому весенней глины, но никогда еще ноги Иванки не были так легки, как в эту ночь, в это утро. Самый воздух еще никогда не был так сладок и чист, он распирал грудь так, что хотелось летать, и оттого бодрее и шире был шаг Иванки, яснее взгляд и выше держалась голова. Над ним теперь не было ни воеводы, ни архиепископа, он шел сам по себе, и не было никого, кто бы мог его остановить. "Беглый!" - сказал про себя Иванка и засмеялся. Ему понравилось это слово. Он часто и много слышал о беглых. Беглые бывали крестьяне, холопы, стрельцы, беглые монахи, попы и даже - подьячие... Одни бежали от недоимок за подати, другие - от жесточи господина, третьи - от голода, четвертые - от монастырской скуки, пятые, шестые - от наказания за вольные и невольные провинности. Если беглому удалось уйти от преследования - все радовались за него, если ему грозила опасность - ему сочувствовали, старались укрыть от врагов... Иванка привык к тому, что беглый в народе почтен, как божий странник. И вот он сам стал теперь беглым. Беглые шли по Руси, по дорогам и без дорог, хоронились от приказных и губных старост, прятались по чужим овинам, ночевали в чужих стогах, сказывались забывшими род-племя... "Беглый", - повторил про себя Иванка и вдруг сам себе показался не тем обычным Иванкой, каким был до сих пор, а каким-то иным, новым... И он запел громко и свободно и в первый раз за долгое время почувствовал, что голос его перестал ломаться, окреп и сделался наконец сильным и мужественным, без петушьих и козьих ладов, которые то и дело врывались за три последних года... Из Пскова Иванка пошел не прямой дорогой - в Москву. По совету дяди Гаврилы, он шел в сторону на Порхов, чтобы в доме Прохора Козы дождаться указа, куда идти дальше. Опасаясь сыска, Иванка решил, что в Порхове не покажется никому, кроме семьи Прохора... Из ближнего лесочка в город он вошел только к вечеру. Найдя по рассказу Гаврилы дом стрелецкого старшины Прохора, он не решался войти, пока Кузя не вышел, чтобы кликнуть собаку. Разлуки как не бывало: Кузя схватил Иванку в охапку. Они ввалились в избу, барахтались, обнимались, возились, хлопая по спине друг друга и тыча кулаками в бока, и мать Кузина не сразу даже могла разобрать в сумерках, кому это радуется ее Кузя... Когда же она, вздув светец, увидала Иванку, она обняла его тоже, как обняла бы родного сына. Не дожидаясь прихода домой Прохора, они сели за стол. Мать поставила на стол ветчину, куличи, пасху и крепкий мед... Иванка и Кузя сидели за столом, как двое зрелых старинных друзей, лупили крутые яйца, резали ветчину и пили мед, степенно стукаясь чарками и не прерывая беседы. Но надо было во всем признаться друзьям и, может быть, лучше до прихода отца Кузи. Иванка подкрепился еще хорошим глотком меда и, собравшись с духом, признался Кузе и его матери, почему, откуда и как он бежал и что, наверное, его ищут... - Может, страшитесь вы принимать... Так я пойду, поищу пристанища, - сказал Иванка, сам не зная, куда он мог бы пойти. Кузя захохотал. - Неладно надумал про маткин мед: ты теперь и заду не вздымешь и ногой даже двинуть не мочен; покуда сидишь - тверез, а встал со скамьи - и повалишься пьяным... - Сиди, сиди... Куда пойдешь? Кто приютит тебя, глупого? Человека ты не убил, а на Руси кто не беглец! - успокоила Ефросинья. - В саду, в бане сиди. Как отдохнешь, подкормишься, тогда дальше ступай... Ты, я чай, на Дон. Все беглые на Дон идут. - Прежде к брату, в Москву, а там - на Дон. - Ну и в добрый час. Еще куличика, - угощала Кузина мать, - ишь, исхудал. Добрый стрелец Прохор Коза ко всему отнесся так же, как сын и жена. - В саду тебя не приметят, - сказал он, - только днем не вылазь, а вылазь по ночам вздохнуть... Бело-розовым цветом вокруг бани цвели яблони. Тихие, серебряные по ночам, стояли они под луной возле Иванкина убежища. А Иванка спал днем и лишь по ночам выходил в сад дышать яблонями и лунной голубизной... Он слушал, как воют собаки, как на улице раздаются изредка одинокие голоса, иногда слышал песню, и ему становилось сладко и грустно. Грудь рвалась от сдержанной песни. Он мечтал о дороге, когда пойдет по лесам, полям и лугам, и тогда запоет во весь голос... К нему приходил Кузя делить его одиночество и надежды. Они подолгу сидели рядышком молча, изредка перешептываясь, пока Кузя не начинал чувствовать голод. Тогда он шел в дом и притаскивал потихоньку здоровый шмат мяса и сулейку меду или пива. Они ели и лили, при этом Кузя любил рассказывать и слушать смешные сказки, и, сдерживая смех, чтобы никто не услышал, он отчаянно хихикал, тряся большим животом... Иванка рассказывал другу о том, как он бежал из монастыря и пробирался в Порхов. - Так бы все и жил таким перехоженькой: ночью иду по полям - тучки летят, птицы поют и ветры воют, а вокруг никого, ни души... Оттого и песни поются... Я и рад, что на тихий Дон не рукой подать: пойду туда месяц, и два, и три... - Надоест, - возразил Кузя. - Куда там! - воскликнул Иванка. - Идешь полем, а там лесом, радуешься всему: "Вот лес, говоришь, вот поле, вот мельница, крыльями машет, а улететь не может, а вот заяц пошел на работу, а там галки с гулянки домой ворочаются..." - Галки домой, а у тебя и дома нету, кругом люди чужие! - Зато весь вольный свет как родной дом! А сколько людей, городов, церкви какие... Люди повсюду разно живут, навидаешься... - И то, - согласился Кузя. - И мне так жить прискучило. Тоже и я хочу потоптать дорог. Сказывают, есть люди о три ноги, об одном глазе, двуглавцы тоже... - Басни! - серьезно сказал Иванка. - Языки разные, а люди одни. Каждого мать родила и пупки у всех! Томила Иваныч сказывает - ни песиглавцев, ни лошадиных людей нет на свете, а есть немцы, литва, татары, есть Москва белокаменная, есть царские терема на Москве, есть Киев-город, да сколь еще иных городов... Пойду и всякое повидаю, а что повидаю - после тебе расскажу. Да есть, сказывает Томила Иваныч, на море остров Буян - никаким боярам-воеводам не подданный, окроме единого бога, и люди живут там по правде, золота - лопатой греби! А лавки задаром торгуют... Хоть дальше Ерусалима{222} тот остров, а доберусь!.. - Кабы меня батька пустил с тобой! - мечтательно говорил Кузя. - Да как ты пойдешь с таким пузом - тащить тяжело! - В моем пузе тяготы нет, - сказал Кузя, - я ходчее тебя пойду. У меня в Москве крестный. Кабы батька меня пустил к нему... 2 После долгих стараний и ухищрений Емельянову удалось наконец заручиться дружбой Собакина. Может быть, тут помог и бриллиантовый перстень, оброненный у воеводы да так и не поднятый Федором, однако извет о пожоге посадских бань остался без отклика. Весь город заметил дружбу псковского богача с воеводой, и все стали ждать, что Федор теперь развернется и станет мстить своим недругам. Первой грозы ожидали на голову Гаврилы Демидова и на Томилу Слепого. Правда, Томила не был уже старшиной площадных подьячих и с разоренным новым воеводой Гаврилой не знались зажиточные торговые люди, но вся голытьба, вся посадская беднота низко кланялась, проходя мимо лавки, где Гаврила теперь сидел приказчиком, почитая в разорившемся хлебнике защитника правды. А если случалось кому из меньших затеять неравную тяжбу или искать правой защиты от сильного обидчика, то не искали другого советчика, кроме. Томилы Слепого, кому по-прежнему верили и кого любили за смелость, искренность и правоту. И в глазах Емельянова и воеводы эти двое были олицетворением непокорности посадского Пскова, и воевода, и богатый гость оба видели, что Гаврила и его друг каждый час могут стать вожаками городовой бедноты. Но ни хлебник, ни Томила Слепой не давали повода для преследований. Они жили спокойно и тихо, занимаясь каждый своим делом. Гаврила с Томилой и ближними посадскими написали тотчас же новый извет государю - извет на бесчинства Федора Емельянова, на самовольство и корыстные попущения воеводы Собакина и на безобразия, творимые воеводским сыном. 3 Иванка прожил в Порхове месяца два. Он уже думал, что Гаврила забыл о нем. Безвыходно жить в саду ему надоело, и он думал оставить друзей и идти в Москву. Но вот в баню Прохора вместе с Кузей вошел Гаврила. - Сидишь, Ваня? В баньке сверчком сидишь?.. - засмеялся хлебник. - А ну, угадай загадку: "Ты, брат, иди сюды, я, брат, пойду туды, да на пуповой горке и стренемся..." - Кушак с концами, а на пупе узелок, - быстро ответил Иванка, обрадованный гостю. - А ну еще: "Молодой балбес ускакал в лес, через лес - в баню. Сидит в бане, как кот в сметане!" - Не знаю, - сдался Иванка. - А ты сам и есть, - засмеялся Гаврила. - Нешто ты в бане не сладко живешь?! - Сладко живу, да прискучило. - Ну, вот что, слушай: Васька Собакин, дружок твой, не хочет добром уняться, и батька его несговорный мужик - добром его не возьмешь, да и Омельянов опять с воеводой пиры пирует, а нам с тобой, посадским, сам знаешь, какое житье... - Чего же не знать! - степенно сказал Иванка, польщенный тем, что с ним говорят, как со взрослым, обсуждая городские дела. - Ворочай теперь оглобли через Сольцы к Москве, иди к брату. И сам спасешься, и от мира тебе будет почет, и вот тебе деньги в дорогу от всех посадских людей... - Чего-то посадским забота приспела беглого снаряжать! - удивился Иванка. - Не даром тебе дарят - за службу жалуют! - возразил Гаврила. И он показал беглецу новый извет от посадских людей на Федора и воеводу с сыном. - Брата Первушку найди. Я чаю, твой брат и укажет, как набольшему боярину подать челобитье без волокиты. Гаврила отдал Иванке извет. - Зашей в кафтан да храни пуще глаза, - сказал Гаврила. - Прознал воевода, что есть челобитье, станет ловить псковитян по дорогам. Попадет воеводе в руки - тогда нам всем пропадать: замучит, собака, всех, кто приписи дал к челобитью... Иванка был горд мирским порученьем. Оттого, что при нем была эта грамота, он почувствовал, что его побег важен для всех псковитян, и тотчас же сам себе он показался умнее и старше... Пообещав Гавриле выполнить с честью мирское дело, Иванка стал собираться в путь... Мать Кузи хотела уже отпустить его, но Прохор остановил: - Куда! Округ города и у ворот стоят сыщики и подорожные спрашивают. Бечь тоже с умом надо, - сказал он Иванке. - Через неделю петров день, вот тогда и ступай - все пьяны будут. Мать Кузьки зашила Иванке в полу псковскую челобитную, напекла подорожных лепешек, нажарила кусками печенки, сунула сала и хлеба - все, что могла от своих достатков. Порешили, что Иванка уйдет на рассвете после петрова дня. Целую ночь, сопя, с боку на бок ворочался Кузя и не мог заснуть, раздумывая о судьбе друга. Когда на рассвете Иванка оделся и стал отворять ворота, Кузя вышел тоже одетый, с большой заплечной сумкой, неся с собой удочки. - Куда ты? - С тобой. Словно б по рыбу идем... Кузина мать вышла за ними затворить ворота и благословила Иванку. Кузя тоже попросил благословения. Мать перекрестила его. - Дойду до крестного, из Москвы вестку дам, - пошутил Кузя. - Балуй мне! - досадливо отмахнулась мать. Иванка и Кузя вышли из посада ранним утром, прежде благовеста к обедне. Кузя шагал не отставая. Они шли лугами, полями и лесами, как вели проселки и тропы, минуя большие дороги... Ближе к полудню начало припекать, и Кузя взмолился: - Присядем да легонько закусим. Матка меня всегда в эту пору кормит. Иванка сжалился над другом и помог ему облегчить суму на кусок сала, полкаравая хлеба да две кружки ежевичного меду. Напившись, наевшись, под сенью леса, в стороне от человеческого жилья, они улеглись отдыхать. Ни комары, ни мошкара не тревожили их богатырского сна, и, кажется, если бы в эту пору хищный лесной зверь у кого-нибудь из двоих откусил ухо, ни один из них не проснулся бы ради таких пустяков... Когда отдохнули, Иванка хотел распрощаться с другом, но Кузя сказал: - Пошто ж я думал тебя провожать? Чтобы убечь из дому. Я сам сказал матке и батьке, что не ворочусь. Они веры не дали, мыслили - шуткой. А я и впрямь! - Осерчает Прохор, - сказал Иванка. - Рад будет, - возразил Кузя. - Не раз мне батька говорил, чтоб я не был послушным, как девка, за маткин подол не держался б, да и жить ему тяжко - жалованья не платят, гончарню и торговлишку за доимки разорили, недаром из Пскова в Порхов съехал. - Матка заплачет, - сказал Иванка. - Жаль мне ее, - согласился Кузя. - Да вдосталь уж я с ней насиделся. Надо людей поглядеть. А дядя Гаврила сказывал, что надо людей поглядеть. - И пузо свое показать! - подхватил Иванка. - Ну, коли так, идем! И они пошли. В вечерних солнечных лучах вился жаворонок, и под песню его Иванка тоже запел. И за Иванкой, хоть и не в лад, но так же громко и весело подхватил Кузя. 4 Иванка смастерил обоим по самострелу, наделал стрел, вырезал по посошку, и так они шли - ни богомольцы, ни воины, ни охотники... Шли они не спеша, без дорог. Кузя захватил с собой рыбные лесы и бреденек. - Лето велико впереди, поспеем в Москву, - говорили они оба и подолгу просиживали над озером или рекой. Наловившись рыбы, хлебали уху, а там и спали на берегу, под небесной крышей. - Голодно так-то будет, - сказал Кузя, когда кончилось последнее сало, взятое из дому. - Не пропадем! - пообещал Иванка. Он был уверен, что не пропадет нигде. - Оголодаем - учнем скоморошить, - сказал он. - Чего бякаешь? Грех! Да я не мочен скоморошить, - отнекнулся Кузя. - Я тебя обучу - медведем станешь, - рассмеялся Иванка, - а нет - в дьячки тебя сдам над покойниками читать, а сам звонарем буду... Так, зубоскаля да собирая малину, шли они по лесам. Они миновали погост Дубровны, лежащий на полпути меж Псковом и Новгородом Великим. И, шагая, дорогой Иванка все время пел... - Что ты поешь все, Иванка? - спросил Кузя, унылый и грустный. - Чтобы голоду было не чутко. Пою, а как в брюхе ворчит, не слышу. С голоду им пришлось пристать к помещику и поработать - метать стога, возить сено, косить овсы... Заработав толику, они двинулись дальше и шли между жидких и тощих хлебов. Иногда по пути встречались им беглые мужики. Не раз в непогоду и дождь крестьяне отгоняли от изб Иванку с Кузей. И они понуро шли прочь от негостеприимной двери, не вступая в споры и перебранки, и случалось так, что, подкупленный их покорностью и смирением, хозяин сам выбегал за ними на дождь. - Робята! - кричал он. - Иди ночевать. С сердцов да с кручины молвил недобро... Экие поборы, а тут сосед убег, за него плати! А тут еще лето далось: то град, то ливень, глянь, робята, хлеб-то лег вполовину, а что стоит - колос пуст, а что не пуст - ржа изъела... И, несмотря на скудость в доме, делился с ними куском хлеба... 5 Однажды, уже поздно вечером, вдали от людских поселений, Иванку с Кузей захватил дождь. Чтобы было веселей, Иванка запел. Вдруг сзади послышался конский топот и стук колес. - Эй вы, веселые, куда ночью? - крикнул проезжий. - К Новугороду, - бойко ответил Иванка. - Садись, подвезу, что ночью да в дождь месить! Ребята вскочили в телегу. Проезжий помог подложить сухого сенца и кинул на них рогожку. Усталые, они задремали. На ухабах телегу встряхивало и качало, дождь тихонько пощелкивал о рогожу. Было тихо. Укачиваемый тихой ночной ездой, Иванка заснул. И вдруг очнулся от громкого конского топота. Двое всадников бойкой рысью догнали телегу. - Гей, стой! - закричал один. Проезжий отпрукнул лошадь. Телега остановилась. - Беглого чернеца не встрел? - спросил какой-то знакомый Иванке голос. Иванка не мог припомнить, где и когда его слышал раньше, но дыханье его невольно прервалось. Он никак не ждал, что его могут искать. - Не встрел, - кратко ответил проезжий. - Молодой парнишка - волос кудряв, зубы редки, глаза голубые, - услышал Иванка свои приметы. - Чего он вам всем дался?! На сей неделе в десятый раз все спрошают, - ответил хозяин телеги. - Да вы тут не ищите. Живем в стороне. Я вот своих двоих уловил. Сукины дети бежать хотели, а на них недоимок по три рубли... - Под плети теперь? - злорадно спросил все тот же знакомый голос, и Иванка узнал наконец собакинского холопа Федоску. - А как не под плети! - деловито буркнул проезжий и, вдруг охлестнув по крупу конягу, громко воскликнул: - Ми-ила-ай!.. Телега затарахтела по корням и ухабам. Всадники повернули с проселка в сторону. Но встревоженный неожиданностью Иванка не мог уже больше заснуть... Вскоре телега остановилась. - Вставай, скворцы, прилетели в скворешню! - сказал хозяин. Кузя открыл глаза и потягивался, не сразу поняв, где он и почему спит в телеге. - Вылазь, вылазь, - ласково проворчал хозяин. - В горнице у меня тесно. Ляжете в подклети. Он отомкнул замок и впустил их обоих в подклеть. Едва они вошли, дверь захлопнулась и громыхнул засов. Иванка ошалел от неожиданности. Он рванулся назад к двери и затряс ее, от злости не в силах вымолвить слова, когда в темноте послышалась возня и густой голос спросил: - Сколь дураков новых попалось? - Двое, - ответил Кузя, смекнув, что речь идет о нем и Иванке. - Да старых нас шестеро - вот и добро, - пробасил первый. - Ложитесь-ка спать... Не тряси двери, дурак: крепки - не растрясешь!.. Озадаченный Иванка опустился на сено. - Куды ж мы попали?! - спросил он шепотом Кузю. - Поди угадай! - прошептал так же тихо Кузя. - Спать, дураки, спать - все дураки спят, - проворчал тот же голос, что в первый раз. - Дяденька, да мы где, у кого? - спросил Кузя. - Я не дяденька, а отец дьякон, - сказал бас, - а где мы, и сам не ведаю... Мыслю, что в чертовой кубышке: каждую ночь сюда черт дураков кидает, как гроши в копилку, а что станет делать - уху ли варить из нас или сало топить, кто знает! Иванка не мог уснуть. Боясь больше всего за мирское поручение, он выпорол челобитную из полы и тут же в подклети спрятал ее под сено... Под утро отперли клеть и в темноте втолкнули кого-то еще. Сквозь щели в двери проникли яркие солнечные лучи. В полусвете на сене Иванка с Кузей увидели, кроме себя, еще шестерых людей, которые один за другим просыпались. Иванка и Кузя узнали от них, что ловили их разно, кого - силой, кого - хитростью. Маленький щуплый мужичок вылез из-под сена. - А-а, вот и еще один! - приветствовал дьякон. - Я прежде всех тут бывал, - почти хвастливо сказал мужичок. - Меня в третий раз ловят. Я все испытал... - Чего ж испытал?.. - Клети ставил, избы рубил, телеги делал, а там и убег... Пымали, опять убег! Опять пымали, я - снова! - Да кто ж ловит? - А приказчик боярский. Лютей зверя! Кого запорол, кого собаками затравил, а иной и сам убежал в казаки. А приказчик, чтобы перед боярином счет вести, ловит прохожих людей - крестьян ли, гулящих ли, все едино, - имает да кабалит, а зваться велит чужим именем: кой человек помер или сбежал, кличкой его велит называться. А силен станешь - насмерть побьет... - Тебя же не побили, - сказал дьякон. - Два раза драли и нынче драть станут, - спокойно сказал мужичок, уверенный, что своей судьбы не минуешь. - А я и сызнова убегу! - заключил он. Клацнул дверной замок. Все в подклети замолчали и притаились. Дверь распахнулась. В окружении мелкой челяди, состоявшей из пятерых парней с плетьми, засунутыми за кушак рукоятками, освещенный ярким солнечным светом, кормленый и дородный, стоял приказчик, румяный, с широкой русой бородой, в чистой белой рубахе, без шапки. - Выходи! - повелительно крикнул он. Все бывшие в подклети поднялись на ноги, сбившись, как овцы, в кучу, щурились, ослепленные ярким утренним солнцем. - Ну что? Испугались? - самодовольно и добродушно спросил приказчик. - Не зверь - человек я... Голодны? - Приказчик обернулся к одному из челядинцев: - Митька, раздай-ка хлеб. Мелкорослый и с виду добродушный Митька, с реденькой бороденкой, прижимая по-бабьи к груди, стал резать круглый большой каравай, раздавая каждому пленнику по краюхе. Приказчик молча наблюдал за раздачей. Пленники не спешили есть, только богатырского сложения рослый детина, дьякон, нетерпеливо впился зубами в свою краюшку. - Отцу дьякону по священству прибавь еще, - насмешливо приказал приказчик, - ишь, дюжий! Ладно работать станет. Роздали всем еще по луковице и по ковшу квасу. Выйдя из подклети, Иванка острым и неприметным взглядом окинул двор. У ворот он увидел псаря со сворой борзых, словно собравшегося на волчью травлю. Рослые поджарые кобели сидели и стояли у ворот, поглядывая во двор на толпу новых людей и нюхая воздух. "Кинься бежать - разорвут в клоки!" - подумал Иванка. Он заметил на себе наблюдающий взгляд раздававшего хлеб Митьки и с безразличным видом принялся за еду... - Вот что, добрые люди, - сказал приказчик, обращаясь ко всем пленникам, - нынче у вас началась новая жизнь, все одно, что сызнова родились, а коли снова родился, надо и новое крещение принять. Я вам буду заместо попа, дам имяны. - Приказчик обвел их взглядом, словно примериваясь к каждому, и проглядел бумагу, которую держал в руке. - Ты, сукин сын Федька, иди назад в подклеть, - сказал приказчик, обратясь внезапно к щуплому мужичонке, - тебя драть укажу, чтобы не бегал... Кабы ты не плотник искусный, я б тебя насмерть задрал. Ну, помилую, полжизни тебе оставлю ради уменья твоего... Федька молча скользнул в подклеть. Приказчик обвел остальных взглядом. - Эй, толстый, - вдруг обратился он к Кузе, - будешь Якушкой Карповым. Молод, да ничего - сойдешь! - Ты, отец дьякон, гриву свою подстриги. Она в работе будет мешать. Федотом станешь Андроновым... - Ты, чернявый, Степанкой Трепцом назовешься, - сказал он длинному, тощему, встрепанному парню. - Парфен Терентьич, он больше на Ваську Титова походит, - вставил свое слово Митька, холоп, раздававший хлеб, и Иванка признал по голосу вчерашнего хозяина телеги. Приказчик взглянул на чернобородого длинного парня, словно измеряя его взглядом. - И то! - сказал он. - Васькой Титовым станешь. - И он пометил в своем списке. Когда дошла очередь до Иванки, приказчик усмехнулся: - Таких у нас не бывало. Кличкой будешь Баран. Волосом ты на барана похож, ни охотник, ни работник. Ты кто? - спросил он. Редкобородый холоп Митька весело усмехнулся: - Беглый чернец он, Парфен Терентьич, которого ищут повсюду... Волосом желт, зубы редки, одна бровь выше другой... - Сам ты беглый чернец! - не сумев скрыть испуга, воскликнул Иванка. - Я что за чернец?! Скоморох я - вот кто!.. - В Москву столбец несешь тайный, - словно не замечая испуга и не слыша его ответа, сказал Митька. - Далече не унесешь - тут останешься. Где столбец? Иванка, шагнув на Митьку, дерзко воскликнул: - Ищи! - он распахнул зипунишко. - Что я за чернец?! Какой столбец тайный?! - Ну-ну! Ты, малый, потише! Мне что! Чернец не чернец, я и ангелов на работу поставлю, коль залетят в мой удел! - вмешался приказчик. - Дай шапку. Не дожидаясь, когда Иванка подаст сам, Митька ловко сшиб шапку с его головы. Второй холоп поднял ее с земли и подал приказчику. Иванка замер. Он выпорол из полы столбец и спрятал в подклети, но совсем позабыл о мирских деньгах, которые были зашиты в шапке. - С большой дороги, знать, скоморошек! - с усмешкой сказал приказчик. - Сколь душ загубил за такую казну? Он разорвал подкладку Иванкиной шапки и вытряхнул деньги. Иванка кинулся на него, но сразу три плети ожгли его по спине, по плечам, по лицу. Один из холопов, ударив Иванку по шее, подставил ногу. Иванка свалился, его колотили плетьми, кулаками, ногами. Избитого кинули к Федьке в подклеть. К вечеру Иванку пороли вместе с плотником Федькой и снова обоих заперли в подклеть. Сутки они отсиживались на сене. Злость и растерянность угнетали Иванку. "Как перепел под кошелку попался, дурак нелепый! - бранил сам себя Иванка. - Пошто было от владыки бежать Фалалею такому?.. Хоть удавись тут, а не уйдешь никуда от собак да холопей..." - Тут, малый, хитростью надо. Ты хитрость какую умысли, - посоветовал неугомонный беглец. В это время ключ щелкнул в замке и холоп Митька вошел в подклеть. - Эй ты, Баран! Ты, сказывал, скоморох? Иди-ка потешь нашу братью. Парфен Терентьич велел. Твои денежки душегубные пропиваем, - сказал Митька. Избитого Иванку втолкнули в избу к буйной ватаге пьянствующей челяди. - Поднеси ему, Митька, во славу божью! - сказал приказчик. Иванка ждал, что его хлестнут плетью, но Митька налил стакан вина и поднес ему. "Отравить хотят, что ли? - подумал Иванка. - А, все равно!" - решил он и выпил единым духом. - Вот этаких я люблю! - внезапно воскликнул пьяный Парфен. - Пьем, малый, со мной мировую! Он налил по кружке себе и Иванке. И Иванка вспомнил, как он сидел на цепи у Макария, пока был кручинным, и тут же решил прикинуться веселым и беззаботным пьяницей и гулякой - скоморохом. Недаром толкался он по торгам и знал скоморошьи побаски. Он неприметно выплеснул чарку под стол, спросил себе гусли, провел по струнам. Коровушка на веточке сидит, Молодой медведь во клеточке свистит. Таракан попадью дерет, Попадья комаром ревет... Гули-гули-гули, ягода моя, Люли-люли, вишня пьяная!.. - молодецки запел Иванка. Под его погудку пьяная челядь пустилась в пляс... 6 Иванку не стали больше держать в подклети, а послали с утра на работу со всеми. Они убирали хлеб. К вечеру их загоняли по избам. Выйти из дворов до утра было нельзя - по улицам и вокруг околицы бегали псы. К утру псари сажали собак на цепи и выпускали на работу людей... Дьякон отказался постричь волосы. Его постигла Иванкина участь - свалили, избили плетьми, ногами и палками. Дня три он лежал, но когда встал, опять отказался работать. Тогда приказчик ему сказал: - Рассуди, Федот: один раз я тебя уже до смерти засек. И в другой раз засеку, коли работать не станешь. Нового Федота на твое место сыщу и сроку тебе даю два дни... И на два дня с колодкой на шее дьякон был заперт в подвал и прикован цепью. Два дня его не кормили и били железным прутом. На третий день дьякон смирился и стал на работу... К вечеру каждый день здесь кого-нибудь били плетьми и кнутами, а кого ловили в побеге, на кого был особенно зол приказчик, тех вздымали на дыбу... Старожилы рассказывали, что раз смелый мужик Семен пытался убить топором Парфена. Расправа над парнем была так страшна, что с этой поры вся деревня боялась ходить даже мимо подвала, из которого три дня подряд раздавались ужасные стоны и крики. В деревне шептались, что смелого малого рвали на мелкие части щипцами и жгли огнем... Когда крики кончились, приказчик сказал, что Семен убежал из подвала... - Якушка, чего ты такой кручинный? - с участием спросил Парфен Кузю. - По дому тоскую. Матка там у меня да батька... - Ишь, ласковый!.. Тоже и ты человек. Давно бы сказал! - обрадовался приказчик. - У того Якушки вдовка осталась, Матренка. Вот тебе и жена! Селись у нее - утешит. - Да я не хочу! - в испуге воскликнул Кузя. - Чего врешь! - строго цыкнул приказчик. - Сказал я: жена тебе - и селись! А старую жизнь забудь: дома тебе не бывать и батьки с маткой не видеть! Так распоряжался Парфен всеми. Сажая на место умерших и беглых новых людей, он правил на них недоимки, оставшиеся от тех, чьими именами называл своих новых пленников... Особенно новым пленникам жилось от этого тяжело. Они были сумрачны, тосковали, и только Иванка всегда напевал и не падал духом... - Баран! Ну прямой баран! - умилялся приказчик. - Глуп, как баран, оттого и весел! И приказчик кормил Иванку сытнее других. Когда приказчик с приятелями затевал гулянки, они всегда звали Иванку плясать, а Иванка придумывал потехи, прежде не виданные у них на пирушках: то обучил он двух лучших собак прыгать в обруч, то показал забаву псковских купцов - петушиный бой, то затеял объездить тройку собак и запряг их в легкую таратайку... - Ух, Баран, распотешил. И впрямь оказался ведь скоморох - не чернец! - восклицал в восторге приказчик, и вся ватага холопов, глядя на его проделки, рычала и ревела от смеха... Уж деревенские псы знали Иванку и не трогали, он мог выходить из своей избы, когда хотел. - Иван, не срамно тебе с их безбожной братией пиры пировать! - упрекнула Иванку Кузина жена Матренка, когда Иванка как-то вечером зашел к Кузе. - А что ж мне, плакать сидеть?! У тебя вот Кузька, у Кузьки - ты, вам и ладно, а я один - хоть собаками тешусь! - Вино пьешь да пляски пляшешь, - с укором сказал Кузя, - мужики тебя Парфену дружком почитают, боятся тебя. Иванка подмигнул и засмеялся... - От тебя не чаял того, - с обидой и грустью заключил Кузя. - Уйди хоть ты вон из моей-то избы, приказчичий скоморох! - со злобой вскрикнула Матренка, у которой Парфен уже замучил ее первого мужа. С этого дня Иванка не заходил к Кузе. Встречая его на работе за молотьбой и в других местах,