- воскликнул удивленный Гаврила. - Отколь ты взялся? - Что Кузька, не приезжал? Кузьки нету? Не знаешь ты ничего? Я от Васьки убег! Извет у него... у Собакина... Он ныне грозится весь город пытать, а в первую голову-де тебя да Томилу... Всех, мол, схватит сего же дни, кто извет учинил, и станет пытать и жечь... - Гавря! Тебя пытать?! Боже ты мой, Гаврюша!.. Мыто куда же, Гаврила Левонтьич, мы-то? - запричитала в отчаянии жена хлебника. Двое средних ребят, вцепившись в ее подол, испуганно засопели, часто моргая, готовясь заплакать, старший же, девятилетний мальчишка, молча, насупив брови, повис у отца на руке... - Ишь, дурак, что наплел! - проворчал Гаврила Иванке, укоризненно кивнув головой на всполошенную семью, и старший мальчик при этом обдал Иванку презрительным взглядом. - Ступайте вон, - мягко сказал Гаврила своим, а Иванку ткнул на скамью в угол. - Чего стряслось? Кузьки не было. Толком сказывай: как извет к Ваське попал? - Брат Первушка ему продал, - с болью признался Иванка. - Кто мог бы помыслить... - Гаврила Левонтьич, езжай ты из города ради Христа, скорее езжай, благо в дорогу готов. Сам бог тебя бережет! - высунувшись из двери соседней горницы, робко и умоляюще подсказала жена Гаврилы. - Параша, голубка, уйди, не суйся, не то побью, - ласково, но полусерьезно погрозился Гаврила. - Нельзя мне ехать: как мир брошу? Раз извет у него, всем нам горой встать, а по одному он всех передавит. - Петруша, - сказал Гаврила старшему сыну, - беги живее в Земскую избу к Ивану Подрезу, призови ко мне, скажи - скорым бы делом, не мешкав, бежал. А ты, Параша, к Томиле Иванычу, а я тут дочку понянчу. - Иди, дочка, - нежно сказал он, взяв грудную девчонку из рук жены. Пока жена и сынишка Гаврилы бегали за его приятелями, хлебник, как был одетый, готовый в дорогу, в овчинном полушубке и валенках, с младшей девочкой на руках шагал по избе, рассуждая сам с собой вслух. - В ладный день сия весть приспела, - сказал он, - нынче дружно в городе, весь народ заодно. И на воеводу злы. Из слов хлебника Иванка узнал все, что сегодня с утра случилось. - Народ злобится против Федора, - заключил Гаврила, - другого случая не дождемся, чтобы его вместе с воеводой свалить, а сейчас мочно... Так-то, дочка! - воскликнул хлебник, взглянув в пухленькое личико девочки, которую держал на руках. - Надо ныне же, чтобы все с ружьем встали. Станем народу сказывать, чтоб хлеб не давать увозить к немцам, с того и почнем, а не то все равно всем загинуть... В словах хлебника была последняя решимость. - Весь город с собой подымем, - уверенно заключил он, словно в каком-то упоенье. - Ладно приспел ты, Иван, что я не уехал... Народу много на улице? - Тьма-тьмущая! - подтвердил Иванка. - Да слышь-ка, Иван, - заметил хлебник сурово и сдержанно, - ты бы отца пожалел да всех своих: не сказывай на народе, что брат твой продал извет. Знаешь, народ какой, - скажут: "Оба яблочка с одной яблони..." И всему дому вашему пропадать, всю семейку каменьями закидают. Почти год минул с той поры, когда Иванка пытался бежать от архиепископского холопства и был посажен на цепь. Год лишений, бродяжничества, борьбы за жизнь и свободу превратил Иванку из мальчика в крепкого, рослого юношу с темной пушистой тенью над верхней губой. Пришедший на зов Гаврилы Томила Слепой не сразу узнал его и засмеялся, узнав. Но было не до смеха: Гаврила, шагая по-прежнему с девочкой на руках, поведал ему и Ивану Подрезу, что стряслось и какая грозит беда. - Мешкать не мочно, все пропадем, вставать надо! - заключил хлебник. - И время такое нынче, что город за нами встанет: с голоду все пойдут!.. - Всем пропадать, - согласился Иван Подрез, узнав, что извет псковитян в руках у Собакина. Подрез не склонен был бунтовать, но сегодня и он был напуган воеводой. И Томила Слепой согласился с ними. - Весь город! - в упоенье твердил хлебник. - Город? - с сомнением переспросил Томила. - Не город, я чаю, - все города Московского государства! Всюду шитье такое, что только учни... - Ну-ну, потише... Пошто же уж все государство! - остановил Подрез. Иванка заволновался: - Житье! Ух, житье! Насмотрелся я по дороге всюду - и в монастырщине, и в боярщине, и у помещиков, и в городах по базарам... - Бывалый ты ныне у нас, Ваня, бывалый! - с добродушной усмешкой сказал Томила. В это время вошел Михайла Мошницын. - Гаврила Левонтьич, Томила Иваныч, беда! - воскликнул он. - Извет у Собакина. Хочет нас всех похватать!.. Надо бежать из города! - Куды ж бежать-то, кузнец? - спросил Томила Слепой. - Пусть воевода бежит - не мы... - Мятеж чинить хошь? - спросил удивленный кузнец. - Мятеж не мятеж, а шкура одна на плечах - не овчинная шуба! - ответил хлебник... 6 Федор Емельянов сидел один, ожидая прихода Шемшакова. Филипп с утра уже раз пять забегал к хозяину и должен был теперь привести для беседы "верных людей". Федор ждал. Выходить или выезжать сам он не решался, боясь обозленной толпы. Однако он был уверен в своей победе над псковичами, лишь бы Филька успел выполнить все поручения... Подьячий вошел, когда уже начало смеркаться. - Повсюду был, Федор Иваныч! - сказал он. - Да вот привел с собой двоих: Ульяна Фадеева, стрельца Чалеева приказа*, - знаешь старика у сполошного колокола? - его сын; да подьячего Захарку Осипова. Вместе ли звать или порознь? ______________ * Стрелецкие приказы (полки) носили названия по именам своих голов (командиров). Стрелецким головой старого приказа во Пскове в 1650 г. был Степан Чалеев. О его приказе (полке) и идет речь. - Допрежь всего, Филя, скажи - что народ? - спросил Федор. - Стоят у съезжей избы, выкликают: мол, пусть нас государь велит перевешать, а хлеба к немцам нам не давать! Сами, кричат, станем с ружьем у житницы! Федора, кричат, Омельянова затея во всем деле. Побить его! - А что воевода? - Сидит взаперти, вроде тебя, да мятный квас пьет, а ночью сбирается пыткой пытать посадских. Стрельцов послал имать кликунов по домам. Сына Василья на радостях для встречи при мне бранил всяким словом... - За что? - Опять за девок, - махнул рукой Шемшаков и осклабился. Ухмылка его была противная: он показывал широкие розовые десны, и лишенные ресниц глазенки его словно покрывались каплями масла. - С Васильем вышло чудно, - гыкнув, сказал Филька. - Схватил он пригоженькую девчонку на улице, а она как хрясь ему в рожу - он и с ног, а девка в бежки... Стали его холопья нагонять ее, а она их двоих побила, поваляла, да сама - в Завеличье по льду!.. Сказывают, парень был в девку одетый, а пошто одетый - кто знает! Так и ушла... А у Василья Никифорыча рожа синю-ющая... - Замолчь! Попусту... Бя-бя-бя!.. - рассердился Федор, оборвав Шемшакова. - Хлеб из казенных житниц везут ли? - Бросили. Мужики боятся: завелицкие их посулили в прорубь сажать, под лед. - Сколь же свезли? - С тысячу чети вчера, а ноне чети с два ста свезли да стали... Когда Шемшаков говорил, тонкие губы его шевелились, как черви, и Федору стало противно. - Кого, говоришь, привел? - нетерпеливо и резко спросил Емельянов. - Осипова Захарку да стрельца старого приказа - Ульянку. Кого звать? - Наперед стрельца, - приказал Федор, - да водкой его попотчуй. Через минуту стрелец вошел и от порога закрестился в передний угол. - Здоров, Ульян! - первый приветствовал Федор, чтобы оторвать его от молитвы. - Здравствуй, Федор Иваныч, - поспешно поклонился стрелец, - пошто звал? - По малину, - мрачно пошутил Федор и обратился к Шемшакову: - Дай-ка ему, Филя, заветного, малинового! - С этими словами Федор подал подьячему связку больших и малых ключей. Подьячий открыл чуланчик в углу и достал янтарный кувшин и стакан. Тягучая струя малинового меда побежала в стакан и наполнила ароматом горницу. Стрелец поднял стакан. - Чаша великого государя Алексея Михайловича, - сказал он, - чтоб он здрав был! - И стрелец выпил мед и утерся рукавом красного кафтана. - Садись, - приказал Федор, - сказывай, как стрельцы думают. - Думают они, Федор Иваныч, государь, по крестному целованию. Сказываю за старых стрельцов Чалеева приказу, а новоприборные - бог им судья: знать не знаю, да слышал худо... - А старого приказу пойдете ль с ружьем за государево повеленье? - Федор спросил и впился глазами в стрельца, словно испытывая прямоту и правдивость ответа. - Когда велит голова Степан Кузьмич, то и пойдем! - твердо ответил стрелец. - Мы люди служилые, царские. Нам что голова скажет, так по его слову и станется. Федор наклонился к стрельцу. - Слушай, Ульян, скажет ли голова, нет ли, а поутру накажи воротным караульным городских ворот не отпирать да в город никого не пущать... Денег не пожалею. По всем воротам по рублю раздай, чтобы не отпирали... Да с ружьем к дому моему, чтобы человек с десять с пищалями - тем по пять рублей подарю. С утра чтоб стояли... Да ходи по всему Полонищу, сказывай старым стрельцам - Федор-де Иваныч милостив, посулил соболей жаловать за верность государю, и владыка обещал и окольничий Никифор Сергеич... Да иди, не мешкав... час дорог... Да вот вашему голове Степан Кузьмичу Чалееву гостинец... да скажи ему все, что я тебе молвил. Ступай. Шемшаков проводил стрельца. Подьячий Захарка, кудрявый и стройный, с большими темно-синими глазами под пушистыми ресницами, вошел в горницу и поклонился. - Садись, - указал Федор, - до тебя тайное дело. - Слушаю, Федор Иваныч. Я постою... - Слышал про гиль? - Как не слыхать - гудит город! - Подьячий переминался с ноги на ногу. - Хочешь у воевод и у государя в чести быть? - Кто чести земной не хочет! - поклонился подьячий, метнув быстрый взгляд. - Сядь, говорю. В ногах правды нет! - настоял Емельянов. Захарка присел на краю скамьи. - Коли хочешь в чести быть, Захар, вот тебе слово мое: кто гиль заводит, с тем водись. Хлеб-соль води, дружбу крепи... - Помилуй, Федор Иваныч! - притворно вскочил подьячий, словно не поняв, о чем речь. - Я крест государю целовал! - Дурак! - остановил Федор. - Ты сам разумей, чему я тебя научаю: для того и станешь с заводчиками, с кликунами дружбу водить, по сердцу заводчикам слово молвить, одну с ними чашу пить, чтобы быть государю верным, а станет к тебе ходить Филипп или иной кто, и ты тому будешь все сказывать, что у кликунов в мысли... За то вот тебе в честь и в посул, - заключил Федор, сунув ему кошель, - а после еще дам, как дни пройдут да когда хлеб вывезем... - Федор понизил голос: - Должен ты, как змея, в сердце вполозть пущим гилевщикам, целоваться с ними... Руки и ноги им языком, коли надо!.. Ликом ты ясен. Прикинься - поверят! Захарка опустил глаза. - Иди, - отпустил Федор. Подьячий вышел. - Твой черед, - сказал Шемшакову Федор, - сказывай, Филя, да про пустое не бормочи... - Сулил воевода, что ночью возьмут из домов с постелей, кого приписи писаны в извете: земских старост Ивана Подреза, да Семена Менщикова, да еще Томилу Слепого, Гаврилку хлебника, Мишку Мошницына да стрельцов новых приказов - Прошку Козу да Максимку Ягу... Я сказывал: припишите, мол, попа Якова Заплеву, а Ивана Подреза и Семена Менщикова не надо брать, да еще мясника Микиту Леванисова приписали б... - Верно сказывал, - одобрил Федор. - А ворота? Что про ворота воевода баил? - тревожно спросил он. - В ночь как запрут, тут и конец, а поутру не отворят. Да от себя окольничий при мне послал сына боярского к старого приказа голове стрелецкому - наказал зелье раздать стрельцам и пушкарей по стенам к наряду поставить... - Первое дело - заводчиков посадить, да только на съезжую бы не надо... Со съезжей отбить могут - надо в подвалы ко мне. Крепче!.. Первое дело - гиль в яйце задавить, не дать вылупляться!.. - Владыка сказывал - на владычный двор посадить мочно, да окольничий не велел. Указал, чтобы садить в съезжую. Да ладно - куда-никуда; первое дело - взять, а как схватят их, так Никифор Сергеич сказывал, что разом их на Москву пошлет... - Ладно. Сходи еще нынче к стольнику Афанасию Лаврентьичу, скажи, мол, просил его Федор под тех заводчиков, коих ночью схватят, лучших своих коней дать. Я, мол, даю, да коли он даст - никакая погоня не настигнет: лучшие кони в городе его да мои. А моих, зайди на конюшню, вели на ночь овсом кормить... Когда Шемшаков ушел, Федор налил себе заветного, самого любимого, малинового меда, не из того янтарного кувшина, из которого угощал стрельца, а еще лучшего - из немецкого хрустального бочонка в серебряных обручах, и сидел задумчиво, потягивая сладкий, густой напиток... Он ощутил спокойствие и усталость от тревожного и хлопотливого дня. Сегодня весь город - лучшие посадские люди, дворяне и сам воевода почувствовали его, Федора, силу и подчинились его рассудительному, расчетливому уму. Они были все смущены непокорностью горожан, и лишь Емельянов не растерялся: он составил список заводчиков шума и настоял, чтобы их этой же ночью схватить. Он уговорил воеводу не отпирать утром ворот, поставить на ноги стрельцов и пушкарей. И вот, как по щучьему велению, воевода, дьяк, архиепископ, стрелецкие головы, дворяне и дети боярские - все выполняли его желания. Правда, за день пришлось отдать перстень-лал, нитку жемчуга и сорок соболей да рублей с полета денег. Да то и стоило!.. День был закончен. Федор вздохнул с облегчением. Не голытьбе посадской тягаться с ним силой!.. Завтра, не то послезавтра приедет немец, свезут хлеб из Пскова, и тогда все придет в мир и порядок... Емельянов был даже доволен проявлением непокорности горожан. Оно дало воеводе повод схватить заводчиков тайного извета, а Емельянову - избавиться от старых непримиримых врагов, Томилы и Гаврилы. "Отчирикались воробьи!" - подумал о них Емельянов. Он задремал и резко качнулся вперед всем большим телом, быстро выпрямился, встал и хотел налить еще меду, когда вдруг небывало громко, тревожно, отчаянно кто-то застучал у ворот. По неведомой причине у Федора кровь прилила к голове и в глазах потемнело. Он сел, заставляя себя успокоиться. В горницу, стукнувшись головой о низкий свод двери, вбежал Шемшаков. - Федор Иваныч, беда! Гиль в городе! По улице ходят толпами человек по двадцать и по пятьдесят с ружьем - кто с топором, кто с кольями и, небывалое дело, с пищалями даже... - А ты и спужался? - досадливо и с насмешкой сказал Емельянов. - Я наказал стрельцам с пищалями караулить... - Да нет, Федор Иваныч, не то: лютуют, грозят на тебя!.. - Тс-с-с!.. - зашипел Федор. И все спокойствие, вся уверенность его вдруг исчезли. - Чего орешь?! Слуг на меня поднять хочешь? Изменщик!.. - Федор Иваныч, кричат по городу, чтоб тебя и с женой побить, - зашептал подьячий, и губы его шевелились, как черви. - Стрельцов не видать. Решетки в улицах не заперты, сказывают, что стрельцы воеводу не слушают. Народ пускают из слобод в город... Ты бы супругу свою взял да как-нибудь... - Пошто ж я ее повезу? Кому баба нужна, кто ее тронет?! - со злобой прервал Емельянов. - Кричат, чтоб ее, и сына твоего, и тебя самого - всех убить. И меня тоже, Федор Иваныч... - Опять орешь! - хрипло остановил Федор, хотя Филипп теперь говорил шепотом. - Чего ты весь дом мутишь! Меня побить хотят, я не ору, а ты надрываешься! Я их в бараний рог скручу!.. Утре стрельцы придут... Иди спать... Шемшаков удивленно взглянул на Емельянова, не понимая, почему он его так выпроваживает. - Федор Иваныч, я спать не пойду. Новое что станется - дам уведом, - дрожащим голосом сказал он. - Ладно, ладно! - тяжело и нетерпеливо сказал Емельянов. И Шемшаков поспешно выскочил вон из горницы... ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ 1 Несмотря на мороз, Иванка вспотел, мчась по улицам от Петровских ворот к Рыбницкой площади. - Припоздал, припоздал, скачи! - кричали ему вдогонку ребята. - Скинь шубейку-то, жарко! - насмешливо бросила от ворот какая-то девушка. - Подбери, зайду! - крикнул ей на ходу Иванка и, сорвав с плеч нагольный тулупчик, подарок Первушки, в одной рубахе помчался дальше. Рыбницкая площадь гудела, полная всяким народом. Сюда собрался весь Псков. У всех на устах были ненавистные имена Федора Емельянова, воеводы Собакина и Филиппа. Два больших опрокинутых селитряных чана стояли среди площади. С этих чанов в торговые дни объявлялись царские повеления и воеводские указы, а в дни всегородних сходов обсуждались земские дела. Когда Иванка вбежал на площадь, на одном из чанов без шапки стоял высокий, сухой, чернобородый стрелец Юхим. - Где то видано, братцы, свой хлеб отдать да под окнами побираться?! А мы из города хлеб вывозить не дадим. А похочет кто силой взять, и пусть на стрелецки пищали наскочит. Побьем! - кричал стрелец на всю площадь. - Побьем! Всем городом встанем! - отозвались из толпы. - То и лад. Всем городом крепче стоять. Омельянов всем в городе знамый изменщик, и воевода с ним. Немцев пущают в город? - спросил стрелец. - Пущают. Повседни у них пиры! - закричали вокруг. - Голодом город морят? - продолжал Юхим. - Заморили, проклятые! Намедни без соли, а ныне без хлеба! - Челобитий наших к царю не пущают. Очи застят царю на правду. Вот и спрошаю братцы, кто они есть - изменщики али нет? - Изменщики! Хуже немцев проклятых! Иванка проталкивался сквозь толпу, пробираясь к стрельцу, где ожидал найти и Гаврилу. - Стой тут тихо, куды ты, пострел! - досадливо одергивали его. - Гонец я, со скорою вестью, - отозвался Иванка. - К кому гонец? - А туды... - Иванка кивнул головой к чану. - Что за весть? - Про то ведаю сам. Пустите-ка, братцы. Иванка толкался, рвался, продирался и наконец, добравшись до дощанов, растерянно огляделся, не видя знакомых в пестром множестве лиц... В это время чернобородый стрелец Юхим, окончив речь, спрыгнул вниз с дощана, а на место его уже забрался мясник Леванисов. - Кричать, господа, кричим, чтобы немцам хлеба не дать. Всем городом глотки дерем, а придет к ответу, не стали бы отрекаться... а чтобы не было между нами измены, крест поцелуем стоять заедино... - начал мясник. - Ты что, молодой? - спросил сочувственно только что соскочивший с дощана стрелец Юхим, видя растерянную нерешительность запыхавшегося парня, одетого по-летнему в яркую синюю рубаху, без шубы и без кафтана. - Я от Петровских ворот... Немцы скачут с Москвы... - выпалил залпом Иванка... - Чего же молчишь?! - воскликнул Юхим и весь, всем лицом, глазами, даже, кажется, длинной черной бородой клином сверкнул, словно молнией. Опершись о плечо Иванки, он снова мгновенно вскочил на чан. - Псковичи! - перебив мясника, зычно выкрикнул он. - Немцы скачут за хлебом. - Где немцы? Отколе проведал?! - крикнули и" толпы. - Иди сюда! - потащил стрелец Иванку на чан. Иванка забрался на дно опрокинутого дощана. Отсюда было видно все бескрайнее море людей. - Иванка! - окликнул Гаврила, вдруг вынырнув из толпы. Он легко вспрыгнул на чан. - Едут? - коротко и тихо спросил он. - Едут! - Господа дворяне! Посадский люд! - крикнул он и обвел взглядом толпу. - Стрельцы, пушкари, священники! Юхим правду молвил: ведомо нам стало вечор, что приедет немец хлеб увозить, и мы стрельцам наказали уведом дать. И вот верного человека послали к стрельцам, - хлопнул он по плечу Иванку, - и тот человек дает весть, что уж скачут... - Далеко ли скачут? - крикнули из толпы. - Теперь, чай... у ворот... - застенчиво улыбнувшись, ответил Иванка. Бойкий в обычной жизни, он вдруг оробел, поставленный на виду у такого множества людей. - Гей, народ! - крикнул в это же время голос всадника в голубом кафтане, - это был один из караульных стрельцов, примчавшийся от ворот. - Немцы краем поехали, у ворот не стали! И едва выкрикнул всадник эти слова, как двое других стрельцов, в желтых кафтанах, караульные от Великих ворот, прискакали на площадь. - Немцы за хлебом приехали, Федора Омельянова спрошают, а сами мимо города в Завеличье... - С ружьем! - грянул в ответ чернобородый стрелец Юхим, призывая народ к оружию. - С ружьем! С ружьем! - подхватила площадь, и вдруг, заглушая крики толпы, от Рыбницкой башни загудел, надрываясь, колокол - били сполох...* ______________ * Сполох - набат, сигнал тревоги. - С ружьем! - заревела толпа и качнулась, и словно река полилась с площади в улицы, к Власьевским воротам. По дороге люди забегали в дома. Дубины, косы, топоры и пищали появились в толпе. Казалось, у всего Пскова было одно сердце и это оно кричало и звало набатом. Народ уже подходил к Власьевским воротам, а колокол у Рыбницкой башни не умолкал, и теперь зов его подхватили колокола по церквам. Весь город гудел, как во время осады или больших пожаров... 2 Вечером, сидя в каземате при Всегородней избе{307}, рижский купец Логин Нумменс с досадой вспоминал события этого дня. Он хотел бы возвратить сутки вспять и начать все сначала - тогда бы он вел себя совсем по-другому. Он про себя разыгрывал целые сцены и составлял разговоры, которых не было, но которые могли бы быть, если бы он был умнее... Он наделал глупостей и ошибок: он считал теперь главной бедой то, что поверил шведскому королевскому резиденту... Он убедился, что русские не боятся шведов... Или господин резидент говорил о других русских; может быть, он говорил о боярах, канцлерах и полководцах... Нумменс теперь желал бы, чтобы господин Карл Поммерининг, московский резидент королевы, попробовал поговорить о могуществе королевы Христины с этим скопищем кузнецов, сапожников и стрельцов... Вторая ошибка Нумменса была в том, что он поверил Федору Емельянову, с которым познакомился в Новгороде год назад. Год назад Емельянов говорил о себе как о владыке и повелителе Пскова: "Что ты можешь в своей Рыге? Кто тебя боитца в твоей Рыге? А я хозяин городу - меня все боятца! Велю - и городские ключи поднесут. Меня назовешь - и всяк псковитин тебе в пояс поклонится!.." Так хвастал тогда Емельянов, и Нумменс вспомнил это сегодня на льду Великой: как заклятье выкрикнул он разъяренной толпе имя Федора, но Федор тоже не напугал никого... Имена Морозова и Милославского, воеводы Собакина, Федора Емельянова и даже прославленное во всей Европе имя самой королевы - ничто не спасло его... Нумменс хотел выкрутиться: он врал и путал, но его уличали, как вора. У него взяли ключи от его дорожных ларцов, его раздели донага и обыскали все вплоть до нательного платья. У него вынули все долговые расписки, контракты и деловые записи, отобрали железный сундук с государственными деньгами и взяли в Земскую избу королевские письма... Когда раздели его для обыска, он разозлился от унижения и стыда, от того, что все видят его покрытое родинками жирное розовое тело, дрожащее мелкой дрожью. Вот почему он сделал последнюю глупость. - Зачем дали тебе бояре казну? Что с той казной делать? - спросил вожак бунтовщиков. "Не знаю, господин, я простой купец, как ты и твои товарищи. Мне приказано отвезти казну во Псков и купить здесь хлеба для нашей страны. Такова воля ее королевского величества". Так надобно было сказать, но Нумменс так не сказал. Он ответил иначе: - Платить солдатам... Солдат нанимать, чтобы бить русских... Чтобы вас перебить, нужны королеве деньги! - выкрикнул он и погубил себя. Теперь его посадили под стражу. Пять купцов и ремесленников, пять попов и монахов и двадцать стрельцов охраняют его... Он ждал, что теперь его будут пытать и спрашивать: зачем он сначала хотел утаить деньги, если они получены по закону? Зачем он не ждал у псковских ворот, когда останавливали его стрельцы? Зачем ссылался он на Морозова и Милославского? Сколько собрано у королевы войска? Когда она хочет послать войска и под какие города?.. Откуда ему все это знать!.. Нумменс припомнил еще одну страшную вещь: тульский кузнец, его подставной слуга, Иоганн Либхен, которого поймал он с таким трудом, - этот человек снова ушел из-под его власти... Нумменс видел, как тульский кузнец окликнул какого-то посадского парня, бывшего на морозе в одной рубашке, словно летом. Нумменс видел, как они обнялись, будто родные... Если Иоганн Либхен расскажет русским, почему уезжают из Тулы иноземные кузнецы, то королева просто велит казнить Логина Нумменса. Казнить за длинный язык, за измену, за выдачу королевской тайны... "Логин, Логин, - твердил купец самому себе, - жил бы ты тихо, торговал соболями, не льстился бы на королевские дела - не сгубил бы себя!.." 3 Подрез и Менщиков, земские старосты города, посадив на монастырское подворье под стражу Логина Нумменса, думали тем лишь уберечь его от свирепой расправы толпы, а там, когда разойдется народ по домам, найти иной выход. Но народ не хотел расходиться: огромной буйной толпой проводив до ворот подворья обезумевшего от страха иноземного купца, толпа направилась к Полонищенскому концу, где находились палаты Федора Емельянова. - Федора перед народом поставить! - крикнул стрелец Юхим Щербаков. - Под плети, к расспросу Федьку! - жадно подхватила толпа. У железных ворот емельяновского двора плотно стеснились сотни людей, дерзкой рукой трясли створы ворот. Железо рявкало так, что было слышно в соседних улицах, но двор Емельянова словно вымер... Замок разлетелся... Толпа ворвалась во двор. - Федора на расправу! К расспросу! - Куда ты к чертям схоронился? Эй, Федька, вылазь! Еще никогда во дворе Емельянова не бывало грабежа или кражи: железные замки и решетки, сторожа и собаки охраняли покой его дома. Теперь посадские и стрельцы рвали скобы дверей, врывались в сени, в сторожки и всякие службы. Испуганные слуги разбежались перед толпой. Им вдогонку свистали. Толпа вошла в дом. Жена Емельянова упала на колени, моля о пощаде, уверяя, что Федор уехал из Пскова. - Ступай сюда в горенку, тут посиди. Не тронут тебя, - обещал ей Юхим Щербаков и, втолкнув в каморку, затворил за ней дверь. Толпа лезла во все закоулки, шарила под столами и в сундуках, срывала скатерти, вышибала двери чуланов и кладовых, роняя посуду, с наслаждением сокрушая все на пути и топча дорогие одежды. Федора не было. Во дворе толпа дорвалась до хлебных клетей. Горы зерна! Хлебный потоп! Невиданное богатство и сытость по самое горло - вот что таили клети... - Вишь, нашего сколько! - Кровь наша! - Для немцев скопил, а нам голодать! - Насыпай зерно, братцы! - На татьбу не дерзайте! За правдой шли, не в разбой! - крикнул Томила. - А то разве неправда, чтобы хлеба голодным от сытого ять? - Хлеб-то наш! Федор нас грабит, а мы его не моги?! Хлеб потек по мешкам, по кулям... Тут же в доме Емельянова хватали ведра, бадейки, расстилали свою одежду, сыпали в пазухи зерно, иные снимали с ног валенки и, насыпав доверху зерном, босиком убегали... - Слышь, домой-то поспею сбегать? Поспею домой за кулем?! - спрашивал в толпе молодой рыжекудрый поп. - Отдай! Чем коней поить стану! Отдай! - кричал старый конюх, гонясь из конюшни за крендельщицей Хавроньей, тащившей разом две пустые водопойные бадейки. Он схватил ее за полу, она обернулась и с неожиданной силой ударила его по голове деревянной посудиной. Конюх свалился в сугроб. - Ай да баба! - восторженно одобряли вокруг. В этот же миг молодой рыжекудрый поп подскочил к старухе, схватил одну из бадеек и, подобрав полы шубы, в один прыжок перемахнул саженный сугроб. - Батюшка! Сукин сын! Чистый козел, окаянный! - взвизгнула крендельщица, прыгнув за ним и увязнув в сугробе. Толпа у ворот емельяновского дома запрудила улицу. В воротах шла давка. Кто успел захватить хлеба, не мог выбраться и уходил по задам, через крышу конюшни, через каменную стену, которой, как монастырь, был окружен емельяновский двор. - В завелицкие житницы, братцы! - крикнул кто-то на улице у ворот, в толпе, которая уже не вмещалась во двор. - По лавкам, робята! По житным лавкам! И словно ветер понес толпу в разные стороны: люди мчались по улицам, торопясь обогнать друг друга, как шальные забегали в дома, под одежду совали кули, торопливо завязывали рукава рубах, хватали кошелки и снова бежали, сшибаясь, сталкиваясь, падая и вскакивая, мчались дальше. Погром емельяновских хлебных лавок, ларей и лабазов начался по всему городу. Сторожа завелицких клетей вышли против толпы с дубинами. На них налетели и смяли. Лет пять подряд стоявший на папертях Пскова немощный нищий Петяйка, дрожавший собачьей дрожью и ползавший раскорякой, в пылу схватки вырвал дубину у сторожа и богатырским ударом вдрызг размозжил ему голову... Толпа бушевала. От Рыбницкой площади устремился поток в Кром, к последним хлебным клетям Емельянова. Стрельцы, посадские и холопы, нищие и крестьяне, приехавшие на базар, дьячки, пушкари и подьячие, тесно сплотившись в одно громадное тело, кричали одним невнятным и яростным криком, дышали одним дыханьем, повисшим, как туча, в морозном воздухе... Впереди толпы бежал табунок посадских ребят, в валенках, босиком и в лаптишках... И вдруг со звонницы Троицкого собора поплыл колокольный благовест. Толпа приумолкла и прислушалась. Сквозь гул донеслось по улице пенье молитв, и возле Троицкого собора заколыхались хоругви. По улице с двух сторон стекались встречные толпы: два десятка попов и дьяконов в золотых и серебряных ризах в сопровождении черной толпы монахов и чинных богомольцев шли от Троицкого собора, из Крома. Синий дым ладана взлетал из кадил и казался крылатым облаком, в клубах которого, под сенью святых знамен, ведомый под руки, плыл сам владыка Макарий в золотом облачении и в митре, с крестом в одной руке, другой рукой опираясь на высокий пастырский посох, отчего его поступь была особенно торжественна и величава. С другой стороны приближалась толпа разношерстного сброда, разбившего хлебные лавки и готового в ярости сокрушить все, что ему попадет на пути... Толпа горожан подошла вплотную, сблизилась с крестным ходом и остановилась с обнаженными головами. Многие крестились. - Пошто, владыко, ныне молебен? Какому святому? - непочтительно громко спросил Юхим, предводитель толпы. Макарий поднял крест и трижды осенил им толпу. - Во имя отца и сына и святаго духа! - внятно сказал он. - А-ами-инь! - пропел хор за его спиной. В ответ на благословение архиепископа вся толпа горожан закрестилась. Владыка обвел глазами близстоящих людей и сочным голосом звонко воскликнул: - Братья! - Голос его пролетел свободно и внятно. - Радуйтесь, братья мои во Христе! - сказал он, уже уверенный в том, что вся толпа слышит его голос и подчинится ему. Он сказал это просто, словно родной отец сообщал своим детям счастливую весть: - Слышали ль, братья, волею божьей какое добро совершится? Тому тридцать лет, как отпали от нашей земли некие земли ко свейскому государю. Из тех земель русские люди текли к матери нашей, святой православной церкви и к Русской державе. А ныне свейская государыня-королева, по слову мирного докончания и закону, от нашего государя любезного тех людей назад воротить восхотела... А их многи тысячи, братья!.. Макарий рассказывал, и толпа внимала. - И сказал государь наш великий Алексей Михайлович, буди он здрав: "Легче богатства лишиться, нежели одного из российских людей воротить на чужбину!" И собрал государь велику казну по скарбницам и множество хлеба по житницам и тот хлеб и казну ту восхотел послати государыне свейской, дабы не быть кровопролитью и не отдать православные души в латинскую веру. Макарий уже видел свою победу: народ внимал ему затаив дыхание. Владыке казалось, что слышно в грудях биение сотен сердец. - А вы, вы, братья возлюбленные, за тот выкупной хлеб заводите гилевание и мятеж... Стыд, братья!.. - Да кто же нам сказывал, владыко, на что тот хлеб? - выкрикнул одинокий голос из толпы, и вслед в толпе прошел тихий ропот. - Помолимся, братья, о здравии государя, и с радостью отдадим хлеб и злато за ближних наших, и не воспрепятствуем, братья, Федору, хлеботорговцу, вершити торг добрый... - Вишь, вишь, куды клонит, Лиса Патрикевна! - воскликнул мясник Леванисов. - Об Федоре вся забота! - Кончил, что ли, владыко? - громко спросил Юхим. Макарий растерялся и не сумел ответить. - Когда кончил - ступай отселе домой! - продолжал Юхим. - Срамно божий образ таскать в заступу врагу-живодаву. А не уйдешь, то мы сами от сраму святые хоругви снесем в собор... - А тебе, шапку сняв, да по шее! - воскликнул зелейщик Харлашка, дерзко подскочив вплотную к архиепископу. - А попам подолы заголим да по голым задам плетьми их отхлещем! - крикнула озорная старуха Хавронья. - Добер бобер! Отдал хлеб, да и скок вприсядку! - зыкнул хлебник Гаврила. - Дай-ка мы троицких житниц пощупаем - весь ли ты отдал хлеб? - Идем, браты, щупать троицких житниц! - воскликнули разом несколько голосов с разных сторон. Юхим кивком головы указал архиепископу на толпу. - Слышь, владыко святой, от греха ворочай-ка с дороги оглобли. - Надругатели! - крикнул владыка сорвавшимся голосом, высоко взмахнул жезлом, словно собрался пронзить им, как копьем, сердце Юхима, но опустил конец и ударил в снег. - Ладно, владыка, уж ладно! Ты плюнь на них! Ну их! Пойдем ко двору, - добродушно сказал Прохор Коза, только что прибывший во Псков и теперь находившийся тут же в толпе. Взяв Макария за плечи, он поворотил его, как хмельного кума после вечерки. Толпа горожан, смяв кучу попов и монахов и оставив позади золотые ризы и черные рясы, пустилась бегом по улице к последней из емельяновских житниц, стоявшей вблизи воеводского дома... Попы и монахи сзади толпы плелись вразброд обратно к Троицкому собору... Иванка вошел в сторожку при свечной лавке, где теперь жил отец. Бабка Ариша, измученная, потная, с волосами, выбившимися из-под платка, тяжело дыша, сидела в сенях на мешке. - Насилу доволокла. Аж вся взмокла! - сказала она, не оглянувшись и думая, что вслед за ней входит Истома. - Ну и бабка! - воскликнул Иванка, затворяя дверь от мороза и скидывая с плеч на пол громадный куль. Услышав возню и возгласы в сумерках, вышел к дверям Истома. - С хлебушком, бачка! - весело крикнул Иванка и обнял одной рукой отца, а другой ошалевшую от неожиданной встречи бабку. Несмотря на ударивший сильный мороз, Иванка вспотел под тяжестью принесенного хлеба. Глаза его посинели еще больше от радостного возбуждения и казались ярче васильковой рубашки, в которой он пробыл весь день на морозе. Отец и бабка, Федюнька и Груня - все обнимали, ласкали его и не могли на него наглядеться. Вздули свечу. - А что же ты в одной рубахе? - спросила бабка Ариша после объятий и поцелуев. - Бег по улице, а девка какая-то крикнула: "Красный тулуп!" Я думал, "краденый тулуп" - взял да кинул... - Помнит Иванушка бабкины сказки! - с удовольствием проворчала бабка. - А кто ж его взял? - Красная девка... - Ох, Иванка, - вздрогнула бабка, - пропала твоя девка, а была такая, что лучше ее все равно не сыщешь! - Как пропала? - остолбенел Иванка, поняв, что намек бабки относится к дочери кузнеца. - Просватана ноне, - пояснила старуха, - за дружка твоего Захара. Сам ты его к ним о святках привел! - ворчливо сказала бабка в обиде, что ей не придется хозяйничать в доме с такой пригожей и ласковой невесткой... - Э, больно надо! Другую найду, еще краше! - с отчаянием и деланной удалью воскликнул Иванка и, хлопнув дверью, как был, в рубашке, выскочил вон из избы. Отплатить Аленке! Отомстить ей самой жестокой местью... Он пришел к тому дому, где поутру стояла у ворот девушка, крикнувшая ему: "Скинь шубейку". У ворот возле дома теперь играла девчурка лет девяти. Он узнал дом стольника Ордина-Нащекина, лучшего дворянина города. Иванка уставился в окна. - Кого тебе? - любопытно спросила его девчурка. - Девку жду, - ответил Иванка. - Тут девка тулупчик да шапку нашла. Ты про то не слыхала? - А пошто же ты кинул тулуп? - Я не кинул, а потерял, - возразил Иванка. - Потерял? - сочувственно протянула девчурка. - А тут все смеялись, что кинул... Иди ей скажи, что ты потерял. - А ты ей скажи. Я в дом не пойду, пусть сюда принесет. - Что же ты на улице будешь? Замерзнешь! Я вот в шубейке застыла, какой мороз! А шапку ты тоже, знать, потерял? - Потерял, - подтвердил Иванка. - Какой-то смешной! Такой растеряха! - с укором сказала девчурка. - Ну что ж тут-то ждать? Иди в дом. - Боюсь - дом, чай, стольничий... - Не бойся. Сам-то тише воды сидит в горнице и окна завесил, а матка той девки по хозяйству хлопочет, а девку зовут Аксюша... Не бойся. Иди, я тебя проведу, - покровительственно сказала девочка, провела Иванку и указала дверь в задней светелке, где жила Аксюша с матерью-вдовой, дальней родственницей стольника, выполнявшей обязанности ключницы. - Выкуп за тулуп, - засмеялась Аксюша, сразу узнав кудрявого бегуна. Иванка схватил ее и поцеловал. - Вот тебе выкуп! - сказал он. Девушка выскользнула из его рук. - Ишь, вострый какой! А хошь - крикну? Тебя на конюшню сведут за такой-то выкуп да плетью!.. - сердито сказала Аксюша. - Губы у тебя горячие, а сердце ледяное, - ответил Иванка. - Я сколь без шубы ходил, промерз, и вся моя вина, что погрелся, а ты плетьми за то хочешь? Но девушка, увидя его испуг, уже не сердилась. - Слова молвить еще не поспел, а целоваться полез! - с укором сказала она. - Парня никто не попрекнет, а девке-то срам! Что я тебе худо сделала, что меня осрамить хочешь?! - Я тебя срамить не хочу. Сам не ведаю, как поцеловал. Губы твои такие - не хочешь, да поцелуешь! - Знаю парней! Небось каждой девушке поешь! - недоверчиво сказала она. - Тулуп твой вонючий в горницу я не носила. Спросишь у конюхов. Отдадут - ладно, а пропили - их счастье! Смеялись дюже: прозвали тебя "дурачок - скинь кафтан"... - Аксюша, - сказал Иванка, - что же, я возьму тулуп и уйду, а тебя неужто больше и не увижу? - Пошто тебе меня видеть? - сурово сказала Аксюша. - За жениха я сговорена, - неожиданно выпалила она. - За старого, чай! - поддразнил Иванка. - Ан врешь! Врешь! - со смехом воскликнула девушка. - Ан не вру, слыхал - за старого, за плешивого! - Ан врешь! - хохотала она. - На тебя похож, покрасивше тебя, синеглазый да молодой, а ты не знаешь его, он не псковский. - Ан знаю! - подзадорил Иванка. - Плешивый, беззубый, - и тихо добавил, сам не зная, зачем: - Не ходи за него... В эту минуту послышались шаги на лестнице. - Матка! - шепнула Аксюша и, быстро схватив Иванку за оба плеча, толкнула в соседнюю каморку, повернула к пологу, за которым стояла кровать, пригнула к полу и почти засунула под кровать. Он едва успел подобрать ноги, когда мать Аксюши торопливо вошла в светелку. - Все прибрано в горнице? - спросила она. - Все, матушка. - Полог у постели оправь, - заметила мать. - Время-то какое! Афанасий Лаврентьич гостей хочет примать в нашей светелке, - зашептала она дочери. - У тебя, говорит, в светелке лишних ушей нет. Аксюшу, говорит, уведи вниз, пряниками, орехами, говорит, угости. Пусть, говорит, с девушками позабавится, а мы у тебя посидим - думу подумать надо... - Столько горниц в доме у стольника, а не нашел краше нашей конуры, - насмешливо сказала Аксюша. - Сказывала! Не твое, баит, бабье дело указ давать! Старика Устина на лестнице велит посадить, а всю дворню собрать в людск