ой, а ворота на запор, да собак спустить, да караульщиков выставить, а девушки бы с тобой игрались и ты бы смотрела за всеми, чтобы ни одна подслушивать отнюдь не пошла бы. - Что я, собака, что ли! - огрызнулась Аксюша. - Марья Андревна! - позвали внизу. - Иди, иди, Афанасий Лаврентьич кличет, - поторопила Аксюша мать. - Иду, - откликнулась та и поспешно вышла. - Уходи скорей, покуда ворота не заперли, - зашептала Аксюша Иванке. - Тулупчик твой у деда возьмешь... И Иванка едва успел выскочить из горенки прежде прихода гостей стольника. Уже на лестнице, натянув свой тулупчик, Иванка услыхал внизу голоса и затаился. - Осторожно, сударь, тут порожек, - сказал старик слуга стольника, присвечивая на лестницу фонарем, и Иванка, к своему изумлению, признал в "Госте" стольника земского старосту Подреза... Иванка выскользнул во двор. Он повернул от крыльца не к воротам, а обратно, в глубину двора, чтобы уйти неприметно, "задами" стольничьей усадьбы. Оглянувшись, он увидел еще две смутные тени "гостей", вошедшие на крылечко, с которого он только что спустился. "Не зря столь гостей у стольника. Сказать поскорее Гавриле Левонтьичу!" - подумал Иванка. Рано утром пустился он к дому Томилы. На его тревожный и нетерпеливый стук калитка отворилась. Во дворе летописца стоял, улыбаясь, Захарка. При виде Иванки улыбка сбежала с его лица. Он растерялся, словно встретясь с выходцем из могилы. - Захар... Ты тут отколь? - удивленно спросил Иванка. - Здравствуй, Ваня! У нас на Руси здравствуются прежде! - первым придя в себя и дружески усмехнувшись, воскликнул Захар. Он сделал движение, как бы желая обняться после долгой разлуки, но Иван отшатнулся. - Здравствуй, коли не шутишь, - нехотя буркнул он. - Томила Иваныч дома? - И он по-хозяйски прошел мимо. В доме Слепого встретил Иванка и хлебника, который так и провел ночь в беседах с другом. Иванка обратился к летописцу. - Тайное слово есть до тебя, Томила Иваныч, - шепнул ему Иванка. - От кого таить? Сказывай, - подбодрил Томила. Но Иванка уперся. Когда Томила вышел с ним в сени, Иванка торопливо зашептал о том, что стольник Ордин-Нащекин изменщик города, что случай открыл ему тайное сходбище. - Не бойся. Проведали еще раньше и даже поболе того, - успокоил летописец Иванку. - Был там свой человек... - Подрез! - обрадовался Иванка. - Да нет, не Подрез - иной, - возразил Томила. - Захар ночью прилез, - пояснил он, - да нам с Гаврилой все рассказал. Да сейчас он к Подрезу побежит, его упредить, а ты беги-ка стрельцов призови - Копытова да Ягу. - Да Подрез же там был!.. - воскликнул Иванка. Он видел Ивана Подреза своими глазами. - Бредишь, рыбак, - оборвал Томила. - Нам все ведомы, кто там был. Обознался ты. Иванка не думал, чтобы его обмануло зрение, но уверенность Томилы заставила и его усомниться... Захарка с Гаврилой спорили, что делать дальше. Гаврила уговаривал тотчас схватить всех, кто был вчера в доме стольника, но Захар возразил, что так они его предадут, а сейчас ему верят заговорщики дворяне и большие посадские, и он сможет дальше быть еще полезнее городу. Томила тоже смотрел на дело иначе, чем хлебник. - Не время еще нам всю силу брать, - сказал он, - поздно - худо и рано - худо. Выждем. Еще города пристанут, тогда нашей силы во сто крат больше будет. К полудню собрались несколько человек стрельцов, казаков и посадских, и в доме Томилы началось обсуждение городских дел. Кузя не знал, удалось ли медведчику выручить друга. По дороге он упросил проезжего порховского знакомца подсадить его в сани и доехал не во Псков, а к отцу в Порхов... И в ту же ночь, как приехал, вместе с Прохором из Порхова они помчались во Псков, чтобы предупредить Гаврилу о том, что Василий Собакин привез в город посадский извет. Прохор и Кузя въехали во Псков под гул сполошного колокола Рыбницкой башни, под вой набата со псковских церквей. Они были на площади при расспросе Логина Нумменса Томилой Слепым на дощане, и, когда толпа с Рыбницкой площади устремилась к дому Федора Емельянова, Прохор был там, Кузя же, измученный дорогой, усталый, завалился спать на печи у Гаврилы. Поутру, когда он проснулся, тетка была осунувшаяся и тревожная. Она не сомкнула глаз, ожидая мужа, но хлебник так и не вернулся домой до утра. - Кузьма, сбегай к Слепому, - сказала она. - Робенка страшусь по городу посылать. Народ-то толпами ходит, шумят... Узнай, чего с Гаврей. И Кузя пустился к Томиле. Он застал здесь Гаврилу, отца и много других знакомых и незнакомых людей, стрельцов и посадских. На голом столе площадного подьячего стояли пустые сулейки, кружки, валялись рыбные кости, луковая шелуха и посреди всего большое блюдо с остатками квашеной капусты. Было так, словно все они провели ночь за разгульной пирушкой, но все были трезвы. Сидели в шубах и шапках. В избе было холодно. Среди других Кузя увидел Иванку, и в тот же миг он забыл о Гавриле, об отце и обо всех других. Друзья обменялись такими сияющими, радостными взглядами, что все остальные заметили это и улыбнулись их дружбе... - Поспел казак-то?! - сказал Кузя. - Гурка да не поспеет! - громко ответил Иванка. - Ну, ну, Кузьма, ты пробирайся к нему поближе, да не мешайте нам, - сказал Прохор, пропуская сына в тот угол, где сидел Иванка... И снова все сразу в избе заговорили. Голоса мешались в горячем споре о том, что делать дальше. Всем было ясно, что воеводская власть пала, но город не мог оставаться без всякой власти. Земские всегородние старосты должны были взять в руки город, однако после вчерашних погромов они отделились от всех остальных посадских, сидели в Земской избе и не шли ни к кому на совет, когда их позвали. "Мы свое станем земское дело править, какое раньше вершили, иных дел не ведаем, да и ведать не нам!" - заявили они. - Надобе, братцы, созвать всегородний сход да в нашем вчерашнем деле писать челобитье государю всем городом об изменном немце и об его расспросных речах. Да также писать на Емельянова челобитье. А для того челобитья собрать всегородний сход земским старостам, - предложил Михайла Мошницын. - Они не схотят, Михайла Петрович. Трясутся. Семка Менщиков, тот аж зубами стучит от страху. Слезами плачет - баит: "Побьет нас всех государь, показнит!" - сказал Прохор. - Государь не казнит за правду. Мы выборных верных пошлем! - уверенно воскликнул Гаврила. - Пошли, братцы, в Земскую избу! Всем скопом пойдем! - решительно и настойчиво позвал стрелецкий пятидесятник Максим Яга. И вдруг, словно всем надоело спорить, они дружно поднялись, шумно отодвигая скамьи, оправляя шапки и кушаки. Иванка и Кузя вышли со всеми... Земские старосты отказались ударить в сполошный колокол, и гости Томилы всей толпой направились к Рыбницкой башне. Старик Фаддей, сторож башни, не соглашался дать ключ от колокола без указа воеводы или Всегородней избы. Посадские спорили с ним. Наконец Максим Яга не стерпел, тряхнул старика за ворот и сам отобрал у него ключ. - Силом взял - твое дело! Не мой ответ! - спокойно сказал старик. - И давно бы так-то! Все вокруг засмеялись. - Коли так, пусть ключ у меня останется, чтобы тебя не трясти, а то в сердцах в другой раз так и душу вытряхну! - усмехнулся Максим. Иванка схватил веревку сполошного колокола, и город вновь ожил - начался всегородний сход... 4 На сходе разные люди стали кричать, чтобы, оставив гиль, составлять челобитную к государю. Томила с товарищами догадались, что это выдумка Ордина-Нащекина, но не отговаривали народ. И земский староста Иван Подрез радовался, что так легко ему удалось отвратить бунтовщиков от насилья и бунта и сговорить к мирному челобитью... "Может, помалу и вовсе утихнет мятеж!" - надеялся он. Всегородний сход поручил составлять челобитную "выборным от всяких чинов". В числе их были и сам Иван Подрез, и Томила Слепой, и хлебник Гаврила, с ними были стрельцы и попы и даже - дворяне. Когда эти выборные сходились в Земскую избу, поднимались крик, споры, и все мешали друг другу и не могли сговориться. ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ 1 Бабка Ариша сразу всем сердцем поверила в великую правду восставшего города, и, когда во Всегородней земской избе выборные "ото всяких людей" приступили к составлению челобитья царю и толпа горожан собралась у дверей Всегородней избы, чтобы узнать новости, она первая поощрила Истому: - Иди-ка, иди! Да послухай, как нашу сиротску правду к царю-то пишут. Вот клюшки твои, ступай! Что попусту дома сидишь! Весь город на площади... Несмотря на метель, народ толпился у Земской избы. Изредка то один, то другой из выборных показывался в дверях. Разбившиеся на кучки посадские тотчас обступали крыльцо и расспрашивали, о чем говорят выборные. И под снежной метелью, сняв шапку перед народом, подставляя под свежий ветер голову, усталую от непривычных мудреных споров и духоты, с крыльца Всегородней или взобравшись на дощан, выборный рассказывал народу о составлении челобитья. Истома в толпе встретился с Кузей. - Дядя Истома, ты, чай, измаялся стоять тут! Давай на дощан подсажу! - предложил он. С дощана было видно всю площадь, но ветер кружил охапки колючего снега, бросал их в лицо, сыпал за ворот, и Истома попросил одного из знакомцев помочь ему снова слезть вниз. Собравшиеся у самой избы дали ему местечко на крыльце Всегородней. Прохор Коза вышел из Земской избы, отирая варежкой пот с лица. За ним столбом подымался пар из неплотно притворенной двери, за которой слышалось множество голосов. - Что, Прохор, ай веничка ищешь? Какова банька топлена? - пошутили в толпе. - Банно парево кости не ломит! - откликнулся Прохор на шутку. - Будя попусту барабошить! - степенно остановил зубоскалов стрелецкий десятник Соснин, знакомец Козы, и спросил: - Сказывай, Прохор, ладом: чего там? - Здоров, Тимоша! - поклонился Коза Соснину. - А что ладом скажешь, когда все неладом идет! Обрали нас двести, посадили вместе. Сидим-то мы вкупе, а смотрим врозь! - Кто с кем сварится, Прохор? - От веку свара одна: посадским с дворянами не поладить. Не хотят писать на Собакина. Сказывают - все обиды от Емельянова, а воевода, мол, государем посажен. На него-де писать челобитье - то государю будет обида... - Своек-то свойку и лежа поможет! - крикнули из толпы. - А посадские что на отповедь? - Мошницын-кузнец с дворянином Чиркиным в бороды уцепились, поп рознял... Шум из-за двери послышался громче прежнего. Прохор нырнул обратно в избу. Народ у крыльца оживленно загомонил, обсуждая разногласия выборных, как вдруг снова дверь распахнулась и, словно бомба из пушки, потный, встрепанный, в распахнутой лисьей шубе выскочил на крыльцо дворянин Сумороцкий. - Хамье! Холопишки! Нечестивцы, гилевщики! Не сидеть нам, дворянам, в нечистом вашем соборе! Тьфу вам, окаянным! Тьфу! Тьфу! Дворянин трижды плюнул на порог Всегородней и через ступеньку пустился с высокой лесенки вниз, на площадь. - Эй, бороду оплевал себе, дворянин! - крикнули из толпы Сумороцкому. Народ пропустил его. Дворяне Чиркин и Вельяминов выскочили за ним. - Иван Кузьмич! Иван Кузьмич! - звали они. - А ну-ка, дворяне, за ним в бежки! - А ну-ка, кто прытче! - насмешливо поддразнивали в народе. ...Истома пришел домой уже в сумерки. - Заставили богу молиться, а он уж лоб весь вдребезги! - ворчала бабка, собирая Истоме еду. - Куды ж ты до вечара? - Как люди, - отогреваясь у печи, ответил Истома. - Никто по домам не шел. Стоим в снегу по колено да ждем, а чего ждем, не ведаем... Поставив миску со щами, старуха села напротив него на скамью и проникновенно слушала пересказ событий и споров. - Гаврила Левонтьич, хлебник, сказывал - завтра на Федора Емельянова станут писать государю. Какие обиды кто ведает, все соберут к челобитью, - заключил Истома. - Слава Иисусу Христу, пришло наше время! - воскликнула бабка. - У попа пироги пекут, а ты духом печным не нарадуешься! - с насмешкой сказал Истома. С утра отправилась бабка к обедне, по привычке в Пароменскую церковь, где был у нее любимый уголок, любимые иконы святых, с которыми говорила она по-свойски, попросту, не стесняясь. Выйдя из церкви и встретившись с попадьей, бабка Ариша в том же восторге и ей поведала свою радостную уверенность в божьей заботе о бедняках. - Не даст господь никому загинуть без правды, в душевном ропоте. Послал меньшим милость! - воскликнула она. - Грех тебе! - строго прикрикнула попадья. - Стара ты для радости гилевской. Что тебе в нечестивом их ликовании! Воеводу от дела согнали, лучших людей разоряют, самого владыку Макария, боже спаси, из крестного хода со срамом прогнали. Кому же то ликование, окроме бесов! - Ты б, попадья, не брехала! Гляди, перед городом на дощане бы не стать к ответу! - внезапно пригрозила ей бабка, словно сама она была властна поставить попадью на дощан. - Разоритель и враг человеков, сам Федор бежал от народа. Стало, есть божья правда на свете! - твердила старуха. - Слыхала ты, попадья, в Земской избе челобитьице пишут к царю, чтобы все по правде соделать. Всяких чинов люди держат совет, и всяк пишет правду свою к государю, кому об чем надобно!.. Не сообщив о своих намерениях никому, бабка приоделась, как только могла, и отправилась во Всегороднюю избу. У крыльца Всегородней опять толпился народ. Смело проталкивалась бабка через толпу, важно взошла она на крыльцо, решительно распахнула дверь и прошла в просторную "соборную" горницу. - Тебе чего, бабка? Нельзя сюда, - остановил ее молодой подьячий у дверей, удержав за полу. - Кому бабка, а тебе Арина Лукинишна! Постарше люди и те величают! - гордо оборвала бабка и, выдернув полу, прошла мимо подьячего в горницу. Выборные оглянулись на нее, оставив свои дела. - Тебе чего, Арина Лукинишна? - спросил хлебник Гаврила, как-то оказавшийся заводилой среди посадских выборных. - Правду мою посадскую к царю написать, - громко сказала бабка. - Федька Омельянов, мужа моего разоритель, из города ускочил, а добро свое тут покинул. Вот вы, господа, и пишите к царю - кого неправдами разорил разбойник, тому бы сполна все добро воротить. А моего разоренья на семьдесят восемь рублев по Москве исхожено. А воротить, мол, мне мужнюю рыбну лавку... Так и пишите к царю. - Напишем, Лукинишна. То мы безотменно напишем, - сказал Гаврила, скрывая улыбку. - Смотри не забудь, Гаврила Левонтьич! На то вас тут миром обрали, чтобы сиротски обиды знали, - строго промолвила бабка. - Никак не забуду, Лукинишна! - пообещал Гаврила, и сидевшие рядом невнятно пробормотали за ним: "Напишем!" Бабка вышла торжествующая из Земской избы. - Ну, как там, бабуся? - смеясь, спросил у крыльца какой-то посадский. - Не смейся, внучек. Как есть всю сиротску правду к царю напишут. Кому чего надобно, то и скажут, пошли бог удачи! - ответила бабка, крестясь с таким радостным видом, словно все для нее уже было сделано. 2 После дня бестолковых и шумных споров хлебник Гаврила не выдержал: - Томила Иваныч, мы так-то и год просидим, ничего не составим. Ты бы сам начернил челобитье к царю да прочитал бы во Всегородней, а кто чего хочет добавить, тот скажет. Томила послушал совета и целую ночь просидел, стараясь не позабыть ничьих нужд и жалоб. На второй день с утра он вышел на середину "соборной" горницы и, поклонившись выборным, начал читать. Пока в челобитной шли жалобы на Емельянова, все было тихо, но как только коснулось воеводы, дворяне Вельяминов и Сумороцкий подали голос. - Будет! Невместное пишешь! Замолчь, пустой лопотень! - закричали они. - Не любо слушать, - не слушали б, господа, - вступился Прохор Коза, - а другим не мешали б! - А любо тебе послушать - ступай к нему после обедни, да забавляйтесь. А нам то писанье и слушать зазорно! - выкрикнул стрелецкий пятидесятник Соснин, заставляя Томилу умолкнуть. - Да что же тут творится, земские выборные! - возмутился Томила. - Меньшие посадские, и стрельцы, и середине говорили вчера, чтобы все нужды писать к государю, а нынче кричите, что слушать невместно. Читать ли далее? В Земской избе снова поднялся шум. Среди разгоревшихся споров Томиле еще раза три удавалось прочесть по куску своего челобитья, но каждый раз, как дело касалось воеводы, приказных или дворян, поднимался шум с новой силой. - Да что ж, господа, писать государю?! - воскликнул Томила, потеряв наконец терпение. - Воеводских обид не писать, как стрелецкое жалованье половинят - молчать. Посулы да помины приказные не поминать. Васьки Собакина бесчинны дола тоже писать не ко времени. Федора-кровопийцы корыстное воровство и то писать вполовину! Пошто же мы тут сидим дураки дураками? Пошто промыслов и торговли своих отбываем, бездельно торчим? Аль богаты стали?! - Писать надо в совете, на то столь народу обрали. А ты собой нацарапал невесть чего да от города приписей хочешь! - крикнул богач Устинов. - А я мыслю так, господа: коли писать целым городом, то надо уж разом про все дела, - поддержал Томилу стрелецкий десятник Максим Яга. - Не каждый день государю писать челобитье! - А куцое челобитье, как Вельяминов хочет, пусть сами дворяне с Устиновым пишут! - опять вмешался Томила. - А нам того челобитья не писать! Тогда поднялся степенный и рассудительный Левонтий-бочар. - А ты бы, Томила Иваныч, нас не стращал! Не хочешь писать со всем миром - взял да ушел! - сказал он. - Два дня ты мутишь людей. На дворян, с больной головы на здоровую валишь да долбишь свое. Нам, посадским, к тому челобитье надобно, чтобы житниц градских не пустошить, чтобы хлеба не продавать за рубеж и об том умолить государя. Для того тут вместе посадские и дворяне сидят. А ты сеешь смуту и шум. И ведомо всем, чего тебе надо: хочешь ты на градской беде в первые люди грамотой вылезти, книжную мудрость свою показать и государю советчиком учиниться дерзаешь... Почета ищешь, корыстник, стяжатель!.. Томилу задело: - Много я настяжал себе! Не плоше дружка твоего Шемшакова Филипки! Не богатеям - меньшим я служу своей грамотой. И полтины не копил! - Сколько кто накопил да сколько кто пропил, не нам считать в Земской избе! Не к тому сошлись! - закричал стрелецкий пятидесятник Соснин. - Ты бы, Томила, своей добротой в иных местах похвалялся, а нам недосуг... - А Томилкино челобитье, кое он начертал сам с собой в совете, город и выборных презирая, то челобитье, господа, суесловье! - ввязался дворянин Вельяминов. - Томилка на весь уклад государства брешет, как бешеный пес. От сотворенья мира заведены в державе нашей чипы и уряд. Как мы, грешные, смеем его даже в мыслях порушить! А сей площадный мудрец по плечу себе все почитает... Да хитер: ответа за дерзость страшась, весь город хочет склонить на припись... Мыслит всех обдурить. - Вознесся тщеславством своим выше лесу стоячего! Аж на бояр государевых распустил нелепый свой лепетун. Мыслишь - мудрец ты, ан ты языня пустой, честолюбец ты самомнивый! - кричали в пылу подголоски дворян и больших посадских. - Купили вас большие аль запугали дворяне? - выкрикнул Прохор Коза. - А ты не запуган? Иди пишись под Томилкино челобитье! Иди пишись, а кому после плакаться станешь, коль палач тебе руку отрубит, какою ты припись поставил? На нас возропщешь! Мол, глуп я был, а те умные вместе сидели, а разуму не научили... И устрашенное такими угрозами собрание выборных мало-помалу оставило своего челобитчика без заступы. ...Обида и горькие мысли прогнали сон. Томила не спал всю ночь. Город, который считал его своим заступником и прославлял как искусного грамотея, теперь от него отшатнулся, позволил его оскорбить и унизить. "Пошто и шум подымать, коли далее хлебных цен не дерзать! К царю во советчики, вишь, нас не звали! - думал Томила. - А доведись у кого из вас, тихоньких, над своей головой что стрясется, не то что к царю - он и господу богу в советчики влезет... Уж он бы творцу-вседержителю насоветовал целую кучу: не так, дескать, господи, нашей землишкой правишь. Я бы сел в твое место, я краше устроил бы в мире!" Летописец услышал церковный звон - знак наступления утра. Он вышел во двор. Метель поутихла. Синие сугробы намело у крыльца. Томила, взяв из сеней лопату, стал расчищать тропу к воротам. Большой кот выскочил откуда-то из сугроба, отряхивая лапки, сел на расчищенном и мяукнул. - Ишь, ночь-то пробегал, то тебе ныне и голодно. Ан, слышь, обедня не отошла - рано жрать. Потерпи! - усмехнулся Томила. Кот стал умываться. - Вот то-то и дело. Люди добры всегда поутру перво рыльце моют! - сказал Томила. Расчистив тропу до ворот, он скинул сукман и рубаху, схватил в обе пригоршни снегу и стал растирать лицо, руки, шею, грудь и бока, громко кряхтя от холода и стараний. - Э-эх, благодать! Он скомкал снежок и пустил им в кота. Кот, терпеливо ждавший на тропке хозяина, резво скакнул в открытую дверь сеней и, уже выгнув хвост, ожидал у двери. Томила вошел, достал с полки хлеб, горшок с солеными огурцами и налил коту молока в черепушку. После еды он втащил из сеней тяжелый сундук, набитый старым тряпьем и давними черновыми листками никому не нужных чужих челобитных, два дня назад откопанный из земли. Среди бумаг были запрятаны и заветные листы "Правды искренней". Разбросав по избе ворох разного хлама, он стряхнул пыль с пожелтевших листков своей летописи и при свете свечи начал их разбирать. Кот привычным прыжком вскочил к нему на загорбок и замурлыкал. - Сиди, сиди там, молчи! - проворчал Томила. Он придвинул ближе к себе листок бумаги и углубился в чтение. "...Иные плетут: не смеешь-де ты, человече, на новое устроение жизни собой посягать. Что есть добро и что зло, о том бог печется. Не человечьим умишком и силами новый уряд на земле ко правде чинить. От дедов, дескать, заведено, а внуки того и помыслить не смеют, чтобы древность порушить. Мол, так все и будет идти, как от сотворения мира, - перечитывал Томила. - А ну-ка, робенький разум, размысли получше: были ль от сотворения мира удельны князья и куды они ныне делись? Как народились, так и растаяли в течение времени. А Русь была ль христианской державой прежде святого князя Владимира{330}? А где Перун? Куды делся?{330} И анператоров славных, и царства великие, и ложных богов, и капища их времена пожрали". Дверь избы распахнулась. Томила вздрогнул и, оглянувшись, ревниво сунул под стол исписанный лист. Кот недовольно спрыгнул с его шеи на пол. На пороге стоял Гаврила. Узнав хлебника, Томила привычным движением отбросил с лица нависшие волосы и отложил бумагу. - Ты чтой-то, Иваныч? - с усмешкой спросил от двери Гаврила. - День божий, а ты со свечой! Аль по ком панихиду служишь? Томила только теперь заметил, что рассвело. - В древности был философ Диоген{330} премудрый, - также с усмешкой сказал он. - Тот философ, зажегши светец, ходил днем. И спрашивают его: "Пошто светец носишь?" А он: "Человека ищу!" - А ты чего шаришь с огнем? Томила загасил свечу. - И я - человека. Свечу зажег да сижу. Мыслю, что истинный человек и сам на свет приберется. Вишь, не ошибся! - полушутя отозвался Томила. - Слышь-ка, Иваныч, дело не в шутку, - прервал его хлебник. - Пошто в такой день сидишь дома? Тебя народ обрал составлять челобитье, а ты отрекся и в Земскую избу нейдешь. Я за тобой. Одолели нас большие да дворяне... - Шум один в Земской избе: голова болит. Не пойду я больше туды, Левонтьич, - просто сказал Томила. - И не к чему: што на Москву писать? Правды искать? Есть правда в Москве у царя, да не про нас! Боярскую силу писаньем не сломишь! Видишь, наши махонькие дворянишки, да и то как взъершились! - А куды же писать? - Ты ворочайся пока в Земску избу, Левонтьич. Ужо приходи. Мы с тобою вместе рассудим, куды писать. - А как же, Иваныч, нам с челобитьем? - растерянно спросил хлебник. - Беда-то! Аль без Томилы грамотных нету? Напишут! Ступай, Левонтьич. А спросят - скажи: я недужен... Простыл али что... Хлебник вышел, а Томила, собрав листки своей "Правды", ссыпал обратно в сундук и вытащил в сени. - Нет, ныне не летопись, не челобитье к боярам - надо иное писать! Слышь, котище, настало, знать, время на все государство дерзать, дедов и прадедов старый порядок порушить... Чего ты вертишь хвостом, спину гнешь? Разумеешь, куды твой хозяин метит? Скажут, безумием обуян и гордыня заела?.. Ништо!.. Давай-ка писать ко всему народу... Послушаем, что народ ответит... 3 В первые дни своего пребывания во Пскове Иванка еще страшился, что люди владыки могут его схватить. Свержение воеводской власти не освободило ни дворянских холопов, ни монастырских трудников. Спор шел словно только между посадскими и воеводой, и будто все было лишь из-за хлеба. Потому, опасаясь жить у отца во "владычном" доме, где помещалась свечная лавка и куда Истома теперь был переведен сторожем, Иванка скрывался от власти Макария в доме Гаврилы. Кузя тоже почти все время свое проводил здесь. Когда он приехал в Порхов, мать уже оправилась от болезни, и, хотя, отправляя мужа и сына во Псков, она просила их поспешить назад, - они не спешили. Придя от отца, к которому забегал в сумерках повидаться, Иванка узнал, что заходил Томила Иваныч, взял с собой Кузю и наказал Иванке тотчас же прийти к нему. Иванка застал у Томилы, кроме Кузи, еще и Захарку Пана Трыка. Летописец читал им свое писание: - "Земские люди малые и середние, стрельцы, пушкари, священники, трудники монастырские, крестьяне, не тошно ли вам житье от бояр, воевод и от больших гостей торговых?! Всех нас пожрут сии лютые звери, коли не встанем в силе по городам. Сбирайте по всем городам ополчение на изменных бояр. Как мы, псковские мужи, встали, так же вставайте!.." - читал Томила. Захарка и Кузя слушали. Иванка, войдя, снял шапку и остался стоять у порога, чтобы не нарушать тишины... - Эх, Томила Иваныч, каб ты послал, а то все в сундук да в сундук... Что и толку! - воскликнул Иванка, когда Слепой дочитал. - Как в сундук? - А про остров Буян написал царю - да в сундук... Я чай, крысы сожрали - видал у тебя в сенях, во какущие ходят. - Ты мыслишь - и снова пишу в сундук? - хитро усмехнулся Томила. - А куда? - Минуло время в сундук запирать! Ко всем людям русским, во все города разошлем. - Ой ли! Верно, Томила Иваныч?! - воскликнул Иванка, еще боясь вполне поверить подьячему. - Садись да пиши, чтоб всем городам тех грамот хватило... - Томила Иваныч... дак то ведь... взаправдашний остров Буян!.. - "Что умыслил, то вынь да положь!" - напомнил Томила. - Берись-ка, рыбак, за перо, - заключил он. - Садись-ка, Ваня, станем вместе писать, чтобы всем городам хватило! - дружелюбно сказал Захарка, хлопнув Иванку по плечу. Когда Захарка ушел домой, а Иванка и Кузя остались наедине с летописцем, Иванка спросил его: - Пошто ты Захарку призвал и грамоту вслух читал? - А что? - Экую грамоту только своим и то в тайности надо! - Тут, Ваня, земское дело. Свои жениховски дела ты в экое дело не суй! - одернул Томила. И, встретившись с летописцем взглядом, Иванка вдруг мучительно покраснел. - Во Всегородней пишут свое челобитье в Москву к царю и боярам, а мы по всем городам к народу! - сказал летописец Гавриле, который тоже пришел к нему. - Да встанут ли города за нами, Иваныч? - высказал сомнение хлебник. - А коли встанут, что будет? Сколь животов загубим, сколь крови прольем, а что толку! Томила уверенно тряхнул головой: - Всюду, Левонтьич, не сладко житье. Житье хуже смерти. Ломать его надо! Опасаясь, что тайные их дела может кто-нибудь проследить, что враги могут ворваться внезапно в одинокий домик Томилы Слепого, друзья решили, что будут переписывать списки с письма Томилы где-нибудь в ином месте, и, посоветовавшись, решили писать в сторожке Истомы, во владычных владениях, куда не посмеют лезть силой ни большие, ни дворяне. - Кому что за дело, что ходят к Истоме Кузька с Захаркой! И в мысль никому не придет! - заключил Гаврила. Захарка приходил вместе с Кузей к Иванке, приносил с собой чернильницу и перо и как ни в чем не бывало, сидя рядом с Иванкой, переписывал тайные послания Томилы. Сердце Иванки замирало тоской и ревностью, но, памятуя завет Томилы не путать своих "жениховских" дел в земское дело, Иванка крепился, редко выказывал неприязнь к Захарке. Истома пустил их в чулан, бывший прежде кладовкой для свеч, а теперь пустовавший. Часто наведывался к ним Томила Слепой, просматривал письма, готовые списки уносил. Бодрил переписчиков: - Великое дело, робята, творите для земли Русской! Иванка писал, быть может, в десятый раз все одно и то же письмо "ко всех городов людем": "Гибнет матерь наша Российская земля от измены лютых врагов, бояр и богатых людей. Не жалеючи крови и животов, встанем, братие, земские люди, на недругов наших единой ратью. И кто меч держати не мочен, тот деньги даст, а кто беден и стар, сына пошлет, а кто не мочен воевати, и тот господу вознесет молитву о свершении правды по всей земле..." 4 Томила мечтал поднять посадских людей, середних и меньших, крестьян, стрельцов, казаков, звал всех, даже дворян, - звал вставать на бояр и больших торговых гостей... Иванка, Кузя и Захар помогали Томиле переписывать эти письма. Иванке было нелегко, встречаясь все время с Захаром, делать с ним общее дело и говорить, как с другом. Сознание того, что Захарка отнял его невесту, наполняло Иванку болезненной неприязнью. Иванка с трудом преодолевал желание как-нибудь высмеять и задеть Захара. Ему казались противными даже сами хвостатые щегольские буквы, написанные Захаркой... С тех пор как к ребятам стали приходить Томила Слепой и Гаврила, Истома тоже чаще заглядывал по вечерам в чулан, покидая свою сторожку как бы для того, чтобы погреться. Еще с того вечера, как странный старик монах вовлек его в роковую беседу за чаркой, в мысли Истомы запало мечтание о великом восстании против богатых и сильных. Богатырь Кудекуша, дерзавший топтать и жечь огнем дворян и богатых, представлялся ему не раз. Но он никогда не думал о том, что такая расправа с обидчиками может быть снова. Истома и не мечтал, что может стать самовидцем и даже участником подобного возмущения народа. Даже тогда, когда думал о восстании меньших на сильных, Истома не размышлял о возможности переделки жизни - восстание представлялось ему только как краткий час мести в расплату за тяжесть и скорбь жизни. События, всколыхнувшие Псков, расшевелили его. Вместе с другими ждал он у Всегородней избы, когда бабка послала его по слухи, как по грибы. Толки посадских на площади разбудили в нем новые мысли о возможности переделки всего уклада. Дерзкие речи в толпе, охваченной пламенем мятежа, обожгли и его. "Господи, да неужто так просто всю жизнь повернуть на иную дорогу? За что же отцы наши мучились, чего же и сам я, болван, недогадлив был - мыслил, что нерушимо то, что поставлено от отцов!.." - размышлял Истома. Раза три встретив на улице Томилу Слепого и хлебника, он почтительно кланялся им, как вожакам всего города, и вдруг они сами вошли в его дом... Сначала это показалось бедняку невиданной честью. Он целый день после этого пилил бабку за то, что она попросту, как с ровней, говорила с посадскими главарями. Но когда Томила стал приходить раз за разом, Истома был этим смущен: ведь Иванка - гуляка и озорник, бездельник, свистун. И вдруг Томила, ходивший к Иванке, представился Истоме не тем недоступным и мудрым мужем, каким казался в первые дни восстания. Когда Истома зашел в чулан при Томиле Слепом, летописец не стал от него таиться и вслух продолжал читать при нем тайную грамоту, переписанную Иванкой. - Стало, как же сказать, Томила Иваныч? Ты, что ли, с Иваном моим хотите во всей земли воеводы попасть? - с насмешкой спросил звонарь. - Мыслю, Истома, что в ратном деле искуснее люди найдутся, чем мы с Ванюшей. - А вас тогда в думные дьяки, что ли? - все так же насмешливо продолжал хромой. - Я мыслю, что каждому человеку найдется дело: земля велика, и дьяков, и подьячих надобно будет, и воевод, и стрелецких десятников... Что сами заслужим, тем нас народ и пожалует. Так ли, Ваня? - мягко и добродушно ответил Томила. Истома смутился. - Да нет, ведь я так спрошаю, спроста, - пробормотал он и вышел. Но когда ночью Иванка в чулане один переписывал листки, Истома зашел к нему. - Окошко плотней бы завесил - огонь-то видно, - сказал Истома. Иванка поправил рядно, висевшее на окне. - Прочти-кось еще мне, чего ты там пишешь, - попросил отец. Иванка прочел: - "Гибнет наша земля от измены лютых врагов-бояр и богатых гостей. Не жалеючи крови и животов, встанем, братие, земские люди, на недругов наших единой ратью. И кто меч держати не мочен, тот деньги даст, а кто беден и стар, тот сына пошлет, а кто не мочен воевать, и тот господу вознесет молитву о свершении правды по всей земле". Истома слушал и молча кивал головой. Он стал заходить в чулан чаще и чаще. Дома он перестал говорить и только что-то шептал про себя, едва шевеля губами. Входя в чулан, он садился на лавке возле порога и молча следил за движением кончиков перьев. Томила Слепой торопил ребят переписывать списки и сам проверял написанное. Однажды вечером Томила сидел, перечитывая листы, писанные Иванкой. Захарка читал Кузе свое писанье, а Кузя следил по подлинному листку, когда Истома вошел и присел на обычном месте. - "...За все посулы и поминки имут и от тех великих поборов скудость по всей Руси, разорение животов и шкота. Мочно ли то терпеть? - читал Захарка. - Час пришел, дабы всей землею поднятись, яко на иноземных отцы вставали с Кузьмою Мининым земскою ратью..." - Не так ты пишешь! Какой тут Минин!.. - прервал Истома. Захарка оторопел. - А как же писать? Может, ты укажешь? - спросил он злобно. - Не так! - подтвердил Истома. - Приказные тоже пишут, а народу не в разум. А ты куды пишешь? Кому? Ты вот как пиши: "Замучили нас воеводы, бояре да богатей. Шкуру с живых содрали, а как жить без шкуры? Побьем их по всем городам каменьем да кольями, да пожжем их дома огнем!" - Что плетешь! - оборвал Захарка. - Томила Иваныч сам составлял... Чулан хоть и твой, а разума без тебя довольно! Но Томила вдруг поднял глаза и светло поглядел на калеку. - Голова у тебя золотая, Истома! - воскликнул он. - Мужикам и мужицки слова, не приказные надобны. В моих словах книжный навык, а тут дело живо, живые нужны и слова!.. И Томила взялся переделывать грамоту. - А кто ж понесет твою грамоту по городам? - спросил Истома. И Томила Слепой поведал Истоме свой замысел: - Так посылать человека, то схватят его воеводы. А дадим сии письма тому, кого город пошлет в челобитчиках на Москву к самому государю. Его не посмеют схватить. - Хитро надумал, Томила Иваныч! - одобрил Захарка. Но Истома с сомнением покачал головой. - Кремяного человека надо, Томила Иваныч! Вдруг не такого посадские оберут? Такое-то тайное дело не всякому в руки давай: листы пропадут и себя без дела загубишь. Надо тому дать, кто своей головы потерять не боится и муки примет, а слова не вымолвит. 5 В домовой церкви владыки Макария все поголовно вставали к полунощному бдению. Когда-то, еще молодым послушником, с двоими друзьями - Фомой и Никитой - после монастырского полунощного бдения до самого рассвета привык Макарий не спать, а вести беседы. Тогда это были мечты о возвеличении русской церкви, жаркие споры о мощи иезуитов, о силе церкви и о ее влиянии на судьбу государства... Жизнь развела трех послушников в разные стороны. Желтоводский монастырь остался позади. Фома исчез вовсе, бежав от церкви, Никита, названный Никоном{337}, в пострижении стал митрополитом Новгородским, а сам Макарий носил высокий священный сан... Но давняя привычка осталась: всю жизнь Макарий не пропускал полунощных бдений. После ночной молитвы он чувствовал себя обновленным и свежим. Ему казалось, что ночью сильной и острее работает разум. Многое из своих неотложных дел делал он по ночам: читал патриаршьи указы, писал отписки местным приходским попам и игуменам, а кончив дела, всегда читал хоть две-три странички из мудрых творений древних язычников или святых отцов, а иногда мирские иноземные книги. Платон{337}, Аристотель, Овидий{337}, Петрарка{337}, Дант{337} и Мильтон{337} стояли на полке в келье владыки для повседневного чтения. Но последние дни опрокинули мудрый порядок. Макарий все ночи подряд отдавал размышлениям о мятеже. Он видел, что воевода "на крике сорвал голосок" и робко умолк перед лицом посадских "кликунов". Город подпал под влияние мятежников. Что это были за люди? Макарий не знал их... Он послал на разведку монаха. Тот побывал у самого умного в городе дворянина-стольника Ордина-Нащекина, выслушал заговорщиков и донес имена, а также назвал имена верных людей, на кого положиться можно во всем. И вот по одному каждую ночь стал Макарий их приглашать к себе - "к полунощному бдению". После молитвы, затворившись в своей опочивальне, он тайно беседовал с каждым из них, и все больше охватывало его волнение. Псковский мятеж был не похож на иные: здесь нет разбоя, пожаров, самочинных расправ из мести, но мятеж живет и растет в сердце города. Земские старосты Подрез и Менщиков приходили по одному "на ночную молитву" к владыке. Он увидел, что оба они только щепки в волне и от них ничего не зависит. "Найти корень зла и выполоть вон!" - думал Макарий. Мятеж мог для него оказаться дорогой чести и славы. Когда мирские власти трепещут и умолкают, то церковь берет бразды в свои крепкие руки - вот что он хотел доказать. Его мучила зависть к митрополиту новгородскому Никону, который его обогнал на ступень в лестнице иерархии. "Утихомирить город, унять бунт и стать не хуже Никона митрополитом", - мечтал Макарий. Проводя все ночи в беседах с различным людом, Макарий позвал к себе и Захарку. Захар сразу понял, зачем призывают его на ночную молитву. Придя ко владыке, он захватил с собою копию с земских посланий Томилы и, прежде чем сам Макарий успел молвить слово, подал ему столбец... - Кто же писал? - пробежав глазами послание, спросил Макарий. - Я, владыко святый, писал, и другие пишут. Мне, владыко, сам стольник наш Афанасий Лаврентьич велел с ними в мыслях быть. - Куды ж посылали? - перебил Захарку Макарий. - Послать не поспели еще. А перво ладят в Новгород, Тверь и Москву, да по всем городам, нечестивцы, ладят... И Захарка рассказал, что задумано выслать из Пскова к царю с челобитьем таких людей, кто возьмет с собой тайные письма. - Челобитчиков градских имать по дороге никто не дерзнет - то и хитрость, владыко святый, - сказал Захарка. - Кто же заправляет тем делом? - спросил Макарий. - Площадной подьячий Томилка Слепой, владыко! Мыслью безумец он: сказывает в гордыне, что Мининым новым станет да сберет ополчение по всем городам. А на кого ополчение? Страшно помыслить, владыко!.. - Кузьма Минин, блаженныя памяти, не мятежом дерзал на предержащие власти, а иноземных изгнал из отечества. То и слава ему вовеки, а мятежник как с Мининым может равняться!.. Ну, иди, - отпустил Захарку владыка. В эту ночь Макарий не ложился уже до самой заутрени. Он писал письмо другу и брату митрополиту Никону в Новгород, сообщая планы псковских бунтовщиков и упреждая, чтобы спасти от мя