тихонько промолвил: - Эх, бабка, бабка!.. - Старая дура я! - громко воскликнула бабка. - Угадала ведь, Ваня, я, угадала, что он лазутчик, да сердце не повернулось. Мыслила так: Иванке скажу, и грех между братьями сотрясется. Горячая ты голова - погубил бы Первушку, а матке на том свете мука была бы какая! Опять же мыслила так: самой бежать в Земску избу? А что люди скажут? "Истома с Авдотьей не от достатка, не от богатства тебе кров и пищу дали - последним куском делились. Чем ты была? По папертям волочилась, давным бы давно без них смертью голодной загинула в богадельне. А чем же ты им отплатила? Сын без отца домой воротился, а ты на муку его послала!" Так-то, Ваня! - Эх, бабка, бабка!.. - повторил Иванка. - А чего он про бачку молол, что рупь от бачки, то набрехал. Прельстил он меня, лукавец, весточкой об Истоме... Груня молча спустилась с полатей, притворила дверь, влезла обратно и улеглась без единого слова. 6 Груня в то утро зашла к соседке занять корыто - ей не дали. Бабка Ариша сунулась в лавку - ее прогнали из очереди за хлебом, и женщины ей кричали, чтоб она шла к Емельянову - он ей даст хлеба задаром... Выйдя к воротам из сторожки, Иванка встретил Захара. - Эх, Иван! - не здороваясь, произнес подьячий. - Кто бы ждал от тебя, Иван!.. - И он прошел мимо деловой поступью, направляясь в Кром. Когда Иванка сказал об этом дома, передразнив походку и голос Захарки, бабка Ариша остановилась среди сторожки, поставила на пол горшок, который несла от печи к столу, села на лавку и прошептала: - Детки, убей меня бог, Захарка был у Первушки!.. Господи!.. Самый Захар!.. - Что же ты молчала вчера? - вскочил Иванка. - Стара стала, - всхлипнула бабка Ариша, - стара да глупа. Не признала вначале. Он не в своем приходил одетый да кособочился весь... И, уже поставив горшок на стол, бабка села в сторонке, в общем молчании был слышен ее шепот: - Он был, анафема, он... Захарка!.. - В Земской избе скажи, - сурово велел Иванка. - Под пытку пускай поставят, под пыткой скажу! - воскликнула бабка. И, не по-старушечьи быстро собравшись, без обеда ушла из дому... Но ее не стали пытать. Над ней посмеялись в Земской избе и прогнали вон, чтобы приходила, когда позовут, вместе со всеми. - Неладно, старуха, затеяла, - сказал ей дворянин Иван Чиркин, сидевший в Земской избе. - Скажи своему Иванке - неладно тебя научил! Ступай, а заповедь божью помни: "Не послушествуй свидетельства ложна!" - Крест целовать готова! - вскричала бабка. - То горший грех, - поддержал дворянина старый поп Яков Заплева. После обеда вся семья сидела дома без дела, дожидаясь возвращения бабки из Земской избы. Наконец пришла бабка в горьком сознании бессилья. Сморщенное темно-коричневое ее лицо было мокро от слез... Она без слов опустилась на лавку, и никто ни о чем ее не спросил, только Груня поставила перед ней миску со щами и положила ломоть хлеба. Но, не тронув еды, бабка сидела целый час у стола, и никто не сказал ей ни слова... Вечерело. По улице с песней прошла молодежь... Железные лопаты, ломы и топоры были у всех на плечах - это после дневной работы собрались уличанские отряды на вечернюю работу по укреплению города. Проходя мимо домов, каждый вечер выборный позывщик стучал в окошки, и из каждого дома выбегал уже готовый к работе парень. Так каждый день выходил и Иванка, едва успев возвратиться из кузни. В тяжелой мрачности и унынии проведенный день сбил его с толку. Он потерял ощущение времени. Услышав песню парней, он быстро выскочил, подхватил рукавицы, надвинул шапку и, захватив лопату, шагнул в сенцы. - Иванку Истомина кликнуть?! - услышал он возглас с улицы. - А ну их, изменщиков! Брось, не зови! - отозвался второй голос. И Иванка услышал, как пустился бегом от дома позывщик... "Пойти самому? Не пойти?!" - подумал он. Громкая песня парней раздавалась уже в отдалении. Иванка швырнул на пол лопату и молча прислонился к стене головой... Чувство обреченности и одиночества больно сдавило ему грудь и горло... Иванка был не в силах сидеть дома, несмотря на предупреждение земских людей. Он давно не встречал Гаврилы. Пойти к нему, рассказать ему все... потребовать от него защиты... В другое время Иванка зашел бы к Кузе, но Кузя был послан Томилой в Опочку и Остров в Земские избы, да так пока и не возвратился... Идя к дому хлебника, Иванка готовил заранее все упреки, какие обрушит он на Гаврилу. "Ты сам не велел говорить про Первушку. Я бы сказал про все - кто бы меня попрекнул! И бабка знала бы, что Первушка корыстник, и в дом его не впустила б. Ты один виноват во всем - ты и скажи земским выборным, что не изменная наша семья..." Иванка стукнул в дверь, вышла жена Гаврилы. - Дядя Гавря... - начал было Иванка... - Какой он тебе дядя! - оборвала его женщина. - Уехал Гаврила Левонтьич по земским делам. В городе нету... "Когда вернется?" - хотел спросить Иванка. - А коль что надо - ступай к нему в Земскую избу. А в дом пошто лезешь!.. - добавила женщина. У Иванки перехватило дыхание, горло сдавило. Он сам не помнил, как повернулся от дверей, как не шел, а бежал по улице, сталкиваясь с прохожими, натыкаясь на тумбы и вызывая смех ребятишек, поздно заигравшихся в один из первых теплых майских вечеров... Он не смел пойти в дом кузнеца, думая, что вместе со всеми другими и Аленка считает его предателем. "Повидаться бы с ней на часок, рассказать бы ей все - неужто она не поверит!" - думал Иванка. Но как повидаться, как прийти в дом кузнеца, который вместе с другими в Земской избе уж, верно, корил их семью за измену городу и предательство... И Иванка поздно бродил один по темным пустеющим улицам, пока не начали запирать решетки. В последний миг он все же решился зайти к Аленке... В этот вечер Мошницын, рано придя домой, завалился спать, чтобы выспаться разом за много дней и ночей. Иванка стукнул в окно, когда Якуня гулял с товарищами, бабка Матрена давно уснула и Аленка уже собралась ложиться. Она встретила друга укором за то, что весь день он ее заставил дожидаться. - Я чаял, и ты - как все, - ответил Иванка. - А кто ж тебя любит? - шепнула Аленка ласково, как когда-то на берегу Великой, заглянув снизу в его глаза. - Не знаю... Она оттолкнула его: - Ступай, поищи... Как найдешь, приди мне скажи. - Нашел! - громко воскликнул Иванка, забыв, что через открытое окно его голос может услышать Михайла. Он схватил и прижал Аленку. - Ой, пусти!.. - прошептала она. - То-то, нашел!.. - Стало, веришь, Аленка, что я не видал Первушку в чулане? Бабка сказывает, что Захар приходил к Первушке тайком ночью. - Пошто? - Кто же их знает - пошто! Первушка - лазутчик боярский. Знать, и Захар... - И ты, знать, таков же, как и Захар, и ты поклепать неправдой на друга готов для своей корысти... - Когда так ты мыслишь, то и не быть между нами ладу! - резко сказал Иванка. - Либо ты мне поверь, что ни макова зернышка не соврал, либо прощай! Аленка взглянула ему близко в лицо. В сумерках ее глаза казались огромными. - Хочешь уходить? - спросила она. - Не веришь - уйду. - Я завтра ж тогда с Захаркой пойду к венцу... - Нужна ты ему! У него есть невеста... - Брешешь опять! - засмеялась Аленка, и она обхватила его крепче за шею. Уверенная в том, что грамотку, отнятую у князя, Иванка из ревности приписал Захарке, она была уверена и в любви Иванки. Его ревность была для нее доказательством любви, и она сама позабыла девичью застенчивость. - Ивушка мой, соколик, месяц мой ясный, люблю тебя, ни за кого не пойду, знаю, что ты с кручины ко мне не ходил, а Захарка наплел на тебя... Верю тебе одному... - Во всем веришь? - опять перебил Иванка. - Во всешеньком-развовсем!.. В саду пахло черемухой. Белые грозди ее свисали над самой скамейкой. Ее вяжущий вкус, казалось, был на губах. Сквозь ветви падал узорчатый лунный свет на щеки милой... - Видишь теперь, что верю тебе во всем, как себе самой? - шепнула Аленка. - Вижу, вижу, - ответно шептал Иванка, целуя ее вслед за каждым словом. - Вижу, вижу, вижу... - А любишь? - Горлинку мою нежную люблю, так люблю, что сказать не мочно. После долгого одиночества и тоски он согрелся доверием и лаской, и ему казалось, что нет больше счастья, как сидеть под черемухой рядом с Аленкой... Часы шли, и лунные тени кивали уже с другой стороны, и замолкли песни и смех молодежи. Они не слыхали, как загудел тонким голосом в городе сполох, как вскочил Михайла и как распахнул он дверь в сад, где под навесом летом спала Аленка. - Сполох! - крикнул он. - Я иду, Аленка, запри ворота... Кузнец запнулся на слове, наткнувшись на Аленку с Иванкой, и вдруг изменившимся голосом тихо спросил: - Что ж, Иван, и сполоха не слышал? - Не слышал... - признался Иванка. Аленка закрыла лицо рукавом. - У-ух, ты! - Михайла с угрозой шагнул на дочь, но сдержался. - Пошли, - сурово позвал он Ивана. Иванка покорно пошел вслед за ним из сада. Сполох звонил в городе. Кузнец и Иванка молча запрягли лошадь. Иванка взялся за вожжи, и они покатили по встревоженному и шумному, несмотря на ночь, Завеличью. Кузнец молчал. Добрая лошадь его несла их быстро к плавучему мосту. Мост был запружен вооруженным народом и от скопления народа почти погрузился в воду. - Дорогу! - крикнул Иванка. - Всегороднему старосте дорогу! Во Власьевских воротах горели факелы. Стрельцы не пропускали никого в ворота. - Случай вышел, - объяснил народу стрелецкий старшина, - думали, что войско пришло подо Псков, ан то послы... - Что за послы? - спросил Михайла. - Дворяне из Новгорода. Прискакали вестники от Егорьевских ворот, сказывали, чтобы не пускать народ, и сполох, слышь, уняли. Сказывают, утром станут спрошать послов... - Меня-то пустишь? - усмехнулся Михайла. - Тебя-то завсе, хоть без сполоха, и то! - поклонился стрелецкий старшина. Они въехали в город. У первого перекрестка кузнец велел остановиться. - Слышь, Иван, иной бы рожу тебе побил, а я добром сказываю: больше не лезь в мой дом, да и в кузне народ без тебя найдется... В зятья не годишься. Аленка не кой-чья дочь!.. - сказал кузнец. - Слезай. Он взял у Иванки из руки вожжи. - Всегороднему старосте зятя из больших надобно аль из приказных?! - с насмешкой воскликнул Иванка. - Не из холопов. Тебя уж не стану спрошать! - разозлясь, оборвал Михайла. - Да слышь, Иван, вся черная хитрость ваша теперь на виду - не укроешь!.. - Какая хитрость?.. - Семейства вашего хитрость! Весь род ваш таков: удачи, вишь, только нету!.. Вишь, прилез девку смущать, - мол, падет на нее позор, и некуда будет деваться, отдаст отец за меня, за холопа... Как голого вижу тебя - в чем мать родила!.. Иванка слушал, остолбенев. Слова не шли с его языка. - Бабка кусошничать ходила - я посылал Аленку: "Срамно, мол, Иванка все ж в кузне работает, снеси им поесть" - носила! - со злостью резал Михайла. - За то ее бабка к лапам прибрать надумала - замуж за внучка... А сам ты что? Куда лезешь? Захара хотел поклепать с дощана, с Волконским путал; утре бабка опять на Захарку... Я тебя приютил, пригрел, за то ты мне же недоброе ладишь, а у себя дома брата-лазутчика укрываешь. Тебя бы в тюрьму за все разом... Кузнец хлестнул лошадь вожжами и быстро помчался, оставив Иванку на перекрестке... Град обвинений, обрушившихся на Иванку, кружил ему голову, мутил разум. Спазма сжимала грудь. Хотелось кричать во все горло, чтоб было легче... Иванка пришел к себе, не сказав ни слова старухе. В темноте избы он направился прямо к лавке и лег. Из всех обвинений, высказанных кузнецом, его не задело так сильно ни одно, направленное лично против него, как заявление Мошницына, что Истома в Москве продается боярам. "Бачку, бачку, они за что же, проклятые, клеплют! Чем он Захарке стал на пути? И Томила Иваныч молчит, будто его не касаемо!.." - размышлял про себя Иванка. Разыскать самого Первушку, отплатить ему за извет, проданный Ваське Собакину, за то, что он боярский лазутчик, за бабкину голову, которую он чуть не разбил, за клевету на отца, за позор, несправедливо покрывший теперь всю их семью... Да где найдешь его! Небось напакостил и ускочил к боярам в Новгород или куда... Иванку вдруг озарило: Ульянка Фадеев знает, зачем прилезал Первушка. - Федюнька, ты сам отдавал Ульянке письмо? - разбудив братишку, спросил Иванка. - Сам отдал... Ды, Вань, ды я вечером бегал узнать. Там земский обыск был. Хотели Ульянку к расспросу взять во Всегороднюю избу, а он убежал! По городу всюду искали - и нет. Будто в воду канул... Должно, к боярам убег, окаянный! - шептал Федюнька. Иванка не спал. Мысль о том, что все, сказанное Мошницыным, со стороны покажется людям правдой, мучила его невозможностью оправдаться. Вокруг не было ни единого друга. Иванка больше не верил ни в дружбу Гаврилы, ни в правду Томилы Слепого, которого чтил и уважал до сих пор, как мудреца, ни в верность Кузи, ни в товарищество Якуни. Иванка слышал, как пропели петухи... Забрезжил рассвет... С улицы звякнула железная щеколда калитки... Старуха вошла из сеней в сторожку. - Захарка был ночью тогда у Первушки! - воскликнула она. - Кабы не он - откуда бы Захарка ведал, что Первой говорил, будто рубль Истома послал? Мы ведь двое с Первушкой были! - Брось, бабка, полно! - остановил Иванка. - Хоть ты обкричись, что Захар, - и никто не поверит. Нет правды во Пскове!.. Михайла, Гаврила, Томила Слепой - все смотрят, чтоб для себя. Все лжа!.. И у Томилы нет правды, чтоб сдох он, подьячья крыса! С печи, где спали вместе с бабкой Федюнька и Груня, послышался сдержанный девичий плач. - Груньк, ты что?! - воскликнул разбуженный Федя. - Ништо! Отвяжись! - огрызнулась она и умолкла. 7 Усталость взяла свое, и под утро Иванка уснул. Он проснулся, когда сполох собирал горожан снова к Рыбницкой башне. Иванка решил, что больше ему нет дела до города. Остановясь на углу, купил у торговки пяток раскисших соленых огурцов, с независимым видом поплевывая вокруг кожуру и обливаясь рассолом, он подошел к площади. - Господа дворяне, посадские, стрельцы, пушкари и вы, всяких званий меньшой люд, - сказал с дощана выборный дворянин Иван Чиркин. - Новгородцы послов к нам прислали - дворян и посадских, а с ними посол с царским словом к вам, псковитяне. Хотите ли слушать? - Пусть говорят! - Говорите, послы! - закричали вокруг дощана. Десяток чужих людей - дворян и посадских - вырос на дощанах. Глава посланцев - дворянин Сонин вышел вперед. - Господа псковитяне! - сказал он. - Добро ли творите? Крест целовали великому государю, а ныне что?! Ныне на русских братьев готовы с ружьем, как татаре... Где же крест на вас?! Вам бы в город впустить добром воеводу Хованского, как мы, новгородцы, впустили. Вам бы от дурна отстать, и вас государь пожалует по вашему челобитью... А коль вы в мятеже, то не пристало ему челобитья вашего слушать... Войско большое на вас идет. Чего доброго - город ваш пушками разобьют, пожгут!.. Чьей ради корысти?! Ради бездельных людей, кои шкуры свои от праведна гнева спасают... Дворянин говорил, а народ молча слушал. Слова боярского посланца о войске многих смутили. - Вам вины бы свои принести государю! - кричал с дощана дворянин на всю площадь. - Мы бы рады - заводчики, вишь, не велят!.. - крикнул рядом с Иванкой старик посадский. - Все бы рады! Заводчики не дают! - поддержали сзади. - А вы бы заводчиков повязали! - выкрикнул дворянин с дощана. - Вон сколько народу троих крикунов устрашилась?! Связали бы да выдали их государю!.. Гаврилку Демидова да Козу. - Не смеем! - крикнули из толпы. - Вы нам пособите!.. - Спасибо скажем!.. Это были отдельные выкрики, может быть не более десятка человек, но, раздавшиеся с разных сторон, они посеяли в толпе смятение. Город не видел главных своих вождей, не слышал их голоса, и какая-то странная робость объяла сердца. - Начните вязать - пособим! - откликнулся дворянин. Иванка протолкался поближе и стоял у самого дощана. Он не видел в толпе земских выборных, ни Гаврилы, ни Прохора Козы, ни Томилы Слепого. Захарка, Мошницын, Чиркин, Устинов, Михайла Леванисов, Копытков стояли у дощана, вполголоса споря о чем-то между собой. "Сдались сами изменники! - подумал Иванка. - Чего же Гаврила с Томилой глядят?! Где Коза?!" Он забыл, что дела городские - уже не его дела. - Заткнись ты, собака! - не выдержав, крикнул Иванка, и мягкий большой огурец, пущенный меткой рукой, разлетелся вдрызг, ударясь в лицо дворянина... - Слазь с дощана! - вдруг закричала словно тут только очнувшаяся толпа. И в тот же миг позади посольства явился Гаврила Демидов с толпою конных стрельцов. Подскакав верхом, он прямо с седла перелез на дощан. Короткий удар кулака опрокинул посла в толпу. - Саблю взять у него, - обратился Гаврила к стоявшим ближе других. - Брысь под печку! - крикнул он остальным посланцам. Те посыпались кубарем вниз, как ребята, забравшиеся в чужой огород и напуганные окриком сторожа. - Стрельцы, стерегите изменщиков новгородских, - сказал Гаврила. Спокойный и властный голос его, медный, как голос сполошного колокола Рыбницкой башни, всех отрезвил. Псковские кликуны словно вдруг провалились сквозь землю. Толпа загудела ропотом одобрения. К дощану подъехали на взмыленных лошадях Томила Слепой и Прохор Коза. Оба взошли на дощан. - Псковитяне! Повстали Изборск да Порхов! Два города ныне с нами! - крикнул Коза. Площадь закричала и заревела, полетели вверх шапки, над толпой поднялись дубины и топоры. - Убить новгородцев! - Убить изменников! - Братцы, пошто убивать! - прокричал Гаврила. - Не страшен беззубый зверь. Десятерых в тюрьму, а двоих назад пошлем к боярам. Пусть правду про город расскажут да скажут Хованскому - не трудился бы, мол, слати послов! Стрельцы окружили послов и повели их в тюрьму. Толпа раздалась. - Каков огурец?! - злорадно спросил дворянина Иванка. - Паршивый щенок, найдет тебя сыск государев! - воскликнул Сонин, грозя кулаком Иванке. - На всех на вас сыск и управа найдется! - крикнул он окружавшей толпе. Иванка повернулся к нему спиной, поднял полу кафтана и хлопнул себя по мягкому месту. И вдруг сотни людей - старики и молодые, сапожники, хлебники, каменщики, стрельцы и всякий посадский люд - стали повертываться так же по пути, по которому вели дворян, и так же хлопали себя и смеялись друг другу, а когда вышли дворяне с площади, то собралась толпа малых посадских ребятишек, и ребятишки забегали вперед по дороге к тюрьме, оттопыривали худенькие и толстенькие бесштанные задки и хлопали себя ладошками. Дворяне кричали на них, бранили их грязными, нехорошими словами и грозили, что воевода Хованский не пощадит с отцами и их детей... Наконец двоих дворян вывели к Варламским воротам и дали им "киселя" коленом... И когда предводительствовавший толпой Иванка свистал в три пальца вдогонку убегавшим дворянам, словно обухом по затылку хватили его слова: "Тебя бы туда же с ними!" Иванка взглянул назад: это сказала старая торговка бубликами Хавронья. Иванка знал ее с самого раннего детства. Она торговала невдалеке от дома кузнеца в Завеличье, и в морозные дни от лотка ее поднимался вкусный густой пар. Когда бывали деньги, Иванка покупал у нее бублики, и она называла его "внучек-кузнечик". - Пошто же меня с ними? - спросил Иванка, еще не уверенный в том, что она говорит не в шутку. - Чтоб извета не продавал да с лазутчиками не знался! - громко сказала старуха, и многие кругом оглянулись на ее слова. Иванка больше уже не свистал, не улюлюкал и тихо побрел один в город... 8 - Где пропадал, Левонтьич? - спросил Томила у хлебника, вошедшего в Земскую избу поздней ночью вместе с Козой и Ягой. - Дела, Иваныч, замучили... все недосуг, - избегая прямого ответа, сказал Гаврила. - Не по обычаю деешь, все знаю: Сонина-дворянина с товарищи ставил к расспросу. Пошто не на площади, а в застенке? - спросил Томила. - А знаешь - чего же допытываешься?! - огрызнулся хлебник. - То и в застенке, что надо было без жалости огоньком пожечь. - И на дыбу тянули?! - с упреком спросил летописец. - Тянули, - мрачно и кратко ответил хлебник. - По ратным делам расспрашивал, для того и тайно... - пояснил он. - Неладно во Пскове, Иваныч. Какие-то кобели Хованскому письма шлют изо Пскова, изменное пишут. Много дворян он призвал из наших уездов. Вот и помысли: станут они осадой вокруг наших стен, да каждый в свою деревеньку пошлет за бараниной - им так и год стоять мочно. Немцы и литва приходили, тем мужики ничего не давали, бывало... А ныне хозяева всех уездов налезут... Помысли!.. - Чего же ты надумал, Левонтьич? - спросил Томила. - Того и надумал: баранины, ни говядины не давать. - Они ж по своим деревенькам возьмут. - Из деревенек не дам! - упорно сказал хлебник. - Стрельцов по уездам пошлю. Прохор, найдешь удальцов? - Найдутся. Пятидесятник Копытков поедет, - сказал Коза, - да мало ль найдется! - Пиши-ка наказ, Иваныч, - обратился Гаврила к Томиле Слепому. - Пиши: дворянских людей по вотчинам и деревенькам сговаривать на дворян, дворянские дома жечь огнем, а хлеб меж крестьян поделить... чего бишь еще? - хлебник задумался. - Крестьянски ватажки сбирать, обучать их ратному делу псковским стрельцам и десятникам. По дорогам и в лесах засеки сечь и острожки ставить да держать ватажками караулы, - сказал Коза. - Верно, Прохор, - одобрил хлебник. - А тем караулам проезжих людей держать по дорогам и грамоты вынимать, а буде станут сильны, и тех насмерть бить, - подхватил Яга. Томила Слепой, обмакнув перо, начал писать. - А боярскому войску ни овса, ни хлеба отнюдь не давать, ни скота пригонять из уездов, а которые стрельцы и дворяне будут посыланы для припасу кормов, и тех людей побивать, - продолжал Яга. - Так я писать не поспею, годите, други, - остановил Томила. - А которые дворяне к войску боярскому едут, и тех побивать насмерть, - добавил Гаврила. - Кругом побивать! - упрекнул Томила. - "Побивать, побивать, побивать..." Чисто, как палачи!.. - А что же нам деять-то с ними, Иваныч?! Впрок, что ли, солить али квасить? Они на нас лезут с ружьем ведь! - Еще, Иваныч, пиши: Всегородняя земска изба велит, кои крестьяне с городом в мысли, и тем крестьянам травы дворянски косить, яровые на землях дворянских сеять, озимые убирать, во дворянских угодьях рыбу ловити... - Не мочно писать, Левонтьич. Земска изба того не указывала, - перебил Томила. - А пиши, коли так, не "Земска изба", а "велит земский староста Гаврила Демидов" травы дворянски косить, хлеб убирать и рыбу ловить, а кои помещичьи приказчики сильны учинятся крестьянам, и тех земский староста Гаврила велит слать к нему на расправу... - Да что же ты, царь, что ль, али князь удельной?! - воскликнул Томила. - Как так писать "Гаврила велит"? Кто знает Гаврилу?! - А кто не знал, тот узнает! Спросят - какой Гаврила, а другой скажет: "Кто никого не боится и правду любит, то и Гаврила!" Яга и Прохор захохотали. - Верно, Левонтьич! - Пиши, не бойся, пиши, Иваныч, а припись я сам поставлю. Моя рука, мой и ответ! - разошелся Гаврила. - А сколь же стрельцов посылать? - спросил Прохор. - По пять человек с десяток ватажек, а вместе десятков пять. А в каждом пятке один за десятника старшиной, - подсчитывал хлебник. - Да еще, Томила Иваныч, ты им в наказе пиши, чтобы мужиков не грабили, не обижали, а на коих стрельцов крестьяне жалиться станут, и тем быть в городе в наказанье жестоком кнутами, - спохватился Гаврила. Томила в общем молчанье писал наказ. Закончив, он тряхнул песку из песочницы. - Припись ставь да печатай, - сказал он, подавая готовую наказную грамоту. Гаврила поставил подпись и взялся за воск для печати. Томила закрыл чернильницу и хотел ее спрятать привычным движением на пояс, но хлебник остановил его: - Постой, погоди, еще наказные грамоты станешь писать. - Кому? - Стрелецким пятидесятникам - Сорокаалтынову да Соснину: сидеть им, Сорокаалтынову с дворянином Тюльневым, с полсотней стрельцов, в Снетогорском монастыре, а Соснину с дворянином Сумороцким - в Любятинском. Да коли придет осада, то крепко в осаде сидеть, гонцов боярских и войска дорогами не пускать на вылазки лазать, корма у Хованского отбивать да чинить непокой во стане боярском, а буде станут на приступ лезть - отбивать, а станут дерзати на псковские стены бояре, то бить по их рати из пушечного снаряду и из пищалей. А трудников монастырских ратному делу наскоро обучать да прибирать во стрельцы, а из стен монастырских никого бы отнюдь в боярский стан не выпускивать, а кто побежит - побивать насмерть. - Левонтьич, полсотни стрельцов на кажду обитель мало. По сотне надобе посылать, - подсказал Яга. - Где ж столько сотен кидать напасешься?! - вмешался Прохор. - Полсотни будет! А надо более, то из трудников себе приберут. А далее так написал бы, Иваныч: кто из стрельцов и дворян похочет бежать в стан боярский, и того тут во Пскове дом разорим и семейку побьем. Караульный стрелец, стоявший у Земской избы, стукнул в окошко. - Гаврила Левонтьич, тут малый тебя спрошает, - окликнул он. - Что за малый? Впусти. - Дядя Гавря, выдь на одну духовинку! - послышался знакомый голос с улицы. Хлебник узнал Иванку. - Входи, Иван, - громко позвал он. Иванка вошел весь какой-то взъерошенный, бледный, весь сам не свой и стал у порога... - Иди, садись с нами, - позвал Гаврила. - Что-то с тобою стряслось? - Дядя Гавря, ведь я не таил, как прибег... ты велел потаиться... - сказал Иванка дрогнувшим голосом и умолк, не в силах говорить дальше. - О чем потаиться, Ваня? Чего ты плетешь? - не понял Гаврила. - Про извет, про Первушку... - выдавил с болью Иванка. - Ну, что еще сотряслось? - нетерпеливо спросил хлебник. - В измене меня... - продолжал Иванка и снова запнулся. - Первушка в город влез от бояр, и они на меня... и на бачку поклепом... - Эк он до завтра не кончит, Левонтьич, - вмешался Прохор, - я ведаю все: изменного дела Иванкина не было в Москве никакого, да то один я от Кузьки знаю, а город не ведает. На Иванку извет написан: вот он и сам не свой... Ему бы ныне из города вон покуда. Я мыслю его с Копытковым отпустить к мужикам... - Поедешь, Иван, побивать дворян по уездам? - спросил Гаврила. - Где их ни бить, все одно, дядя Гавря! Велишь во Пскове всех перебить, и сейчас учну с Чиркина в Земской избе. - Ну-ну, ты потише! - остановил Томила. - Не всякое слово в строку, Томила Иваныч, - отшутился Иванка. Он увидел, что старые друзья ему верят, и ожил. - Беги за Копытковым, призови его скорым делом. Мы станем тут ждать, - сказал Иванке Коза. В ту же ночь Иванка, в числе полусотни стрельцов, под началом Копыткова, выехал поднимать на дворян уезды, а две стрелецкие полсотни тою же ночью тайно выбрались в монастыри - Любятинский, на Новгородской дороге, и Снетогорский, стоявший при дороге на Гдов. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 1 Иванка выехал с Копытковым ночью из Завеличья в числе полусотни стрельцов и казаков, направленных Гаврилой к крестьянам. Они миновали городские заставы и переправились вплавь через Великую, не доезжая Пантелеймоновского монастыря. За Пантелеймоновским монастырем в лесу они разделились. Часть стрельцов и казаков отправилась в сторону Опочки, другая часть должна была обойти главные силы Хованского и позади них выйти лесами в крестьянские селения возле Московской дороги. Собиралась гроза. Во мраке ветви хлестали по лицам. - Подмокнем, как куропаточки, Иов Терентьич, - сказал Иванка десятнику. - В Печорах* переночуем, - спокойно ответил Копытков. ______________ * Печоры - Печорский монастырь, одна из порубежных крепостей; стояла на литовской границе, западнее Пскова. - Как в Печорах? Мы не на той дороге. Печоры назад, к литовскому рубежу. - Тут Печоры свои, - загадочно отозвался десятник. - Печоры свои и монахи свои, а игумен мне знамый малый. Они ехали глубже и глубже в лес. Вековые стволы обступали теснее заросшую и давно уже не езженную дорогу. Выбрались на поляну. Копытков тпрукнул. Весь отряд сгрудился возле начальника. - Робята, садись на полянке без шуму. Что слышать будете с той стороны, знаку не подавайте. Три раза свистну - молчите. А как в другой раз три раза свистну, то разом по коням и все ко мне, - приказал Копытков. - Иванка, едем со мной. Во мраке тронули они дальше своих коней, с трудом пробираясь меж частых стволов. - Глаза от сучков береги. Мой дед так-то по лесу ночью навеки без глаза остался, - сказал Копытков. Сидя в седле, он вложил в рот пальцы и свистнул. Иванка при этом вспомнил бабкину сказку про Соловья-разбойника, от свиста которого сыпался с дерева лист. Копытков свистнул второй раз и третий... - Иов Терентьич, ты сколько пальцев кладешь в рот? - завистливо и восхищенно спросил Иванка. Но в этот миг откуда-то из-под конских ног раздался ответный свист. - Иов Терентьич! Здорово! - послышался неожиданно тонкий, почти девичий голос. - Давно у нас не бывали. - Павел дома, Илюша? - спросил стрелец. - Только что воротился с Московской дороги. Стрельцы московские увязались, - ответил Илюша из темноты. - Веди нас к Павлу. - Слазьте с коней. Тут талые воды тропинку размыли, пешим придется, - сказал Илюша. - Коней тут покиньте, никто их не тронет. - А волки? - Волк у Печор не ходит, - похвалился Илюша. - Павел Микитич велел их живьем ловить и хвосты топором сечь, а там и спускать на волю. Четырем порубили хвосты. Более ни один не лезет. Овец и то без собак пасем. Держась за кусты, они спустились в овраг. Скрытый меж кустов, под корнями громадного дуба был вырыт ход под землю. В темном проходе Илюша толкнул ногой дверь, и они очутились в просторной избе, освещенной лучиной. Рубленые бревенчатые стены и бревенчатый потолок засмолились от дыма и копоти. Большая черная печь, струганый стол под иконами, лавки вокруг стола - все было как в самой простой избе. Не хватало только окошек. - Павел, здоров! - сказал стрелецкий десятник от порога. Чернобородый мужик лет тридцати, доброго роста, поднялся из большого угла, шагнул навстречу Копыткову и обнялся с ним. - Давно не бывал, брат, - сказал он. - Слыхал про наши городские дела? - Как не слышать! Ныне и мы наскочили на ваших недругов. На Московской дороге робята нарвались на сотню московских стрельцов, насилу ушли. Сеню Хромого, однако, насмерть побили, проклятые. Матка-старуха осталась, плачет... Что за малец с тобой? - Казачок из Пскова, - сказал десятник, кивнув на Иванку. - Здоров, казак, будешь знакомый с Павлом. Чай, слыхом слыхал обо мне? - спросил с достоинством Павел. Иванка тут только понял, куда он попал. - Слыхал про тебя, - сказал он. - Ты, сказывали, в красной рубахе. Павел захохотал: - У меня и синяя есть! Павел Печеренин был из крестьян Ордина-Нащекина. Разоренный недоимками после трех засушливых лет, он сбежал из деревни в лес, вырыл пещерку и стал промышлять разбоем. Он жег дворянские дома, грабил проезжих торговых людей, нападал на обозы и гонцов. Один за другим к нему приставали беглые крестьяне от разных дворян, были даже других уездов. Опасаясь его, купцы нанимали большую охрану к торговым обозам, а воевода не раз высылал для поимки его стрельцов. Но стрельцы не могли уловить крестьянского атамана. Среди народа во Пскове шел слух, что Павел Печеренин как-то связал в лесу высланных против него стрельцов, угостил их на славу в своих Печорах и отпустил. Так и было оно в самом деле: стрелецкий десятник, попавшийся к Павлу в плен, был Иов Копытков. "Вам что за дворян стараться! - сказал ему Павел. - Ратные люди должны свою землю от недругов оборонять, а не нас, крестьянишек бедных, брать на извод. Вы меня, братцы, не троньте, и я вас не трону". 2 Павел пустил Копыткова с товарищами на волю, и они остались друзьями. Крестьяне всего уезда знали по имени Павла и жаловались ему на своих господ. Павел не трогал по дорогам проезжих крестьян и бедных прохожих. Говорили, что земский староста Менщиков, опасаясь ватаги Павла, из посада Сольцы как-то тащился во Псков пешком, одетый в худой зипунишко, неся сто рублей серебром в заплечном мешке, и будто разбойники Павла, встретив его на дороге, дали ему на бедность четыре алтына. Рассказывали, что Павел поймал в лесу литовских лазутчиков, тайно пролезших через рубеж, и повесил их на сосне, а грамоты их отослал к воеводе, чтоб ведал хитрые замыслы иноземцев. Иванка глядел с восхищением на этого молодца, который годился в сказку и статью и славой. Поверх белой рубахи на нем была длинная чешуйчатая кольчуга. В отличие от других разбойников, наполнявших избу, он носил не лапти, а сапоги. На лавке возле него лежали сабля, медвежий нож и пистоль. Рогатины, копья, рожны были везде по стенам и в углах. Тут же висели полные стрел колчаны, гнутые луки, навязни, палицы, кистени. Человек десять разбойников спали вповалку на полу на подстилке из веток и моха. Другие сидели кружком в беседе возле стола. У печи сушились онучи. - Садись, Иов, гости. И ты с ним... как звать-то, казак? - Иваном. - Садись, Иван, вечерять, - позвал Павел. - Ждут меня, Павел, стрельцы да казаки, десятков пять человек. Пустишь ли ночевать в Печоры? - спросил Копытков. Разбойничий атаман пытливо взглянул на десятника. - Хитрость таишь какую? - Ты, Павел, бога побойся. Или я с тобой крестом не менялся! Какую измену страшную ты на меня помыслил! - обиделся Иов. - Ты не серчай, Иов Терентьич, брат. Потому спрошаю, что был у нас уговор: дорогу ко мне в Печоры людям незнаемым не казать. - То было, Павел, время иное, - сказал Копытков. - Тогда я служил воеводе, а ныне городу. Тогда стрельцов на тебя посылали боем, а ныне я к тебе для того приехал, чтобы в ратную службу звать. - Кого звать в ратную службу?! - удивленно воскликнул Павел. - Тебя. Дворян побивать да беречи дороги, боярских гонцов ловить с грамотами в пути. Привез я тебе пищалей, свинцу да зелья... и грамоту от всегороднего старосты, от Гаврилы Демидова. Хошь идти в ратную службу ко Всегородней избе? - Дворян побивать? Да такую-то службу я целых пять лет правлю! Мне что Всегородняя изба! Я сам себе староста всеуездный!.. Землю съешь, что без хитрости лезешь в Печоры? - Земля без вреда человеку, чего же не съесть! Поп сказывал - грех, да ладно! - махнул рукою Копытков. Он ковырнул ножом земляной пол жилища и, подняв кусочек земли, кинул в рот. - Чтоб сыра земля мне колом в глотке встала, коли недобро умыслил! - сказал он и проглотил комок. - Ну, веди же свою ватагу. Для добрых людей теснота не обида! - сказал Печеренин. Получив пищали, свинец и порох, присланные из Пскова Гаврилой Демидовым, Павел Печеренин кликнул клич среди мужиков уезда, и за несколько дней в ватагу лесного атамана сошлось еще более полусотни новых крестьян. Несколько дней Копытков с другими стрельцами учили их, как надо строить засеки и острожки, как стрелять из пищалей и биться саблей, как сесть в засаду на конников и как нападать на пеших. Они раскинули стан в лесу невдалеке от Московской дороги, построили в чаще землянки и шалаши из ветвей, поставили возле стана острожек, выставили повсюду заставы. Павел Печеренин думал заняться разорением всех окрестных дворянских домов, но Копытков поспорил с ним. - Прежде, Павел, ты был один. А теперь дворян без тебя разорят и пожгут, а ты береги дорогу, имай послов да побивай дворян по дорогам, кои на службу к боярину едут под псковские стены, - сказал Копытков. - А что мне за указ ваши земские старосты! - возражал Павел. - Я вольный лесной атаман. Где хочу, там и бью дворян. Прежде бил без указки и ныне так стану. - В ратном деле лад нужен, Павел. Ныне уж не разбоем, а ратью народ на них поднялся, и творить нам не по-разбойному, а по-ратному надо. - О чем у нас спор? "Не бей по башке, колоти по маковке"! - засмеялся Павел. Гулкий голос, могучие плечи, дородный рост, отвага, повелительная сила всего существа Павла покорили Иванку. Со своей стороны подкупил и Иванка Павла прямым выражением дружбы, веселым нравом и дивным искусством грамоты. - Иов Терентьич, оставь казака Ивана со мной, - сам обратился к Копыткову Павел, когда стрельцы собрались покинуть ватагу. - Не мой человек - Земска изба казака послала, она и спросит, куды я его девал! - отшутился Копытков. - В наказной грамоте писано у Гаврилы, чтобы нам грамот глядеть подорожных? - спросил Павел. - Писано, - согласился Копытков. - Ан я не книжен. Как стану я глядеть? Оставь мне Ивана для грамот. - А сам он схочет? Но Иванку ни к чему было и спрашивать. Он привязался не только к Павлу - ко всей ватаге, в которой было несколько парней из ближних к городу деревенек, знакомых Иванке еще с тех пор, когда они рядом, бывало, рыбачили на Великой. Жить с ними на лесном приволье, казаковать по дорогам, страшить дворян и быть надеждой и радостью слабых - что мог Иванка представить себе лучше этого! ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ 1 Было послеобеденное время - час покоя и сна. Лавки закрылись, базар разъехался. Во многих домах от яркого майского солнца позанавесили окна. По пустынной Рыбницкой площади из открытых окон Земской избы разносились голоса Гаврилы, Томилы, Козы, Леванисова и немногих других, за городскими делами забывших время обеда. У коновязи лениво обмахивались хвостами привязанные лошади. Вдруг, подымая пыль, промчался по улице всадник и осадил коня у приказа Всегородней земской избы. Задремавший было на ступеньках караульный стрелец от громкого кудахтанья вспугнутых с дороги кур встрепенулся, вскочил. - Ты к кому? - К земским старостам, - спрянув с коня, обронил гонец и мимо стрельца, отирая с круглого красного лица смешанный с пылью пот, вбежал в помещение... Из окон послышались громкие возбужденные восклицания, все зашумели, заспорили, и через несколько мгновений, тревожно и коротко переговариваясь, на площадь высыпали Гаврила и Томила с товарищами. Торопливо отвязывали они от коновязи своих лошадей, повскакали в седла и нестройной гурьбой пустились к Петровским воротам... Только Гаврила задержался у Рыбницкой башни и, крикнув сторожу несколько слов, пустился вдогонку прочим... Старик сторож выбежал вон из башни, кинулся к колоколу, и короткие воющие удары набата разбили и взбудоражили тишину... Улицы наполнялись народом, бегущим по своим сотням на сборные места. Люди расспрашивали о причине сполоха сотских и уличанских старост, но никто еще ничего не мог объяснить. Вдруг весь город вздрогнул от грома осадных пушек. - Литовское войско на нас! - закричали повсюду. - Братцы, война! Вестовые пушки палят! Осада! И тотчас церковные звонари начали откликаться земскому колоколу один за другим по всем церквам города и Завеличья. В руках бегущих людей засверкало под солнцем оружие. На расписанных сборных местах развернулись под майским ветром знамена, ударили барабаны. Стрельцы и пушкари торопились к своим местам, к засекам, рогаткам, на стены и на башни. Напуганные женщины цеплялись на улицах у ворот за уходивших воинов, обнимали их, увлажняя слезами их бороды и одежду, ребятишки хватали