а внезапно и резко сел на постели. - Земские старосты! Старосты!!! Что же вы усобицу... - крикнул он хрипло, вдруг поперхнулся словом: изо рта у него прямо на середину стола вылетел с кашлем черный, зловещий сгусток. "Кровь!" - догадался Гаврила и вдруг замолчал. - Томила Иванович, ложись, ложись! - в испуге за друга крикнул Иванка. Томила медленно и без слов опустился на лавку. - Вишь, до чего довел человека, - сказал с укоризной кузнец Гавриле. Тот хотел возразить, что довел не он, а сам же кузнец, но, взглянув на Томилу, смолчал. Летописец без сил лежал на спине. Иванка ему давал какой-то настой "для затвора крови". Земские старосты оба молчали: Гаврила - стоя возле окна и глядя на белые пятна ромашки, запутавшиеся в траве, которой порос весь бобыльский двор летописца, Михайла - потупясь в узкие погнутые половицы. - Слышь, Гаврила Левонтьич, - слабо и хрипло заговорил Томила, - от раздоров погибель всему. Ты душой-то за правду, да правде во вред... По-своему станешь гнуть - из Земской избы распугаешь дворян и больших посадских... А без них... - Вот бы плакали зайцы, что волки ушли из лесу: "Не будет у нас единства с волками!" - плаксиво воскликнул Иванка, изображая огорченного зайца. - Ты, Ваня, молод. Молчи покуда, - сказал Томила, улыбнувшись наивной прямоте его восклицания. - Не разумеешь, то не бреши! - резко вмешался и Мошницын. Иванка смущенно отвел глаза и встретился взглядом с Гаврилой. Хлебник в тот же миг опустил веки, но по лицу его, освещенному первым лучом зари, скользнула усмешка и быстро скрылась в усах и в густой бороде... - Ну, лежи, поправляйся, Томила Иваныч, - внезапно сказал он, шагнув от окна. - Ты не тревожься - я розни чинить не стану... А нынче пора мне стены да башни объехать. Вишь, рассвело - петухи горланят и птахи проснулись... Пойду... - Гаврила подал руку подьячему. - Ты какое, сказал, челобитье пишут к кому? - спросил он кузнеца. - Почем я знаю... к боярам, царю... неведомо у кого челобитье, а есть: меня и тебя хотят выдать Хованскому на расправу и войско в город впустить... - Найду! Доберусь и под пытку поставлю! - с уверенностью обещал Гаврила, взявшись уже за скобу... - Постой, постой! - удержал Томила, опять с поспешностью порываясь вскочить... - Ну-ну, лежи, болящий, лежи! Что тебе? - задержавшись, спросил хлебник, и впервые в голосе его послышалась новая сила - сила сознания своей правоты и превосходства над летописцем. - Страшно ты слово сказал - "под пытку"!.. - с волнением прохрипел Томила. - Тем город стоит, что крови не льем меж себя... и держись... а отворим ее - не унять!.. Ныне хватит врагов за стенами, а ты в корне дерева гной заведешь... Наш город белый, в пример всем людским городам, стоит на великой правде. В нем людям новым быть!.. Хлебник взглянул на Томилу, на кровь, запятнавшую холст его рубахи, на свалявшиеся волосы, прилипшие к потному лбу, на белую вощаную руку, вцепившуюся с бессильным напряжением в край одеяла, также залитого кровью. Жалость к летописцу охватила его. - Ты скорей поправляйся, Томила Иваныч, - сказал он. - Поправишься - вместе рассудим... Шаги его по утоптанной дорожке двора мерно прозвучали до ворот, потом быстрый цокот копыт отдался с улицы и утих. И все трое оставшихся в горнице поняли, что хлебник не станет ждать выздоровления Томилы, что он не хочет искать примирения с противниками, а будет ломить напролом, пока не свернет своей головы или - покуда не одолеет... ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ 1 Думный дьяк Посольского приказа Алмаз Иванов расхлебывал брагу, заваренную во Пскове на пиру у Федора Емельянова: бес дернул тогда его за язык-то про шведский хлеб!.. Теперь с датским посланником Грабом вышла беда в Новгороде, а во Пскове сидит в тюрьме Логин Нумменс. Датчане и шведы требуют возмещения убытков и казни виновных. Голова Федора Волка, напавшего на Граба, в Новгороде уже отскочила под топором палача. А псковских воров поди ухвати!.. Для расправы со Псковом, не решаясь взять все на себя одного, царь указал созвать в Москве Земский собор{487}, а готовить дела к Собору повелел боярину Морозову. Морозов вызвал к себе думного дьяка. - Государев указ сочинити нам с тобой надо, Алмаз Иваныч, о созвании всех чинов людей на Земский собор, - сказал он и, зная в Алмазе Иванове верного друга, добавил по-свойски: - Романов с Черкасским и с ними святейший отец патриарх Иосиф в бобки играют: хотят во народны печальники вылезть и попущенье ворам чинят. Вишь, войско к стенам поставили, а воевать не моги! Хованский от сраму горит: "Мне, пишет, царское дозволенье - и я бы в три дня был в стенах, а ноне кормам да и людям расход, а мятеж все множится что ни час..." - Шиши везде по уездам. Иноземным купцам нет проезда, и торг скудеет, - согласился Алмаз. - Вот то-то! - сказал боярин. - А я мыслю так: коли не хотят добром, то указать Хованскому приступом город взять, задавить их кровью и стены в песок рассыпать. - Стены себе дороже, боярин, город-то - порубежный! - качнув головой, возразил Алмаз. - Не стены виновны - люди. - Новые стены поставить на новом месте, а тут бы и память стереть о мятежном граде - всем ворам мятежным в науку... - сказал Морозов. - Я б к тому сговорил государя, да пусть не на нем будет кровь - пусть всей земли Земский собор присудит Хованскому приступом лезти. Покуда пиши указ: быть на Соборе святейшему патриарху Иосифу, властям, боярам, окольничим, ближним и думным людям, стольникам, стряпчим и дворянам московским, быть дворянам из городов и детям боярским, московским гостям, гостиных, суконных и черных сотен торговым людям{488}, стрельцам... - По скольку, боярин? - перебил Морозова дьяк. - Мыслю так: из гостиных и из суконных сотен со старостами по пяти человек, из черных сотен по соцкому... да из стрельцов, я чаю, по одному пятидесятнику, ото всякого приказа будет доволе. Как мыслишь? - Мыслю - доволе будет, - согласился Алмаз Иванов. - Так и в позывных грамотах станем писать. Да, слышь, думный, прибери-ка дела обо всем. Какие там есть расспросные речи, сказки, что ведаешь к делу, - и все прибери. Послезавтра ко мне привезешь, посидим с тобой купно, посмотрим, как обернуть... Собор - собором, а нам прежде надобно видеть. - Слушаю, боярин Борис Иваныч. Да мало мне двое сутки. Многих людей в дело мешать неладно, а с малыми понадобится с неделю. - Нельзя промедлять, - возразил боярин, - дни три тебе дам на все. Бог в помочь, - пожелал на прощанье Морозов. Алмаз Иванов трудился три дня и три ночи почти без сна, собирая нужные сведения и связывая все воедино: псковские челобитные, письмо Собакина, извет Ордина-Нащекина и расспросные речи людей, схваченных с возмутительными грамотами. За это время два раза дьяка вызывал Морозов да раз звал к себе царь, расспрашивал о ходе работы и будет ли все готово к началу Собора. Широкий рабочий стол Алмаза Иванова был завален свитками, книгами и листами, готовыми к докладу царю отписками Хованского о побитых людях, о вылазках псковитян, о нехватке кормов для людей и о разорении дворянских поместий и вотчин. Морила июльская жара. Алмаз Иванов работал, не выходя из приказа. Жена его прислала обед с запиской: "Мужа не вижу сто лет, сто зим, скучилась без тебя, друг Алмаз Иваныч, кушай во здравье. Не забудь молодую жену, приезжай скоряе". Дьяк улыбнулся, прочтя записку, но обедать не стал, только выпил прямо из кувшина квасу со льдом и опять принялся за работу, сидя по-домашнему в одной полотняной сорочке с расстегнутым воротом и беспорядочно всклокоченными волосами. Псковский мятеж стал уже на виду не только у Русского государства - все державы следят за тем, как псковские мужики затворились в стенах от своего государя. У них самих мятежи не в диковину, а радуются, окаянные, прости господи, что у нас тоже смута, размышлял за работой Алмаз. Голландский купец пишет к себе домой, что у нас всей земли потрясенье: цеховые-де люди готовы подняться по всей Руси. Промысел божий отдал его письмо в руки Посольского приказа. Читать досадно, а все же пришлось дослать дальше. Датский посланник прислал письмо, что ждет себе жалованья за убытки от грабежу новгородских воров и на леченье: вишь - нос проломили, теперь, проклятый, по всем государствам расславит, что в "азиятской" Москве послов почитать не могут... На глаза не покажешься без стыда иноземным дворам!.. Шведский посланник намедни сказывал, что опасается мятежу в Москве; просил иноземных солдат поставить для охранения его персоны. Алмаз Иванов его успокоил, что на Москве мятежу быть никак не возможно. Но тот покачал головой, говорит - английский лорд-канцлер-де тоже не ждал в прошлом, сорок девятом, году, что в Лондоне сотрясется{489}... Поди с ним поспорь!.. Грехи, грехи!.. Королева Христина серчает: сидела в Париже в гостях у Лудовика-короля{489}, ан получила отписку, что Нумменса во Пскове схватили. Пишет, надобны деньги... Подождет, не к свадьбе! А все же неладно - и до Парижа, вишь, вести дошли, что в Московии смута... Да хуже всех ляхи: сидят, проклятые, под боком, как все равно вороны над мусорной ямой, - нельзя ли чем поживиться?! Алмаз Иванов взял свежий столбец - тайный список с расспросных речей литовского выходца Марчка, присланный с пытки: "И тот Марчко сказал, что-де в Полоцке у литовских панов тайные съезды, наймуют рати для помочи псковичам и объявился-де на Литве человек, зовется царевичем, сыном царя Василия Шуйского{490}, и тот-де воровской царевич сбирается вотчины своей на Москве воевати..." С литвой и с турками уже не в первый раз поднималась речь об этом "царевиче". В прошлом посольстве тягались выдать его Москве. Паны говорят - человек он-де смирный и худа не затевает, живет на своих харчах, в церковь ходит, вино пьет, как благородный пан... "Пан"!.. Подьячишко беглый Тимошка. Хоронился перво в Туретчине. Доходишков мало стало - бежал к панам. Чаял - нужнее тут. Ну и впрямь - эти всегда готовы любую смуту в России раздуть: только искру увидят, а им уже пожар на уме, латинцам безбожным!.. В Москву засылают шишей - отколе еще быть таким случаям: ордынской черной сотни староста пишет сказку: "У нас-де объездные имали окольничего Семена Ртищева беглого человека Ивана Чугая, и тот беглый Ивашко человек, в кабаке сидя, питухам сказывал, что государя-де на Москве нет, съехал в Литву от бояр, а в царском-де дворце намест государя бояре держат вощаное чучело..." В дверь постучали. Думный дьяк поднял голову от бумаги. - Псковский торговый гость Федор Омельянов просится для очной беседы с тобой, Алмаз Иваныч, - сказал подьячий в дверях. - Что ему? - Алмаз Иванович, я к тебе, осударь! - сказал за спиной подьячего Федор. - Недосуг мне ныне... - Сам ведаю - недосуг, да скорое дело, - настаивал Федор. - Ну, чего? - нетерпеливо спросил Алмаз. - Алмаз Иванович, только в Москву я приехал, слышу - Собор. Я позывной грамоты получить на Собор к тебе приволокся. - Коли бы надо было, Федор, и ты получил бы, - ответил Алмаз Иванов. - Пошто тебе на Собор? - Как пошто?! Кровное дело мое. Сколь моих животов от мятежников разорено! - Так что же, Собор для челобитья об разорении, что ли?! Не место Земский собор об своих животишках плакать. Дела державы решатися будут, - внушительно пояснил думный дьяк, словно Емельянов не понимал и сам, для чего собирается Земский собор. - Помилуй, Алмаз Иванович, - взмолился Федор, - ведь всякому ведомо - дело тут всей земли. Ну а я-то что же - пустая балбешка, что ли! Государь будет, всей земли большие люди... - Перед царские очи влезть хочешь? - с насмешкой спросил Алмаз. - Без тебя будет много такого народу, что на Собор прилезут не ради царского дела, а краснобайством покрасоватись да государевы очи трудить. - Да что ты, Алмаз Иванович, за что меня так-то страмишь? Я ли о государевом деле не пекся! - с обидой воскликнул Федор. - Ты сам натолкнул на хлеб надорожь подымать. - Ты "пекся"! - обрушился думный дьяк. - Ты "пекся", "пекся"! Ты славно все сделал, как я указал, как государь повелел. Одно только худо: для всей земли делая, ты себя и мошну свою не забыл - пуще всего об своей бездельной корысти ты помнил, об разоренье людей заботился, тать и грабитель! Города испустошил, отнял хлеб у вдов и сирот, до крови довел и до смуты. Псковитяне ли винны? Ты винен! Гаврилку-хлебника да Томилку Слепого на плаху, а тебя-то куды же?! Куды?! - Алмаз Иванович!.. - умоляюще сказал Федор, но дьяк перебил: - В соляном воровстве у расспроса ты слался тогда на подьячишку Шемшакова, а после кнутов опять не отстал с ним знаться. "Я, мол, свят - я об деле державы пекусь, а Филипка к корысти склоняет". А ты что ж - младеня?! Корабли мореходны, вишь, грезишь под стягом державы Российской? Умножение славы русской?! Корыстник алтынный! Не такими держава славна станет! Государево дело тебе доверили, а ты из корысти напакостил эку гору, что вывезть на свалку во сто крат дороже!.. Всем державам на срам и бесчестие выставил нас да еще и теперь тщишься в Соборе дела решати!.. Уйди, говорю, с тобой недосуг... Уходи, бога ради!.. Алмаз Иванов, облокотясь о стол, прикрыл глаза левой ладонью, как козырьком, и, обмакнув перо, что-то быстро и сосредоточенно стал строчить по бумаге. Емельянов задом ступил за дверь и, обливаясь потом, вышел вон из приказа. Думный дьяк в раздраженье не сразу мог возвратиться к работе... Патриарх Иосиф прислал к Алмазу андроньевского архимандрита Сильвестра. - Святейший отец патриарх всея Русской земли Иосиф просил тебя для него списати список со сказок и всяких дел, что к Собору готовишь, - сказал Сильвестр. - Мыслит святейший, что едино лишь церковь божия господней десницей мятеж уймет. Алмаз Иванов посадил двух подьячих списывать для патриарха дела, но сам знал хорошо, что и в "церкви святой" не все-то спокойно: среди других была у него сказка рыночного старшины, что псковский выборный черного духовенства, старец Пахомий, "приехав в Москву с челобитьем псковских людей, на торгу в Москве говорил нелепо, будто по всей Руси по монастырям трудники скоро встанут и что-де монахам рабами владеть - то дело антихристово. И псковские-де заводчики за то встали, чтобы ни дворянам, ни обителям крестьянами и деревеньками не владеть, а всем жить по воле..." Посланный с указом о Соборе стрелецкий пятидесятник, когда отдавал ему Алмаз бумаги, бесстыже сказал: - И у нас на Москве гость Шорин того же добьется своим воровством... - Тебя бы в Земский приказ к расспросу поставить за экие речи! - ответил строго Алмаз. Но сам он знал, что пятидесятник прав я в Москве неспокойно... Да по всем городам неспокойно, - вот они, вот листы, и листы, и столбцы: "В Перьяславле Рязанском посадский мужик Прокофей Гуня схвачен, собирался ударить сполох да, ходя по дворам, чел грамоту Псковския Земской избы о заводе мятежу по всем городам против бояр и, окольничих..." "В Калуге расстрига поп Федорка с сыном Егорием на торгу грамоту чли, чтобы всем городом за Псковом в мятеж идти..." Алмаз Иванов пытался расспрашивать средних посадских - молчат, а смотрят что волки, только сказать не смеют. "Нет, надо кончать с этой язвой, - заключил про себя думный дьяк. - Не кыргизска орда Российское государство!.. Боярин Борис Иваныч прав: так ли, эдак ли - надо кончать". Завершив работу рассылкой позывных грамот к Собору, закончив выписки и подборку всех дел, Алмаз Иванов с подьячим повез бумаги на дом к Морозову. - Долго, долго, Алмаз Иванович! - встретил его боярин. - Ныне еще забота: чтоб не сумнились бояре и дворяне на Земском соборе, - сказал он, - мы нынче под пытку поставим псковского вора, звонаря Истомку. Указал государь боярам, окольничим и думным людям безотказно быть там - пыточны речи слушать. Запорист вор и предерзок. Послушают - приговорят боярину Хованскому не бавиться* боле с ворами... Давай свои записи, едем-ка вместе... ______________ * Бавиться - забавляться. И вместо того чтобы ехать домой, Алмаз Иванов отправился в Земский приказ. 2 Как, бывало, в праздничный день у дворца, так в этот вечер перед крыльцом Земского приказа столпилось боярских коней со стремянными холопьями. Общее тревожное настроение в Москве заставило каждого, глядя на ночь, брать с собою в охрану двоих и троих и более вооруженных людей. Все это скопище вместе со стрельцами, стоявшими в охране, выглядело как войско, собранное к походу, но, несмотря на обилие людей, не было того пестрого шума, какой обычно родится в большой толпе. Собравшиеся стояли кучками, переговариваясь вполголоса, или сидели, лениво развалясь на земле и в молчании расплевывая подсолнечную либо тыквенную шелуху да вишневые косточки. Несмотря на июльский зной, зарешеченные железом окна приказа были плотно затворены, и ни один звук, произнесенный там, не доносился до окружавшей зловещее здание толпы, хотя все знали, конечно, какие дела творятся за этой кирпичной стеной. В глубокие сумерки въехали Морозов с Алмазом Ивановым на Красную площадь и подскакали к каменному зданию Земского приказа. Сошли с коней. Лениво поднялись с мест развалившиеся слуги других бояр и дворян, давая им проход на крыльцо. Стрельцы пропустили их, брякнув в сенях бердышами. Из распахнувшейся двери ударила в лицо потная духота с запахом топленого сала и дегтя. Просторная пыточная палата была набита людьми. При входе Морозова и думного дьяка все зашептались, оглядываясь на дверь. Борис Иванович знаком показал, что останется тут, где стоит, не желая проталкиваться вперед и прерывать столь важное дело. С задней скамьи, уступая место, угодливо вскочили дворяне, вытесненные с передних мест необычно тесно усевшейся знатью. Морозов с величественной досадой отмахнулся от их услуг. Юркий подьячишка, вынырнув сзади, ухитрился подставить все же коротенькую скамейку обоим - Морозову и думному дьяку... Брезгливо обмахнув ее полой ферязи, Морозов сел. Алмаз Иванов остался стоять у двери. В чадном сумраке тускло, потрескивая, горели свечи перед иконами в переднем углу и у стола, где двое подьячих и дьяк писали расспросные речи. Только лица сидевших впереди были видны - бояр Романова, Черкасского, царского тестя Ильи Даниловича да боярина Пронского, - все сидели в задумчивости, уставясь взорами в колени, опершись на тяжелые набалдашники посохов. Остальных бояр можно было распознать в толпе прочих людей лишь по десятку вздымавшихся над собраньем высоких, как башни, шапок. По кислому воздуху от испарений и свечного чада и по усталым лицам собравшихся можно было судить, что расспрос затянулся. "Слава богу, никак, уж к концу поспели!" - с облегчением подумал Алмаз Иванов. Он положил руку на плечо какого-то дворянина, сидевшего впереди на скамье. - Что сказывал вор с расспросу? Давно пытают? - спросил он шепотом. - Пытали уже в три накона - и все молчит. На виске трясли, огнем палили, и ногти щипцами драли, и ребра ломали, и кнутом... Все молчит. Кремяный попался!.. А глянешь - мусорный мужичонка! - словоохотливо отвечал также шепотом дворянин. - Сухой, - вмешался его сосед, - сухие всегда жиловатей да крепче. Кой вор подобрев собой, тот на пытке слабже... Алмаз Иванов сам, прежде других приказных, расспрашивал всех псковских челобитчиков по прибытии их в Москву. Его дело было "отговорить от худа" казака Никифора Снякина и его товарищей, отпущенных с царской грамотой обратно в мятежный Псков. Он первый расспрашивал также и не пожелавшего дожидаться царского приказа монаха Пахомия, убежавшего из-под стражи, и этого бородатого дерзкого звонаря Истому, который сказал, что он послан не с челобитьем к царю, а с челобитьем к простому народу всех городов... - Очнулся? - громко спросил дьяк, сидевший у стола. Палач с помощником склонились к лавке в углу. - Очухался, что ли? - спросил палач в свою очередь. Полувздох, полустон раздался оттуда. Палач и его помощник, скинув на пол лохмотья, подняли под руки пыточного. Истома запомнился Алмазу Иванову: смелый и страстный, сухой, чернявый, он отличался особым блеском в глазах, резкостью всех движений и прямотою речи. Узнать его теперь было нельзя: богатая борода была спалена и спеклась от крови, на пораненном лбу была кровь, волосы на темени нагладко выбриты, все тело, черное от побоев, безвольно обвисло в руках палачей. Это был уже не человек, а кровавый мешок с поломанными костями, среди обломков которых, кое-как зацепившись, застряла еще не покоренная пыткой душа. Ее огонек светился в отекших черных глазах, со страданием взглянувших на всех собравшихся. Алмаз Иванов увидел знакомое в этих искрах страдания. "Постой, дай бог памяти, где же видал? - посилился он припомнить и вспомнил: - На иконе дедовского письма, слева от царских врат Троицкой церкви - Иисус Христос в терновом венце!.." Алмаз Иванов мысленно отшатнулся от этого греховного сравнения и под полою тайно перекрестился... - Сказывай, вор, кто воровские письма писал ко всем городам и кто сей мстивец великий, кой в твоих воровских листах писан? И в первый раз за весь вечер псковский звонарь произнес какое-то слово. Все напряглось. Голос пыточного прозвучал неясно, едва слышно от муки и слабости. - Внятно сказывай! - поощрительно произнес дьяк. Подьячие торопливо макнули перья в чернила, готовясь писать. Все затаили дыхание, чтобы лучше слышать слабый предсмертный лепет запекшихся губ. - Пить просит, - сказал палач. - Дай ему пить, - приказал дьяк. В тишине послышалось бульканье наливаемой воды. Многие из сидевших облизнули сухие губы и завистливо вздохнули, пока помощник палача поднес ко рту Истомы кружку с водой. - Ну, сказывай, - приказал дьяк. - И скажу... Все скажу... - произнес Истома. Голос его после воды окреп, но был не громче сонного бессвязного бормотанья больного ребенка. - Ребра вот поломали... щипцами... - прерывисто и тяжело дыша, не произносил, а надсадно выдыхал каждое слово псковский звонарь, - ногти сорвали с мякоти... Шкуру содрали кнутьем... сыромятным... Руки из мыщелок повырывали... Мыслите, внове мне муки такие?.. Ан мы обыкли... Мы, простой народ, веки так-то живем... и ногти повырываны, и кости поломаны, и огнем нас палите вы, и на дыбу вздынаете... с колыбели... - К делу сказывай, вор! Снова на дыбу хошь?! - пригрозил, прервав его, дьяк. - Не стращай... нельзя больше... на дыбу... сдохну... шиш ты тогда узнаешь! - сказал Истома. - Я все к делу веду... Ты слухай... и вы там, большие шапки, слухайте тоже... Я всю жизнь волочился без шкуры, аж жилы все кровяные сквозят наружу... По всем городам и уездам так-то... И весь народ - хоть жги, хоть мучай, а хуже не мочно сделать... За то и встаем!.. - Голос Истомы стал громче, слова ясней. - Ну-ну, сказывай к делу! - снова прервал его дьяк. - К делу? Ладно. Кого великого мстивца знаю? - с неожиданной кротостью согласился звонарь. - Аль сединою разума не скопил, дурак ты приказной?! Весь народ его знает, окроме вас... Вон холопья стоят у крыльца... Потягните... на дыбу покрепче - спросите... И того не надобе... сами скажут... Постой день, два, три, а много - неделю... Придет он... в Москву... С большой ратью придет... Воевать... вас!.. - Имя как его? Где рати наймует? Отколе придет? - спросил дьяк. - А рати наймует по всем городам... да придет из дворов боярских, с городов и уездов - со всей Руси. А письма я нес от него... - прерывисто говорил замученный звонарь. - Придет и ударит в сполох, и вздынет он и Москву и все города, и с уездами вздынет... А звать его Тимофеем... Кудекушей... звать... Взгляд умирающего горел, он с усилием поднял искалеченную голову, озирая выпученными от удушья глазами собрание бояр. - Что врешь, какой пес Кудекуша! - воскликнул дьяк. - Одурел ты от пыток! - Кудекуша Тимофей трепец... аль, может, сапожник... али мясник... - снова слабея, сказал Истома, - вас воевать придет... воевода с драною шкурой... В опочивальнях вас резать и жечь... Как ударит сполох... в приказах не упасетесь... В самом дворце... у царя вам... спасенья не станет... от меньших людей... от крестьян да от ваших холопьев... Истома умолк, задыхаясь, и в напряженной тишине все явственно услышали звон сполоха, доносившийся с улицы тонким, возвещающим бедствие воем. - Сполох! - крикнул вдруг кто-то. Все затаились слушая. Непонятный звук, похожий на смех и кашель, вырвался из груди пыточного... Все разом вскочили с мест и смятенно кинулись к выходу. Морозов гневно поднялся со скамьи, заслонив собою дверь. - Срам, господа! Лето ныне, и каждую ночь где-нигде загорится. Сухо!.. - Дьяче, давай спрошать дале, - обратился Морозов к дьяку. В смущенье опускались собравшиеся по своим местам... - Сказывай к делу, вор, отколе ты взял... - дрожащим от стыда, волненья и гнева голосом начал дьяк, но, увидев, что голова Истомы повисла над лужею крови вниз, сурово и нарочито грубо спросил палача: - Помер, что ли? - И то крепок был, дьяче! - ответил палач, взглянув снизу в лицо пыточного. Мертвого звонаря положили на лавку. Алмаз Иванов первый шагнул за дверь. Из Замоскворечья доносились звуки набата. После душной избы июльская ночь показалась прохладной и свежей. Над приказом небо было глубокое, синее, с яркими звездами. На фоне звездного неба рисовалась Спасская башня Кремля, а за Москвой-рекой поднималось желтое зарево загоревшегося пожара... - Где горит? - спросил у стрельца, выходя вслед за думным дьяком, Морозов. - С башни кричали воротники - лавки горят на Болоте, - ответил стрелец. Толпой выходили из духоты приказа бояре, окольничие, дворяне. Среди холопов, вскочивших с земли, поднялась суматоха. Отпрукивали коней, побрякивала сбруя, выкрикивали имена и звания. В темноте на зов отзывались люди, заржали заждавшиеся и встревоженные кони... Ночь ожила голосами людей, торопившихся выкриком, окриком и грубой шуткой рассеять гнет пережитых часов и вдохнуть всей грудью непыльный прохладный воздух ночной и пустынной площади. Алмаз Иванов заметил, что Морозов хочет поехать с ним вместе, и в нем шевельнулась какая-то ему самому непонятная неприязнь к боярину. - Домой ко двору, Алмаз? - окликнул Морозов. - Недосуг домой. С соборными-то делами свои посольские позапустил, - возразил думный дьяк, - надо в приказ ворочаться. - Ин завтра с утра ко мне заезжай, Иваныч, кой-что рассудим. - Заеду, боярин. Спокойно тебе почивать! Морозов коснулся шапки и, окруженный свитой, скрылся в ночной мгле. "Размыслить раз да размыслить два, прежде чем лезти на приступ, - думал Алмаз Иванов, возвратясь неожиданно для себя в Посольский приказ, - спешит боярин Борис Иваныч. Пожар-то пожар, ан как все от сполоха вскочили!.. Не зря! Семь раз примерь, один раз отрежь..." Думный дьяк отворил опечатанный сундук и вынул расспросные речи псковских челобитчиков, писанные ранее в Посольском приказе. Он разыскал расспросный лист звонаря Истомы. К нему пришита была взятая у покойника воровская мятежная грамота. "А вставати купно всем городам, чтобы порознь бояре не задавили. А вместе встанем - и силы нет против нас - мы силой бояр задавим. А стояти крепко, до смерти. И страшнее смерти не буде. Да и так от неправды боярской смерть", - прочел думный дьяк. - Спешит боярин Борис Иваныч! - убежденно сказал он сам себе вслух. 3 Козловский воевода, окольничий Иван Алферьев, прискакал в стан Хованского, вошел в просторную "гостевую" келью, занятую Хованским. Боярин поцеловался с богоданным племянником. - С чем бог прислал, сказывай без чинов. Что ново в Москве? - сразу нетерпеливо спросил Хованский. - Жара в Москве. Мух развелось... По ночам все пожары, боле в Замоскворечье, - дразня боярина, усмехнулся Алферьев. - И ты, вижу, с жары одурел, али муха вредная укусила, что ум пропал, - раздраженно сказал Хованский. - Не серчай, боярин. Велика новость: Земский собор царь в Москве собрал. - Слышал, что созывают. Ты был на Соборе? - Сподобился чести. - Чего там? - Выборных всей земли шлют ко Пскову, лучших людей: епископа Рафаила коломенского - едет, а позади песок сгребают; андроньевского архимандрита Селивестра, черниговского протопопа отца Михаила, посадских, стрельцов, и я тоже с ними, да медлить, вишь, не могу - обогнал. - Какой же наказ от Собора? - На приступ тебе, боярин, не лезти, крови не лить, а сговариваться по добру... - Чего-о-о?.. - покраснев, с налившимися на лбу жилами грозно переспросил Хованский. - Ты жарт* мне брось!.. ______________ * Жарт - (от пол.) шутка. - Кой там жарт! Что ты, право, Иван Никитич! За тем и к тебе прискакал, торопился: был на Соборе. В Москве непокой, по городам, вишь, слухи худые, из Смоленска намедни вести да, слышь, от Литвы... Сказывают, Литва самозванца готовит, - прошептал Алферьев, склонясь к уху Хованского. - Мол, псковичи на рожон не полезут, а тебе бы заставы поставить, дороги отнять, не пускать псковитян по иным городам с вестями, а выборные приедут и сговорят их к добру. - А коли псковитяне да сами полезут?! - Патриарх Иосиф да князь Черкасский сказывали Собору: мол, не полезут воры сами на драку, а крови прольем, то и сами полезут и худо будет - прослышат паны, что смута крепка, и придут на подмогу ворам... Хованский вскочил со скамьи и ходил по келье. - А коль все же полезут на драку да не схотят уговоров слушать?! - спросил он. - Знать, надо будет снова в Москву писать к государю, - сказал Алферьев, - а ныне крепок наказ - на приступ не лезти. - С дороги ты, чаю, устал, тезка. Иди, там монахи найдут тебе келейку. Скажешь, мол, свойственник мне. Утре придешь мне еще расскажешь. Отпустив Алферьева, боярин вызвал к себе Ордина-Нащекина, бывшего в стане. - Я сам к тебе шел, боярин, - сказал окольничий, - вести изо Пскова: прибег ко мне верный мой человек, псковский стрелец. Сказывает - шатость между воров. В Земской избе раздоры. Пущий заводчик Гаврилка с иными вздорит. Гаврилка-вор мнит крестьян подымать да поместья жечь. Стрельцов с полета из города выслать мутить мужиков на дворян да дороги у нас отымать... Первушка, боярина Милославского человек, вести шлет, что большие посадские и дворяне к повинному челобитью приписи в Земской избе тайно собирают и там-де заводчикам невдомек искать. А приписей набралось с пятьдесят разных чинов людей. А старого приказу стрельцы и дворяне, коль ты, боярин, на стены полезешь, сильно стоять не станут и на стены пустят... - Молчал бы лучше уж мне!.. - досадливо оборвал боярин. Ордин-Нащекин удивленно умолк. - Чего же я неладно сказал? - спросил он. - Все ладно... Да на стены не велит лезть Москва. Вишь, перины устрашились загадить, коли мы тут из пушек пальнем... Литовского рубежа страшатся да позапрошлого года в Москве никак не забудут - Траханиотова да Назарья Чистого... - А коли сами на нас псковитяне полезут? - спросил Афанасий Лаврентьич. - Сами полезут, то нам не стоять без дела. В три дня гиль задавили бы, а там с мужиками короткое дело, покуда они из деревенек в большой скоп не сошлись, - горячо ответил Ордин-Нащекин. - Не то пойдут, как с Богданом Хмельницким против польской-то шляхты{501}... Экое море, гляди, разбушуется, и в год не уймешь! - По ухватке видать - Гаврилка и метит в Богданы: города и уезды чает поднять на дворян. Тут такое пойдет, что Болотникова Ивашку припомним. Тогда и в Москве бояре натерпятся страху. - Им из Москвы далече: на Ивана Великого влезут, глядят - не видать. Стало, мыслят, и нет ничего, дескать, уладим! Ты, мол, боярин, под стены пришел, стой болваном. Попы приедут - уймут!.. - возмущался Хованский. - То холопья боярские, то попы бунтовщиков унимают, а боярин Хованский с целою ратью невесть для чего пришел!.. Срамно мне, Афанасий Лаврентьич! А все ты, все ты меня зазывал! Мол, Гаврилки-Томилки сидеть на коне не могут и саблю, вишь, на смех берут. Ан на деле-то их бояре страшатся. Нам бы их, как клопов на стене, пальцем мять, а к ним Земский собор архиереев в послах посылает... Ты, мол, боярин, им шапку скинь, поклонись! Такой срамотищи во веки веков не бывало... - Да я, боярин... - начал Ордин-Нащекин. - Бя-бя-бя!.. - перебил со злостью Хованский. - "Туды в монастырь войска, сюды в монастырь войска, посередке дорожки поставим острожки..." Эх ты!.. Вот тебе и в три дня задавили!.. Хвастун! Кабы не ты, я бы сраму такого не знал, сидел бы в Москве, честный род не порочил... - Слышь, боярин, я на медведя ходить горазд. Страсть каков я охоч до медвежьей забавы. В берлогу не лазил, а в жизни своей двадцать двух медведей заколол. Что зима, то медведь либо два! - сказал вдруг окольничий. - Ты к чему? - Он сам из берлоги вылазит да на рогатину брюхом... Пропорется и без хлопот - из берлоги тащить не надо... - Мыслишь, сами полезут? - с надеждой спросил боярин. - Есть у меня человек надежен. Во Псков пошлю его назад воротиться. В стенах и еще есть люди: в Земской избе у заводчиков свой человек - дворянин Иван Чиркин; дворяне, из больших посадских верные люди, владыка Макарий... - Постой, - перебил боярин, - а когда бы нам стало ведомо, что псковитяне ладят с Литвой сговориться, как ты мыслишь, нам лезти б тогда на стены? - Такому, боярин, и быть невозможно! - воскликнул Ордин-Нащекин. - Сколь ни мутятся, а ныне случись, что литва или шведы нагрянут, то Псков их не впустит: старух и детей на стены поставят. Покуда всех не побьют, станут биться... - Ну-ну, не в обиду тебе слово молвил про город ваш... - спохватился боярин. - А заводчики мятежу, те в Литву могут письма писать? Хоть Гаврила Демидов, да Мишка, да... как его там... - Мыслю, боярин, и те не могут, - возразил дворянин. - А коли нынче нам скажет лазутчик, что Гаврила Демидов письмо писал за рубеж об приходе литовского войска, как мыслишь - тогда добывати нам стен? - выпытывал у дворянина Хованский. - Тогда добывать, боярин, и нечего ждать из Москвы указа, - сдался Ордин-Нащекин. - Надо тогда поспешать, пока изменщики не поспели в стены литовское войско впустить. - И я так-то мыслю. Зови своего лазутчика, - с живостью заключил Хованский. 4 Рано утром, объехав все городские ворота и разузнав, что творилось ночью и на рассвете вокруг города, Гаврила возвращался домой, чтобы хоть ненадолго остаться наедине с собою самим. Он знал, что дела Всегородней избы опять не дадут ему ни минуты покоя: с утра пойдут крики и споры, укоры за самочинную посылку стрельцов и оружья на помощь крестьянам, допрос двоих перебежчиков, пойманных ночью, когда хотели они спуститься за городскую стену, слезы стрельчих, овдовевших за эту ночь, когда трое стрельцов погибли в разведке... У ворот своего дома он кинул сынишке повод коня и взошел на крыльцо. В дверях столкнулся с женой, обнял ее, взял на руки дочку, провел рукой по льняным волосенкам двух средних детей, заметил, что на столе против места, где он постоянно сидел, лежит ложка, подумал: "Все ждут каждый раз, что приду, чай, голодом терпят, а есть не садятся". Он снова молча обнял жену. Вошел сынишка. Жена, смутясь, отстранилась от ласки мужа... - Блины горячи даю, садитесь, - засуетившись, сказала она. - Умыться бы! - попросил Гаврила. Уже начиналась жара. Медвяный запах золотых одуванчиков дышал во дворе. Скинув рубаху, хлебник вышел к колодцу. Сын качнул коромысло, повиснув на нем всей тяжестью тельца, подпрыгнув, снова повис, еще и еще, и вдруг ледяная струя окатила разом всю спину хлебника, голову, руки, шею... Фыркая и покрякивая, наслаждался Гаврила прохладной водой, блеском росинок в траве, мирным хрюканьем поросят у корытца и веселым кудахтаньем кур... Жена стояла уже с полотенцем среди двора. Он с удовольствием растер жесткой холстиной шею и грудь... - Извелся! Погляди на себя - и щеки ввалились, и бел, как мертвец... Да кушай-ка, кушай горячих! - проговорила жена за столом, словно желая ему возместить в это утро все силы, потраченные за много недель. Ему не хотелось есть, но, чтобы доставить ей малую радость, он, густо полив сметаной, усердно откусывал свернутый трубкой блин за блином... - Поспишь? Чай, ночь ведь не спал? - заботливо спросила она. - Посплю, - согласился хлебник. Он знал, что сон не придет, но молчание и тишина - было все, за чем он приехал. Он лег. С улицы брякнул ставень, и полумрак опустился в комнате... Гаврила закрыл глаза. Мирная жизнь царила кругом. Он слышал шелест ножа по рыбьей чешуе, плеск воды в лохани, скрип колодезного коромысла, крик петуха, смех дочурки и гуденье пчелы, залетевшей случайно в горницу... - Спит он, батюшка, спит, - вполголоса торопливо сказала жена во дворе. Хлебник понял - она испугалась, что он не успел заснуть и услышит ее слова. - Ну, Христос с ним. Я тут погожу, - скромно ответил поп Яков. - Батя! Войди, войди! - крикнул хлебник. Священник вошел в горницу. - Сокрылся еси! - шутливо сказал он. - Слышь, Левонтьич, беда на тебя: Устинов бушует - кричит, чтоб отставить из старост за то, что намедни стрельцов послал за стены, пушку, пищали из города отдал... - Врет, не отставит! - с уверенностью ответил Гаврила. - Я ныне для них защита: чают - расправа придет от бояр, так было б с кого искать! Вор Гаврилка, скажут, во всем повинен - он староста всегородний!.. Зови-ка Устинова в старосты - сядет?! Поп усмехнулся. - Хитро рассудил, Левонтьич! - одобрил он. - Я нынче пуще начну своеволить, - сказал Гаврила. - Слышал ты, батя, повинное челобитье по городу ходит? - Слыхал. - Дознаюсь, отколе идет, и повинщиков к пытке поставлю... Поп качнул головой. - Не велика хитрость! Страхом и воеводы мир держат, - сказал он, - ты б иное придумал. Моя бы мочь - я б дознаваться не стал, кто повинщик... - А что же ты делал бы? Поп выразительно тряхнул головой: - Народ не камень, Левонтьич: на месте не может лежать. Народ - он жив, как вода - течет... Вперед ли, назад ли, абы не стоять!.. - Стало, мыслишь, самим на Хованского лезти? - спросил хлебник. - За стеной сидеть тошно народу. Не ты с ружьем поведешь, то дворяне с хлеб-солью туда же поведут. Да ладно - хлеб-соль, а не то - и с твоей головой на блюде... - Не стращай! Хоть поп, а старый дурак: жена, дети рядом! - шепотом остановил Гаврила. - Я мыслил и сам, что надо народ подымать, да чаял, что лучше б не мы на бояр починали, а боярин - на нас, то дружней бы мы стали... - Бояре веками народом правят - все тайности знают, - ответил поп Яков. - Хованский вперед не полезет. Он станет стоять да тебя ждать... - Тебе бы, поп, в воеводы! - с усмешкой сказал Гаврила. - И в попах умны головы надобны, - возразил священник. Внезапно раздался стук в ставень. - Гаврила Левонтьич! Гонец от стрельцов! - крикнул Захарка с улицы. - Входи, Захар, - позвал хлебник. Подьячий вошел. - Гаврила Левонтьич, гонец от стрельцов, что намедни ушли с мужиками! - воскликнул Захар. - Где гонец? - Ждет в Земской избе. Боярская грамота с ним. Окроме тебя, не хочет давать никому. Гаврила живо вскочил... Устинов и с ним несколько человек из больших и средних разом умолкли при входе во Всегороднюю избу Гаврилы Демидова. Они расступились почтительно и враждебно... Чернявый, угрюмого вида стрелец встал навстречу хлебнику. Из-за пазухи он вынул запечатанный свиток, испачканный кровью и грязью. - Вот... У гонца в