ынял... на... - прохрипел он, подавая свиток Гавриле, и снова тяжело сел на скамью. Он был покрыт потом и пылью. Стрельцы - Коза и Неволя - расспрашивали его, как было дело, и он рассказал, как караулили они у дороги, как напали на дворянина и как товарищи послали его во Псков, а его заметили из московского дозора и стали ловить... Земские выборные слушали его, обступив тесной гурьбой. Гаврила читал письмо от боярина Хованского к государю... Хованский писал, что нет у него ни пороха, ни снарядов, он жаловался, что люди разбегаются от него, что если псковские воры захотят взять Снетогорский монастырь, то ему не с чем держаться, и что он монастырь поневоле отдаст, а если псковитяне захватят Гдовскую дорогу - то с той дороги придут к ним стрельцы из Гдова и солдаты Сумерского погоста, и мужики привезут хлеб. "Только тем и держусь, что заводчики воровские Гаврилка Демидов с товарищи не смеют напасти, а когда бы у них были воеводы, то войско мое, государь, было бы побито, - заканчивал Хованский. - И ты бы, праведный надежа-государь, смиловался да прислал бы, не мешкав, еще людей холопу своему Ивашке, и тем, государь, от смерти избавишь холопа твоего с людишками и воровство порешишь". Дочитав письмо, Гаврила стукнул по столу кулаком. - Чти грамоту... на! - обратился он к Чиркину. Дворянин взял грамоту и читал с недоверием, покачивая головой. - Не было бы тут воровства какого, Гаврила Левонтъич, - сказал он. - Какое же тут воровство! Черным по белому писано. Царю бояре не вракают. Раз царю пишет, то надобно верить... - Семь раз примерь, один раз поверь! - ответил Чиркин. - Может, лучше все-таки земских выборных спросишь аль сход городской позовешь сполохом?.. - Иван! - строго предостерег Гаврила. - Мы прежде вас слухали, вы нынче нас слухайте: не тебе учить меня, старосту. Ратное дело всем городом доверено мне. Никого и спрошатъ не стану, и ты заткнись! - Аминь, - заключил поп Яков. - Сказано: "Последние да будут первыми!" Чиркин больше не возражал. Устинов с товарищами тоже смолчали. В ту же ночь весь город готовился к бою. Дворян не вызывали во Всегороднюю избу, не звали и выборных из посадских - все обсуждали меж выборными от стрельцов и теми из уличанских старост, кого захотел позвать Гаврила. Рано утром к Варламским воротам без шума стянули войско, готовое в бой... 5 Гаврила стоял на Варламских воротах рядом с Неволей Сидоровым и Прохором Козой - вожаками стрельцов. Толпа молодых стрельцов с Максимом Ягой во главе рванулась за городские ворота. Пригибаясь к земле, хоронясь за кусты и бурьян, они двинулись в сторону Снетогорского монастыря. Сотни глаз наблюдали за тем, как в тумане пасмурного рассвета они скрылись, слившись с кочками, кустами и пнями. Вслед за ними вышел отряд Прохора Козы. Быстро светало. От Петровских ворот прибыл гонец с вестью о том, что конные сотни вышли за ворота в обход войска Хованского, как им было указано. Внутри города, за стенами, у самых Варламских ворот, стояло несколько сотен посадских, наскоро обученных в последние недели, разбитых на конные и пешие сотни, самых воинственных и жаждущих боя, хотя и вооруженных чем попало да как попало. Гаврила рассчитывал выпустить их в бой только в том случае, если битва подкатится к самым стенам Пскова. Псковитяне нетерпеливо ждали знака к выходу за ворота. Они затаились и слушали. Если в толпе поднимался говор, окружающие тотчас одергивали болтунов, чтобы не мешали прислушиваться... Со стороны Гдовской дороги раздались выстрелы, крики, но еще нельзя было видеть всего, что происходит. Хлебник стоял на Варламских воротах рядом с Мошницыным. Звуки нарастающей битвы все явственнее и громче доносились с поля от опушки леса. Далеко впереди пронеслась вихрем конница. Чья? Московская или своя, от Петровских ворот? Вдруг туча в небе раздвинулась, словно завеса, и из разрыва ярко сверкнуло солнце... Все стоявшие на стенах жадно всматривались в открывшуюся картину боя. Три подсобные сотни Прохора Козы, которые должны были отвлечь на себя внимание, делали свое дело - они нападали на новый острожек, пока Яга со своим отрядом обходил его через лесок. Но Коза увлекся своим делом и не заметил, как на левое крыло его мчалась дворянская конница с тыла из Снетогорского монастыря. У стоявших на стенах псковитян защемило сердце при виде грозной и стройной силы дворянской конницы в пятьсот сабель, мчавшейся на отряд Козы. Вот-вот стрельцы Прохора не успеют спастись от сверкающих сабель, которые сбоку внезапно рухнут на их головы, искры посыплются у них из глаз, кровь хлынет из-под рассеченных шапок и шлемов, и многие полягут костьми. - Пушкари! А ну, братцы! - воскликнул Гаврила, кинувшись к пушкам и торопясь, пока пространство еще разделяло псковитян от стремительной лавины дворянской конницы и псковские пушки могли разить по врагу, не вредя своим. Пушкари уже сами сообразили, что делать, и возились у пушек, поворачивая их жерла. - Вот сюды, на кусты наводи! - указывал пушкарский старшина. Голос его был спокоен, не суетлив. Он уверенно приник глазом к пушке, выждал, когда дворяне достигнут кустов... - Трави! - крикнул он... Пороховой дым на несколько мгновений застелил от них поле битвы. Когда дым рассеялся, хлебник с товарищами увидали, что дворянский отряд смешался, несколько коней бились, упав на дороге, другие неслись в сторону от дороги, а люди Прохора, заметив опасность, начали отступать под прикрытие стен... Пушкари заново заряжали орудия. - На развилисту сосну цель, братцы! - выкрикнул старшина пушкарей, разгоряченный удачей. Дворяне тем временем оправились от удара, и лавина их, описав полукруг, повернула вслед отступающему отряду Козы. - Трави! - выкрикнул старшина пушкарей. Пушки рявкнули, а когда рассеялся дым, все увидали, что псковитяне успели приблизиться к стенам и теперь их можно было защищать со стен даже пищальными выстрелами. В это время послышались крики справа: псковская конница от Петровских ворот вылетела наперерез конным дворянам. Ее увидали вовремя, но это смешало расчеты пушкарей, готовивших третий залп... Пушки вышли из строя и замолчали, чтобы не губить своих. И вдруг грянули пушки со стороны Хованского, от Любятинского монастыря. Конные сотни псковитян, смятенные и рассеянные, в свою очередь, понеслись в сторону... - Гаврила Левонтьич, а как же Ягу-то оставили без помоги?! - воскликнул Мошницын. И все устремили взоры на лощину, где боярское войско возле самого острожка стиснуло с двух сторон Максима Ягу с отрядом... По смешавшейся коннице псковитян еще раз ударили пушки Хованского, и она понеслась через хлебное поле, прямо туда, на лощину, где Яга отбивался от наседающих москвичей... Конники не увидели в высокой ржи затаившихся пеших московских стрельцов. Припасенная загодя, словно бояре знали о вылазке, засада Хованского ударила на них, внезапностью переполошила коней, постреляла нескольких всадников и распорола конские животы воткнутыми в землю копьями. Напуганные гиканьем и выстрелами, псковские кони ринулись по бурьянам и некошеным травам и, проскочив лощину, налетели на сотню Козы, топча своих же копытами. Все смешалось и потекло к Варламским воротам; конные и пешие псковитяне бежали к стенам спасаться, а боярские отряды со всех сторон наседали, громя и преследуя их, разбивая на части и каждую часть избивая отдельно. Все широкое поле перед глазами было покрыто людьми. Бесчисленные отряды Хованского, словно связанные одной нитью, подчиненные опытному и спокойному руководству ратных начальников, будто заранее расписавших весь ход сегодняшней битвы, выходили из-за кустов, из-за деревьев, с дорог, поднимались из засад с хлебных полей, из-за кочек и со всех сторон теснили и окружали растерявшихся, подавленных псковитян. Стрельцы и дворяне Хованского отделили и погнали человек пятьдесят псковитян в гдовскую сторону. Те бежали, даже не отбиваясь... "Как овцы!" - с досадой подумал хлебник... Ему было видно, как тут и там падают псковитяне убитыми, конные и пешие... - Что ж творится, Левонтьич?! - воскликнул Михайла. - Измена какая-то. Знал заране Хованский, что мы выйдем биться!.. Хлебник не выдержал, он рванулся вниз, сбежал со стены и крикнул: "Коня!" Толпа посадских охотников, собравшихся с оружием под стеной, не видала хода сражения. Но, возбужденная звуками битвы и воодушевленная решительным и порывистым движением хлебника, своего всегороднего старосты, она вся сжалась, словно каждый псковитин приготовился к решительному прыжку... - Отворяй! - крикнул хлебник, взмахнув саблей. Ворота распахнулись, и несколько сотен псковитян, с хлебником во главе, ринулись в поле с воинственным кличем и потрясая оружием... И толпа эта, бессвязная, неумелая, но спаянная единой волей к победе, горящая вдохновением, бурным натиском смяла и растоптала обнаглевших дворян Хованского, осмелившихся слишком приблизиться к городским стенам... Хлебник скакал впереди, яростно размахивая саблей и что-то громко крича, - и войско Хованского побежало. В числе других бежал от толпы земляков и Ордин-Нащекин, забыв всю мудрость Саллюстия и Цицероновы рассуждения о преторском указе, от которого было должно разбежаться войско псковского Катилины... Но вдруг заметив и догадавшись, что предводитель толпы псковитян не воин, не ратный начальник, дворяне оправились. Они поворотили коней, несколько мгновений яростно защищались, сдерживая напор и ловко рубя руки и головы отважных охотников, потом рванулись вперед. Псковитяне шатнулись и отступили, тогда дворяне ринулись вслед за ними, круша их направо и налево и беспощадно рубя им головы... Из дворянских рядов ударили выстрелы... Гаврила выронил саблю и, покачнувшись, ухватился за гриву своей лошади. Подоспевший Прохор Коза схватил под уздцы его лошадь и поспешно повлек к городским воротам, пока Максим Яга выводил из боя всех остальных псковитян... В тот же миг по дворянскому войску ударили пушки со псковских стен: пушкари улучили минутку, когда их ядра не могли попасть по своим... Ошарашенные внезапностью удара дворяне отступили, и городские ворота распахнулись навстречу возвращавшимся с поля битвы... Дворяне несколько раз пытались ворваться в город, но пушкари и стрельцы пальбой отгоняли их прочь. В этом бою Псков потерял двести человек порубленными насмерть и ранеными и десятков пять оставшихся в плену своих сыновей. Женщины голосили у стен, кидаясь к раненым и узнавая о гибели близких... - Эх, Иван, не верил тебе я: думал - врет дворянин! - горько признался Гаврила, увидев Чиркина в толпе возвратившихся с поля людей. Чиркин скромно потупил глаза. - Ратный я человек, Гаврила Левонтьич, смекаю малость! - со вздохом укора сказал он. - Что-то ты бледен, Левонтьич, не ранен? - спросил он сочувственно. - Тело - пустое, Иван. В душе моей рана - вот то-то и больно! - ответил хлебник. Во Всегородней избе ожидал Гаврилу Михайла Мошницын. - Ну, князь воевода, чего натворил самосудом! - крикнул он злобно. - Уйди, Михайла, убью, коли слово скажешь, - тихо ответил хлебник, идя на него. Мошницын невольно посторонился... Мимо Мошницына Гаврила тяжело прошел в комнатушку под крышей Земской избы и заперся изнутри. Лежа на лавке ничком, уткнувшись лицом в ладони, он не слышал, как под окном светелки, один за другим съезжаясь и сходясь, земские выборные у крыльца громко говорили о битве и о самочинстве Гаврилы, как толковали об убитых и раненых... Ближний церковный колокол звонил похоронным звоном... Издалека, от Варламских ворот, еще слышалась редкая пищальная пальба... Все это шло мимо слуха Гаврилы. Он думал о боевой неудаче. Будь эта битва не тотчас после ночного совета в Земской избе, он считал бы, что кто-то выдал Хованскому сговор псковских начальных людей. Но ведь и времени не было для изменной вести, да и кого винить! Все были только свои. Вдруг прозвенел над городом знакомый призывный удар сполошного колокола. Гаврила очнулся и поднял голову. Колокол дрогнул, ударил еще и еще и залился призывным воем. Хлебник сел на скамье. В окно светелки он видел ожившую площадь. К Рыбницкой башне сбегался народ. От Земской избы к дощанам шагали Максим Гречин, Устинов, поп Яков, мясник Леванисов, Левонтий-бочар и Неволя Сидоров. Они шли, рассуждая о чем-то между собой. "Чего ж меня не позвали? К чему бьет сполох?" - подумал Гаврила, удивленно следя за толпой земских выборных. Поп Яков понемногу отстал от других, постоял и вдруг, подобрав полы рясы в обе руки, пустился бегом назад к Земской избе. "Не ко мне ли?" - подумал Гаврила, с невольной усмешкой следя за бегущим старым попом. Он слышал, как поп взбежал на крыльцо, как поднимался по ступеням к светелке. Гаврила скинул крючок. - Левонтьич! Сполох на тебя... Изменой чернят твое имя... В тюрьму посадят... Гаврила не дал попу закончить. - Идем! - оборвал он. - Куда ты! На площадь не суйся - убьют. Народ на тебя напустят! - Идем! - настойчиво повторил Гаврила, уже спускаясь по лестнице. - Гаврила Левонтьич, опомнись! Бежим в Запсковье, укрою до время, пока поутихнет народ! - молил поп, хватая Гаврилу за полу зипуна. - В печали и гневе от битвы... весь город... - Что я - вор?! - резко крикнул Гаврила. - Не хошь - не иди, хоронись к попадье под подол! - Ты сбесился, Левонтьич! Два года, как матушка, царство небесно, скончалась... - жалобно бормотал поп, едва поспевая за быстрым шагом рослого хлебника. Лошадь Гаврилы стояла взнузданная возле крыльца Всегородней. Мимо ехал какой-то пушкарь. - Эй, пушкарь, дай-ка бате коня. У башни отдам! - окликнул Гаврила. - Лезь, поп! - с усмешкой сказал хлебник, подсаживая его под тощий старческий зад в седло. Они доскакали мигом. Толпа стояла, тесно сбившись вокруг дощана, на который первым вскочил тонкоголосый и грузный Устинов и говорил с толпой. Гаврила услышал его слова: - Как князек басурманский, правит Гаврилка! Не дело то, господа! К ответу злодея! Спрятался ныне. Заперся в Земской избе, в светелке, страшась народа. Мы кровь проливали, а он... - И вдруг на последнем слове Устинов осекся - он увидел хлебника. Вся площадь оглянулась по направлению взгляда Устинова, и все увидели, что тот, кого обвиняли в страхе, явился на суд народу. - Дорогу Гавриле! Дорогу! - послышались восклицания вокруг. При словах Устинова у Гаврилы перехватило дыхание волнением. - Не надо, братцы! - махнув рукой расступившимся горожанам, тихо сказал хлебник, стараясь казаться спокойным. Он осмотрел окружающих и, не заметив ни в ком вражды к себе, вдруг успокоился в самом деле. - Братцы мои! Горожане! - выкрикнул он с седла. И толпа повернулась в его сторону, явно предпочитая его Устинову. - Я вас не страшусь! Вам правдой служу. Вы сами меня обрали, поставили к ратному делу, и я служу... - крикнул хлебник. - Никого не страшусь!.. - повторил он. - А крови Устинов не лил - все брешет, а вот моя кровь, коль хотят ее большие люди!.. Гаврила рванул застежки зипуна и показал свой бок, залитый кровью. - Пуля задела, - сказал он. - Жалеешь, Устинов, что сердце она не достала? Не ты заметил!.. А воля твоя - ты бы не дал уж маху!.. Народ отозвался гулом, но хлебник остановил всех движением руки... - И мне бы не жалко того, господа псковитяне, когда б от того не Устиновы нас одолели, а мы их... - сказал Гаврила. - А в том и беда, что устиновска сила взяла - дворяне, бояре да большие люди изменой какого-то пса в поле нас одолели, вот в чем беда! Да мыслят они, что и тут, на Рыбницкой площади, нас одолеют: раздор между нас учинят... При слове "измена" грозный ропот прошел в толпе. - Братцы, за что ж на меня поклеп! - растерянно крикнул Устинов с другой стороны площади. Он увидал, что побит противником. - Не за бояр, за город болею!.. - оправдывался он. - Ты первый полез на поклеп! - возразили в толпе. - Братцы, горожане! То был не последний бой! Опять поведу. Только, братцы, глядите измену лучше, - звал хлебник. - Кто кого на измене изловит, того не мешкав тащите во Всегороднюю избу, ко мне. Я под пытку поставлю. - А как их узнать?! - выкрикнул голос. - Нешто нам скажутся! - громко воскликнул второй. - Скажу, как узнать, - ответил Гаврила. - Изменщики и боярские люди повинное челобитье составили. Приписи к челобитью сбирают. Кто припись с кого попросит, того и хватайте, уж знать - то боярский подсыльщик. Кто припись дал - тоже изменщик. Кто ропот сеет в народе - изменщик, кто розни в городе будит, тот боярский подсыльщик, кто уныние поселяет в сердцах, и тот сотворяет измену!.. Опять прошел гул в толпе. Гаврила видел, что победил. Толпа окружила его. Жалкая кучка выборных из больших посадских и старых стрельцов одиноко стояла по ту сторону площади, оставленная и забытая толпой у двух селитряных дощанов. - Гаврила Левонтьич, веди нас сейчас! Бояре побитых и раненых собирать не дают, из пищалей палят, - крикнули из толпы. - Ночи дождемся, - возразил хлебник. - Нельзя дожидаться, - ответил шапошник Яша. - Покойники терпят, конечно, а раненым каково под солнцем! Иные помрут! - И то! - качнув головой, согласился Гаврила. - Попы поедут с крестом, и женщин пошлем. В попов да в женщин дворяне не станут, я чаю, палить... Посылайте-ка женок к Варламским, и я буду там... - Едем, поп! - позвал он. Он повернул коня с площади, и толпа устремилась за ним, оставив кучку выборных у дощанов. - Ну чего, поп, страшился? - спросил Гаврила. - Мы с тобой правдой городу служим - народ правду видит! Вот тем бы бояться надо... Теперь не житье им... - добавил с усмешкою он, кивнув к Рыбницкой башне. Гаврила вызвал к Варламским воротам архимандрита Мирожского монастыря, того самого, который поднял в Земской избе споры о монастырских служках, вызвал еще попов из Троицкого собора и из других церквей. - Отцы святые! - сказал им Гаврила. - Мы кровь проливали за вас, а ныне вы послужите: убитых и раненых в стены собрать посылает вас город. Толпа горожан стояла кругом. Среди них было немало таких, у кого в битве пропали родные, и попы не посмели перечить. - А коли станут палить в нас? - несмело спросил мирожский архимандрит. - Господь спасет праведных! - отозвался Гаврила. - Только назад в ворота не бегите - не впустим. Молитвы святые пойте да раненых собирайте. Бог милосердие наградит! А с пустыми руками входа в город не будет... Гаврила заметил, как в глазах мирожского архимандрита скользнул и спрятался вороватый огонек. - А кто побежит к боярам - на того все пушки заряжены и фитили дымятся, того мы сами побьем, - предупредил хлебник, прямо глядя в лицо монаха. Не поднимая глаз, тот покраснел. - Ну, с богом, идите. А ты, отец Яков, останься тут: ведь ты лекарь - врачуй, кого принесут... Выслав за стены попов и женщин, Гаврила полез на башню, чтобы видеть все поле битвы, усеянное павшими, но вдруг пошатнулся и, бледный, бессильный, сел на ступеньку... Пока подбежал на крики стрельцов поп Яков, Гаврила откинулся навзничь и потерял сознание... 6 Горожане были в смятении. Столько убитых и раненых сразу!.. Хованский им так и не дал собрать ни раненых, ни убитых. Когда попы вышли с отрядом женщин - их обстреляли. Поздно ночью подбирали псковитяне своих раненых. Во тьме к шапошнику Яше, с потайным фонарем ползавшему среди мертвецов, подобрался человек из московского войска и сунул ему письмо. - Гавриле Демидову, - тихо сказал он. Шапошник сунул письмо за пазуху. Он был уверен, что это какой-то доброжелатель сообщает всегороднему старосте планы Хованского, и, не найдя своих двух сыновей, пропавших в бою, он поспешил во Всегороднюю избу... Несмотря на позднюю ночь, здесь горели свечи. Гаврила, давно уже оправившийся от дурноты, сидел вдвоем с Захаркой. Томила был ранен, дворянину Ивану Чиркину хлебник не доверял, а Захарка из близких людей к земским старостам был самый грамотный, и его-то хлебник решил задержать на весь вечер для неотменных дел. Шапошник подал Гавриле запечатанный свиток и сообщил, как странно он был получен. Гаврила отпустил шапошника и подал письмо Захарке: - Читай. - "От воеводы боярина Ивана Никитича князя Хованского псковскому всегороднему старосте Гавриле Демидову, - начал Захарка и остановился, искоса взглянув в лицо хлебника, но, ничего не прочтя на нем, продолжал: - Ведомо тебе, что государь указал учинить над ворами сыск и расправу по вашим изменным делам. И то тебе ведомо, что из главных заводчиков набольших четверо: Томилка Слепой, да Мишка Мошницын, да Прошка Коза, да четвертый, Гаврилка, ты. И было бы тебе о своем прощении помыслить: покуда лежит поражен Томилка Слепой, ты бы нам градские ключи выдал и в город без крови пустил. - Захарка опять взглянул испытующе на Гаврилу и читал дальше: - Как ныне побили вас, так и вперед быть вам побитыми, а кровь христианская на вас, на заводчиках мятежу, и ты бы крови той и греха избыл и государю вины принес, и за то государь пожалует тебя, не велит казнить..." - Много ли еще? - перебил Гаврила. - Чего? - не понял Захарка. Он был доволен, что остался с Гаврилой. В последнее время он понял, что Михайла Мошницын уже не имеет такого значения и веса в Земской избе, как хлебник. Чтобы выполнить свою задачу - знать и уметь сообщать за стены, чего хотят заводчики восстания, надо было найти дорогу к сердцу Гаврилы, и Захарка несколько дней подряд вертелся возле него. Именно потому он попал на ночной совет ратных людей и успел отправить Первушку к Хованскому с вестью о предстоящей вылазке. - Чего ты спрошаешь, много ль? - повторил он вопрос. - Я, мол, много ль еще там написано? - Надо быть, дважды столько. - Дай-ка сюда. Захарка удивленно подал хлебнику лист. Гаврила спокойно поднес его к свечке. Лист вспыхнул. Хлебник дал ему догореть и помолчал, что-то обдумывая. - Пищали многие за стеной побросали, - задумчиво сказал он. - Надо, чтобы шли чуть свет собирать. Запиши, - приказал он. - "Послать семьдесят стрельцов до рассвету сбирать пищали: двадцать человек собирать да пятьдесят с изготовленными пищалями для обороны тех сборщиков". Захар записал. Хлебник опять подумал. - Стрельца, что принес отписку Хованского к царю, взять в Земскую избу с утра для расспроса, а покуда в тюрьму до утра... - Пошто его взять? - удивился Захар. Он испугался расспроса стрельца, принесшего в город якобы перехваченное письмо Хованского к царю: Захарка через него сам переслал за стены города сообщение Ордину-Нащекину о действиях в городе и разногласиях среди главарей Земской избы. Теперь он боялся, как бы стрелец не попал под пытку и не назвал своих сообщников... Если Гаврила велел его взять для расспроса - это значило, что он заподозрил стрельца в измене. И Захар невольно обмолвился робким вопросом, но, занятый своими мыслями, хлебник не обратил внимания на то, что голос Захарки дрогнул... - Не твоего ума. Стало, надобен, коли велю. Ты знай пиши, - сказал он. - Написал, Гаврила Левонтьич. - Написал - помолчи, - приказал Гаврила и снова задумался. - С утра спиши в книгу, сколь есть раненых и убитых, да имяны, да у кого из убитых малые дети да старики. Надо им на прокорм давать из Земской избы... Нынче столько уж их, что соседской жалостью не прокормишь!.. Что ты там пишешь? - Себе пишу, Гаврила Левонтьич, чтоб не забыть. - Ну и дурак! Как можно забыть! Камнем каменным надо быть, тогда позабудешь... Покойников сколь!.. Ступай спать: голова у тебя стала худая с устатку... - А ты идешь ли, Гаврила Левонтьич? - Тут лягу, на лавке сосну, неровен час, пойду иль поеду - и снова откроется рана... А ты по пути отдай наказ про пищали да про стрельца... Гаврила достал из-за пазухи небольшую сулейку водки и опрокинул в рот прямо из горлышка, пошарив в кармане, нашел головку чесноку, нетерпеливо сорвал шелестящую пленку и захрустел долькой. - Будь здоров, - произнес Захар. Он повернулся к двери и вдруг нерешительно задержался, помялся и, запинаясь, спросил: - Гаврила Левонтьич, дозволишь сказать?.. - Ну, чего? - Земское дело. - Земское дело всегда сказать можно. Сказывай. Сядь, - указал хлебник и приготовился слушать. - Боюсь, побьют нас, Гаврила Левонтьич, - сказал Захар. - Божья воля, как знать. - Бог-то бог, да сам не будь плох! - возразил Захар. - Верно, Захар. А в чем бы не сплоховать? - Помощи себе добыть, - прошептал Захар. - Отколе? - Из Литовской земли... Только ты слушай, Гаврила Левонтьич, дай все сказать, коли начал, - заторопился Захар, зная, что часто Гаврила просто прерывает разговор, если считает его ненужным. - Ну-ну, - поощрил хлебник, - послушаю. - Он допил водку из горлышка сулеи и продолжал шелестеть, очищая чеснок. - Вот нас побили. Он сказывает, что, мол, опять побьет... - Кто сказывает?.. - грозно спросил Гаврила, отбросив чеснок. - Боярин Хованский в письме тебе написал... - А-а, да... Зря хвастает, - возразил Гаврила и снова взялся обдирать шелуху с последней чесночной дольки. - Не хвастает он, Гаврила Левонтьич, побьет! У него ратные люди обучены ратному делу, а у нас шапошники Яшки, подьячие Захарки да сапожники Еремки. Побьет, не хвастает. А надобно нам в Литву посылать, с тысячу человек ратных людей наймовать. Город наш крепок. Тысячу человек добыть, нас тогда не возьмешь руками! Станет Псков вольным, по старине... - Ты сбесился! Как нам от Руси отложиться, - одернул Гаврила, - какие же мы русские будем, когда литовскому королю сдадим город! - Да не литовцам! Сказывают - в Литве наш государь ныне; бежал и живет у литовского короля. Намедни сказывали печорские мужики с расспроса. Я сам писал. А сказывают, и он сам на изменных бояр станет рать наймовать. Кабы нам снарядити к нему на Литву послов. Без помоги с Литвы ведь побьет нас боярин... - А ты не стращай-ка, ладно!.. - остановил Гаврила. - Сказываю тебе не для страха. Смел ты, своей головы не жалеешь, да то твое дело, а ты бы чужие головы пожалел - пропадем: сначала Хованский побьет народу еще сот пять, а там приедут сыщики расправу чинить - еще сколь казнят, сколь кнутом посекут, сколь запытают!.. - разошелся Захар. - Сказано, спать пошел! - крикнул хлебник. Захарка выскочил вон... ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ 1 Лежа раненным, Томила подолгу думал о судьбах Пскова и о своей затее поднять ополчение на бояр. Он понял, что в замысле земской войны ему оставалось продумать, что будет после того, как восстанет Москва да свалит бояр... Томила читал кое-что из истории греков и римлян, читал о республиках, знал рассуждения Платона, но никогда не додумывал до конца об управлении всей Российской землей. Сущее было порочно, все кругом нужно было ломать; единственный путь для ломки, какой он нашел, был великий бунт и земское ополчение всех городов. А что же после этого? Неясные очертания "Блаженных островов", Иванкина "Острова Буяна" и собственного "Белого города" маячили в каком-то тумане, но это было похоже на сказку. Мечты о "праведном Белом царстве" давно уже маячили в мыслях Томилы, и не раз начинал он писать "Уложение Белого царства". Среди листков "Правды искренней" было написано с десяток набросков - то в виде описания путешествия в неведомую страну, то в виде рассказа о минувшем "золотом веке", то как беседа мужей, размышляющих о лучшем устройстве державы. Листы "Правды искренней" Иванка сложил так, чтобы раненый летописец лежа мог сам доставать их с полки. Томила свалил весь ворох на стол и, выискивая, прочитывал лучшее из того, что было составлено им в течение жизни. "А в том Белом царстве у того царя Правдолюба наместо боярской - Земская дума, а жалуют в думу от горожан, и крестьян, и от приказных - сами кого похотят, всем народом, большие и меньшие, - обирают от всяких званий мудрейших людей да кто совестью чист. Да Земская дума купно с царем городам и уездам воевод поставляет и во всем государством правит... А случилось, был воевода Иван Неправый в городе Любомире, и тот воевода стал судить корыстью да хотел боярскую старину воротить, и того воеводу Земская дума приговорила казнити смертию, и голову отрубили... А по иным делам у них в Белом царстве смертельного наказания не бывало... А воров наказуют позором. Сам раз видел в городе Бескорыстнове - татя, дегтем обмазав, да в пух валяли, а на спину доску весили, написав слово "вор", да по городу на чепи водили, и в том ему было пущее наказание..." Томила усмехнулся, вспомнив, как за неделю перед осадой во Пскове привели к нему самому во Всегороднюю купца, обмерявшего на холсте людей. Томила его указал позорить таким способом, и вор, валяясь в ногах, умолял дать лучше пятьдесят или сто плетей. Но горожане не захотели плетей, а потребовали водить по городу, и водили. И вор всю дорогу от Полонищенского конца до Троицкого собора от стыда плакал слезами. "А кого срам не имет, того в Белом царстве сдавать в холопы, покуда исправен станет. Да иным обычаем, окроме суда, тому собачьему делу - холопству - в Белом царстве не быть никогда..." Псков еще не сумел у себя избавиться от холопства. Не так-то сразу!.. Но в "Уложении Белого царства" должно сказать. И Томила взялся за перо: "А кому деньги надобны, тот берет за рост из земской казны на полгода и на год, а коли в срок не воротит, то брать того заемщика к городским работам на год и на два, а что заработает, то воротить в казну, а коли не захочет работать, то брать животы его и продавать на торгу, а продажные деньги отдать за долг земскому заемному старшине. А кто горожанин, или крестьянин, или иного звания деньги даст боярским обычаем, кабалой и холопство заводит, и того бить плетьми, а кто на себя кабалу дал, того бить плетьми же да срамить, водя на веревке, как татя, ибо нет татьбы пуще, чем себя, человека разумна, лишить божьей воли..." "Белое царство" становилось уже не выдумкой книжного ума. С каждой написанной строкой для Томилы делались отчетливее его очертания. День за днем Томила мысленно бродил по городам и погостам "Белого царства", знал его улицы и дома, знал лучших царских советников, судей и воевод, торговых людей, порядки, обычаи, случаи, споры, обиды и радости подданных. И когда он читал Иванке свои писания, оба они увлекались и спорили. - А ремесленным людям подручных парней, обучая, не бить, а учить показом. А который жезлом подручного бьет, на том пеня, и ему подручных держать не велеть, - настаивал Иванка. - Нельзя того в "Уложение" писать, Иван, - возражал Томила. - А сам ты писал "Беседу посадских мужей о подручных учениках" аль забыл? - Не забыл, Иван, не забыл. То "Беседа", а то "Уложение". Как подручных учить, о том в "Уложении" не пишут. - Томила Иваныч, а в Белом царстве бывать скоморохам? - спросил Иванка. - Чего ж не бывать? - А ты пиши в "Уложении", что в том греха нет. - Я не поп. Грех - поповское дело. - Ну, пиши, что в гусли играть невозбранно, - настаивал Иванка, уверенный в том, что "Уложение Белого царства", как напишет его Томила, тотчас станет непреложным законом Пскова, а там - и всего государства. - Томила Иваныч, помнишь, давно мы с тобой говорили, чтобы остров Буян умыслить. А ты говорил, что помысел - сила. Гляди, сбывается ныне! - восторженно воскликнул Иванка. - И сбудется, Ваня: великая сила - правда. Кто правду осилит! - уверенно говорил Томила. - Да надо бы так написать, чтобы самый неправый разум силой слова осилить и черствое сердце смягчить. О том ныне тщуся. - Ты напишешь, Томила Иваныч! Кому уж с тобой успорить! Небось вон про соль написал - на что воевода князь Лыков был знатен, и то согнали! Ты хлеще пиши. Я мешать не стану. И день за днем терпеливо Иванка ждал, когда Томила закончит свое "Уложение". "Как же в самом-то деле, как быть, когда земское ополчение придет на Москву и окружит Кремль? - думал Томила. - Довериться целиком тому, кто станет главою рати? А кто же им станет? Мясник, как Минин? Один из дворян, как Пожарский, или хлебник Гаврила, или кузнец, как Мошницын? Царь вышлет послов из Кремля, что же скажут им земские люди? "Мы царя головы не хотим, а хотим боярских голов да больших торговых гостей". А дальше? "Хотим собрать Земский великий собор всей земли, чтобы он воевод городам поставил и тебе б, государь, выбрал думных людей в подмогу от всех городов: от дворян, от больших и меньших людей, и Дума была б не только боярская, а Земская дума, и ты бы вершил в ней в совете со всеми!" И Томила представил себе ответ царя: "А вы, мужики, сбесились, что царством хотите править! Бояре свычны к расправным делам, а того николи не бывало, чтобы воевод мужики обирали... И я укажу патриарху заводчиков ваших от церкви христовой отринуть и клятве предать, как Гришку Отрепьева!.." Мнимые переговоры и споры с царем бесконечно затягивались. Томила то говорил, как глава земской рати, то - как посланец царя, и воображаемые послы все ходили в Кремль да из Кремля возвращались назад, как в сказке о журавле и цапле... Мысль летописца не находила точки для соглашения царя с земскими людьми. То соглашался царь, чтобы вместо одних бояр посадить других, то заменял бояр дворянами и духовенством, то допускал выборных от больших и средних, но ни за что не хотел допускать меньших в думные люди... И вот однажды, когда Томила в таких размышлениях лежал один, к нему заглянул Захарка. - Лежишь, Иваныч? Как здрав? Поправляйся скорее. Неладно у нас в медвежатне. - В какой "медвежатне"? - спросил Томила. - Да в Земской избе: медведь медведем Гаврила Левонтьич сидит - "Всех Давишь" - и пикнуть никто не моги, а время такое по всей Руси... - Захарка осекся. - Какое же время? - спросил Томила. - Писали намедни расспросные тайные речи, - понизив голос, сказал Захарка. - Трофимка, крестьянин с литовского рубежа, встрел литвинов с вяленой рыбой, а те литвины ему говорят: мол, вашего государя в Московии нынче нету, а выехал-де он в Польшу сам-шост с царицей и ближними, уже не перву неделю. И сами-де те литвины его видали, и литовский король-де нашего государя во всем жалует, и смотрят-де на него, что на красное солнце. Гаврила Левонтьич прочел да в разум не взял - мол, литовские враки. Не велел говорить народу. А тут другой мужичишка - Ониска попал из Печор и тоже... - Что "тоже"? - нетерпеливо спросил Томила, привстав на локоть. - Сказывает - видел литвина и тот-де баял, что государь с запорожскими и с донскими казаками подо Псков на выручку вскоре будет, чтоб крепче стояли противу бояр. Гаврила Левонтьич опять посмехнулся - мол, чую, Сапегой пахнет от тех казачишек! Мол, Польской державы хитрость... - Как знать! - возразил Томила. - Вот то-то - как знать... А ныне поутру третий попал человек, из беглых боярских людей, за рубеж уходить собрался, да литовцы его не приняли, послали назад: говорят, король с государем в дружбе и противу государя не волен русских людей принимать, а скоро-де король войско велит наймовать по нашего государя прошению и то войско пошлет подо Псков, и тогда-де беглые люди в то войско вольны пойти на бояр за русского государя... Вот вести какие, Иваныч!.. - Ты мне те расспросные листы принеси, - попросил Томила. - Большое дело, Захар! Гаврила Левонтьич близко глядит. Хороший он человек, да в грамоте мало сведом. - Я, что ж, принесу, - обещал Захар. Посидев недолго возле больного, Захарка ушел с обещанием зайти на неделе. Томила остался один. Мысль его заработала жарко. Он чувствовал давно не испытанное волнение - желание писать: государь, законный российский царь, покинувший отчий престол, возвращается с земскою ратью, чтобы казнить бояр. Царь Иван Васильевич Грозный тоже было оставил престол и Москву{526} и от злобы бояр удалился в Троицкую обитель... Грозный оттуда вернулся с опричной ратью и сел на престол грозой... А там снова бояре посадили себе царя, послушного боярским нуждишкам... Алексей Михайлович, попав на престол, был молод, да ныне, знать, крепко возрос, вошел в разум, и он от бояр ушел... Написать ему лист от Земской избы?.. Смерклось. Томила придвинул к себе свечу, обмакнул перо и задумался: как начать? Почему царь ушел не во Псков, а в Литву? "Ведомо нам учинилось во Пскову во Всегородней земской избе, что ты, государь, от боярской лихости престол свой покинул да сошел на Литву, - начал писать Томила. - И то, государь, нам, псковитянам, всяких чинов русским людям, прямая обида. Мы, государь, на тебя мятежу не чинили и лиха не замышляли, а встали на изменников твоих, на бояр, от коих и ты ушел. И ты б, государь, нашего слова послушал да на Русь ворочался. Непригоже русскому государю в чужой земле крова искать, и то нам от всех иноземцев зазорно. И ты, государь, литовских людей к ратному делу не наймовал бы. У нас и своих будет доволе стрельцов и казаков, и посадских оружных людей, да крестьянишек из уездов. И мы боярам в обиду тебя не дадим - свои головы сложим. А умыслили мы, государь, сбирати по всем городам великую земскую рать на недругов твоих, на изменных бояр, и с ними престол тебе добывать. А бояре живут, государь, неправдой и чести своей не имеют - отецкую проживают. Да ты б, государь, указал по правде жить и жаловать не по родам, а по верности да по разуму. И было бы, государь, твое царство из всех времен праведным царством. А многие, государь, тяготы в нашей земле от темноты людской, и ты б, государь, указал в обителях обучати детей цифирной науке, грамматике и философии, как в иных землях. А того б, государь, в службу не брать, ни торговать не дозволять, кто аза-буки не знает и счету не обучился, да ему и промыслов не держать, ни в стрельцы, ни в воротники, ни в пушкари его наймовать. И тогда, государь, Российской державе славу стяжаем между державами. И окаянные немцы спеси своей убавят на русских людей глядети, как на бессловный скот. Ныне же велика держава, да тьма в ней. А сердцем народ наш российский светел есть, душой горяч, разум в народе ясный, ан нуждишка заела. А того, государь, не ведаешь, как люди живут, а когда б, государь, доглядел, то бы ясны очи твои слеза замутила. А злодеев твоих и наших, изменных бояр, инако нельзя унять, как извести под корень, вместе со всей изменой. И к тому, государь, встанут с тобой все люди по всей державе... Смилуйся, государь, пожалуй, приди к нам, тебя, свет, заждались". Томила перечитал письмо, но оно не смогло унять жара в его распаленном мозгу. Уже несколько дней обдумывал он и замечал для себя кое-что, чтобы начать заново составлять "Великое Уложение Белого царства". Дрожащими от нетерпенья пальцами перебирал он теперь эти листки. К ночи пришла с узелком бабка Ариша, поставила перед Томилой еду, но он не взглянул на нее. Окно уже забелело рассветом. Издалека доносился собачий лай, крик петуха, бой часов, да порой - одинокий удар из пищали. Бабка, скрючившись, крепко спала на лавке с открытым ртом. Тараканы шумели, зудели мухи, ночные бабочки несколько раз налетали на пламя свечи, едва не гася его крыльями, а летописец с проснувшейся неустанностью, не отрываясь, писал: "...А когда где случится - помрет воевода, и тогда Белый царь указует Земской думе обрать туды нового воеводу из дворян, из малых, середних или больших посадских, из ратных людей, а не то - из приказных и послать на то воеводы на