бросил старый Разя лопату, когда увидел входящего во двор Стеньку. - Воротился, Степанка! - воскликнул он. - Не ушел, чертов сын, в чернецы?! Да, гляди, еще и возрос! Ладный казак стал! А как обносился. Придется справлять ему новую справу, - шутливо ворчал старик, но Стенька заметил, что веки его дрожат и глаза неспроста слезятся... Шедшая из погребицы мать вскрикнула, кинулась Стеньке на грудь и обмерла. Стенька подхватил ее на руки и усадил на скамью возле дома. Фролка визжал от восторга, повиснув на шее брата. Иван, обнимаясь с ним, сквозь густую бороду и усы усмехнулся. - А ты в пору, Степан, воротился. Поп у нас помер в Черкасске, и в церкви уж месяц беглый расстрига всем правит. Поставим тебя во попы... - Целуй, коль попом признал! - живо нашелся Стенька и сунул к губам Ивана широкую, крепкую руку. Иван потянулся поймать его за вихор, да не тут-то было! Степан увернулся, схватил его за поясницу, наперелом, и пыль завилась по двору от дружеской потасовки. - Уймитесь вы, нехристи, брат-то на брата!.. - ворчала мать, но сама смеялась, любуясь, как ловко выскальзывал Стенька из братних рук. - Наддай ему, Стенька, наддай!.. Вот казак взошел на монастырских дрожжах! Что ж, атаман, сдаешь?! - подзадоривал Разя. И братья, покончив возню, стояли оба довольные. Иван расправлял русую бороду. Степан раскраснелся и тяжело дышал, но, чтобы скрыть усталость, скинул свой драный зипун и рубаху. - Лей, Фролка! - крикнул он, сам зачерпнув воды из бадейки, и, весело фыркая, подставил разгоряченное лицо под свежую струю. - А здоровый ты, Стенька, бычок! - одобрил Иван, хлопнув его по мокрой спине ладонью. - Да ты розумиешь, Стенько, на кого ты руку поднял? - загадочно спросил Тимофей. - А что? - На станичного атамана - вот что! - сказала мать с уважением. - Ой ли! - воскликнул довольный Стенька. - Вот, чай, крестный даров наслал! - Коня арабских кровей, адамашскую саблю да рытый ковер бухарских узоров прислал Ивану в почет, - похвалился старик Разя. - Мы с Корнилой дружки! - подхватил Иван, придав слову "дружки" какой-то особый, насмешливый смысл. - О тебе богато печалился, вестей спрошал, - почтительно сообщила мать. - Меня на майдане в Черкасске стретил - корил, что пустила тебя одного в такой дальний путь. - Завтра к нему по казачьим делам еду. Узнает, что ты воротился, меня без тебя на порог не пустит, - сказал Иван. - Настя красоткой стала, - с особой ужимкой, присущей свахам, поджав по-старушечьи губы, шепнула мать. - Настя? - переспросил Степан, вдруг вспомнив и взглядом ища по двору никем не замеченную Аленку, одиноко и скромно стоявшую возле самых ворот. Следя за его взглядом, и другие увидели молоденького спутника Стеньки. - Что за хлопец? - спросил Тимофей. - Эге, да то не казак - дивчинка! - вдруг по застенчивости Аленки признал старик. - Нашел добра! А то тут казачек мало! - Аленка, Сергея Кривого сестренка, - пояснил Степан. - Ой, да вправду не хлопчик - дивчинка! - воскликнула мать. - Да як же, Стенька, ты ее увел? Мужичка ведь панска! - А Сергей где? - спросил Степан, желая скорей порадовать друга. - У Корнилы живет в Черкасске, - сказал Иван. - Прежний станичный его не брал во станицу, сговаривал все к себе по дому работать, в наймиты. Сергей осерчал да махнул в Черкасск, на станичного жалобу в войско принесть. Ан Корнила и сам не промах, оставил Сережку в работниках у себя. Так и живет... - На харчи польстился! - с обидой добавил старый Разя. - Иди-ка, девонька, заходи в курень. Срамота-то - в портах, как турчанка! - хлопотливо обратилась Разиха к девочке. - И брату срамно, чай, будет такую-то стретить!.. - Идем, деверек, покажу тебе молодую невестку, - позвал Стеньку Иван, и тут Стенька взглянул под навес, где раньше были высокой горою сложены толстые бревна. Года три подряд, по веснам, во время половодья, ловили Иван со Стенькой в Дону плывущие сверху случайные, унесенные водой бревна. "Как оженится, будет хата Ивану", - говорила мать. - Нету, нету, построил! - со смехом воскликнул брат, поняв, чего ищет Стенька. - Тебе бы дружкой на свадьбе ехать, ан ты пошел богу молиться. И свадебку справили без тебя, - говорил Иван. - Три дня вся станица гуляла, а после веселья как раз атаман станичный и помер. Старики своего хотели поставить, а молодые и налегли за Ивана, - с увлечением рассказывал Тимофей. - Ажно в драку сыны на батьков повстали. Ну, обрали Ивана. А как по своим куреням пошли, старики помстились: пришли сыны по домам, отцы тут же разом велят по-батьковски: "Скидай порты да ложись на лавку..." В тот день все молодые побиты ходили... - И ты атамана - лозой тоже, батька? - со смехом спросил Стенька. - Мне честь - сына обрали. Пошто же мне его сечь! И в драку он не вступал. Как стали его кричать в атаманы, он повернул да и с круга ушел, - с гордостью за Ивана говорил Тимофей... Стенька радовался приходу домой. Все было здесь мило и близко. Хотелось встретить всех старых знакомцев, соседей, сверстников, Сергея Кривого, крестного батьку Корнилу и даже былого "врага" - Юрку... Не прошло и дня, как в избу набились казаки послушать рассказ о странствиях по московским землям. Отец велел взять из подвала бочонок меду, мать напекла пирогов, и со всей станицы сбежались мальчишки - сверстники Фролки - глядеть на Степана, будто на диво. Сидеть на виду у всех, стукаться со всеми чаркой, потягивать хмельной мед и говорить, когда другие молчат, важно покашливать, припоминать и видеть, как собравшиеся сочувственно качают головами, - все это льстило Стеньке, ставило его на равную ногу с бывалыми казаками. Довольный всем, он досадовал только на то, что слабо еще пробился темный пушок усов и мало покрылись черной тенью его рябоватые, смуглые щеки. Стенька рассказывал о пути на Москву, о встречах с крестьянами и горожанами, о том, как скучал по Дону, видя вокруг так много неправды. Он поведал и о том, как побил купца возле часовни, и всем казакам понравилось, что его отпустили из Земского приказа. Говоря о Посольском приказе и о своей беседе с Алмазом Ивановым, Степан похвалился тем, что думный дьяк знал о походе его батьки, и пересказал слова дьяка, что о той же великой правде Тимоши Рази печется сам царь... - Долго что-то пекутся, да все не спеклись! - смеялись казаки. - Должно, у них плохи печи! Осенью Земский собор объявил Украину русской, а драки доселе все нет! Степан рассказал и про "дикую бабу". Все смеялись. Потом стали спрашивать про монастырь, про богомолье, про мощи угодников, и Стеньке пришлось напропалую врать, припоминая, что говорили о Соловках бывалые богомольцы, потому что он не хотел никому поведать об убийстве Афоньки. Но вдруг во время рассказа он, заметив насмешливый взгляд Ивана, замолчал и сделал вид, что хмелеет... "Отколь он увидел, что я брешу?!" - подумал озадаченный Стенька. Вечером, когда уже разошлись гости, Иван зашел в курень Рази. - Стенько, сойдем-ка на улку, - позвал он брата. Они вышли на темный двор. Пахнуло весенним духом навоза, тепла, свежих трав и медвяных цветов. В лесочке у берега Дона звенели ночные соловьи. И Стенька был счастлив так идти нога в ногу со старшим, любимым братом, который, несмотря на свою молодость, стал уже головой всей станицы. Они шли по дороге над Доном. Высоко стояла ясная, синеватая луна, серебря траву и листья прибрежных ветел. Легкий ветерок тянул с юга. Пролетая над широким простором цветущих степей, он был душистым и нежным. Стенька вздохнул всей грудью. - Рад, что домой воротился? - спросил наконец Иван. - А что краше Дона? - Вот то-то и есть... А ты ушел, Дон покинул и чуть не пропал там, дурень!.. - Пошто я там чуть не пропал?! - воскликнул Степан, который никак не ждал, что Ивану известно о случившихся с ним происшествиях. - А ты со мной не криви, святой богомолец! Наместо молитвы пошел по башкам топором махать... Стенька искоса посмотрел на брата. В прищуренных глазах его, глубоко сидевших под крыластыми бровями, при луне блеснул насмешливый огонек. Степан в смущении промолчал. - Ты что же мыслишь: Московское царство - орда? Зарубил монаха, махнул себе в лес, так никто и ведать не будет? Везде, брат, найдут!.. В войсковую избу из Посольска приказа, с Москвы, прислали письмо. Как к вам-де казак-малолеток Разин Стенька, Зимовейской станицы, с богомолья воротится, и вам бы его прислать в Москву, в Патриарший приказ, к ответу за душегубство. Да при том письме расспросны листы богомольцев и монастырских крестьян. Иван посмотрел с насмешкой на брата и шутливо надвинул ему на глаза шапку. - Эх ты! Заступщик за правду! - тепло сказал он. - Они же все, отпираясь, в расспросе твердят, что заступы твоей не молили, а ты, дескать, сам "неистово, аки зверь, напал на монастырского брата Афанасия и топором его сек ажно насмерть". - Чего ж теперь будет? - Вот то-то - чего? Будет тебе от крестного на орехи! Меня и то за тебя чуть живьем не сожрал. Сказывает, другим казакам на Москву прохода не станет, коли тебя не послать к патриарху. А ты, вишь, и царю не хотел поклониться, предерзко с царем говорил. - Как предерзко?! - удивился Степан. - А как? На Дон его звал дудаков травить соколами... Корнила горит со стыда... Стенька потупился. Воспоминанье о встрече с царем и так его каждый раз смущало. - Не поеду в Черкасск, - угрюмо буркнул Степан. Иван качнул головой. - Нет, ехать надо, Стенька! Ты казак, не дите. С покорной башкой к нему явишься - сам пощадит. Вдвоем уломаем! - сказал Иван. Серебряная луна в легкой дымке катилась над Тихим Доном, соловьи продолжали греметь в ветвях ивняка. Но Степан уже ничего не слышал: ему представлялся либо путь на Москву в цепях, либо глухая засека где-нибудь на сибирской окраине, куда из Москвы посылают в службу провинившихся ратных людей... Ратные трубы На рассвете, собираясь с Иваном в Черкасск, Стенька хотел разбудить Аленку, но Иван отговорил его: - У Корнилы в доме с Сергеем не потолкуешь ладом - все будет ему недосуг за работой. А тут, во станице, оставишь ее, он сюда за сестрой приедет - и вдоволь наговоритесь... Они отправились в путь вдвоем. Стенька гордился Иваном. Какая величавая, орлиная осанка у него! И бороду успел вырастить пышную и густую, будто уж сколько лет в атаманах. А шапку носит совсем особо, сдвинув на самые брови... Да слушает, что говорят, чуть прищурясь, будто легонько смеется над всеми. А сам говорит крепко, твердо, голос густой. Что сказал - то уж то! И душою прям, ни с кем не кривит. Кто неправ - хоть Корнила, - так прямо и режет!.. А на коне-то каков!.. Дразня отвыкшего от езды Степана, Иван обгонял его на своем скакуне, перескакивал через камни, овражки, ямы, резвился, как сверстник Стеньки. Степан почти позабыл о нависшей над ним грозе. По пути приставали к ним атаманы из других верховых станиц, и тут Иван перестал казаться мальчишкой. Казаки говорили между собой о том, что по дороге проехал в Черкасск царский посланец. Они гадали: не затем ли их вызвал Корнила, чтобы выслушать царское слово, и что за новость привез дворянин от царя казакам? К концу третьего дня, уже скопившись большой ватагой, подъехали атаманы и казаки к Черкасску. После переправы они проскакали мимо городского вала и шумно въехали в город, громко здороваясь на скаку с черкасскими казаками. - Что молвит народ про московского гонца? Пошто прибыл? - спросил Иван знакомого пожилого казака, пристраивая к коновязи своего скакуна. - На Москве, мол, проглянуло солнце, и ум у царя просветлел: слышно - зовет войною на польских панов. - Гуляй, сабли! - радостно вскрикнул Стенька. Иван взглянул на него и усмехнулся. - А ты, Степан, в чернецы не годишься, - ласково сказал он. - Счастье тебе, богомолец святой: на войну пойдешь - все вины простятся. У войсковой избы толпились казаки. Тысячи их сошлись сюда. Много съехалось из соседних станиц. Над площадью стоял гул голосов. Только и разговоров было что о войне. Кланяясь во все стороны и переговариваясь на ходу со знакомцами, Иван вошел в войсковую, а Стенька остался на площади в толпе молодежи. - Сабли точить, Стенько! - ликующе выкрикнул у крыльца есаульский Юрка из Зимовейской станицы, и голос его сорвался от радостного волнения. Он даже забыл поздороваться со Степаном, которого не видал больше года. - Наточим! - степенно ответил Степан, опасаясь в наивной радости оказаться похожим на Юрку. Но самого его заразила та же горячка, и едва он заметил на площади нового знакомца и сверстника - белобрысого Митяя Еремеева, как, забывшись, тут же воскликнул: - Митяйка! Коней ковать!.. Говор, крики и споры на площади разом замолкли, когда на крыльцо вышел один из войсковых есаулов. - Уняли б галдеж, атаманы, - сказал он, - тайному кругу сидеть не даете, в избе слова не слышно! - А какого вы черта там тайно вершите! Али опять продаете боярам казацкий Дон?! - крикнул хмельной казак. - Тю ты, пьяная дура! Там ратный совет! Помолчи! - одернули рядом стоявшие казаки. - Ты только нам повести, Михайло, быть ли войне? - закричали с площади. - Разом выйдет старшина и все повестит, - уклончиво пообещал есаул и ушел обратно в избу, сопровождаемый озорными криками молодежи и еще большим шумом. Но атаманы и после этого немало погорячили казаков. И вот, наконец, появилось из дверей войсковой избы торжественное шествие есаулов со знаками атаманской власти, за ними вышел Корнила, одетый в алый кармазинный кафтан с козырем, унизанным жемчугом. Из-под распахнутого кафтана сверкал на нем боевой доспех - чеканенный серебром железный колонтарь [Колонтарь - панцирь]. Сбоку висела кривая старинная сабля. - Давно бы так-то, Корней! Долой панский кунтуш! - На казака стал похож! - задорно закричали с разных сторон из толпы. - Гляди, еще бороду отрастит и совсем православным будет! Атаман шел через толпу казаков, как бы не слыша непочтительных выкриков и чинно беседуя с важно выступавшим царским посланцем - чернобородым с проседью дворянином, одетым в парчовый кафтан, из-под которого тоже виднелась кольчуга. Ратный убор обоих вельмож явственно говорил о надвинувшихся военных событиях. В толпе атаманов и есаулов из верховых и понизовых станиц Степан увидел также Ивана и тотчас, ревнивым взглядом сравнив его с прочими, решил, что Ивану под стать лишь один войсковой атаман - сам Корнила. Атаман и царский посланец со всей войсковой старшиной поднялись на помост, а станичные атаманы и есаулы заняли место вокруг помоста. Корнила первым снял шапку. За ним обнажили головы все и стали молиться. Потом атаман и старшина низко поклонились народу на все стороны и народ поклонился им. Возле Стеньки в толпе стоял старый казак, дед Золотый. К нему подошел посыльный атаманский казак. - Батька и вся старшина зовут тебя на помост! - закричал он глуховатому деду в ухо. Старик двинулся с посыльным, проталкиваясь в толпе. - Куды, дед? - окликнул его кто-то из казаков. Старик оглянулся и весело подмигнул: - Седу бороду народу казать! Между тем два есаула на бархатной подушке поднесли Корниле его атаманский брусь. Он принял его и трижды стукнул о край перильца, которым был огорожен помост. - Быть кругу открыту! - объявил атаман. Вся площадь утихла. Стенька заметил позади атамана старых дедов Ничипора Беседу, Золотого, Перьяславца, Неделю. "Батька тут был бы - и его бы поставили на помост со старшиной!" - подумал Степан, сожалея о том, что Разя не приехал с ними в Черкасск... Корнила расправил усы и обвел толпу взглядом. Последние голоса и ропот утихли. - Други, братцы мои, атаманы донские! Великое добро совершилось, - торжественно возвестил Корнила. - Запорожское войско с гетманом Богданом било челом великому государю всея России царю Алексею Михайловичу, молило принять их под царскую руку в великую нашу державу. И государь наш моления ихнего слушал, принять их изволил... Корнила истово перекрестился широким крестом, и за ним закрестились все бывшие на помосте. - Едина церковь Христова, един народ русский, един государь Алексей Михайлович, и нет и не будет той силы, которая государя великое слово порушит! - провозгласил атаман, как клятву, подняв к небу сжатую в кулак мощную руку. - И государь наш православный, братцы, за правду свой праведный меч обнажил против польского короля и шляхетства! - заключил Корнила. - Раньше бы думали - не было б столько крови! - крикнул задористый голос в толпе. Но возбужденный говор, охвативший толпу, заглушил его нарастающим гулом грозного народного вдохновения. Атаман повернулся к старикам, стоявшим сзади него на помосте. - Ссорились вы со мною, деды. Дед Перьяславец, и ты, дед Золотый, и ты, Ничипор, и ты, и ты. Был бы простым казаком, то пошел бы и я тогда в славный полк Тимофея Рази... Услышав эти слова, Стенька с гордостью оглянулся по сторонам. Но никто не глядел на него. - Помиримось, обнимемось теперь крепче, в святой ратный час! - в волненье заключил Корнила, широко открыв объятья. Старые казаки один за другим подходили и обнимались с Корнилой. И при каждом объятье толпа казаков выражала веселыми криками свое одобрение. - Кабы зубы были, куснул бы тебя Золотый, поколь целовался! - со смехом крикнул Корниле снизу какой-то неугомонный шутник. Но шутки такого рода уже не могли ни в ком найти отклика. В бороде старика Беседы, когда он обнялся с атаманом, на солнце блеснули слезы. - Идите, старые атаманы! - обратился Корнила к дедам. - Несите сюда боевые наши знамена с ликом Христа, и с Мыколой-угодником, и с Иваном-воином, и со святым Егорием Победоносцем! Подымем и их всех в ратное дело за братьев, за землю и веру нашу, за правду!.. Грозный, воинственный клич казаков и сабельный лязг заглушили последние слова Корнилы. Звуки рожков, барабанов, дудок и труб раздались над площадью. Сердце Стеньки билось и замирало восторгом. Он вместе со всеми кричал и, как другие, выхватив саблю из ножен, потрясал ею над головой. Не меньше чем десять тысяч клинков, как молнии, сверкали под солнцем над площадью... И, будто в ответ этому морю звуков и блеска, на церкви Ивана-воина ударил тяжелый колокол, подхваченный радостным, точно пасхальным трезвоном, а со всех десяти городских башен, как небесный гром, сотрясая весь остров, загрохотали пушки... Тогда распахнулись церковные двери, и священники в торжественном облачении вышли, неся зажженные свечи, иконы и хоругви. А на крыльцо войсковой избы деды уже выносили старые, прокопченные дымом битв и пробитые панскими пулями и татарскими стрелами казацкие войсковые знамена и косматые бунчуки...  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  КАЗАЦКАЯ ЖИЗНЬ Соловьи в садах Два года минуло с тех пор, как донские деды вынесли из войсковой избы казацкие знамена. Два года прошло, как станицы покинули Дон. У многих молодых за эти годы выросли бороды и усы, многие показали себя храбрыми воинами, многих взяла могила в чужой земле. Степан был выбран есаулом головного дозора. Товарищи полюбили в нем удаль и боевую сметку, и сами дозорные казаки поставили его головой над собою. Головной дозор первым встречался с противником. Чаще всего навстречу попадался такой же панский дозор, и, бесшумно расправившись с ним, Степан высылал лазутчиков высмотреть, от кого был дозор, сколько идет войска, пешее или конное. Нередко случалось, что панские силы обрушивались на Стенькиных казаков и приходилось вступать с ними в неравную драку, пока подойдут на помощь свои станицы. Стенькины товарищи прослыли среди войска первыми удальцами. Много их пало в боях, а те, кто пришел охотой на место убитых товарищей, были так же отважны, и Стенька гордился ими, как и они своим есаулом. В этой войне русскому войску далась боевая удача, и оттого казаки дрались смелее и жарче. В частых схватках молодой есаул скоро узнал хитрости и повадки врага. Жители Украины и Белоруссии, где проходили битвы, переходили на сторону русских, показывали дороги, помогали устраивать в удобных местах засады и радовались победам над жестокими польскими панами. С самого начала войны все стало уже клониться к победе России, но паны еще не просили пощады. - Да что же он, чертов пан, о двух головах?! - досадовали казаки. - Колотим, колотим, а все ему мало! Прогнав панов из Украины и Белоруссии, русские подошли уже к старым границам Речи Посполитой, как вдруг пришла весть, что шведское войско вторглось в Польшу с северной стороны и быстро пошло занимать польские прибалтийские города. - Конец теперь окаянному панству! - заговорили казаки. - Шведский король в согласие с государем нашим пришел... Казалось бы, русской рати оставалось одно: в союзе со шведами ударить, собрав все силы, покончить войну и разъехаться по домам. Но вместо того казакам, как и всему русскому войску, приказали остановиться. Бои прекратились. Казаки стояли в лесах возле Брест-Литовска. Наступила весна. Стаял снег. В воздухе пахло прелым листом, конским навозом и смолистыми почками. Наливаясь под солнцем с каждым днем все полней, почки лопнули и развернулись в душистые маленькие листочки. Вот тут-то и охватило казаков томление по Дону. Ни осенью под дождями, ни в зимний мороз под метелями, ни в битвах, ни на становищах казаки не чувствовали усталости. Все знали, что будет победа - придет и отдых. А теперь вдруг почуяли разом, что устали от битв и до смерти хочется всем в родные края. Чаще стали рассказывать друг другу сны, и все чаще да чаще снился им Тихий Дон... Совсем не те стали казаки, какими знали они друг друга во время битв. Сидит казак молча, насупясь, латает худой сапог или чинит конскую сбрую, и вдруг откуда возьмется из-под усов улыбка, и глаза уже не глядят на сапог, а куда-то вдаль - в сторону Дона, где цветут теперь вишни и яблони, где весенние ночи так темны, что, только вплотную приблизив свое лицо к лицу молодой казачки, можно увидеть блеск ее глаз; тогда губы шепчут так нежно и тихо, что надо коснуться ими горящего краешка уха подруги, чтобы она услыхала твой шепот... Головной дозор, есаулом которого был Степан, стоял впереди станицы, в лесу, оберегая казачий стан от коварного и внезапного нападения. Дозорные настроили себе шалашей и круглые сутки держали заставы. Расставив своих товарищей по местам, когда остальные казаки, свободные от несения караула, уснули, Степан лунной ночью сидел невдалеке от своего шалаша, на пеньке у опушки. Сзади него темнел ночной лес, а впереди лежало хлебное поле, едва покрывшееся свежими, нежными зеленями. Стеньку всегда на войне удивляло, что мужики не бегут от войны хорониться и сеют свой хлеб, даже когда войска проходят по их дорогам, когда ратные кони топчут поля, а ядра из пушек летят с двух сторон над их бедными хатами... И здесь польские крестьяне засеяли свое поле, хотя еще в сентябре шли жестокие битвы. И вот мир еще не установлен, и, может быть, битвы вновь разгорятся, а молодые хлебные всходы уже поднялись, и крестьяне готовят серпы и молятся богу о ниспослании плодородных дождей. И мир над полями царит. На что казаки озорной народ, а не топчут мужицкую ниву и стараются обойти ее стороной: пусть будет хлеб на земле у каждого человека в каждой державе, и пусть его народится столь, чтобы не было в свете голодных!.. В ратном седле, с пикой и саблей едет казак по вражеской, панской земле, а увидит волов, запряженных в плуг, да плугаря, гнущего спину, и скажет от сердца: "Бог в помочь!" И тот тронет шапку одной рукою, не отрывая вторую от плуга, и тоже от сердца в ответ: "Дзенькую, пане, бодай урожаю!" Прислушиваться к тишине и всматриваться в ночной мрак стало уже привычкой Степана. Но была совершенно светлая, тихая ночь. Луна серебрила деревья и свежие зеленя, и теплый воздух был так неподвижен, что листья не шелестели и не качалась трава. Стенька резал кусочками и ел сало, присланное матерью с попутным обозом. Он снова улетел всем сердцем на Дон. Вдруг ему послышался осторожный шорох в траве. Стенька опасливо взялся за пистоль и затаил дыхание. Все молчало вокруг. Он принялся снова за еду, как внезапно его кольнуло, словно иглой, в колено. Он дернул ногой и вскочил... Испуганно прижав уши, перед ним припала к траве серая кошка. Степан рассмеялся и сел на место. - Вот ты каков, лазутчик! - сказал он. Худущая, жалкая, ослабшая от голода, кошка разевала рот, но мяукать была не в силах. - Дохлятина! - ласково выбранился Степан и кинул ей сала. Наевшись и тихо мурлыча, кошка уснула возле его сапога. И почему-то Стеньке радостно было чувствовать ее сытый покой. Когда луна поднялась высоко, Степан подумал, что надо проверить, не спят ли в засадах дозорные. Он поднялся со своего пенька и пошел. Кошка проснулась и с жалобным криком помчалась в траве за ним... В памяти Степана мелькнуло что-то очень похожее. "Где же это раньше вот так же ко мне привязалась кошка? - подумал Степан. - Во сне, что ли, видел?" И вдруг рассмеялся: "Аленка!" Он вспомнил девчонку, бежавшую за ним по дороге и потом робко жавшуюся к плетню... Потом такую же робкую он вспомнил ее у ворот своего двора, когда они пришли на Дон. "Настя красоткой стала!" - тотчас же почему-то припомнились и слова, сказанные в тот день матерью. "Так и уехал, не встретившись с Настей!" - подумал Степан. Он захотел представить себе облик атаманской падчерицы, но прошли уже годы, и Настя совсем исчезла из памяти. Вместо нее встала перед глазами маленькая, хрупкая девчонка-полячка, которая целовала его грубые казацкие руки. Это было, когда казаки ворвались однажды после битвы на панский хутор и, еще распаленные горячкою боя, пустились громить богатые покои, разбивать окованные железом лари и сундуки, рыща в подвалах и кладовых, и бросать в огонь вражеское добро. Степан, усталый, вошел в крестьянскую хату напиться и, распахнув дверь, застал полуодетую дивчинку, которая торопливо натягивала крашенинный сарафан. У ног ее валялось какое-то сброшенное платье. Помогавшая ей старая холопка засуетилась, стараясь заслонить ее от нескромных казачьих взоров, и Стенька сам в смущении отшатнулся. Но старуха с дивчиной упали ему в ноги. В слезах и отчаянии дивчина схватила и прижала к губам его руку, моля о пощаде. И, глядя на пухлые губки, на бледное личико, на испуганные большие глаза, чувствуя нежную ручку, Стенька тут только понял, что это переодетая панночка скрылась у старой холопки. И, ничего не сказав, он вышел из хаты... Несколько дней казаки стояли тогда на хуторе, и Стенька чувствовал, что с каждым днем все больше тянет его побывать в той хате и посмотреть на маленькую панночку. Он не решался зайти в ту хату, но по нескольку раз на дню старался пройти мимо и с тоской думал о том, что, может быть, очень скоро ему навеки придется покинуть хутор... И хутор давно остался позади, и полячка давно позабылась за новыми боями и походами. Но тут, во время перемирия, с новым дыханьем весны, перед его глазами снова встал облик молоденькой полячки, и казалась она ему вместе и переодетой панночкой, и донскою казачкой Настей... "Домой бы скорей! Может, крестный еще не отдал Настюшу замуж", - подумал Стенька, досадуя, что не успел повидаться с атаманской падчерицей перед походом. Станица Ивана была вскоре призвана на охрану послов, когда начались мирные "съезды" между царскими боярами и польскими панами-сенаторами. Выдалась душная ночь. В огромном саду, окружавшем дворец большого польского пана, поместили Стеньку с его полусотней в хате садовника. Сколько ни маялся Стенька, не мог заснуть. Он вышел из хаты в сад. Черное небо горело яркими звездами, в саду было темно - хоть глаз выколи, - и только вдали между сеткой листвы виднелся огонь в панском дворце. Мало-помалу Степан начал различать во мраке толстые стволы деревьев. Он пошел по дорожке. Справа от него лежал за деревьями широкий, дышавший прохладою пруд, и казалось, в его воде мерцало звездами опрокинутое небо. Впереди, у панского дома, щелкали и заливались соловьи... Из-под темных, ширококронных лип и дубов Степан вышел под ясные звезды. Перед ним теперь был большой яблоневый и вишневый сад. Даже в этом густом, непроглядном мраке на яблонях были видны белые гроздья цветов. Стенька сорвал ветку, поднес к лицу. Нежный запах свежести опьянил его. Упругие лепестки коснулись губ влажной прохладой... "Ворочусь домой, оженюсь и сад насажу. Ведь экую красу создал бог - и радость и сладость!" - подумал Степан. Незаметно в раздумье он подошел к панскому дому. Во всем обширном дворце люди уже спали, только в покое, где жил боярин Юрий Алексеевич Долгорукий, в окне наверху, мигал огонь оплывающих свечек да двигались две неспешные тени. "С думным дьяком засиделся боярин, - подумал Стенька, - и нагар со свечек снять позабыли, то и мигают, словно пожар". Он подошел почти к самому дому. Соловьи звенели и щелкали. "Как церковь! - подумал казак об огромных панских хоромах. - Вот пан - так уж пан! Отгрохал себе палаты! Хоть глазком заглянуть, как в таких-то домах живут. Ведь две-три станицы запросто влезут под крышу". Степан постоял перед широкой лестницей, украшенной каменными вазами, потрогал холодные мраморные перила и побрел по дорожке к звенящему между кустами фонтану. "Чудная жизнь! Пан живет как король, а король, говорят, и полпана у них не стоит: хотят - посадят, хотят - спихнут со престола, как все равно атамана, - размышлял Стенька. - Нам, казакам, подивиться туды-сюды, а боярам небось и в зависть: самим бы над государем хозяевать на такой же лад, чай, разгораются зубы". Степан поглядел на небо. Сладостный покой вешней ночи разливался в его душе умиротвореньем и радостью. Вдруг над головою его распахнулось окно. - Соловьи-то гремят, соловьи! - с широким зевком сказал голос сверху. - И грех нам с тобою, Иваныч, в такую пору сидеть, закрывши окошки. Аж голова разболелась. - Час поздний, боярин! - ответил второй голос. - Спать пора, да боюсь, и ляжешь, так не заснешь. Сойдем, что ли, в сад, пройдемся, а там уж - в постель. Я мыслю, наутро паны не приедут на съезд. Задачу ты задал им ныне. Дни три теперь думать станут. Степан усмехнулся даже с какой-то гордостью, будто это он сам, а не боярин, задал панам "задачу", которую им придется решать дня три подряд. "Где им наших перехитрить!" - подумалось Стеньке. - Ну, пойдем да походим, - согласился боярин. "Уйти от греха", - подумал было Степан. Однако же любопытство в нем взяло верх. Ему захотелось остаться и послушать, о чем говорят, чем живут на досуге эти люди, так непохожие на казаков. "Не в царскую Думу влез, а по саду гуляю. Я им не помеха, они - мне. И сад велик - нам на всех места хватит", - решил казак и опустился под деревом на дерновую скамью. Немного спустя боярин и думный дьяк сошли в сад. В темноте они были едва различимы, но приглушенные голоса их ясно слышны. - ...и тот пан говорит: "Вы мирно поладить хотите, а черкасы [Черкасы - старинное название украинцев] на помощь шведскому королю двадцать тысяч послали войска, - рассказывал думный дьяк. - Если ваш государь считает, что гетман Богдан и все запорожское войско - подданные российской державы, то пусть он велит Богдану..." - Знать не хочу я Богдана! - в раздраженьи перебил боярин. - С Богданом по всей земле бушует холопское беснование: видал ли ты сам Богдановы хлопские толпы? Не воины - рвань! А атаманов их видел - Сирка да других? Хоть сейчас всех в Разбойный приказ да на дыбу!.. У Степана сильно забилось сердце при этих неожиданных, полных ненависти к украинцам словах воеводы. Он затаил дыхание, чтобы не выдать себя и не упустить ни слова. - Коли совсем стереть польское шляхетство с лица земли, то каков образец дадим мужикам?! Али наша держава чиста от мятежных людишек?! - продолжал боярин. - Воровских людей везде будет! - живо откликнулся дьяк. - Вот то-то и я говорю тебе, думный. Богдан мужикам да всяким худым людишкам пораспустил вожжи, да и сам не чает того, что из экого дела выйдет! Разошлись крушить польскую шляхту. А с польской покончат, так захотят весь дворянский род сокрушить под корень... А мы повинны подальше Богдана видеть. Вдруг у нас на Дону да и выскочит экий же шиш, как Богдан. Мужиков туда набежало довольно. Он их соберет, да и пойдет наши вотчинки шарпать! - Да что ты, боярин, спаси Христос! На Дону не статочно. Ведь в Малорусской Украине русские люди под Польшей томятся. Богдан их к единству призвал за православную веру. - Эх, Алмаз Иваныч, короткая твоя память! - досадливо перебил дьяка боярин. - А на кого в Козлове да в Курске, в Москве да во Пскове вставали? Тоже русские, православные люди! Нет, думный! Я мыслю, как Афанасий Лаврентьич: нам надо во что бы то ни стало, хоть уступить панам, а с Польшей мириться, покуда порядок в ней до конца не порушен. Ты послушай, великим постом у меня был случай. Подходим с войском к маентку какого-то пана. Пограблено все, пожжено, и пан со своею паней вдвоем висят на воротах. А польские хлопы - ко мне с хлебом-солью, без шапок стоят на коленях. Я их спрошаю: казаки, мол, были? Молвят: "Ниц, пане боярин. То мы, польские хлопы, сами маенток спалили и пана повесили сами". - "За что же вы его?" - "Пшепрашам, бо пан был бардзо лютый. Богато грошей тягал и хлеба, плетьми бил и чеботом в зубы". Я им: "Да как же вы, пся крев, дерзнули на пана?! Ведь сам господь бог указует хлопам покорность!" Ну, я тотчас велел всех мужеска пола тех хлопов тут же повесить и деревню пожечь, чтобы другим неповадно было вставать на шляхту. А ты вот мне, думный, скажи: по-твоему, что же, за церковь Христову те польские хлопы встали?! К добру ли такая притча?.. Кровь прилила к голове Степана, гудела в ушах... Восстание польских хлопов против своих панов было не в редкость, и нечему было тут удивляться, если взглянуть на бледные лица крестьянских детей, на драное платье и нищие хаты крестьян, которым жилось под своими единоверными и единоплеменными панами нисколько не лучше, чем православным украинцам. Боярин и думный дьяк проходили мимо Степана, удалялись и возвращались вновь. Иногда они подходили к фонтану, журчавшему между цветущих яблонь, шелест воды заглушал их слова, но потом они опять приближались. "Так вот оно как! Так вот оно как! - задыхаясь от негодования, думал Степан. - О правде кричат, за веру Христову зовут проливати русскую кровь, а сами лишь о боярской корысти и мыслят... Не за русский народ, не за правду и не за силу нашей державы хлопочут бояре... Панов, собаки, спасают - таких панов, как и сами бояре... Чем они лучше панов?!" Ночные собеседники скрылись в покоях панского дворца, а Степан все сидел на дерновой скамье. Из головы не шла сожженная боярином деревня, повешенные в отместку за злобного пана польские восставшие хлопы. "Схватили бы хлопы боярина да заодно на березу - вот-то бы складно!" - думал Степан. Он не заметил, как погасла свеча в последнем окне дворца и начало рассветать. "Не больно-то складно! - остановил казак свою думку. - Тут как раз и наехал бы Стенька с казацким дозором. Увидел бы, что польские хлопы боярина весят, да гаркнул дозору: "Лупи их, латинское племя! Боярина нашего чуть не сгубили ляхи!" Куды там, да нешто я слушать стал бы, что там поляки бормочут?! Да хоть и стал бы, сказал бы: "Над вашим паном - ваша воля, а наших бояр мы весить вам не дадим. Руки коротки!" Вот тебе правда! Бедному человеку правды добиться нелегкое дело..." Степан не видел, что звезды в небе померкли, что в дымной предутренней мгле явственней выступили девически нарядные яблони, а панский дворец отражает в окнах красный отсвет утренней зорьки. Казак сидел так неподвижно, что одинокая жаба не признала в нем человека, выскочив из-за куста, - шлеп-шлеп! - приблизилась к нему и, словно в задумчивой неподвижности, уставилась на него своими выпученными буркалами... Легкий ветерок, примчавшийся вдруг откуда-то, зашумел в листве, заглушил соловьев и лепет фонтана, и Стенька, будто проснувшись, услышал невдалеке крик петухов. "Время смене", - подумал Степан. Он поднялся со скамьи и пошел вдоль пруда к хате садовника будить отдыхавших товарищей. Пыль над дорогой Солнце палило жарко. Сохла земля, и над дорогами завивалась пыль. Скакали гонцы от послов в Москву. Из Москвы и из Киева - к месту посольских съездов. Русские полки получали приказы от воевод, снимали свои становища и куда-то передвигались. - Братцы, куда путь? - Воеводы ведают. По дорогам двигалась пешая рать, скакали тысячи конников, куда-то везли пушки... - Тянут к домам. Не долог и наш черед, - говорили среди казаков. Из густого облака пыли мелькнули казацкие пики, высокие и косматые бараньи шапки. С ветром через ржаное поле долетела родная, казачья песня. Как со черна-черна, братцы, ерика, Под азовски башни, братцы, каменны А и грянули, братцы, десять тысяч казаков - Запорожских, донских, волжских, яицких... Казаки сбежались толпой к дороге на эту всем знакомую песню о взятии Азова и азовском осадном сидении. Как спужались, испужались татаровья, Ускочили они, братцы, из азовских стен. Да покинули они пушки медные, Зелье-порох да, братцы, и золоту казну... - подхватили казаки у дороги. Стенька увидел крестного. Тяжелый и важный в боевом доспехе, на темно-гнедом коне, ехал он избоченясь и вместе с другими казаками удало подпевал густым и звучным, как медь голосом. Поравнявшись с донцами, прибывшая станица спрянула со своих коней, и все пошли громко здороваться да искать между казаками знакомцев. - Крестный! - крикнул Степан. Корнила обернулся на голос, взглянул на лица окружавших его казаков, посмотрел на Степана и продолжал искать в толпе того, кто его окликнул. - Крестный, аль ты меня не признал? - смеясь, повторил Стенька. - Постой, борода, погоди! Али ты мне не крестный батька, а крестник?.. - в недоумении потирая глаза, пробормотал Корнила. - Ах ты бисов казак! Да то ж мой Стенько!.. - будто в самом деле только теперь признал его атаман. - Иди обниму, борода! Ну, возрос! Ну, возрос! Был хлопчик, а ныне лихой атаман!.. Казаки шумно расспрашивали друг друга - одни узнавали о здоровье родных на Дону, другие спрашивали о погибших товарищах и радовались оставшимся в живых. Тот встретил отца, этот - брата, передавали поклоны казачек, донские гостинцы... - Пошто же вы с Дона? Мы чаяли сами домой подаваться, - спросил Стенька крестного после объятий и поцелуев. - Корнила Яковлевич! - окликнул подоспевший Иван. - Здорово, Иван Тимофеич! - отозвался Корнила. - Слава идет о тебе, атаман. Ладно воюешь! Панов хорошо колотил! Все казаки заметили, что войсковой атаман повеличал атамана по отчеству, и с гордостью на него посмотрели. Прибылые расположились в панском лесочке. Задымили костры, пошли разговоры... - Не в подмогу мы вам - на смену. С панами устроен мир, а со шведом будет война, - говорили казаки. - К домам! - зашумели товарищи Стеньки. Корнила съездил к воеводе и возвратился в казацкий стан словно бы огорченный. - Велели и мне ворочаться на Дон, - стараясь скрыть радость, сказал он. - Бранился боярин, пошто я кидаю Дон сиротой. "Без тебя, говорит, атаманов доволе. Подраться кому найдем, а ты Доном правь". - Богдана страшатся! - сказал Степан. - Чего ты плетешь?! - удивился Корнила.