горели огнем, ветром сорвало с головы косынку, и тяжелая черная коса выпала из узла волос. - Мертвый схоронен в земле. Муж, конечно, да что ж, не воротишь! Знать, тебе жить судьба. Сама под топор молила - не взяли, - вздохнул Никита. - Отведай арбуза. - Уйди! - сказала она единственное слово. Никита прикрыл остатки арбуза от солнца своим зипуном и снова взялся за весла. Он греб неустанно до самых сумерек. Иногда встречал рыбачьи челноки, спрашивал, далеко ли до Астрахани. В сумерках рядом с челном из камыша показалась внезапно громадная черная голова и хрюкнула. Маша вскочила, взвизгнула и чуть не опрокинула лодку. Никита резко гребнул, и челнок откачнулся от чудовища... - Дура, чего ты?! Дика свинья в камышах сидит. Эко страх! А мы к ней не полезем! - уговаривал Машу Никита, сам испуганный ее криком. Маша села на место, вдруг уронила голову на руки и затряслась плечами, закричала без слов, звонко, прерывисто, заливаясь плачем, переходящим в протяжный вой. Ломая руки, сползла она с лавки на дно челна и долго лежала, перекинув через борт руку в воду... При всходящей луне Никита заметил остров и пристал к песчаной косе. - Выходи, - сказал он, - заночуем... Маша медленно поднялась со дна челнока, покорно вышла и повалилась у берега на песок. Лежала ничком, растерзанная, с растрепанными косами. Никита развел из сухого камышняка костер от комаров, расстелил свой зипун и позвал: - Иди к огоньку, заедят! Она не ответила. Он подошел, присел возле нее и потряс ее за плечо. Она вдруг вскочила, легко свалила его на песок и вцепилась пальцами в горло. - Злодеи проклятые, душегубцы все!.. - захрипела она. Никита схватил ее руку и начал ломать. Она отпустила горло и с плачем упала на песок. Никита злобно ткнул ее кулаком под ребра, встал, отошел к стороне и мрачно сел у костра; резал и ел арбуз с хлебом... Марья лежала ничком, скребя ногтями песок и вздрагивая всем телом от плача. Платье ее было разорвано и поднято выше колен. Казак подошел и одернул его. Она не заметила. Никита сел рядом с ней. - Ну, уймись! - сказал он. - Жила лопнет... Буде, что ли! Назад все равно не воротишь... Иди к огню... Он взял ее за плечи, тяжело приподнял с песка, волоком, будто мертвую, подтащил к костру и уложил на зипун. Она замолчала. Никита долго сидел, глядя в огонь, подкидывая еще и еще камыш. Оглянулся на стрельчиху. Она вся билась мелкой дрожью. - Вишь, на песке навалялась - трясуху схватила! - со злостью сказал Никита. - И ветер пошел, продует... Он лег рядом с Марьей, заслонив ее собою от ветра. Стрельчиха не двинулась, только по-прежнему дрожь сотрясала ее тело. Никита положил ей на плечо руку и подтянул вдову ближе к себе. Она поддалась... Жалость и теплота поднялись в Никите. Он чуть не заплакал сам, ощутив под рукой холодную нежную кожу дрожащей женщины... Отсвет костра играл на ее темной шее, растрепанные волосы толстой косы касались лица Никиты. Он прижал стрельчиху крепче к себе и вдруг ощутил, что они здесь одни во всем мире и он ей хозяин... Он ждал, что она рванется и закричит, и тогда он проявит силу, но она лежала с ним рядом недвижно и безразлично. Никита в раздражении тиснул ее так, что хрустнули кости. Она застонала и дернулась от него. Тяжело дыша, уперлась руками ему в грудь. Ее сопротивление разъярило Никиту... Он овладел ею легко. Недвижную и словно окаменевшую, он укрыл ее зипуном, заботливо подоткнул края... До утра Никита не спал и сидел на песке у костра, а стрельчиха лежала, завернутая в его зипун, с закрытыми глазами, но он чувствовал, что она не спит... Ему стало жаль ее, жаль до того, что болью щемило грудь. В эти часы она казалась ему родной и такою близкой, как не был никто никогда во всю его жизнь. Чего бы только не отдал он за ее покой, за то, чтобы утолить ее горе!.. Взошло солнце. Маша открыла глаза и внезапно просто сказала: - Что сидишь-то? Вставай да спускай челнок. Никита принес из челна арбуз и лепешку. На этот раз Маша взяла то и другое. Ела медленно, много и молча. Отошла от него шагов пять, бесстыдно скинула платье и бросилась в воду. Освежившись, она пошла на берег. Под красноватым утренним солнцем на медном теле сверкали капли воды. Она вышла чистая, величавая. И опять в нем проснулось вчерашнее ощущение, что они тут одни... Он облизнул пересохшие губы. - Отвернись ты, собака! - повелительно сказала стрельчиха. Накинув платье и кивнув на челнок, она приказала: - Ну, садись! Села сама. Весь день она не сказала больше ни слова и сидела на месте, глядя в волну. Когда снова пристали на ночь и Никита возился с костром, Маша принесла из челна арбуз. Покончив с костром, Никита сел рядом с ней и спросил нож. Она, не ответив, разрезала остатки арбуза и молча спрятала нож у себя. Потом постелила его зипун и легла. Никита просидел у костра больше часа, взглянул на нее и привстал. Она вдруг открыла глаза. Огонь вспыхнул в них ярче, чем самый костер. - Сядь на место, - потребовала она. Никита остался сидеть. ... В Астрахани стрельчиха, не оглядываясь, быстро шла по незнакомым Никите улочкам, и Никита едва поспевал с ее сундучком на плече. Она постучала в дверь низкого кособокого домика. Отперла седая и сгорбленная старушонка. - Ба-абка! - отчаянно закричала стрельчиха и тут же упала возле порога. Никита пособил старухе поднять Машу, внести ее в избу и уложить на лавку, внес ее сундучок, сказал старухе, что Марьин муж казнен, и вышел за дверь... Маша, из мести всем разинцам и за его насилие, могла Никиту выдать. Надо было скорее спасаться из города. Но Никита не шел никуда от порога, пока не услышал в избе голоса и не понял, что Маша очнулась. Она что-то говорила старухе с плачем и подвыванием. Никита поднялся и пошел от избы... Разин велел ему в Астрахани зайти в дом стрельца Чикмаза, перешедшего к казакам у Красного Яра, ходить по городским торгам, по корчмам, кабакам и слушать, что говорят в народе о взятии разинцами Яицкого городка. Но Никита не шел никуда. Он сидел под деревьями, невдалеке от избы, где оставил Машу, и ждал, когда смеркнется. К ночи он подкрался ближе к избушке. В кривом окошке горел огонек. Он прислушался к голосам. Говорили мужчины, пили вино. "Корчма", - догадался Никита. Он готов был тут ждать до утра, лишь бы видеть и слышать Машу. Покинуть Астрахань Никита не мог. Он не мог возвратиться в Яицкий городок. Вся жизнь его заключалась теперь в близости к этому покосившемуся домишке. Стрельчиха околдовала его. У площадного подьячего Никита купил бумагу, по которой он стал значиться бурлаком - вольным гулящим ярыгой, а через несколько дней, услышав, что в городе прибирают новых стрельцов, поверстался в стрельцы в числе других бурлаков. Каждый вечер Никита бродил привидением возле корчмы, не смея в нее заходить. Хоть издали, хоть ненадолго увидеть Марью стало его утешением и счастием. Послов - как грибов Девять месяцев жили казаки в Яицком городке. Жизнь текла мирно, спокойно. Купцы отстроили снова свои лари и лавчонки, подторговывали кой-чем. Рыбаки выезжали на промыслы, привозили рыбу. Зимою прикочевали ногайцы, разбили свои кибитки у города и продавали овец, молоко и сыр, брали в обмен всякое платье, ленты, бусы, мониста, перстни. Каждая улица городка стала казачьей станицей, и станицы несли дозорную службу. Иван Черноярец исправил городовой снаряд. Сукнин высылал дозоры для вестей в устье Волги и в море, Митяй Еремеев слал всадников в степи. Не раз в эту осень и зиму выходили казаки на стругах и челнах в набеги на персидских купцов, разбивали морские караваны и, захватив добычу, возвращались в Яицкий городок, как домой. В первые месяцы ждали осады. Но почему-то никто не спешил походом на непокорных казаков. Степан догадался: начальные люди и воеводы знают, что Яицкий городок скоро будет без хлеба. Осадный запас зерна был рассчитан только на местных жителей и стрельцов. Прибавление разинских ртов за зиму обеднило житницы. Еще полгода - и в городе должен был наступить голод. Тогда воеводы смогли бы взять казаков, как цыплят. Между тем слухи о вольнице разнеслись по всему государству, и что ни неделя, с Волги и с Дона в Яицкий городок пробирались гурьбами бездольные люди. Степан понимал, что если в начале похода были трудны недели, проведенные без хлеба на Волге, то еще тяжелее будет бесхлебье здесь, в городке, где кругом голодная степь. Он предпринял набег на каспийские учуги, захватил там запасы хлеба, луку и чесноку. С учугов не могло быть большой добычи. Посчастливилось раза три захватить царский проданный хлеб у персов. Разинские морские струги возвращались с добычей с моря, но целый город насытить они не могли. Степан Тимофеевич послал своих казаков вверх по Яику - разведать, нельзя ли купить хлеба у яицких казаков. Но те приняли посланцев нечестно: их связали и били в старшинской избе в верхнем Яицком городке. И яицкий атаман им вычитывал со внушеньем: - Не лезть бы вам краше было в чужой огород, воровские люди. Царь указал нам с вами не знаться, и нас даже рыбу ловить теперь не пускают в низовья. Ни хлеба, ни мяса от нас не ждите: кто к вам повезет, тому быть в тюрьме... В Камышине лазутчик Разина был схвачен стрелецким головою, забит в колодки и отправлен в Москву. Перед весной Разин выслал своих казаков для вестей в Астрахань. Возвратясь, посланцы сказали, что царь сменил астраханского воеводу Хилкова на нового - князя Прозоровского, который везет с собой из Москвы иноземцев в пушкарские и стрелецкие начальники, а пока астраханцы готовят полки на Яицкий городок. Степан приказал заново осмолить, оснастить и приготовить к походу морские струги. Заскучавшая от безделья ватага взялась за плотничные орудия. Никто не спрашивал, куда будет поход: казаки уверились в своем атамане и во всем на него полагались. Работа на берегу велась день и ночь. Вся пакля, какая была в городе, ушла на конопатку морских стругов и челнов. Вся смола, заготовленная в осадных котлах по стенам, была истоплена на осмолку судов. - Смотри, Степан, вдруг нагрянут осадой, а мы всю смолу извели. Чем отбивать? - предостерег Черноярец. - Не поспеют нагрянуть, - уверенно сказал атаман. - Вот ветер попутный подует, и мы - в море!.. Но Степан ошибся. Темной весенней ночью, полной тепла и звезд, из степи послышались вестовые выстрелы, недолго спустя под стеной промчались казацкие кони и у ворот раздался поспешный тревожный стук. - Отворяй! Осада на нас! - крикнул дозорный казак. Конный дозор въехал в город, везя в тороках спутанного калмыка. Тут же ночью взятого "языка" потащили пытать в застенок. Пленник рассказал, что наутро под стены придут десять тысяч кочевников тайши Мончака, с которым астраханские воеводы сговорились, что он не выпустит разинцев из Яицкого городка, пока не подойдет стрелецкое войско. Пленник также сказал, что калмыкам в награду за службу обещано все, чем владеет Разин с его казаками. Той же ночью Наумов вывел из Яицкого городка в степи тысячу конных. Наутро войско кочевников показалось вблизи города. Разинцы выставили ратных людей по стенам и изготовили к бою пушки, но не стреляли. Весь день просидели в осаде. В сумерках толпы кочевников стали ползти к стенам, и тут-то со стен ударили разом из всех пищалей и пушек, а сзади, из степи, с гиком и свистом врезалась в войско кочевников конная тысяча казаков Еремеева. Калмыки бежали в степь, бросив раненых и убитых. От захваченных в плен разинцы дознались, откуда идет стрелецкое войско, и тотчас же степями Степан Тимофеевич сам вышел навстречу стрельцам. Еще до рассвета в неожиданной схватке он разбил два приказа стрельцов воеводского товарища Безобразова и вернулся в город с победой. Казаки ликовали. Они казались сами себе непобедимыми, чувствовали свою великую силу и верили в удачу своего атамана. Теперь пока можно было дышать свободно, не ожидая присылки нового войска. Степан указал усилить работы по стругам и челнам. Он отказался с вечера от пирушки, которую Федор Сукнин хотел закатить по случаю победы над стрельцами. На рассвете, поднявшись раньше других, Степан Тимофеевич сходил в рыбацкую слободку, где сотни людей работали над подготовкой стругов. Вся правая штанина его красных запорожских шаровар была испачкана липкой, густой смолой. Он не умел смотреть на работу со стороны, и где что не ладилось - всюду брался сам помочь и исправить. Возвратясь, Степан не пошел в дом, хотя радушный хозяин поджидал его к пирогу. Через широкий двор он прошагал в яблоневый сад есаула, где под утренним солнцем облетали белые лепестки с деревьев и кружились вместе с гудящими пчелами. Здесь были рукой хозяина установлены четыре широкие скамьи. Но Разин не сел на скамью; он повалился в траву под еще прозрачную тень дерева, чтобы лучше, всем телом, чувствовать разогретую влагу земли, и глядел на небо. Ему хотелось побыть одному и подумать. Струги у пристани готовились к морскому походу. Многие уже можно было спускать на воду. Но Степан Тимофеевич опасался, что воеводы выслали также и по морю ратные силы. Войско разинцев не было искушено в морских битвах, и атаман боялся, что на море его казаков разобьют, тем более что иные не хотели идти в морской поход к чужим землям, их тянуло вернуться на Дон, с повинной к войсковой старшине. Несколько дней назад было поймано с десяток таких казаков. Перед казнью под пыткой один из них признался, что получил от Корнилы письмо к казакам с увещеванием покинуть Степана и нести покорную голову на Дон. "Послал бы тебе их покорные головы, чертов крестный! - раздумывал Разин. - Дождешься от нас покорных голов, как воротимся из-за моря. Посмотрим тогда, кому быть войсковым атаманом и куда поворачивать казакам!.. Натяну твою толстую шкуру на войсковой набат, чтобы круг созывать в Черкасске!.." Сукнин и Наумов сговаривали Степана увести казаков к новым пределам за море, смелым ударом напасть на крепости шаха и, показав свою удаль, поставить казачий город в чужой земле, обусловив заранее свою казацкую вольность. Но Степан не хотел навсегда покинуть отчизну. Он считал своим долгом осуществить мечту брата Ивана о казацкой державе от Буга до Яика. "Научились гулебщики саблей владеть. Год - не малое время. Гульба да набеги взрастили мне казаков - теперь бы и на азовских стенах не посрамили казацкого Дона", - думал Разин, лежа в траве и глядя в глубокую весеннюю синеву, в которой кувыркались тихие беленькие барашки облачков, гонимые влажным и резвым ветром. Две чайки с криком дрались над садом. Одна выронила рыбешку, и вдруг обе скрылись в направлении реки... "Эх ты, Дон, степи родные!" Чайки разожгли в нем тоску. Степан припомнил любимый остров, песчаную косу, таких же серебряных чаек. Он закрыл глаза, и лицо Алены представилось ему, ласковое и доброе... Нет, во что бы то ни стало воротиться на Дон! Да прийти богачом, хозяином, силой прийти, чтобы все же свалить Корнилу и затоптать его сапогом. Отомстить за Ивана и воротить всему Дону былую казацкую волю. А силу, богатство найдешь только за морем, в кизилбашской земле. - Степан Тимофеич, где ты?! - крикнул с крыльца Сукнин. Разин смолчал, прислушался к лязгу железной щеколды, понял, что есаул снова вошел в избу, и закрыл глаза... - Степан Тимофеич! Батька! Степан! - послышалось несколько голосов с крыльца есаульской избы. Степан по-мальчишески затаился. С камышистой песчаной отмели слышались крики, стук топоров и песня: Имал рыбак рыбу, Рыбу-то рыбу, А за ту за рыбу Попался на дыбу. Рядом с собой Степан услышал приглушенный смешок. Он поднял глаза и встретился взглядом с ясными, озорными глазами Мишатки Сукнина. - Ты чего? - с усмешкой спросил Разин. - Хошь, в малину тебя схороню? Ни в жизнь не найдут! - предложил Мишатка в восхищение от озорства атамана, который лежал в траве, когда его звали. - Тятька как хочет меня секчи, я всегда - в малину. - Степан Тимофеич! Где ты, атаман?! - еще раз крикнул с крыльца Иван Черноярец. - А может, по делу кличут, - серьезно сказал Мишатка. - Какое там дело! - махнул рукой Разин, любуясь мальчишкой и думая о своем сыне. - Бражничать! - поддаваясь его недоверию, подхватил Мишатка. - Ух, тятька мой бражник! Матка ему: "Ты меня-то с Мишаткой пропьешь!" А он ей: "Небось, не пропью-у!" - смешливо передразнил мальчишка повадку хмельного отца. - Чего же ты молчишь-то, Степан! - досадливо проворчал, выглянув из кустов, Черноярец. Мишатка весело захохотал. - А мы со Степаном Тимофеичем спрятались! Ладно - тут. А кабы в малину - тебе бы вовек не найти! - восторженно выкрикнул он. - Баловники вы со Степаном Тимофеичем, - с деланной строгостью сказал Черноярец. И обратился к Степану: - Не зря тебя ищем-то, батька! Послов понаехало - диво!.. - Что за послы? - Урожай на послов: с Астрахани дворяне - двое голов стрелецких от воеводы, да от донских атаманов казаки с царской милостью. - Вместе ехали? - настороженно спросил Степан. - Астраханские - с моря, а те - через степь. С разных ворот пришли. Казакам я баню велел истопить, пусть попарятся прежде; а дворяне - те, знать, не к нам, к протопопу. В церковь к обедне поехали... - Давно я не хаживал в церковь, - сказал Разин и, не входя в дом, направился к воротам. За ним устремились все бывшие в доме у Сукнина... Богомольцы разделились на обе стороны, пропуская вперед атамана. Удивленный, опасливый шепот зашелестел среди них: за все девять месяцев пребывания в городке атаман ни разу ногой не вступил в церковь. Протопоп кончал службу. Заметив Разина и толпу казаков, он смутился, забормотал невнятно и заспешил. Воеводские послы незаметно, бочком отступили к алтарной двери и скрылись в алтарь. - Держи собак за хвосты! - озорно и громко выкрикнул Черноярец. Кругом зашикали на нарушителя тишины. Протопоп бормотал себе под нос молитвы, не смея поднять взора. Хор отвечал нестройно, поспешно. Всем не терпелось скорей довести до конца церковную службу. Все понимали, что главное впереди... Перед крестным целованием, обратясь громко ко всем, протопоп попросил прихожан остаться в церкви. Люди сбились толпой к амвону. Разин вызывающе двинулся вперед. Расталкивая толпу, за ним прошли казаки и особою кучкой стали возле амвона. Воеводские послы несмело вышли из алтаря. Один из них, оглядывая толпу, развернул воеводскую грамоту и стал читать вслух. - "Ко причту соборной церкви святых апостолов Петра и Павла, ко всему духовенству, горожанам и ратным людям Яицкого городка... - прочел дворянин, тяжело перевел дух и торопливо добавил: - атаману гулебному Стеньке Разину и его есаулам и всем казакам..." Именем государя, царя и великого князя астраханский воевода призывал попов усовестить горожан и отвратить их от всякого худа. Степан не умел внимать витиеватой приказной речи. Она в нем вызывала досаду. Приказные грамоты писались словно для того, чтобы труднее было уразуметь. - "А вам, богоусердствующим прихожанам и яицким ратным людям, тех богоугодных священнослужительских увещаний слушати и в воровстве не стояти и подати и недоимки великого государя его величества Алексея Михайловича царевым людям давати против прежнего и грабежу не чинити..." - громко читал дворянин. - А-ами-и-инь! - по-пономарски звонко прервал Черноярец. В толпе засмеялись. Дворянин искоса взглянул на Степана. Разин стоял мрачный, с черным лицом, угрюмо потупив взор. Не шевельнулся. - "А тебе бы, вору, гулебному атаману Стеньке, и вам, есаулам и казакам, воровство бы покинути, - запинаясь, торопливо читал посол. - Вам бы ружье положити да податься к домам в Войско Донское... Твоим, Стенька, лихим воровством заслужил ты у великого государя смерти, а когда воровство покинешь, милостив государь и, бог даст, тебя, Стеньку, простит и вины заслужить дозволит..." Разинцы глядели на своего атамана. Степан, не моргнув, смотрел куда-то вперед - на царские двери. - "И вам, есаулам и казакам, по милости государя вины отдадутся..." - читал дворянин. Многие переглянулись. Именем царя воевода обещал им прощенье вины за мирный возврат на Дон. Выскочить из яицкой мышеловки и мирно уйти на вольную жизнь - это была завидная доля. Сам атаман не перечил и слушал молча. Значит, боярское обещанье смутило даже его. Так же поняли и послы... - "А буде сильны учинитесь, от воровства и грабежу не отстанете и лихо чинить..." - окрепшим, уверенным голосом вычитывал дворянин. - Тпру! - прогремел голос Разина. Вся толпа богомольцев вздрогнула и замерла. Люди страшились перевести дыханье... - Слазь, приехали! - резко сказал атаман в напряженной мертвенной тишине. - Во храме божьем... - дрожащим голосом начал увещевательно протопоп. - Духота во храме, - перебил его Разин. - Идем-ка на волю! - Он, не оглядываясь, пошел к выходу. - Ведите дворян на площадь, - добавил он на ходу. Народ повалил за ним... Над городом зычно ревел набат. Со всех улиц бежали люди на площадь. Из рыбацкой слободки с топорами неслись работавшие над постройкой и починкой судов плотники, рыбаки, казаки... На площади, где при взятии городка казнили сопротивлявшихся стрельцов, собрался народ. Здесь уже девять месяцев кряду сходился казацкий круг для обсуждения общих дел. Степан взошел на помост. Сергей и Иван Черноярец несли перед ним атаманские знаки. Тут же в толпе стояли посланники Дона. - Послов у нас нынче богато, - сказал Черноярец - Не обессудьте нас, атаманы донские: перво с дворянами станем беседы вести, а там уже и ваше слово послушаем. Донцы пробубнили что-то невнятное под нос. - Пожалуйте, господа дворяне, сюда, на помост. Отсюда народу слышней, - позвал Черноярец. Приведенные из церкви дворяне поднялись на дощатый помост. - Здорово, головы еловы! - громко сказал Степан. - Что за черти пригнали вас? - Именем царским прислал нас боярин и воевода, астраханский князь Иван Семенович Прозоровский, а черти нас не гоняли, - смело сказал один из дворян. - Что бояре, что черти - все радость одна! - заметил Сергей Кривой. Разин взглянул пристальнее на старшего дворянина. - Никифор Нелюбов тебя прозывают? - спросил он, узнав в нем знакомца. - Нелюбов. - Ты, стало, брата Ивана в Москву повез к палачам? - Твой брат на меня не роптал... и силен не чинился... поехал добром, - сбивчиво пробормотал дворянин. - Чаешь, и я добром к палачу пойду? - с мрачной усмешкой спросил Степан. - Добром не пойдешь - и силой свезут! - вмешался второй голова, Семен Янов. - Тебя не на казнь зовут - сулят милость. - Встал ты на самого государя - и казни повинен, а сложишь ружье - и тебя простит государь, - подхватил Нелюбов. - Круга спросим - как порешит! - оборвал Степан. Он снял шапку и поклонился толпе. - Слыхали, братове казаки, что паны-головы бают? - Слышали! - отозвались в толпе. - А когда идут сговаривать к миру да к добру, то войско с собою ведут ли? Слыхал ли кто этакий мир? - с насмешкой спросил Разин. - Какое войско? Брехня! - воскликнул Нелюбов, еще не знавший, что Разин накануне разбил Безобразова. - Бесстыжая рожа! - зыкнул Степан. - Я стрельцов разбил и прогнал. Мы степных разбойников порубили к чертям... Где ж брехня?! И вас за обман порешим. Не так, атаманы? - обращаясь ко всем, спросил Разин. - Верно, Степан Тимофеич! С изменой пришли послы: шли звать к миру, а войско степями выслали! - откликнулись голоса казаков. - Палача! - позвал Разин. Несколько пар казачьих рук схватили дворян. И тут же, невдалеке от помоста, им саблей срубили головы. Угрюмо глядели на казнь донские послы. Старый Ерема Клин, бывший со Степаном в посольстве, снял шапку и перекрестился. - Ваш черед, атаманы донские! - произнес Черноярец, приветливо поклонившись черкасским посланцам и приглашая их на помост к атаману. Смущенно потупясь, взошли казаки на помост. Их было пятеро, старых знакомцев Степана, матерых донцов разных станиц. - Корнила прислал? - резко спросил их Разин. Вперед выступил тучный Ерема Клин. - Круг прислал, Степан Тимофеич, - сказал он. - Москва доняла нас: хлебного жалованья бояре давать не хотят. Сказывают - весь Дон за тебя в ответе. Круг тебе пишет: уймись. Приходи на Дон со своей голутьбой. Станем в ладу жить: всех во станицы примем и в круг пускать станем по старине. А как повернешься на Дон - и царь свою милость во всем сулит... Степан засмеялся коротким и громким смехом. - Видали вы, атаманы, как я боярской милости верю! Скажите Корнею: не пойду к нему и своим казакам не велю. Продал он брата Ивана, продавал не раз украинских казаков, продавал беглецов московских. И нас он продаст за три гроша. Понизовские богачи голутьбе не товарищи! И грамоту мы читать не хотим. Несите ее назад да скажите, как мы обошлись тут с боярскими посланцами, - заключил Степан. - На том вам поклон... Он поклонился. Донцы поклонились ему. - Ладно ли я сказал, дети? - спросил Степан у народа. - Добре сказал! Не видали мы от старшины добра. - Здрав буди, батька! - крикнули с разных сторон. - Конец кругу! - объявил Иван Черноярец, и площадь враз загудела мирным и оживленным говором, как на базаре, будто не было только что казни дворян... Донцы потеснились к лестнице, чтобы сойти с помоста. - К атаману пожалуйте, братцы донские послы, хлеба-соли откушать, - позвал их Федор Сукнин. - Здорово, Клин! - приветил Степан, обнявшись со стариком. - Дела порешили, а ныне пображничаем! Да, чур, за брагой про ваше посольство - ни-ни! А то во хмелю побранимся! - серьезно пригрозил Степан. - Здоров, Пинчейка-толмач! И тебя нарядили в послы? Корнила хитер: послал тех, кого я люблю! Иным бы посек башки. - Чаяли, посечешь и так, - усмехнувшись, признался Иван Губанин, третий из донских послов, и почесал в затылке. Вокруг засмеялись. - Вы добрые казаки, пошто вас секчи! - возразил Черноярец. - Вместе еще поживем на Дону, на кругу поспорим-ся и дуваны поделим, - сказал Митяй Еремеев. - А паче, что круг вас послал - не Корнила, - поддержал и Наумов. - Как Алена? Как дети? Как брат Фролка? - расспрашивал казаков Разин. Клин вытащил из мешка узелок, завязанный женским платком. - Фрол Тимофеич наезжал в Черкасск. Все у тебя слава богу. Вместе с ним ехали до Зимовейской, в твоем курене ночевали, казачку видели и робят. Лепех тебе напекла Олена Никитична. Мыслю, что нынче уж дюже черствы, - а все же из дому. Клин протянул Степану гостинцы... Послы просидели до ночи и наутро отъехали на Дон, только Пинчей отстал от них и остался в войске Степана. - Что ж я хозяйке скажу от тебя, Степан? - спросил на прощанье Клин. - Скучилась дюже, плачет. - Поклон отдай. А сам как сберусь, так наеду, - уклончиво ответил Степан. По каспийским волнам - "...А сидим у Паншина-городка, да пройти нам от ратных людей не можно - ни свинцу, ни зелья, и сабли - одна на троих, и в том, государь Степан Тимофеич, как ты нам, отец наш, укажешь. Пошли, государь, к нам, к Паншину-городку, своих есаулов с твоим жалованьем - с пищальми, свинцом и зельем. Пожалей сиротинок, не то воеводы побьют нас. Смилуйся, отец родной, пособи, а мы, сироты, тебе правдой послужим, как ты укажешь, и живота жалеть на твоей атаманской службе не станем". Иван Черноярец дочитал посланье, принесенное молодым пареньком, сидевшим тут же в углу. - Сколько же вас там сошлось, "сиротинок"? - спросил Разин. - Шесть сот, осударь атаман, - выпалил, вскочив на ноги, паренек. - А где ж вам Степан Тимофеич на всех мужиков пищалей, свинцу да зелья напасется? - Не ведаю, осударь атаман! - пробормотал молодой мужицкий посланец. Он был невысок ростом, лет семнадцати от роду, с ярким румянцем выпуклых щек, с детским наивным взглядом темных, широко открытых глаз, и темные пушистые усики казались наклеенными на слишком юное, простодушное лицо. - Ты не ведаешь, я не ведаю. Кто же ведает, как ты мыслишь? - спросил Степан, которому льстило, что народ так вот, прямо, к нему обращался с нуждой. - Ты все ведаешь, осударь Степан Тимофеич! - сказал паренек. - Кому же иному ведать, ить на тебя вся надежа! - "Наде-ожа"! - передразнил Разин. - Из одной надежи не сшить одежи! Как звать-то тебя? - Тимошка. - А по батьке как? - По батьке - Степанов сын. - Как же, Тимофей, я тебя в казаки возьму? Ты Тимофей Степанов, а я Степан Тимофеев. Казаки и знать не будут - который из нас двоих батька, который сын, - пошутил Разин. Паренек тотчас же подхватил его шутку: - Ты, Степан Тимофеич, с бородой, а у меня, вишь, усы одни выросли - вот так и узнают. Как ус ни велик, а все бороды не выкроишь! У кого борода, тот и батька. - И то! - поддержал Черноярец. - Бороде честь, а усы и у кота есть! - Ну, знать-то, парень Тимофей Степанович Кошачьи Усы, так ты у меня в казаках и будешь, а бороду вырастишь - есаулом станешь. Отколе сам? - С Вологды. - Эка прошел! Не зря шагал. Оставайся. - А как мужики? - спросил Тимошка. - Мужики пусть сами дорогу сыщут. Ты сыскал, и всякому не заказано, - строго сказал Разин. - А пищали да зелье? - Где ж я возьму? Вы сбесились! Сколь мужиков на свете, а я всем пищали да зелье подай... Что я - царь? - До царя бояре не пустят, а ты наш атаман! - возразил Тимошка. - Богатым стану - тогда на всех припасу. - Ну, прощай, Степан Тимофеич! Ты не серчай. Я пойду, - вдруг поднявшись с места, сказал Тимошка. - Куды ж ты? - спросил Черноярец. - Назад к мужикам. Ждут у Паншина. Надо сказать, чтоб не ждали. Не то их побьют. - Ты, Тимофейка, садись да молчи! - в первый раз вмешавшись, остановил Сергей. - Слышь, Стяпан Тимофеич, - обратился он к атаману, - нам мужиков бросать не лады! Надо послать к мужикам есаулов. - Тебя, что ли? - резко спросил Разин. - А что ж не меня? Возьму полсотни ребят, под Паншин сгоняю на лошадях, челны переволочь пособлю да сведу на низовья, а там тебя в море нагоним... - Хошь атаманом стать? - А чего ж мне не стать?! Ты не примешь к себе - и сам ватаманить учну!.. Ну-ну, ты не серчай, помиримся! - сказал Сергей, заметив, что Разин ревниво нахмурился. - Ты, Стяпан, сам почуй: мужик на тебя - как на бога, а ты от них рыло воротишь! Их там перебьют, а мы перед богом ведь станем в ответе... - Ну, черт с тобой, убирайся! - сказал Степан. - А повесят - себе пеняй. Ждать не станем! - Да, Стяпанка, да ты не жди! Пошто нас дожидать?! Мы и сами к тебе поспеем! - горячо уверял Сергей. - Нам бы только, не мешкав, пуститься, пока караваны с Москвы не идут!.. - Вишь ты, Кошачьи Усы, кую смуту в моих есаулах сеешь! - сказал Разин Тимошке и потянул его за ухо... Яицкий городок кипел сборами. Каждый день спускали в воду готовые, заново просмоленные и оснащенные суда, и тотчас в них начинали возить сушеную рыбу, пресную воду, порох, свинец, ядра, устанавливать фальконеты. По всему городку хозяйки топили печи, пекли хлеба, резали их на малые жеребья и сажали на ночь обратно в печки - сушить сухари для походов. Мешки сухарей возами возили к стругам. Конники готовились расставаться с конями; пешие, сухопутные люди, многие с робостью, покидали твердую землю, чтобы надолго отдаться причудам воды и ветра... Донские, волжские, астраханские и местные яицкие рыбаки стали среди казаков в чести больше всех других. Они умели справляться с волной и ветром, иные из них не раз возвращались с моря, куда бывали занесены бурей, знали отмели, острова и глуби. Они учили разинцев разным морским наукам. - Узел бывает "бабий" - глухой, а то растяжной - "прямой" узел, тот больше для снасти идет, - поучал рыбак, исплававший все Каспийское море, побывавший в плену и в работе у персов и ухитрившийся бежать. - Ино дело "петельный" узел - тот вяжется репейком, вот эдак... Гляди, голова, гляди... "того долюшка на море зла, кто не может связать узла!.." А то узелок захлестом, вот эдак, смотри... Ну, сам завяжи, а я теперь погляжу, как оно у тебя ныне выйдет... Иные учили грести веслами, когда судно идет "снаветру" - на откос, и "сподветру" - в кручу волны. В каждом струге разделяли гребцов на загребных, рядовых и крючных, учили владеть кормовым веслом, травить и вытаскивать якоря, латать паруса и накидывать свальные крючья, цепляясь в бою за края вражеских кораблей... Атаманы решились идти в шаховы земли "за зипуном", разжиться добычей и грянуть толпою на Дон, разгонять домовитую старшину. Все было почти готово к отплытию. Три тысячи человек сбирались в путь по морским волнам. Но на грех в последние дни в устье Яика разыгрался супротивный морской "нагон". Нагоняя в реку соленой воды до самого городка, он вздымал высокие пенные гребни и устрашал новичков. - Постой, Тимофеич, лобач уляжется - тогда и пойдем, а может, и поветерь дунет, то славно бы плыть! - уговаривали бывалые каспийские рыболовы. Но противняк не хотел успокоиться и дул неделю подряд. Сергей Кривой вышел с сотнею конных к Камышину, чтобы там перейти через Волгу к мужицкому стану у Паншина-городка. Каждый из казаков Сергея взял по две стрелецкие пищали, кроме своих коротких мушкетов. И вдруг от Сергея примчал вестовой казак. Кривой сообщал, что встретил в степи дозор воеводской рати, которая движется к Яику. Стрелецкий дозор сдался Сергею и рассказал воеводский замысел: окружить городок и с суши и от морских островов. Не дождавшись попутного ветра, разинцы сели в струги и, на веслах покинув устье, вышли в бурные воды косматого и седого Каспийского моря... Казацкая присуха В первое время бабка не требовала, чтобы стрелецкая вдова ей помогала в корчемных делах, жалела ее во вдовстве. Но минуло полгода, и установленный срок печали, на бабкин взгляд, кончился. Старая корчемщица попросту приступила к Марье: - Хоть бы вышла к гостям разочек да доброе слово сказала! Кручиной себя загубишь, и мне убыток... Я в гроб гляжу. Как одной-то во всем справляться? А гостю много ли надо! Ты чарку пригубишь, взглядом его подаришь - он и снова за чарку возьмется: и ты попользовалась винцом, и старухе доходу! Выйди, выйди к гостям-то! - не раз звала корчемщица. Маша не шла. - Сыч сычом, прости господи! Право, не знаю, откуда на шею колода старухе свалилась! - ворчала бабка. - Иная бы во вдовстве и сама зажила богато, и бабку на старости лет ублажила достатком. А тут - ни сана, ни мана, ни бес, ни хохуля!.. Приехал купец кизилбашских товаров куплять, деньжищ у него - хошь лопатой, хошь граблями... Вечор приходил и ныне опять приберется. Вышла бы, краля, да бровью одной повела. Он плешивый: плешивцы все блудни. Ему моргнешь - он и рупь тебе в пазушку, а чарку пригубишь, в уста поцалуешь - богата станешь!.. Что жить за чужим-то горбом!.. И стрельчиха озлилась: - Смерть-то тебя не берет, кочерыжка... Молчи уж, пойду! Проезжий нижегородский купец, широкий в плечах, с ярким румянцем, брызжущим из-под огненной бороды с сединкой, пришел и мигнул старухе смеющимися серыми глазами. - Внучка во здравье ли ныне? Вечор говорила ты, что недужит, - раздался его густой голос. - Эй, внученька, - как тебя звать-то? - иди-ка да гостя приветь да винца во здравьице сладкого чарочку вдовьим делом со мной не побрезгуй, со старым. Маша вышла. От злости она разгорелась. Вишневый румянец темнел на ее щеках. Вишневый платок покрывал покатые плечи. - Кто сыт бедой - не напьется водой. Наливай, купец, внучке в сладость, а бабке в доход, - усмехнулась она. - Что тебе в сладость, то мне в радость. Пей, горюха! - ласково улыбнулся купец. - И бабке давай поднесем. - Да я ее в рот не беру! - отмахнулась бабка. - Рыбки в закуску, ай пирожка, ай пряничков, корки арбузной в меду, ай дыньки вяленой - что укажешь? - Всего ставь, чем богата, чтоб радовалась душа и смеялась. - Вот грешник! Да нешто душа смеется? - Чего ж ей скорбеть?! Наши душеньки - божий дочки. Сам грешишь, и блудишь, и воруешь, и ближнего губишь - оттого и печаль тебя ест, а душа веселится. Она, как младенец, чиста и ни в чем не повинна... Пей, душенька, радуйся богу! - сказал купец, опрокинув первую чарку. - Ай, горько вино-то! Ай, горько! Ай, горько, старуха, - забормотал он, крутя головой и зажмурясь. - Ох, батюшки, горько! Да, Машенька, подсласти-ка, голубка! Уста твои чудо как сладки: издали дух-то медовый от них!.. - Озорник! - усмехнулась вдова. - Ну, давай поцалую разок, да более не просись. Купец вытер губы зеленой ширинкой. - Ну как же душе моей не смеяться! Краса-то какая меня ублажила: и мед и огонь на устах! С такой бы женою жить - и вина не надо: с утра встаешь пьян и до ночи хватит. Пей, диво мое! От райской лозы златой сок в утешение людям!.. Купец забавлял Машу хитрой речью, скоморошескими ужимками. Голова ее закружилась от сладкого и пьяного питья. - Бабка, сведи меня на постелю, - сказала она. - Ай самой-то не встать? - усмехнулся гость. - А ты не вставай, сиди. Бабка-то вышла рассольцу арбузного от соседки принесть. Сейчас принесет - отрезвеешь. Да ты на колечко-то глянь. Лал каков - яхонт зовется. Яхонт - душа земли... искры какие в нем, ишь играт при свечах-то! Как словно смеется. Радуется персты твои украшать. Дай рученьку, не страшись, я не волк, а медведь лохматый. Человеков не ем - лишь малину... Ух, обманул! Ух, ух! Обманул! Ты и есть малина моя сладостная!.. - Бабка, сведи в постелю! - настойчиво крикнула Маша. - Запропастилась куды-то бабка. Пошла за рассолом, да волк ее, старую, - хап! - и сожрал... Туды и дорога! - бубнил купец. - Туды и дорога! - пьяно, с усмешкой сказала Маша. - В постелю сведи... - повторила она, не думая, с кем говорит. - Ну, пойдем, и пойдем, и пойдем... и пойдем, коль не хочешь со мною еще посидеть. Аль не хочешь? - Уйди. Не хочу... - Ну, не хочешь - ин ладно, пойдем отведу, - по-отечески ласково говорил, как ребенку, гость. - Ну ложись, ну ложись, малинка моя золотая. Головушку на подушечку, выше... А косы какие! Давай еще раз поцалуй... Ну, разок, отвяжусь уж... Ох, сладость какая! Ушел бы, да нет моготы. - Уйди! - простонала стрельчиха. - А куды ж мне теперь уйти-то? Сама приковала!.. Как уйду?.. В косе-то запутала, дыханьем-то жарким сожгла... - Отойди!.. - задыхаясь, крикнула Марья. - Ох, ты сильная!.. Не борись с медведем - все равно он тебя одолеет... "Душу вынула из меня, окаянная баба! - жаловался Никита себе самому, чувствуя, что окончательно стал изменником атаману и что больше ему уже не возвратиться ни в разинскую ватагу, ни на Дон. - Присосалась пиявицей к сердцу - впору прямо хоть в омут!.. И дернул меня нечистый с ней спутаться на острову... Да иной бы на месте моем не загинул: беда-то! Ну, стряслось - и стряслось. Баба вправо, а ты себе влево - повсядни бывает. Ушел бы назад к атаману, потосковал бы, да зажило б все, как собачий укус. Ан нет, не такое Никиткино сердце - щемит да щемит! Вот и майся тут с ней по век живота! - роптал стрелец. - Зарезать, что ли, ее?! Присушила, проклятая... Ан отсушусь! Не стану ходить - да и все! Найду себе девку какую али вдову... Был бы по-старому в Яицком городе Степан Тимофеич, ушел бы к нему, не страшась, что казнит меня за измену... Самому ведь срамно - хуже бабы казак сотворился!.." И Никита больше не стал ходить к корчме. Вечерами бродил по городу, не зная куда и зачем, заходил в кабаки и снова б