и продолжал разговор, словно Одоевский возразил ему мирно, по-дружески, с вежеством, с каким надлежало говорить двум вельможам, приставленным к управлению государством. - Донские казаки, голубчик боярин Никита Иваныч, все беглая сволочь, и я за них не заступник, - душевно сказал царский любимец. - Ан в государстве уставлен для них уряд. Не можно нам тут в тюрьме их держать. Зимовая станица живет в Москве, как посольство иных земель. А кто же послов в тюрьму садит?! - "Послы"! - вскинулся раздраженный Одоевский и беспокойно заковылял по горнице. - Коли послы, то пусть языками торга не метут!.. Твое дело, боярин, послы, а мое - всей державы сердце, Москву белокаменную блюсти от измены и смуты!.. - От того пуще смута, боярин, - собрав всю мягкость, настойчиво сказал гость. - Ну, мало ли спьяну бывает, боярин! Ведь сам ты помысли: мне столько с ними хлопот! Целой зимовой станицей скопились в Посольский приказ. А там у меня послы, иноземцы всяких земель, купцы. А казаки кричат, что на Дон отпишут про твое своевольство, грозятся, что к государю мимо меня через Челобитный приказ доберутся, что я за послов не вступаюсь. Кричат: прежде думный дьяк ведал Посольским приказом, Алмаз Иванов, и всегда заступался. Таких обид, кричат, казакам не бывало... Ныне, кричат, молодой князь Одоевский сам лезет на Дон сыскивать беглых людей, казаков убивает, - а ты и молчи! От того, кричат, Разину, вору, прибыток, что князья лезут на Дон да своеволят!.. - Собачье племя! - выбранился Одоевский. - Что же делать, боярин? Я их ведаю и получше, чем ты. На войне я их видел: грабители, воры! Кабы не их грабежи, то ливонский народ с охотою шел бы в подданство государю, - не любят ливонцы шведов, - а донские своим грабежом раздували в них злобу... Государству от казаков только срам. Удельных князей не стало, а донской атаман - как удельный князь... Вечевщик... Да все же, Никита Иваныч, ты казаков отпусти. Еще воеводы не сели на Дон, и мы с тобой не хозяева. Да и рыскать в донской земле нашим детям не стать, от того возмущенье и ропот. Одоевский понял, что если дойдет до царя об "усердии" Феди, то в нынешний трудный год может стрястись беда. Но он уж не мог одолеть охватившего его упрямства. - Сказал - не отдам! Не от-дам! Не от-да-ам!!! - снова взвизгнул Одоевский, выводя из себя гостя. - Батюшка, ку-уша-ать! - прозвучал в это время нежный, серебряный голосок Марфиньки. - Кушать готово!.. Одоевский вдруг спохватился, что дал себе лишнюю волю... - Вот, вишь, до чего доводят нашего брата приказны дела! - в некотором даже смущенье сказал он. - Не обессудь, боярин Афанасий Лаврентьевич! Ведь чуть я с тобой не поспорил. И верно, что спьяну болтали они на торгу. Ты тех двоих казаков возьми. Я утре с подьячим к тебе их в Посольский пошлю, от греха. - Одоевский повернулся к двери. - Идем, стрекозина сестрица, идем! - с веселым оживлением откликнулся он. И Афанасий Лаврентьевич сделал вид, что весь разговор шел только о двух казаках, а никакого третьего человека, который тоже имел донские права, не было и в помине... Старуха сказалась, что ей неможется выйти. Одоевский знал, что она гордится перед простым дворянином, который стал выше бояр. Приказал позвать дочерей. Девицы вошли, засмущались, словно не знали, что в доме чужой. Афанасий Лаврентьевич развеселился. - Не стыдитесь, боярышни, - я чуть помоложе вашего батюшки, в отцы вам почти что гожусь. "Молодится не зря!" - подумал довольный Одоевский, зная, что царский любимец, может быть, даже его постарше. Князь Никита снова залюбовался своими дочками, велел им садиться. Знал, что привычны: в доме Голицыных, где им довелось погостить, все садятся к столу... - Ты старшая, Марфинька, послужи за хозяйку, - сказал отец. - Вина пригубь, поднеси по обычаю гостю! - подхватил Афанасий Лаврентьевич. - Мы мыслили, ты старинный обычай забыл! - усмехнулся Одоевский. - Все в посольствах, все с иноземцами! - От доброго в старине пошто отставать! - возразил с оживлением гость. Хозяин захохотал. - Поднеси по обычаю, Марфинька. Марфинька вспыхнула, но встала, покорная повеленью отца, пригубила чашку вина, поднесла гостю. Опустив чуть косящие глазки, с той же скромной покорностью подставила щеку для поцелуя, поежилась от щекотки душистой бородой и усами. - Так и спился бы, аки пьяница! - пошутил гость. Обе девушки прыснули в широкие рукава, смутились своим озорством и смелостью и оттого совсем уже не могли удержаться... Гость и хозяин расхохотались, глядя на свежие, хорошенькие заалевшиеся личики, и туча, лежавшая на обоих боярах, вмиг разошлась... Стоит ли ссоры между боярами какой-то там беглый мужик, которого князь Никита предпочитал запороть насмерть, чем уступить ему и отпустить в донские станицы... Доведись, приключился бы тот же случай с Афанасием Лаврентьевичем, - разве он отпустил бы кого-нибудь из своих мужиков! Разве не было б это посрамлением боярского звания?! Ну, те двое, казаки зимовой станицы, - иное дело. А боярский холоп есть холоп!.. - Младший твой на государевой службе, в сокольниках, ведаю, а средний где же? - спросил за обедом гость. - Не удосужусь я сам-то от государевой службы, а князь Федюша в вотчинах за меня. На нас, родовитых, перед богом и нашей державой ответ за земли, чтобы рожали богато... - И то государево дело! - согласился гость. Одоевский опять закосил, не умея понять - от души говорит боярин Афанасий Лаврентьевич или над ним смеется и попрекает нерадивостью к делам государства. На всякий случай он принял обиженный вид, ответил с холодностью: - Без боярского усердия на земле, без урожаев да доброго торга и держава не устоит! - Правда твоя, боярин! - воскликнул гость. - И не только землю блюсти по-мужицки, - боярское дело о промыслах помышлять: иноземцы у нас норовят покупать пеньку да куделю, а холсты у себя ткать, пряжу сучить у себя... Англичанцы, голландцы и шведы на наших парусах по морям ходят, и черные стоячие снасти на их кораблях - из нашей конопли и смолою нашей смолены, и бегущие белые снасти - наши, и стекло веницейское без нашего поташу не творится. Да мало ли что! Товар чей? Твой! А в Амстердаме, глядишь, на купеческой бирже англичане и те же голландски купцы раз в десять гребут за твои товары. Вот ты и суди: мы пуще других богаты, а все бедняками сидим у Европы на нижнем конце стола. За какие грехи? За лень да спесивость! Кабы прочие, как и ты, разумели, что в вотчинах, на боярской земле, в промыслах и в торге творят государево дело, то нам и почетное место в иноземных торгах по нашим чинам занимать бы! - Твоими устами мед пить, Афанасий Лаврентьич! Ан добрых богатств не добиться на нашей земле, пока ту удельную вечевщину, как сам ты сказал, на Дону не покончим... На пряжу, на ткацкое дело, на будны майданы, на хлеб - на все руки надобны. А руки бегут! Надоело трудиться - скакнул в казаки, да и пан! Уж я его сыскивать больше не смей! Одною рукой мы отмену урочных лет пишем, а другою всем беглым людишкам посольские привилеи даем! - Одоевский разошелся, забыл о еде, забыл и потчевать гостя. Говорил, брызжа слюной через стол. Левый глаз его выставил голый белок, закатился и шарил чего-то на потолке, редкая бороденка тряслась, в ней застряли хлебные крошки, а на усах прилип проваренный жиром капустный листок. - Ворье на Дону с каждым годом сильнее. А все отчего? Оттого, что право донское, вишь ты, порушить нельзя, пока смута, ан оттого смута станет лишь пуще расти - и так без конца!.. - И как мы с тобою раньше друг друга близко не знали, Никита Иваныч! - говорил Ордын-Нащокин. - Во всем я с тобою согласен! Ан нынешнее смятенье и воровство на Дону нам лишь на пользу пойдет. Давно уж и сам я мыслю что "Carthaginem esse delendam" [Карфаген должен быть разрушен! (лат.)], как говорил римский сенатор Катон. И Стеньки Разина воровство лишь поможет нам с сим воровским Картагеном управиться и к рукам вечевщину прибрать! Она у нас будто груз на ногах. Развяжемся с нею и воспарим на крыльях. Тогда-то и промыслы наши станут расти, когда некуда станет бежать работным людишкам. Вот ведь о чем и я помышляю, Никита Иваныч!.. - говорил Ордын-Нащокин, несколько возбужденный вином и успевший уже позабыть неприятность. - А как промыслы станут расти, тогда разопрут нас богатства наши; как река, потекут товары, и никакой плотиною не сдержать устремления нашей державы к морскому простору. Свои корабли мореходные учиним, стяги наши по всем морям пронесем. И слава такая над нашей землей воссияет, что и вовеки мечом ее не завоюешь, такую славу! И мощь возрастет такая, что помыслить, так сердцу сладко!.. Обед был кончен, девицы давно ускочили к себе наверх, а бояре так и остались сидеть у стола, увлеченные разговором. Мечты Ордын-Нащокина распалили и Никиту Ивановича. - Не зря говорят, боярин, что ты во посольствах велик! Как скажешь - рублем подаришь. Послушать - и то занимается дух. Все мыслишь: "Вот бы дожить до того времени!" - признался хозяин. - Уж мы тогда, Никита Иваныч, ни сырой, ни трепаной, ниже чесаной пеньки продавать им не станем: мол, берите готовые снасти. Не хочешь? Не надо! Мы станем свои корабли снастить, а вы погодите покуда!.. Погодят, да и к нам же придут!.. Мы тогда не хуже голландцев научимся конопельку крутить: бечеву и канаты - что хошь, боярин Никита Иваныч!.. - увлеченно говорил Афанасий Лаврентьевич, попав на любимого своего конька. - Да я и сейчас у себя кручу не хуже голландских! На Волгу и на Оку, на Ветлугу и Каму свои продаю, - у меня мужики не лежат без дела зимою! - и ходовые снасти, и черные, и шеймы для становых якорей и для завозней, и причальное вервие! - перебил Одоевский. - Тверскую мне конопельку хвалили. Я взял на пробу да сыпанул у себя. И пошла и пошла!.. Уж так-то стеблиста! И мягка, будто льны! Нижегородска землица по нраву пришлась-то тверской конопельке!.. Новые земли пустил под посев. Теперь ты скажи мне на откуп взять все голландские корабли - оснащу! - хвалился Одоевский. - А кабы стали у нас свои корабли, по твоим словам... - Между нами сказать, боярин, лажу я строить свои корабли. Взрастишь конопельку в сей год не для чужих купцов. На государево дело взрастишь. По тайности молвить тебе: сколь есть в сем году землицы, пускай ее под конопли. Снасти надобны будут. На Волге мы строим большой корабль, и на Двине я строение ставлю. С государем беседовал, и государь указал учинить... Страшусь одного - что снова в Думе упрутся бояре. Не разумеют добра, за старинку все держатся. Твой голос, я тоже помню, не к новому склонен! Одоевский покраснел от волнения: взять на откуп поставку снастей для государева корабельного строения - ведь то же неслыханное богатство, если Ордын-Нащокин сумеет убедить государя в неотложности этого дела! "А таков соловей хоть кого убедит!" - подумал Одоевский. Напоминание гостя о том, что он вместе с другими боярами древних родов был в Думе против Ордын-Нащокина, смутило князя. - Взор у тебя орлиный, боярин Афанасий Лаврентьич! Лет на сто вперед ты видишь! А мы-то бельмасты! - воскликнул Одоевский. - Когда ты о мире с поляками хлопотал да ливонские земли звал воевать и морские пути нам сулил, а мы все наперекор стояли... Нет, теперь довелось бы - во всем я с тобою стал бы держаться и всех бояр стал бы сговаривать... И в корабельном строении в Думе я буду с тобой. А ты не забудь, Афанасий Лаврентьич: сколь надо варовых снастей, я всяких продам!.. Ордын-Нащокин глядел на Одоевского и думал, что надо с боярами ладить добром: откупами, помощью в торге - ведь люди! Каждый себе помышляет лучше творить!.. День померк, появились в комнате свечи. Только тогда гость покинул дом князя Никиты. Одоевский остался один и сидел у стола, размышляя о разговоре, который он вел с царским любимцем, и вдруг его будто хлестнули кнутом... "Да что же я, дурак, творю над собою! - воскликнул он. - Мне откуп - снастить государевы корабли, богатство само лезет в руки, а я его погубляю: лучшего верводела велел засекчи кнутьем и прутьем!.." - Карпу-уха-а! - неистово заголосил Одоевский, словно его самого хлестали кнутом по спине. - Карпуха, живее, собака такая! Дворецкий вбежал на зов... - Скорее беги, сатана, в подвал к Фоке. Чтобы не били Мишанку того Харитонова! Живо беги! Сюда его чтобы тащили живее!.. Двое холопов, приставленных Одоевским в надзор за беглыми и провинившимися людьми, которых держал он в темном подвале, ввели беглеца. Князь Никита знал эту походку измученных дыбою и плетями людей... "Успели побить! Поворотливы, черти, когда не надо! Самих бы на дыбу да батожьем!" - забеспокоился Одоевский. Один из холопов ткнул связанного пленника в шею. Тот упал на колени перед боярином. Но в серых глазах его были не боль и мука, а непокорность и злоба, упорство и своеволие... "Знать, не забили!" - подумал довольный Одоевский. - Спытал, вор, и плети, и батожье, и виску?! - сказал боярин. - Спытал! - исподлобья, угрюмо взглянув на боярина серыми глубоко сидящими глазами, ответил Михайла. - Домой отпущу - и опять побежишь в казаках искать воли? - спросил Одоевский. - Побегу, - отозвался пленник уверенно и спокойно. Одоевский не поверил своим ушам. Он ждал, что беглец хоть для виду станет молить о прощенье, начнет лепетать, что попутал бес, что будет служить боярину верой-правдой... - Чего-о?! - протянул боярин. - Может, казацкого звания не отречешься?! - Не отрекусь! - более четко и внятно произнес Харитонов. Приведший его холоп, угодливо взглянув на боярина, взмахнул плетью над спиною упорного беглеца. - Отстань! Кто велел? - прикрикнул боярин. Холоп отступил. - Что же, Мишка, тебе отца, матки не жалко, жены, робятишек? - душевно спросил боярин. - А нет у меня никого: кругом сирота я, боярин. Прежде матку жалел, не бежал, а как померла, то и ходу!.. - Что же тебе больше по нраву пришло: плети аль дыба, колода аль цепь? - спросил Одоевский с нарастающим раздражением. - Ни под плетьми, ни на виске не плакал. Прощения не молил! - Огня ты не испытал! - с угрозой сказал боярин. - Что ты, что сынок твой - звери, - ответил Михайла, прямо глядя в глаза Одоевскому. - Народ только мучите!.. Кабы работать у вас по-людски - кому свою землю-то сладко кинуть?! А ты погляди: и женаты и детны бегут! Я для того бобылем остался. Мне уж тридцатый, и девка была по мне. Не женился, чтобы семьи не жалеть! - Смелый ты, Мишка! Вижу, по правде все молвил, - сказал боярин. - Оттого и по правде, что смелый. Кто страшится, тот брешет, - по-прежнему твердо ответил беглец. - Мог бы тебя я насмерть замучить, - начал боярин, - никто бы с меня за то не спросил... - За бедного кто же спросит! - согласно вставил Михайла, тряхнув головой. - Ан князь Федор Никитич мне сказал, что ты работник искусный на якорну снасть. Шеймы сучишь любой толщины... - Не один я. Иные не хуже есть! - непочтительно перебил Михайла. - Что ты мне слова сказать не даешь? Боярин ить я! - раздраженно прикрикнул Одоевский. - Ну давай говори. Я тебе не помеха, - согласился пленник с прежним спокойствием. - А что, Мишка, когда я тебя на волю пущу, да поставлю за старшего верводела, да денег стану платить за работу - неужто ты и тогда побежишь? - с любопытством спросил боярин. - А много ли денег положишь? - невозмутимо отозвался пленник, словно сам, подобру, пришел наниматься к боярину. - Ну, скажем, я полтора рубли положу тебе, как приказчику. Станешь ты якорны шеймы сучить и за всеми за прочими дозирать, чтобы работали добро? Неужто ты и тогда побежишь? - Да что ты, боярин Никита Иваныч, за дурака меня почитаешь? Куды же я побегу тогда. Стану служить. Ведь бегут от худого! От доброго кто же бежит?! - Легкой жизни захочешь, в казаки сбежишь, на грабеж... - Какой я грабитель! - с обидой сказал верводел. - А бог-то на что?! - Что же, оженишься тотчас? - спросил боярин. - Жениться пока погожу. - А пошто погодишь? - Ты, может, обманешь. Боярское слово некрепко! - Дурак! - возмутился Одоевский. - А ну развяжите его, - приказал он холопам. Те кинулись, подняли верводела с колен, развязали узлы, стянувшие за спиной его руки. Михайла с наслаждением расправил плечи, вздохнул и вдруг неожиданно развернулся и, коротко крякнув, страшным ударом швырнул одного из холопов в угол боярской горницы. От второго удара его громадного кулака также, как неживой, отлетел и второй холоп. Никита Иванович вскочил и попятился с искаженным от страха лицом. Но верводел стоял перед ним, не собираясь больше ни на кого нападать. - Сучья кровь! Что творят с людьми у тебя в подвалах, ты знал бы, боярин! Убить их ведь мало, как измываются над несчастным людом! - сказал Михайла. Боярин понял, что за себя ему можно не опасаться. Еще тяжело дыша от волнения, он не сразу опомнился. - Да что ж ты, мужицкое рыло, в боярском дому дерешься при мне?! - крикнул он. - А где мне потом-то их взять, боярин! Ан тут я за всех помстился, - простодушно сказал Михайла. - Ну, че-ерт! - уже отойдя от страха, усмехнулся Одоевский. - Такого, как ты, в палачи взять в Земский приказ. Холопы, видя, как мирно беседуют верводел и боярин, молча поднялись; один из них сплюнул кровь и пробовал пальцем зуб под разбитой губой. Боярин налил вина в золотой кубок, не убранный после ухода Ордын-Нащокина, протянул его беглецу. - Пей боярское здравье за новый почин. Ставлю тебя на полтора рубли в год за старшего верводела в крутильне. Кабы столб стоял на пупе земли... Воеводский товарищ из Астрахани стольник князь Семен Иванович Львов приехал в Москву в приказ Посольских дел, куда по указу царя шли все известия касательно "вора" Стеньки Разина и его казаков. Стольник привез письмо астраханского воеводы боярина Ивана Прозоровского о том, что им в устье Волги пойман разинский казак. Сперва вор сказался, что он убежал от своего атамана и пробирается на Дон для мирной жизни, но, не выдержав пыток, казак перед самой смертью признался, что Разин сам послал его в Астрахань и наказал разведать, сколько в городе стрелецкого войска и каков на стенах пушечный бой. Казак больше уже не успел признаться ни в чем прежде смерти, но и эта весть была достаточно важной, чтобы, покинув все остальные дела, воеводский товарищ помчался в Москву немедленно сообщить о предстоящем возвращении Разина и просить у царя несколько приказов московских стрельцов, потому что астраханские стрельцы уже показали себя ненадежными, перейдя на сторону Разина, когда были посланы с воеводою Беклемишевым для заставы против разинцев с Волги в море. По этому поводу предстояло подготовить все дело к докладу самому государю, и думный дьяк Алмаз Иванов достал из сундука и отпер особый железный ларец с потайным замком, в котором хранились ранее присланные бумаги о разинских казаках. Вместе со стольником князем Семеном думный дьяк разбирал содержимое сундучка. Тут были расспросные речи многих людей, бывших в Яицком городке, пока он находился во власти Разина, показания казаков-перебежчиков, убоявшихся морского похода, покинувших разинское войско и пойманных на обратном пути на Дон, вести с Терека, от черкесского князя Каспулата Муцаловича, который по приказу астраханского воеводы в прошедшем году посылал лазутчиков в земли персидского шаха и сообщал о нападении Разина на Дербент, Баку, Фарабат и Решт. Тут хранились и два письма от самого шаха с жалобой на разграбление Разиным городов каспийского побережья и на сожжение шаховых увеселительных дворцов. В письме исчислялись многотысячные убытки. - Еще государь за воров им станет платить экую уйму деньжищ! Сами, голубчики, берегли бы свое добро! - проворчал думный дьяк. - Ведомо между всеми державами, что морской разбой - беззаконное зверство. Кто настиг беззаконников, тот и карай! - Так и писали им из Приказной палаты, - сказал стольник. - Да и то еще им указали, что его величество шах добром с вором ладил, в подданство звал к себе и жалованье давал им по двести рублев на ватагу на каждые сутки... Дальше шли челобитья армянских и персидских купцов, ограбленных казаками в море. Эти тоже писали свои убытки. - В десять крат небось наплели! Поверить, так чистым золотом были гружены их корабли! - заметил Алмаз. Возвратясь к расспросным речам пойманного в Астрахани разинца, думный дьяк укоризненно покачал головой. - Не страшася греха, обманул вас вор перед смертью! - сказал он. - Да как вы поверили, князь Семен, что вор прилез в Астрахань дознаваться о чем-то?! Неужто он после тою по морю плыл бы назад к Стеньке-вору?! Один? На челнишке, что ли?! Эх, вы-ы! Надо было его спрошать не про то, что вор вызнать ему велел, а что он велел наказать дружкам своим, да каким дружкам! - раздраженно сказал Алмаз. - Не палач, а словно разбойник вел розыск: и расспросных речей на пятак, а вора замучил!.. Воеводский товарищ не участвовал в розыскных делах Астраханской приказной палаты. Хотя он и был из старого боярского рода, но вся молодость его прошла в битвах. Он больше привык к седлу, к походной жизни среди ратных людей. Только год назад, после заключения мира с Польшей, он в первый раз за всю жизнь был послан на мирную службу, в Астрахань, товарищем воеводы. Но и тут воевода возлагал на него все то, что касалось крепостного городского строения и ратных дел. - Я в сии дела не вступаюсь, Алмаз Иваныч. Розыск ведет боярин Иван Семенович сам, а мое дело ратное, - оправдываясь, сказал стольник. - Во-он что! Так ты, князь, лишь ратное дело ведаешь? Ну тогда тебе пыточные дела ни к чему! Не тебе их ведать! - как бы соглашаясь, сказал Алмаз. - Тебя государь пошлет ратью на вора, то будет справа твоя!.. А скажи, сударь ратный начальник, сколь же ныне у вора во скопе людей? Не ведаешь? Как так?! А сколь у них пушек? Какие у них корабли? И тоже не ведаешь? Вот тебе раз! А как же ты биться станешь?! Вот тебе - не твое дело розыск, князь! - Думный дьяк покачал головой и вздохнул. - Привезли бы вора в Москву, - продолжал он, - и тут бы его расспросили справно... У нас палач, будто поп, прости господи, исповедует: все грехи по жилочке выпустит, а насмерть не заморит!.. Государь-то прогневается на вас. Он всегда велит пытать с бережением, тихо, чтобы про всякую малость дознаться... Перед отъездом из Астрахани князь Семен просил воеводу послать в Москву не его, а второго воеводского товарища, брата Прозоровского, князя Михайлу Семеновича. Но воевода ответил, что считает Михайлу слишком неопытным и молодым и не надеется, что тот сумеет все рассказать государю как нужно. Львов понимал, что в самом деле Прозоровский не хочет посылать к царю брата с недобрыми вестями. Прозоровскому с товарищами далось нелегкое воеводство. Их предшественник воевода Хилков был смещен из Астрахани именно потому, что не управился с "воровскими казаками" и пропустил их через волжское устье в море, откуда они проскочили и в Яицкий городок, а после того Хилков не сумел отбить городок обратно. Однако и Прозоровскому похвастаться было нечем: уже во время его воеводства в Яицком городке произошло восстание, и в море к Разину убежали стрельцы и казаки, которых держали в тюрьме за сдачу города Разину. Так же во время воеводства Прозоровского с Волги прорвался в море разинский есаул Сережка Кривой с ватагой в семьсот человек, которые захватили морские струги у Черного Яра. Теперь же грозил набег всей разинской силы... Думный дьяк отложил письмо Прозоровского и записал для памяти: "Доброго палача послать в Астрахань, в пыточну башню, к сыскным делам". - Волгу блюсти надо будет теперь от воров, - сказал он стольнику. - Как воротишься в Астрахань, тотчас по Волге повсюду в низовьях дозоры поставьте. Слух пройдет, что Разин-вор с моря лезет, - и хлынет вся волжская ярыжная рвань на сустречу!.. - И отколе берется столько ворья?! - в размышлении произнес князь Семен. - Поговоришь с казаками, так будто и любят свой Дон, а не сидится им тихо, все лезут куда-то во свару, во грабежи! - Правду сказать-то, князь, не от доброй жизни ворье у нас множится, - просто сказал думный дьяк. - Мужик, чем бы силу свою положить во хлебную нивку, он от боярской жесточи землю свою на вдовство покидает, бежит на Дон. На Дону ему тоже сытости нет; он уж с Дона глядит! А руки-то ему богом даны, а сила-то в жилках скопилась! Сила хлебушка хочет! И лезет на грабежи! Ведь экую силу, князь, да пустить бы на доброе дело - она с чем хошь совладает! А ныне от них одно разорение, да мятеж, да раздоры между державами... - Алмаз безнадежно вздохнул. - Придется тебе, князь Семен Иваныч, пойти со стрельцами побить воров, а Стеньку, слышь, ты его непременно живьем бери, не убей! Да когда во полон возьмешь, то в Астрахани вам его не пытать, а прислать в Москву. Слухи, которые доходили до князя Семена о "воровском" атамане, рождали в душе Львова двойственные чувства. Он возмущался тем, что Хилков и начальники ратных сил Астраханского царства допустили безнаказанный выход разбойников в море. С другой стороны, как ратный человек, князь Семен восхищался Разиным, который не только побил на Волге ратных людей, не только сумел захватить порубежный город, но пересек Каспийское море, разгромил прибрежные крепости персидского шаха и простер свою дерзость до того, что не бежал из персидских пределов, а там же, возле разгромленных им городов, рядом с летним дворцом шаха, на острове выстроил крепость и стал на зимовку. Князю Семену теперь предстояло выйти против отважного атамана и разбить его войско. Львов представлял себе, что это будет совсем не простая задача. Больше четырех или пяти приказов московских стрельцов ему не дадут. Струги, которые были в Астрахани, к тому же совсем не годились для боя. Надо успеть их проконопатить и подсмолить - на все это нужно время. А кто же знает, когда вор придет к астраханскому берегу?.. - А все же, Алмаз Иваныч, он дивно удал! Отколь столько сметки ратной, отваги, искусства?! - воскликнул Львов. - Правду сказать, Стенька больше государевых воевод возвеличил державу: море наскрозь прошел, силу русскую за морем показал, полоняников русских выкупил и на изменное шахово жалованье не прельстился! А ведь не князь, не боярин - простой нахальщина-вор!.. Могуча держава, где даже разбойники сердцем велики! - Князь Семен! Стольник! - остановил Алмаз. - Ох, не так-то и молод, а прост ты, князь, как дитя! - укоризненно напутствовал стольника думный дьяк. - Сердцем прям, смел - все ладно, да словом прост... Не быть тебе во больших боярах! И когда ушел стольник, долго еще сидел думный дьяк один при свечах над ворохом астраханских отписок. "Да-а, сила, сила в ворище! - заключил он. - Скажи-ка нашим боярам струги снарядить на войну в Кизилбашцы. Перво ответят, что у нас от дедов того не велось, потом - что стругов боевых у нас недостача, далее - что и наше-де войско на море плавать от века веков непривычно... да так и не сладят. А Стенька-вор набрал голытьбы, сел в челнишко, махнул веслишком - да в заморском царстве и ну города полонять со дворцами!.. - раздумывал старый дьяк. - От бога талан, да попал не в те руки. Вот и пропал: один ему путь - на плаху! Много таких людей есть в русском народе. Глядишь на него и мыслишь: кабы ему во боярах родиться, вот был бы на диво отечеству муж!.. А он - и на плаху!.." Отодвинув всю кучу бумаг, Алмаз зевнул. - Эх, русский народ, ты русский народ! И сколь в тебе силищи, русский народ! - нараспев произнес он уже вслух. Алмазу припомнилась древняя старина про Илью Муромца, которую еще в его детстве сказывал нищий поп, ослепленный шляхтою самозванца. И старческим, надтреснутым голосом Алмаз пропел себе под нос, в задумчивости мерно раскачиваясь всем грузным телом: Кабы столб стоял на пупе земли Да кольцо на столбу железное, Ухватился бы я за тое кольцо, Повернул вокруг землю-матушку!.. Старик придвинул к себе железный ларец длинными дрожащими пальцами, искалеченными старческим костоломом, сложил в ларец все бумаги, из-под рубахи достал ключ, висевший вместе с крестом на цепочке, запер ларец, нагрел воску и запечатал печатью. Алмаз хотел встать, загасить свечу и ехать домой, но задумался, уронил на руки крупную беловолосую голову, да так и остался сидеть. Он дремал, а в ушах его все продолжал звучать словно чужой голос: Ухватился бы я за тое кольцо, Повернул вокруг землю-матушку!.. Думный дьяк вздрогнул от стука в дверь и проснулся. На одной свече нагорел длинный, коптящий фитиль, вторая совсем оплыла, и фитилек ее жалобно мигал в лужице воска. - Притомился ты, сударь, сдремнул, - сказал древний сторож приказа, слегка приотворив дверь. - Там донской атаман тебя мочи нет как добиватца. Велишь ли впустить? Баит, наперво в дом к тебе ездил, потом и сюды. - Какой атаман? - Сам большой прискакал, Корнила. - Корней! - оживился Алмаз. - Добрый гость всегда в пору! Думный дьяк встал навстречу атаману Великого Войска Донского. Корнила, войдя, помолился на широкий кивот, потом уж шагнул к хозяину и обнялся с ним. - Насилу тебя доискался! Чаял, поздно в приказ, поскакал домовь, ан ты тут засиделся! - говорил Корнила. Голос его начинал уже по-старчески дребезжать, как у Алмаза. Голова поседела, он несколько сгорбился, осел, но все старался держаться по-прежнему молодцом... Корнила с Алмазом дружили уже лет двадцать пять. Войсковой атаман благодаря дружбе с Алмазом чувствовал всегда за спиной поддержку Москвы и верно угадывал, чего Москва хочет. Это помогало ему в управлении Доном. Оба - Алмаз и Корнила - хорошо понимали взаимную выгодность их дружбы и пользу ее для Дона и для всего государства. Стародавняя дружба с Корнилой давала возможность Алмазу отстаивать свое место в Посольском приказе от покушений царского любимца боярина Ордын-Нащокина, который хотел один, своей волей вершить все посольские дела державы. С тех пор как Ордын-Нащокин появился в приказе Посольских дел, у них повелась борьба, тем более трудная, что умный и хитрый боярин околдовал царя своей книжной просвещенностью, ловкостью в спорах с послами иноземных держав, показной богомольностью и видимой кротостью. Ордын-Нащокин подобрал под себя весь Посольский приказ, но казацкие донские дела оставались еще по-прежнему в ведении Алмаза, за этими делами шли сношения с Крымом и Азовом, забота о Волжском понизовье и степях Заволжья. Алмаз получал в первую очередь все самые важные вести с Дона, которые помогали ему всегда верно угадывать намерения Азова и Крыма. Несмотря на вековую тлеющую вражду, Алмазу в течение ряда лет удавалось удерживать мир на южных рубежах государства, не допуская вспышки большой войны с крымским ханом и с турками, которые не раз порывались к тому, пока у России были заняты руки на шведском рубеже и в Польше. И за это, несмотря на свою привязанность к Ордын-Нащокину, царь по-прежнему продолжал ценить думного дьяка. - Я ныне весь день только и мыслю лишь об одних казацких делах, - сказал Алмаз атаману и пояснил: - Из Персии вести... - Ну, задал крестник хлопот! - воскликнул Корнила. - Да было бы поп его утопил в купели в тот час, как я ему стал крестным батькой! Тьфу, пропасть! Когда ж то покончится, право?! И я к тебе с тем же... - Корнила понизил голос: - Рыбка попалась мне не простая, а золотое перо: Самаренин Мишка писал письмо мимо тебя, прямо боярину в руки. Сегодня казак привез. Вместе со мною ехал. Верно, еще отдать не успел... - Афанасию? - осторожно спросил Алмаз. Корнила молча кивнул и подал бумагу. Это был точный список [Список - копия] с перехваченной грамоты, которую донской есаул Михайла Самаренин, один из ближайших людей Корнилы, посылал тайно в Москву Ордын-Нащокину. Войсковой атаман и раньше знал цену приятельству и "дружбе" Михайлы с ним, Корнилой: Самаренин много лет уже зарился стать атаманом вместо Корнилы, не раз посылал на него изветы, и только дружба Алмаза Иванова всегда выручала Ходнева. Алмаз читал, а Корнила еще раз слушал ябеду, хотя за время пути в Москву с Дона, озлобляя и горяча себя против Самаренина, он перечитывал ее много раз и теперь знал почти наизусть: "...А на Дону объявились вести от Стеньки-вора, что скоро-де вор на Дон будет. От тех вестей весь Дон замутился, ну, чисто с ума посходили, боярин-батюшка! Кричат его свободителем православных невольников из басурманского плена и любят его. Да мужицкий скоп беглых людишек с пять сот дожидает безбожника Стеньку Разина с моря, и войсковой атаман Корней того скопа нам, войсковым есаулам, отгонять не велит, сказывает, что от того отгона быть сваре и мятежу..." - И подлинно быть! - перебил Корнила. - Не горячись, Корнила! - спокойно остановил Алмаз и продолжал чтение: - "А ныне я, батюшка боярин, того страшусь, что Стенька-вор хитростью на Дон проскочит, минуя Астрахань, а нам тут не справиться с ним, и вы бы помыслили загодя, чтобы казацкому войску в подмогу стрельцов и прочих государевых ратных людей пять или шесть полков выслать в Черкасск. И я войсковому атаману Корнейке про то сказывал, да Корней отрекается, государева войска страшится хуже лихих иноземцев. И я про все то думному дьяку Алмазу Иванову не пишу того ради, что думный дьяк от Корнилы задарен дарами и во всяких донских делах глядит изо рта у Корнилы. Того ради, боярин, о Стенькином Разина воровстве довожу тебе, как ты, боярин, велел - мимо Посольска приказа". "Как ты, боярин, велел"! - значительно повторил Алмаз. - Так что же теперь будет, Алмаз Иваныч? - спросил атаман. - Ведь боярин-то лист получит, прочтет... А в листе-то что!.. - Ну, что в листе? Ничего! Власти хочет, ко власти и лезет! Кто же без свары ее берет! - успокоил приятеля думный дьяк. - Ты, Корней, мне иное скажи: может Стенька скакнуть на Дон с моря, минуя Волгу? Да коли выскочит вправду, - что делать станешь? - Не дай бог, Иваныч, чтобы пролез! Надо его всеми силами не пустить! Непокой на Дону... Только стрельцов на Дон слать - боже избави! Стенька тогда объявит себя заступником воли донской и обычаев дедовских, и домовитые многие, мыслю, пристанут к нему! Надо Стеньку побить, покуда он плавает в море. Тогда я и скоп мужицкий рассею. А ныне, Алмаз Иваныч, Стенька Дону - гроза. Такая гроза, - страх и помыслить, что станет с Доном, если, избави бог, он степями пролезет!.. - Эк малюешь! Как богомаз сатану в церковном притворе, - усмехнулся Алмаз. - Уж лучше пусть сатана, прости боже, придет на Дон! - воскликнул Корнила, и столько в голосе и во всем его облике было тревоги и опасения, что думный дьяк успокоил его: - Не придет, Корней! Кто же пустит его хоть единый шаг ступить на российский берег, что ты! Ведь сколько злодейства наделал!.. Астраханского воеводы товарищ в море пойдет со стрельцами московских приказов и там все потопит. - Туды и дорога! Тужить не стану о крестном сынке! - облегченно вздохнул Корнила. - Отбился от рук - на себя пусть богу пеняет! - Пойдем ко мне домой, все рассудим, - вставая, сказал Алмаз. Корнила поднялся вслед за ним от стола, но в это время примчавшийся от царя дворянин потребовал думного дьяка без мешкоты во дворец "вместе с тем сундуком, каков ему ведом". Думный дьяк выразительно посмотрел на Корнилу. - Упредил он тебя? - осторожно спросил Корнила, и в глазах его отразился испуг. - Сколь ям на большом пути попадает, а бывалый конек их все перескочит! - успокоил Алмаз. - За правду стоять - и царя не страшиться, Корнила Яковлич! А мы с тобой всегда за правду... Ввиду поспешности и важности дела, несмотря на поздний час, царь ожидал прибытия думного дьяка. Алмаз пошел в маленькую горенку, удаленную от прочих покоев. Тут почасту царь говорил со своими ближними обо всяких тайных делах, потому и самую горенку во дворе называли "посольской" или "тайною" комнатой. Алмазу тут приходилось бывать много раз. Здесь были скамьи в три ряда, царское кресло и широкая лавка с волосяным расшитым полавником, на которой царь, утомившись, любил полежать на боку во время затяжной и нередко трудной беседы; стол, два кресла, на столе - подсвечники с толстыми свечами, рядом - кувшин хлебного кваса и две небольшие глиняные кружки. Недавно овдовевший и от печали осунувшийся и похудевший царь сидел с Ордын-Нащокиным. Посланный дворянин внес за Алмазом тяжелый ларец, поставил его на стол и тотчас же вышел. Думный дьяк подошел к царской руке. ... Старческий, надтреснутый голос Алмаза, монотонность чтения, непрерывные зевки, от которых, по старости, Алмаз уже не умел удержаться, дрожание его пальцев - все раздражало царя, пока Алмаз перечитывал письма и доношения. - Терпеть не люблю приказны отписки! - прервал царь чтение. - Может, в том письме и вся истина, да души нет - одна быль... Вот ты прочитал, Алмаз, что Стенька русских невольников на кизилбашцев выменял, чуть ли не целое войско, а мне невнятно: отколь же у них столько русских? - Язычники всякие, государь, на твоих людей и на земли твои нападают повсядни. Когда застанут в немногом числе, нечестно хватают и полоняют. И я не по разу тебя молил, государь, послать воевод проучить их, - пояснил думный дьяк. - Послушать Алмаза Иваныча - выйдет, что Стенька-вор их теперь проучил! - с насмешкой сказал царский любимец. - Прямо лыцарь, за христианскую веру воитель! - раздраженно воскликнул царь. - Завеличался вор, да и ты, думный, тоже его величания умножаешь... Как он там у тебя в бумаге... шаха "братом своим любезным", что ли, назвал? Алмаз усмехнулся. - А шаху то поделом! Не водись с ворами! Шах Стеньку изменой на службу к себе звал, а тот его - братом!.. - И смеху в том нет никакого! - вспылил царь. - К святыням, к величествам лезет вор! Должно, он с Хмельницкого взял обычай: тот тоже по братству писал к молдавскому господарю и ко крымскому хану... По запрыску зверя знать! Християн свободитель!.. - со злобной насмешкой сказал царь. - А как мы теперь того "християн свободителя" от "милостей" его к нашей державе отговорим? Чем его унимать, как мыслите? Как нам с "лыцарем" далее быть? Что ты скажешь, Алмаз? - Мыслю я, государь, что стольник Семен Иваныч князь Львов выйдет в море вору навстречу да, к астраханским стенам его не допустив, и утопит в пучине морской со всем скопищем черни, - ответил Алмаз. Царь не ответил и вопросительно посмотрел на боярина. - Чернь - как червь, - важно ответил Ордын-Нащокин. - Червя рассечет садовник лопатой, и каждая половина живет по себе. Снова секи их на два, и каждая часть сызнова станет жить. Души в черве нет - одно бытие. Так и чернь бездушна... В море простор велик. Коли станем в море воров побивать, разобьются они на части, рассеются по морю, потом возвернутся малыми ватажками, да каждая станет расти по себе. Стенька-вор тем уж хорош, что вся смута донская сошлась под него воедино. Мыслю, на Дон его пропустить, не спугнуть единства воров, а наших стрельцов московских не в Астрахань слать, а на Дон, в подмогу добрым донским казакам, кои государю и державе прилежны; да там, на Дону, ворам головы прочь! У Алмаза перехватило дыхание от негодованья и злобы. Он видел, что происки Михайлы Самаренина поддержаны боярином, поддержаны вопреки ратному разуму и здравому смыслу. Вот сейчас, тут же, перед царем, все раскрыть, крикнуть в лицо боярину, что он поддается корыстному властолюбцу Мишке... Пусть знает царь, что его любимец, вопреки указу, пишет сам и получает тайные письма о разинском воровстве мимо приказа Посольских дел... Бешенство одолело думного дьяка, но многолетний н