е, а мы пеши, батька! - оправдывался Наумов. - Отколь взялся конь, не могу и вздумать!.. Следили робята весь вечер за улицей, а коня не видели... - А словить бы нам воеводского брата в разбое, то воевода ласковым стал бы! - поддразнил Степан. - А мы еще потолкуем с боярином, Тимофеич! Скажем так: коли уж в Астрахани разбойники на казаков нападают, а по Волге и пуще могут напасть, - заговорил Наумов вполголоса. - Мы, мол, тяжелые пушки покинем все тут, а фалконеток покинуть не можем... А я, Тимофеич, весть получил из Паншина и из Качалинска-города: там к нам новые казаки пристанут и пушки свои с собой повезут. Тогда нам на что тяжелые пушки отселе тащить - без них в пути легче... А фалконетки мы обещаем отдать воеводе у Царицына со стругами, как Волгу минуем... - А вдруг да не схочет? - сказал Степан. - А мы ему, батька, ясырь привезем в покорность, княжну твою под купецкий залог отдадим да пушки, какие тяжеле. Ну, что там еще?.. Неужто ты шубу ту пожалеешь, какой он тогда любовался? - Жалел я добра за казацкую волю! - воскликнул Разин. - Боюсь, он ясырь возьмет, пушки возьмет, шубу на плечи взденет - да снова упрется: скажет, что пушки не все... Наумов обрадовался: в первый раз Степан Тимофеич заговорил о выдаче ясыря воеводе как о возможной сделке. - А ты, батька, не давай вперед! Скажи: на прощанье, мол, шубу тебе приготовил, а ты не пускаешь!.. Придется, мол, крестному шубу и беречь до Черкасска... - Эх, была не была, попытаем! - воскликнул Степан. - Ну, ты ступай спи, - отослал он Наумова. - Люблю тебя, батька! - воскликнул Наумов, пожал ему руку и скрылся в своем шатре, невдалеке от шатра атамана. Тимошка Кошачьи Усы вскочил с кошмы, на которой сидя вздремнул. - Поранен ты, батька?! - тревожно спросил он. - Я и сам-то забыл, что поранен, - такая и рана! - отмахнулся Степан. Он прилег на ковре. Но рана вдруг стала отдаваться острой болью, мешала спать... "Пойду поброжу по бережку", - сказал себе атаман. Он поднялся и пошел меж шатрами и между казаками, спящими под открытым небом у чадящих костров. В воде отражались яркие звезды, какие бывают только в новолунье. При отсвете их чуть маячили в стороне от берега разинские струги. Степан заметил на воде у самого берега рыбацкий челнок, шагнул в него и оттолкнулся ногой. Он нащупал весло, сильно ударил им по воде. Тотчас же вынырнул подле него сторожевой челн. Свет фонаря осветил атамана с головы до ног и, словно бы виновато моргнув, скользнул на воду... - Не ведали, батька, что ты, - смущенно сказал караульный казак с челна. - А чего ты не ведал, крещена рать! Дура ты, да и все! - усмехнулся Степан, подумав, что всюду за ним следят... В несколько сильных ударов весла он бросил челнок к головному стругу, вскочил на палубу и хозяйской рукой решительно распахнул шелковый полог шатра персиянки. Ханская дочка безмятежно спала на своей постели, слышалось ее ровное дыхание и тяжкое подхрапывание мамки. Из шатра пахнуло теплом и сладкими духами... - Зейнаб! - шепотом окликнул Степан. Ему нестерпимо вдруг захотелось ей рассказать, что поутру он отвезет ее к воеводе, а потом она поплывет через море к отцу... Как станет ей объяснять, он еще не знал, но был уверен, что она его тотчас поймет и обрадуется... "Вот будет рада так рада!" - подумал он. Шепот его разбудил персиянку. Она молча в испуге вскочила и стояла теперь перед ним, светлея неясным пятном. Степан взял ее маленькую горячую, дрожащую руку. "Трепышется, будто птаха", - подумал Степан и вдруг неожиданно для самого себя притянул ее ближе с тем самым внезапно нахлынувшим жаром, с каким час назад схватил в корчме Машу... Она была ему ниже чем по плечо. Он нагнулся, чтобы взглянуть ей в лицо... В висках у него зашумело, будто от хмеля, но персиянка рванулась, скользнула мимо него из шатра, и Степан только ловким и быстрым, откуда-то взявшимся юным прыжком успел настигнуть ее над самой водой... В его руках, крепко сжавших ее, Зейнаб кусалась, рвала бороду и ногтями впивалась в лицо, уклоняясь от поцелуев... С девушкой на руках, не помня себя, Разин шагнул к шатру, как вдруг под ноги его с диким воплем метнулась старая жирная мамка и ухватилась за сапоги... - Брысь, чертовка поганая, баба-яга! - зыкнул Степан на старуху, пинком отшвырнув ее прочь... И от злости ли, или от крика старухи внезапно он отрезвел, бережно поставил девчонку на палубу струга и усмехнулся... - Иди спи, - сказал он, легонько подтолкнув ее внутрь шатра. Степан шагнул за борт и спрыгнул в челнок, черневший возле струга на воде, которая начала уже отливать свинцовым предутренним блеском... Атаман указал поутру снять с пленных колодки и цепи, связать им руки веревками и рассадить по челнам, чтобы везти к воеводе. Казаки, почуяв, что это начало похода на Дон, весело усаживали ясырь в челны, пели песни... С атаманского струга сошел сам Степан Тимофеевич в свою ладью, принял с борта маленькую персиянку и усадил ее рядом с собой на корме. За ней неуклюже, ежась от страха, с двумя узлами добра сползла ее верная мамка, уселась на дно челна, держась за свои узлы. Степан махнул шапкой. Гребцы дружно взялись за весла, и длинная вереница их рванулась по Волге к пристани, где пристали впервые, когда пришли в Астрахань... Астраханцы, заметив веселое оживление среди казаков, садились в челны и направлялись к казацкому каравану. Многие кричали здравицы атаману, иные перекликались со своими знакомцами-казаками. Челны беспорядочно плыли, толпясь, сталкиваясь бортами, цепляясь веслами. Было пьяно и шумно. Из одних челнов в другие передавали чарки и кружки с вином, со смехом и криками кидали друг другу закуски... Несколько десятков рыбацких лодчонок плыло рядом с разинскими челнами, вмешиваясь в их ряды. Астраханские ярыжки вместе с казаками пили вино, угощали разинцев печеной рыбой, иные просто по-рыбацки закусывали мелкой живой, еще трепещущей рыбешкой, для вкуса присыпав ее толченой солью. Над водой ревели волынки, пели рожки, звенели свирелки... Разин плыл впереди. Рядом с ним в ладье на подстеленной ханской шубе сидела пленница. Хотя сам атаман уже много раз видел ее лица, она закутала голову белой фатой перед тем, как спуститься со струга в ладью. Ей уже объяснили, что ее отправят к отцу, и она доверчиво и благодарно подчинялась всем приказаниям Разина, словно забыв или поняв все то, что случилось ночью. Разин обнял ее одною рукой. Ему было приятно чувствовать рядом с собой это маленькое покорное и доверчивое существо... - Атаман венчаться поплыл! - крикнули на берегу. - Любовь да совет! - подхватил еще кто-то, считая, что под фатою сидит невеста. Казаки, везшие в челнах персов, поили их вином из своих рук, дружелюбно прощаясь с ними, хлопали по лопаткам ладонями. - В Кизилбаш гуляшь! - поясняли им. Смуглолицые пленники, улыбаясь, скалили белые зубы. На пяти больших челнах везли, в уступку воеводе, пять пушек. Эти челны глубоко, по самые края, сидели в воде. Разин сумрачно поглядывал на них, еще опасаясь, что воевода не согласится дать пропуск без остальных пушек. Астраханские стрельцы и посадские толпились по берегу, кричали здравицы и махали шапками. Казаки в честь прощания с городом подвезли и скатили на берег несколько бочек вина. Хмель начал ходить и по берегу песней и пляской... - Раздайсь! Пропусти к атаману! Раздайсь! - послышались крики, и легкий челнок, обгоняя другие, поравнялся с ладьей Разина. - Дрон! Гляди, гляди! Дрон Чупрыгин! - Здорово, Дрон! С того света? - закричали вокруг в челнах. - Чупры-ыгин! Твое здоровье! - крикнул какой-то казак, осушая ковш, полный вина. - Дрон! Дро-он! - шумели вокруг... Наумов ловко перескочил на палубку атаманской ладьи, помог перебраться истощенному человеку в лохмотьях. Разин глянул, узнал. Пораженный, он рывком вскочил со скамьи, так что челн закачался. - Дрон! Здорово, мой есаул! Знай донских казаков! И в огне не сгорают! - радостно выкрикивал Разин, тиская старого друга в крепких объятиях. - Что, брат, не казацкое дело выкупа ждать? Сами выбегли из неволи?! А мы вот ясырь везем за вас в выкуп! - указал Степан на связанных персов в челнах, - Все ушли из полона? - оживленно спросил он. Но Чупрыгин не улыбнулся в ответ атаману. Молча и крепко он обнялся с Разиным и в ответ ему мрачно развел руками. - Вот я тут, Степан Тимофеич. Более никого... не осталось... в живых... - ответил Дрон тихо. - Как так? - Омраченный Разин сел на скамью. - Как так, Дрон?.. - с какой-то растерянностью, словно не понимая того, что сказал есаул, спросил атаман. - Хан Менеды воротился с моря свиреп, - начал Дрон. - Сторожа-персиянцы сказали нам, что дочь его ты полонил. Мы духом воспряли. Мыслим: в выкуп пошлет нас за дочку... Ан ночью они ворвались в подземелье, где нас держали, и начали всех крушить - саблями сечь, кинжалами резать, которых живыми на двор потащили. Слышу - брань, крики, стоны... аж сердце зашлось... - А ты где был в та пору! - тихо спросил Степан. - Я, Тимофеич, батька, колоду схитрился снять, подкоп рыл, в дыре сидел. Стены толсты - сажени, должно, так на две. Залез я в нору и копал. Слышу стон, крик. Ну, мыслю, сейчас до меня доберутся... Ан они трупом казацким подкоп закидали да столь озверели, что им и считать казаков невдомек. Так меня и покинули в подземелье... Долго - не знаю сколь: может, еще дня три - я без пищи и без воды своими когтями да камушком маленьким землю рыл. Трупом стало смердеть, духота! Я все рою. Когти в крови. Упаду головой, полежу на земле да дальше копать. А вырылся ночью. Гляжу - ханский двор... Да лучше мне было не видеть того, что судьба привела: все кровью позалито, людьми позавалено. На куски порублены многие, с кого кожа слуплена, кто на колу скончался - голова-то висит, а сам на железную спицу вздет, сидит, не упал... Не увидишь - не вздумаешь, право!.. Ограда невысока, и мертво, как в пустыне, только вороны крачут... Собрал я силы, через ограду перевалился в траву, пополз... в лохмотья весь изодрался... Между грядами упал в огороде, а там дыни, батька, карпусы... Я так меж грядами и пролежал целый день - спал да дыни сосал. Ночью силы прибавилось, и опять пополз между гряд на морской шум. Челны лежат... Полночи я челн тащил с песку в море. Парусок на рассвете поставил. Ветер дул с берега. Уноси, мол, дружок! Куды понесешь, там и ладно!.. Три дыньки с собой с огорода унес, то мне было и пищи... Знать, бог пособлял - принесло к тебе... Как в Волгу вошел - не помню и сам не знаю. Рыбаки-астраханцы поймали челн, отходили меня, приветили, накормили... Весла замерли в руках казаков, слушавших Дрона на атаманской ладье, и течение относило ее. Не смея обгонять атамана, казаки на прочих челнах осушили весла, чуть приотстали, но крики и песни не умолкали по берегу и на реке. Степан сидел, опустив голову, держа в руке шапку. Упрямый большой лоб его, с двумя шишками по бокам, потемнел и покрылся каплями пота; брови сдвинулись близко. Он мрачно молчал, и никто на ладье не решался вымолвить слова... Разин встал. Лицо его сделалось черным от бешенства. - В воду! В воду! Топи всех к чертя-ам! - не крикнул, а прямо-таки взревел атаман. И весь шум над Волгой мгновенно затих. - Атаманы! Топи персиянский ясырь, к черту, в Волге! Топи-и, не жалей! - продолжал выкрикивать Разин, охваченный яростью. Но никто не двинулся на челнах. Внезапная перемена решения Разина была казакам непонятна... - Ты вперед, атаман, свою кралю топи, а уж мы не отстанем! - в общем молчанье задорно выкрикнул из широкой ладьи немолодой казак, брат Черноярца. Дружный казацкий хохот раздался с челнов, окружавших ладью атамана. - Ай да Гурка! Что брякнул, то брякнул! Всегда так отмочит! - раздались одобрительные восклицания. - А ну, батька, батька! Кажи, как топить! - загудели веселые голоса. Степан удивленно окинул всех взглядом, перевел глаза на Зейнаб, словно не понимая, чего от него потребовали казаки, и встретился взором с Дроном, который тоже смотрел на него, как показалось Степану, с вызовом и ожиданием... Разин скрипнул зубами, налитые кровью глаза его помутнели. Он нагнулся, схватил персинянку и поднял над головой... - Примай, Волга-мать... Пронзительный визг Зейнаб оборвался в волжской волне. Вода всплеснула вокруг голубой парчи и сомкнулась над ней... И в тот же миг раздирающий вопль вырвался из груди царевниной мамки. Хохот, поднятый выкриком Гурки, словно запнувшись, оборвался. Сам веселый и дерзкий Гурка в страхе прятался за спины казаков... По волне, слегка вздутая ветром, как пена, билась о борт атаманской ладьи фата ханской дочери... - Ждете? Ждете чего еще, чертово семя?! Топи! Всех топи! - заорал в неистовстве Разин и в наступившей тиши с лязгом выдернул саблю, будто готовый ринуться по челнам, чтобы искрошить на куски своих казаков... - Менедышка-хан полоняников наших замучил, братцы! - крикнул Наумов. - На колья садили их, шкуры с живых снимали!.. И в ответ на страшную весть в разных местах с челнов стали падать в Волгу тела связанных пленников. Поднялся вопль, возня, раздавались крики персов, падавших на колени перед казаками и умолявших их пощадить... Но разгул беспощадной свирепости охватил уже всех разинцев... В этой возне опрокинулся чей-то челн. Оказавшихся в воде казаков дружно спасали, тащили в другие челны... Разин, словно без сил, опустился назад на скамью. Наумов поднял со дна ладьи, заботливо отряхнул ладонью и молча подал Степану оброненную шапку. Атаман надел ее. Сдвинув на самые брови, сидел, опустив глаза... Наумов налил вина, протянул Разину полную кружку. Степан оттолкнул его руку. - Пей сам, сатана!.. - И выпью, - твердо сказал Наумов. - За добрую память товарищей наших, за путь хороший к донским станицам, за казацкую дружбу, за волю и за твое здоровье, Степан Тимофеич! Он поднял кружку и выпил. - Правь назад ко стругам! - приказал Разин. Казаки гуляют Услышав о потоплении персидского ясыря, все купцы-персияне позаперли лавки, а сами попрятались. Закрывали лавки и многие из русских купцов. Торговали только царские кабаки. Улицы и площади города, как в большой праздник, были полны хмельной толпой. Разин платил в кабаках за всех астраханцев. Казаки с каждым часом чувствовали себя все больше хозяевами Астрахани. В большой кабак, возле площади, где чинились торговые казни, таща за ручонки двоих ребятишек, вбежала растрепанная заплаканная женщина. Оглядев толпу хмельных казаков, она бросилась к русобородому кудрявому разинцу, которого признала за старшего. - Осударь атаман! Пожалей ребятишек! Голодуем, бог видит!.. Еремеев сгреб со стола едва початый каравай хлеба и щедрый кус сала. - А ну, подставляй подол! - с добродушным весельем воскликнул он. - Кормилец, родимый, прошу не об том! Мужа вызволь из казни. Палач батожьем его мучит за доимки. А где нам их взять?! Сами без хлеба!.. - Где муж?! - готовно спросил какой-то казак. - На площади, братцы. Вот тут, у столба, его бьют... - Пошли, что ль, робята? - мигнул Еремеев. Казаки дружно поднялись от стола. Кабатчик кинулся к ним. - Постой, атаманы! А кто же заплатит?! Еремеев молча его оттолкнул с дороги, и все казаки потянулись из кабака на улицу... Казаки перешли торговую площадь. Возле столба стояла гурьба зевак. Палач бил батогами правежного недоимщика. - Стой, палач! - грозно выкрикнул Еремеев. - За постой деньги платят, - огрызнулся тот. - Стой, сказали! - воскликнул второй казак, ухватив палача за ворот. - Поди-ка ты прочь, пьяна харя! - огрызнулся палач, отшвырнув казака сильным, ловким ударом в зубы. Другие казаки вмиг скрутили за спину обе руки палача. - Батожья ему, - спокойно сказал Митяй Еремеев. - Вяжи ко столбу его, братцы! Пусть сам все муки спытает! - выкрикнул кто-то в толпе. Приказный подьячий, стоявший за пристава у правежа, кинулся наутек. - Стой, стой, собачий корм, и ты свою долю у нас заслужил! - проворчал здоровенный посадский детина, поймав его, как мальчишку, в охапку. Воеводский сыщик, случившийся тут, ударил в тулумбас, призывая на помощь. Его тоже схватили... Дюжая, рослая баба, в слезах, обнимая, уводила с площади побитого палачом мужика. - Эй, кума, погоди. Ты куды ж волочешь-то чужого мужа? - окликнул один из разинцев. Пошарив глазами в толпе, он увидел растерянную женщину, прибежавшую с плачем в кабак. - Ты чего же зеваешь! Гляди, уведет твоего мужика! - воскликнул он, подтолкнув ее к битому. - Да муж-то не мой!.. Где же мой-то?.. Куды ж мой девался? - жалобно бормотала она. - Знать, ранее бит. Вот гляди - на рогожке, - сказал казак, указав на другого, лежавшего мужика. - Забирай да веди... - Да тоже не мой!.. - Не твой да не твой!.. Разборчива дюже!.. Бери да веди, коли хозяйка ему не нашлась! Вишь, сам-то не может, забили... Молодой казак от души хлестал палача батожьем. - У-у, комарик плюгащий, и жахнуть добром-то не в силах! Ручонки жидки! За палаческо дело схватился, кутенок слепой! - в бессильной злобе бранился палач. - Пусти-ка, Петрунь, может, я ему пуще по нраву, - вызвался ражий казак, выбирая из кучи батог. У другого столба, рядом, тонко визжал приказный подьячий, червяком извиваясь под гибкой лозой. Связанный воеводский сыщик скулил и просил прощения у казаков. Подошедшая гурьба астраханских стрельцов зубоскалила, стоя в сторонке, не смея вмешаться. - Добралась и пчелка до меду, не все-то людям! - с издевкой заметил один из стрельцов. - Терпи, палач, воеводой станешь! - поддержал второй. - Погодите, стрельцы, доберусь. Вот казаки на Дон сойдут, я над вами тогда натешусь! - прохрипел палач. Из кабака притащили вина на площадь. Битых недоимщиков отпаивали вином. Уже и стрельцы смешались с толпой казаков. Кто-то дал для потехи стакан вина привязанному к столбу палачу. - Заткнись на одну духовинку, не лайся, - сказали ему. - Закуска, товарищи, братцы! - крикнул ярыжный, снимая с плеча тяжелый бочонок. Все знали здесь эти бочонки по виду - бочонки с заветной боярской снедью, которой самим рыбакам не приходилось касаться: с душистой и нежной зернистой икрой. - На бую целу бусу монашью разбили! У кого каблуки с подковой, наддай-ка по донцу - во славу господню закусим. Стрелец долбанул каблуком, выбивая дощечки. Народ суетливо искал под платьем, за опоясками, за голенищами ложек. Теснились к бочонку. Палач у столба, с бородой, обмазанной драгоценной закуской, кричал разгулявшейся толпе: - Смаку не чуете, деревенщина, дьяволы! Как кашу, собачье отродье! Как кашу! Да кто ж ее так-то... Вас за одну икру по три дня на торгу бить, несмыслены души, бродяги!.. Сам Разин в тот день с десятком людей гулял по городу в чинном спокойствии. Он проходил по торгам, расспрашивал купцов, как торгуют; заходя в кабаки, платил за всех пьющих; где слышал шум, подходил, наблюдал, ни во что не вмешиваясь, со злой усмешкой шел дальше... Он видел, как Федор Каторжный с казаками сбивали замки с тюрьмы, наблюдал, как Сергей Кривой снимал с астраханских стен какую-то пушку, как Еремеев чинил расправу над палачом, как Наумов, споив допьяна монахов, купил у них целую бусу митрополичьей зернистой икры, приготовленной в дар патриарху... Стрелецкий пятидесятник, нагоняя его на коне, окликнул: - Эй, атаман! Разин не оглянулся. Он слышал, как за спиной клацнули вырванные из ножен казацкие сабли. - С кем говоришь, боярский холоп! - загудели казаки. - Шапку долой, невежа! Слезай с коня! - крикнул Тимошка. Атаман не повел и ухом, словно его ничто не касалось. Он по-прежнему шел спокойно вперед. - Здоров будь, честной атаман! Здрав будь, Степан Тимофеич! - воскликнул пятидесятник, пешком забежав наперед и низко ему поклонившись. - Здоров, воевода, здоров! Как жена, детишки? - с усмешкой отозвался Степан. - Осударь, атаман великий! Боярин и воевода Иван Семенович князь Прозоровский велел тебя кликать в Приказну палату, - сказал пятидесятник. - Скажи, мол, поклон прислал, да сейчас недосуг. Попоздней улучу для беседы часок и зайду на возвратной дороге... Боярин Иван Семенович, раздраженный и злой, сидел один в Приказной палате, час от часу больше тревожась. К нему прибегали купцы и, дрожа от страха, просили к лавкам приставить караул из стрельцов. Вымазанный сажей подьячий рассказывал, как забили досками его двери и как грозились сжечь его дом за то, что он на торгу "с усердием" собирал рыночный сбор за места. Тюремный целовальник ворвался с вестью, что казаки разгромили тюрьму. Стрелецкий пятидесятник примчался с "поклоном" Разина и с обещанием атамана быть на возвратном пути... Воеводу мутило от этих вестей, как с похмелья ломило голову. Несколько дней назад он твердо решил, что, несмотря ни на какие бесчинства разинцев, он возьмет их измором и все равно победит. Он понимал, что Степану важнее всего поскорее прийти на Дон, что Астрахани нужно только набраться терпения - и неудобные непрошеные "гости", отдав и ясырь и пушки, сами покинут город... Но когда Разиным был потоплен на Волге весь персидский ясырь, казаки распоясались до предела. В городе начинала расти смута среди стрельцов, и нечем было их утихомирить. Вот-вот стрясется хуже того, что было в Яицком Гурьеве-городке. Прозоровский думал, не послать ли гонца на Забузанский остров ко Львову с Лопатиным, чтобы приказать им немедля вести в Астрахань московских стрельцов. Но вместе с тем он опасался снять с Волги заставу и открыть казакам путь на Дон... И вот в час тяжелых и нерешительных размышлений боярина на площади перед Приказной палатой послышалось конское ржанье, крики. Прозоровский взглянул из окна и замер от радости: пред крыльцом разинские казаки ставили привезенные пушки... Прозоровский уже слышал с улицы голос Разина, который распоряжался толпой своих казаков... У боярина от волнения занялся дух. В эти последние дни он состарился на несколько лет, но все-таки победил!.. Если даже Разин схитрил и привез теперь не все пушки, Прозоровский был готов на это смотреть сквозь пальцы, только бы развязаться скорее с нашествием буйных гостей, выпроводить их за пределы своего воеводства. А там пусть с ними разделывается кто как хочет - на Дону или черт знает где!.. Пусть Боярская дума сама поразмыслит, что сделать, чтобы больше вперед никогда не могли выходить с казацкого Дона такие ватаги... Не удельная Русь - держава, а сколь еще в ней своевольства!.. - Здравствуй, боярин и воевода Иван Семеныч! Как милует бог? - воскликнул Степан в дверях воеводской горницы. - Чем разбойничать в городе, так-то давно бы! - не отвечая Разину на привет, сурово отозвался боярин. Он не хотел показать, как рад окончанию этого дела. - Да ты мне, смотри, без обмана! Сколь пушек? - строго спросил Прозоровский. - Да, воевода-боярин, ведь пушки-то не мои, а твои! - отозвался Разин. - Пушкари астраханские с пьяных глаз их ребятам моим проиграли в кости... Гляжу, их мои сорванцы на струга волокут. Как сбесились ведь, право! А куды мне такое добро?! И ты осерчаешь на нас, и государь-то на нас с тобой прогневится. Я ведь повинную государю принес - хочу со всем миром ладить! Возьми-ка ты пушки... Воевода без сил опустился в кресло и не мог сказать слова от охватившей его беспредельной тоски... - А я из покорности у тебя не выйду, боярин Иван Семеныч. Из города никуда не сойду. Мне лучше всего будет в Астрахани прощения государева дожидаться... Недалече тут у вдовы протопопа домок сторговал: соседями станем с тобою, боярин. Нам в мире жить, - насмешливо продолжал Степан. - Казаки-то тоже теперь уходить не хотят: жениться собрались - все дочек дворянских себе подбирают в невесты. Прозоровский почти не слышал того, что говорил Степан. Жилы на лбу и на шее его налились досиня, дыхание сперло, в глазах потемнело и в ушах раздавалось тяжкое уханье. Он силился ртом схватить воздух и не мог: горло и грудь защемило неодолимою судорогой. - Да шубу тебе я привез, боярин, какая тебе полюбилась, - будто не замечая того, что творится с воеводой, продолжал насмешливо и спокойно Степан. - Носи на здоровье, - с поклоном добавил он. - Подайте, робяточки, шубу, - повернулся он к казакам. - Дозволь, воевода, я сам на боярские плечи накину ее от сердца... Держа широко нараспашку невиданного богатства бобровую с соболем шубу, Степан шагнул к воеводе... - Слышь ты, вор... Чтобы ноги твоей в городе не было тотчас!.. - с пересохшим до боли горлом хрипло сказал боярин. Желая скрыть свое торжество, Степан опустил глаза. - Я тебе, воевода боярин, во всем послушен. Укажешь - уйду, - согласно поклонился он воеводе. - Только ты, князь-боярин, пиши проходную на Дон и пристава нам приставь, кто бы в Царицыне принял от нас струги да все прочие пушки... А то, не дай бог, еще нам не поверят, что ты указал уходить, и помехи чинить нам станут... Зови-ка подьячих, вели проходную писать. ... И когда, уже спрятав в шапку готовую проходную грамоту, Степан уходил из Приказной палаты, он заключил: - Там, кроме твоих, воевода боярин, еще я три пушки моих тебе отдал. В походе они тяжелы, а тебе на стенах-то сгодятся. Мало ли кто с рубежа набежит!.. Ну, бывай поздорову!.. К донским станицам Разинский караван на рассвете покинул астраханскую пристань. Резвый ветер с моря надул паруса, и когда солнце взошло, а городские стены остались за кормою последнего струга, громкая песня разлилась над простором Волги. Казаки радовались тому, что уходят еще из одной ловушки, и теперь им казалось, что больше ничто не лежит между ними и мирной, спокойной жизнью... Они не так далеко отошли от города, когда позади заметили на берегу с сотню всадников, мчавшихся им вдогонку. - Аль воевода соскучился там без нас, молит в Астрахань воротиться?! - шутили казаки, глядя на скачущих всадников. - Воеводиха подорожничков нам напекла! - смеясь, возражали другие. Всадники, громко крича, замахали разинцам. - Батько, пошто же ты так-то ушел, не простился с нами?! - закричали с берега, и только тут казаки признали своих астраханских знакомцев и во главе их стрелецкого коновала Акимку Застрехина, который не раз в эти дни побывал в гостях в шатре атамана. - Али мы, астраханцы, тебе не потрафили в чем?! - Али худо тебя принимали?! - кричали с берега. - Не век, братцы, с вами жить. Дон дожидает нас. Астрахань город-то ведь не казацкий! - ответил Разин. - Велишь - и казацким станет. Растревожил ты наши сердца. Вели только, батька! - Вот дома управимся, то поворотимся и потолкуем! - подхватил и Наумов. - Батька, давай и теперь потолкуем! Мы тут вина захватили толику. Стукнемся чарками на дорогу! - выкрикивали с берега. - Может, пристанем? - осторожно спросил Степана Наумов. Разин махнул рукою вперед. - Воротимся-а! Берегите винцо для встречи-и! - крикнул Тимошка. Низовой ветерок взвился резвее, вздул паруса, как зобы больших птиц. - А когда, когда вы воротитесь, батька?! - Как поворотимся, так и будем! У нас дома тесто затеяно, вот только поспеем пирог спекчи! - отвечали казаки. - Батька тогда меня к вам пришлет! - закричал Тимошка. Конные проводили их до высокого пригорка; стоя на холме, еще долго что-то кричали, махали шапками, но слов уже было не разобрать... За атаманским стругом шел астраханский стружок с полусотней стрельцов, на котором сидел воеводский пристав, иноземец капитан Видерос с тараканьими усиками. Не доходя Забузанского острова, где стояла застава московских стрельцов, Видерос, заметив среди казаков, приготовления к бою, соскочил в легкий челн и помчался, как было велено воеводой, ко князю Семену с указом о пропуске разинского каравана. Разин велел пока спустить паруса, ожидая, когда навстречу прибудет стольник, указал зарядить все пушки и пищали и пушкарям стоять наготове с горящими фитилями, на случай измены. Не прошло и часа, как князь Семен, получив от пристава воеводскую проходную, сам явился в челне с Видеросом, взошел на разинский струг и, в знак мирных намерений, оставался на нем, пока караван миновал стрелецкую заставу, стоявшую в устье Забузана. Из хвастовства Наумову захотелось пальнуть на прощание из пушек, но Разин не разрешил, чтобы сберечь порох. Довольный тем, что кончилось ожидание битвы и с плеч свалилась забота, князь Семен, забыв обиду, нанесенную Степаном, когда он ушел из-за воеводского стола к черни на площадь, приветливо повитался с Разиным за руку. - Ну, колдун ты, колдун, коли князя Ивана Семеныча околдовал! Не ждал я, правду сказать, что вы с боярином подобру поладите... Все подводные камни теперь на твоем пути миновались. Не поладил бы ты с боярином, тут бы по Волге тебе не пройти! - Прошел бы я, князь, - уверенно сказал Разин. - Ведомы были мне все твои тайности: цепи вы под водой протянули, я ведал. В камышах у вас четыре "единорога" стояли, я ведал, а вместо пороха, как возвернешься назад, посмотри, что в бочонках возле "единорогов"! Что по левой протоке, в песках, засада стрелецкая, тоже ведал. Как мимо шел, то по всем стругам у меня вместо весел в уключинах были мушкеты вздеты, тех стрельцов побивать, а конное войско мое, вон видишь, только сейчас догоняет, а бой начался бы - оно бы вам грянулось в тыл, - вишь отколь, из степей подходят!.. Львов посмотрел на подходящую из степей конницу Разина, покачал головой, удивляясь разинской хитрости. - Колдун, говоришь?! - подмигнул Степан. - С боярами без "колдовства" жив не будешь. Тем и живу, князь Семен Иваныч. - А как же он с пушками отпустил тебя? - удивился князь. - А как мне без пушек! Кабы я шел без пушек, то ты на меня напал бы. Я так и сказал воеводе, что рати стрелецкой страшусь да тебя, князь Семен. Как на берег выйду в Царицыне, так и пушки отдам. На стругах хорошо, а в челнах их куды тащить!.. - Ну, иди. Счастливо добраться да мирно жить! Смотри, в другой раз не будет тебе прощения! Не греши царю!.. - заключил князь Семен. Но Степан не сумел идти, "не греша". У Черного Яра они нагнали два струга, на которых везли закованных в колодки стрельцов из Яицкого городка. Стрельцы хотели уйти на челнах в море к Разину - их поймали. Смелые люди были нужны Степану, а этих людей, как ему казалось, он должен по совести выручить. Он решительно взошел с казаками на струг и потребовал сотника, сопровождавшего ссыльных. - Сбивай-ка колодки со всех. Они со мной на Дон пойдут, - заявил Степан. Сотник взмолился, чтобы Степан не трогал колодников, за которых он будет держать ответ перед самим воеводой. - Воевода, крещена рать, лучше, чем ты, меня знает; не стал бы кобениться так-то: у меня и дворяне на дне раков ловят! - прикрикнул Разин. Полсотни ссыльных стрельцов разместились на разинских стругах... Воеводский пристав на челне примчался к Степану. Он дрожал от страха, но долг заставлял его "унимать" атамана от всякого дурна. Воевода сказал, что спросит с него за все, что Степан натворит по пути до Царицына, где Видерос должен был получить от Разина струги и все пушки. - Пошто прилез, немец?! - грозно спросил Степан. - Воевода мне указал унимать тебя, - пробормотал Видерос. Он для верности заглянул в бумагу и повторил: - У-нимать. Разин захохотал: - Вот блоха так блоха! Унимать?! Да как же ты унимать меня станешь, дура немецкая! Я за сих людей богу ответчик! Меня царь простил, а их подавно! Иди, пока жив! Пристав убрался, считая, что выполнил долг, и не решаясь еще докучать атаману... Капитан дрожал и проклинал воеводу и русскую службу, где ему обещали хорошие деньги, но не сказали раньше, что придется быть приставом при настоящем дьяволе, при одном взгляде которого подирает по коже холод. Видерос знал, что еще в Царицыне ему предстоит разговор со Степаном, и дрожащие губы его сами читали заранее "Патер ностер"... Царицын был ближним городом от верховых казацких станиц. Из Зимовейской казаки чаще езжали в Царицын, чем в свой, казацкий, Черкасск. Сюда приезжали крестить детей и венчаться, за товаром на торг перед праздником или свадьбой, тут сбывали добычу удачной охоты и у татар покупали коней и овец... Попадая в Царицын, казаки нередко жили тут по два-три дня, "обмывая" в царицынских кабаках какую-нибудь покупку. У многих донцов были здесь в городе тещи, кумовья и сваты. Если под Царицын, случалось, набегали из приволжских степей кочевые разбойники, то не раз царицынцы гнали гонцов к казакам за подмогой, и две-три донские станицы пускались в погоню за степными грабителями... Когда про Степана прошла слава как про великого атамана и удальца, в Царицыне вспомнили, как наезжал к ним с отцом черноглазый озорной казачонок, который то соколом потравил однажды в поповском саду павлинов, то как-то раз на торгу сунул под хвост ишаку стручок перца и всполошил весь базар, то на масленице в кулачном бою выбил глаз какому-то посадскому мальчишке. Теперь царицынцы вспоминали об этом с добродушием, как о веселых проказах. Овеянный славой, украшенный народной молвой, шел Степан, и весь город хотел его видеть. Кривой шорник Иван Сорокин, теперь посадский под сорок лет, которому Стенька в кулачном бою и вышиб глаз, глядел именинником. Он считал себя во всем городе самым ближним Разину человеком... Весь Царицын высыпал к Волге встречать казаков. Степан помнил с детства эти ворота и крепостные стены. После моря и астраханских сухих степей от них пахнуло запахом дома и почуялась близость казацкой земли... За время похода, подхваченный бурями битв, Разин забыл о семье, о доме. Воспоминание о жене и детях было скорее сознанием того, что где-то там, далеко, они существуют, а теперь нестерпимо тянуло на Дон, лишь бы скорее добраться домой... На берегу пенились чарки с пивом и брагой и с царским вином. Царицынцы наливали "со встречей" разинским казакам и есаулам, но больше всех счастлив был тот, кто мог пробиться с чарочкой к самому атаману. Разину подносили горячие пироги, гусей, индеек, копченые окорока, икру, балыки... - Пей, батька! Несли от души! - Меду, батька Степан Тимофеич! - Вот бражка так бражка! Пустите-ка угостить атамана! - шумели в толпе. - Тимофеич, там пристав не смеет к тебе, спрошает, когда разгружать струга станем, - сказал Наумов. - Как поспеем, так станем, пусть пьет покуда! - откликнулся уже подвыпивший Разин. - Ты сам-то пей, тезка! Ишь бражка у них какова, - знать, добрые люди! Казаки расположились вместе с посадскими на берегу, разжигали костры, заводили песни. - Как живы, как здравы, соседи? Каковы с Дона вести? Все ли у вас у самих подобру? - расспрашивал Разин в ответ на радостные приветствия. - Ничего бы житье у нас, Степан Тимофеич, да вот беда: винца-то для встречи немного тебе припасли! Хотели с приездом вас допьяну напоить, ан воевода велел в кабаке на вино троить цену! - выкрикнул кривой шорник Иван Сорокин, насилу дорвавшись через толпу до Степана. - Что ты там брешешь! Вину цена царская! - отозвались из толпы. - Слыхал воевода - богаты вы воротились, то и хочет с вас цену взять! - пояснили горожане. - Да кто ему наши богатства считать повелел?! Нам надо будет считальщиков, мы иных себе принаймем! - возмутились казаки, которым уже не хватало вина, принесенного царицынцами для встречи. - Беззаконник ваш воевода! - кричали они. - Никто свою цену не ставит, кроме царя! - Не шумите, робята, наш воевода чуть что - и в тюрьму! - подзадоривали разинцев горожане. - Кого в тюрьму? - Кого хошь, хоть тебя! - Меня?! Казака донского?! - У него и казаки сидят. Вы в тюрьме поглядите, - поддразнивали горожане, - там не мене десятка сидит казаков. - А ну, атаманы! Идем-ка тюрьму воеводскую глядеть! - позвал Разин, вскочив с бревна, на котором присел было, пока пили. Разгоряченный вином, он быстро и решительно зашагал к городским воротам. - Батька, куда? - окликнул его Еремеев. - Тюрьму посмотреть. А вы тут струги живей разбирайте. Недолго и в путь! - сказал Разин и с двумя десятками казаков пошел в город. Любопытный народ устремился за ними толпой... Степану были давно знакомы царицынские улицы, тянувшиеся между пожелтевших от зноя садов. Впереди толпы пересек он с детства памятную базарную площадь. Из домишек с резными яркими ставнями всюду по пути высовывался народ, смотрел на Разина с удивлением и любопытством. В осанке его и в решительном взоре был вызов. Разин чувствовал, что из домов и на улицах горожане на него глядят, как на диво. Вот деревянная церковь, где, сказывал батька, крестили Степана и где он венчался с Аленой Никитичной. На площади по другую сторону, прямо напротив церкви, длинная каменная съезжая изба, а под съезжей едва глядят из земли крохотные оконца тюрьмы, забранные толстой решеткой. Тюремный целовальник упал на колени перед Степаном: - Хошь казни меня, атаман, не отдам ключей. Воевода меня кнутьем задерет и семейку без хлеба оставит! - А ты с нами на Дон, старик! - посоветовал кто-то из казаков. - Куды ж я уйду?! У меня тут семейка, домишко! - Да что с тобой цацкаться?! Где ключи?! - грозным голосом закричал какой-то казак. Но Степан успокоил всех: - Да на что вам ключи, робятки? Города без ключей полоняли, а тюрьму устрашились разбить! Пошто обижать старика! Пусть ключи бережет! Казаки расхохотались, отшвырнули прочь старика, и тюремные двери загудели под ударами топоров... Темный подвал пахнул дыханием сырости, плесени, смрадом, гнилью... Со света сразу было не разглядеть копошащихся на прогнившей соломе людей. - Донские тут есть? - громко спросил с порога Степан Тимофеич. - Есть, батька, донские! Здравствуй, Степан Тимофеич, батька! - закричали радостные голоса в ответ. - Спасибо, отец наш!.. - Чего ж вы сидите! Гайда на волю! - крикнул Степан. - Мы, батька, в колодках! Не встанем! - послышались голоса. - Пропадаем! Хвораем!.. Люди зашевелились во мраке на мокрой, смрадной соломе, раздалось громыхание цепей. - Спаситель ты наш! - восклицали колодники. - Да неужто же мы дождались?! Слышали, ты из басурманского плена людей свобождаешь, а тут-то не ждали!.. - Боярский не слаще плен! Спасибо, упас от муки! Казаки уже сбивали колоды с тюремных сидельцев; привели кузнеца расклепывать цепи. Горожане налезли в тюрьму... - Вишь, проклятый, где держит людей! Сущий ад! - Ну, кто тут донские? - спросил Степан. - Я, Степан Тимофеич, батька! Я донской! - И я тоже, Степан, я - Силантий Недоля! Силантий был сверстник Ивана Разина, казак соседней станицы. С ним вместе Степан бывал в посольских походах. - Куды же, Силантий, тебя занесло! С похмелья ты, что ли, сюды забрался?! - спросил Разин. - Не шути, Тимофеич! Унять пора воеводу: уж так своеволит, так своеволит. Мы с кумом на торг, за товаром, а нас в тюрьму! А за что? За то, что с пищалью не езди... Так что ж нам, донским, и дороги в Царицын не стало?! Пищаль, лошадь, телегу, товары - все отнял! А что за казак без мушкета да без пищали?! - Без пищали, без сабли каков уж казак! - подхватил кривой шорник, словно он был сам природным донцом. - Кричит: дескать, вы, донские, подсыльщики Разина-вора! - продолжал Силантий. - А меня ты, Степан Тимофеич, от смерти упас! Завтра меня в Астрахань слать хотели, а там бы казнили насмерть! - выкрикнул знакомый Разину голос из дальнего угла тюрьмы. - За что ж тебя? - спросил атаман