Степаном на Дон, то нас воеводы домой отпустили". Мы стали спрошать: мол, когда ушли? Мол, по осени, тут же. Мы стали своих провожатых молить: пустите, мол, братцы. Коль сам атаман ушел на Дон, так нам-то за что же в стрелецкую службу? Мы малы людишки. На нас, мол, какая вина! Те и слухом не слышат: мол, есть государев указ вас в стрелецкую службу в Астрахань сдать, а за что и про что да кто ваш атаман - нам того и не ведать! Те - мимо. Нас дальше везут. Степь округ-то пустым-пуста. Я робятам мигнул, те - мне. Как свистну в три пальца. Мы разом на них, ружье похватали, давай их вязать. Снег был невелик. Мы с дороги-то - в лог, да за лог, да пошли бережком по степям вдоль Медведицы к Дону. Ну, мыслим, ушли! Вожей своих отпустили, три лошаденки худых - им в добычу, а сами в семи санях... Без дорог идем, в деревни никак не заходим. Вдруг сыск воеводский. "Стой, кто таковы? Отколе?" Стрельцы окружили - с полсотни. Какой уж тут бой! Мы сдались. Нас в Самару, в тюрьму да под пытку. Хотели в Москву посылать по весне, да наш кашевар Терешка исхитрился - три перстня в шапке сберег. Дьяка умолили, чтоб он с нас колоды снял. У меня тоже перстень был - целовальнику дали. Ночью ушли, как Волга вскрылась. На льдине плыли. Вот-то было страху! Льдину несет, лед ломает - что треску! Льдина все меньше да меньше. Видим село поутру. Кричать стали. Бегут мужики с горы. Спустили ладью, пошли между льдин к нам на помощь, спасли. Ныне вспомнишь, и то берет страх... Чарку, что ли?! - Пей, пей за спасение души! - поддержал и Разин. Все стукнулись чарками. - Да, навидались горя! - Во здравие ваше, казаки! Чтоб все были верны, как вы! - подняв чарку, сказал Разин. - Что же далее, братцы? - А далее так, - продолжал рассказчик. - Спрошают крестьяне: "Отколе?" Мы друг другу в глаза поглядели да прямо им с маху: мол, разинские казаки. И, боже ты мой, что тут было! Кормили, пивом поили, спрошали дорогу на Дон. Поживите, мол, с нами. Мы: мол, нам недосуг, атаман дожидает!.. Пошли Жигулями. Нагнали двоих стрельцов. Сказались - работники. Стрелец поглядел, говорит: "Разбойники вы, не работные люди. Зимой везли вас в санях, под стражей". А ты, мол, откуда видал? "Мы, московски стрельцы, из Астрахани в Москву ворочались". А что ж, мол, теперь, аль в бегах? "Дураки, говорит, не в бегах, а с наказом. Идем к астраханскому воеводе". А в Москве не бывали? "Стояли зимою в Казани". Ну, мы их схватили, стали с угрозой спрошать. Они нам сказать не умеют, а грамоту дали читать. Есаул-то Михайло у нас письменный, прочел. Сам сказывай, Миша, - обратился Лазарь к Ерославову. - А писано там, атаман, что, по государеву указу, к июню ждали бы в Царицын да в Астрахань московских стрельцов четыре приказа с головою Лопатиным для укрепления городов, ежели снова ты, батька, вздумаешь выйти на Волгу. Да писал голова Лопатин, чтобы астраханские воеводы навстречу ему шли с низовьев, да вместе бы им побивать твое войско. Мы тех стрельцов отпустили да сами к тебе в Зимовейскую. Нету! Мы - на остров к тебе. Мол, уехал на круг. Мы - в Черкасск. А навстречу казаки: Степан Тимофеич, мол, войском владает наместно Корнилы, будь здрав!.. Вот и все, атаман!.. - Кому же вы те вести еще говорили? - спросил атаман. - Никому, атаман. К тебе поспешали. Покуда своих не нашли, мы все сказывались, что беглые из-под Саратова, с Волги. - Ну ладно. И впредь молчите. Кто царской "ласки" сам не изведал, тот не поверит, что с вами неправедно так обошлись. Тимошка вам платье цветное даст, коней побогаче да добрые сабли. Кто вас спросит, - мол, сам государь подарил! "А спросят казаки: "Видали царя?" Мол, видали. "А что он сказал?" А сказал, мол, тайно; об том одному атаману ведать, да тайно же от бояр, мол, нас государь из Москвы отпустил, велел в день и в ночь скакать... с вестью к батьке. Разин велел Тимошке позаботиться о прибывших и, отпустив их на отдых, остался с одним Наумовым. - Ну, тезка, более некогда ждать, - сказал Разин. - Чем нам пропустить на низовья московских стрельцов, мы лучше с ними на Волге сшибемся. Ты тотчас иди в Кагальник, готовь живее челны да пушки к походу. Куда и когда пойдем - никому ни слова. Митяй и старик останутся тут со мною к прибору нового войска. Которые казаки из станиц приезжают в низовья, их тут покуда держать, назад не пускать в верховски станицы. Вошел Серебряков. - Тимофеич, казаки судили злодеев. Приговорили за призыв воевод, за измену казачеству головы им посекчи. Я велел в полдень собраться на площади казакам. - Ладно, пускай соберутся, - сказал Степан. - И палач пусть придет. А потом поднимись на помост, объяви, что нынче ночью посланцы наши от государя с вестями пришли и в радость за добрые вести, какие прислал государь, атаман указал тех казаков отпустить без казни, на поруки станицам. - Да что же ты, Тимофеич, творишь. Ведь ныне судья рассудил порубить всей старшине башки. Кто ж тебе волю такую дает, чтобы миловать наших злодеев?! Попомни ты слово мое: в живых их оставим - беды еще хватит от них! - горячо возразил Наумов. - Они ныне, тезка, тихими будут, - сказал Степан. - Силу свою, власть свою мы показали над ними, а ныне милость покажем. В милости силы-то больше, чем в казни, да и между казаками раздора и злобы не станет! И в государеву милость к нашему войску более веры будет - вот то-то!.. С этого часа и в Кагальник и в станицы без конца скакали гонцы, по кузням ковали коней, возле Дона смолили челны, по куреням пекли хлеб и сушили сухари... В степях по холмам маячили дозоры, и сторожевые станицы спрашивали прохожих, проезжих - куда, зачем, по какому делу. Из Черкасска проход ладьям по Дону и по Донцу был закрыт... Для отвода глаз Степан выслал дозоры в азовскую сторону, словно в разведку дорог. Среди казаков пустили слух, что Разин готовит поход на Азов. Разин выступил из Кагальника на другой день после Тимошкиной свадьбы. Степан Тимофеевич не хотел отрывать его так скоро от Насти и не велел ничего ему говорить о походе. Тимошка спал, когда ночью разинцы вышли в речной поход на Черкасск, но не успело солнце подняться еще и к полудню, как с правого берега Дона послышался крик: - Ба-атька-а! Бесстыжи глаза! Что ж ты сына покинул?! Тимошка нагнал их по берегу на коне и ни за что не хотел вернуться. Так он и остался в Черкасске. - Только женился - и бросил жену! - укорял его Разин. - Али, батька, я у тебя хуже всех казаков? Как отстать?! - говорил Тимошка, берясь за прежнее дело - за атаманское кашеварство. - Батька, пора ведь и мне в поход! - сказал он, когда устроил спать челобитчиков и вернулся к Степану. Разин взглянул с усмешкой на юного казака. - Куда тебе в путь, кашевар женатый? Тимошке шел уже двадцатый год, но борода все еще не росла на его щеках и черные торчащие усики по-прежнему казались в шутку наклеенными на детское, простодушное, лукавое лицо, по-детски лежали гладкие, расчесанные, прямые темные волосы, по-детски задорно глядел слегка вздернутый нос, и твердая взрослая решимость его речи всегда вызывала усмешку Разина. - В Астрахань ты обещал меня выслать, как станешь сбираться, - сказал Тимошка. - А кто же сказал тебе, что я туды собираюсь? - спросил атаман. - Я и сам ведь знаю! - дерзко ответил Тимошка. - Чего же ты знаешь, скажи? - А того и знаю: Черкасск ныне наш - стало, Волгу пора забирать, чтоб велико казацкое войско строить. - Ишь ты! А потом? - поддразнивал Разин. - Потом щи с котом! Всю Волгу возьмешь - и на Яик!.. Ты ныне на Яик письма послал, в Царицын, в Саратов. А в Астрахань я понесу. Ты стрельцам обещался меня прислать. Уж небось поджидают!.. - Ну что же, сынок, собирайся. Только казачка твоя мне станет пенять. Как ты Настю-то кинешь? Вишь, в Черкасск ведь и то не хотела пускать!.. - А ты ей поклон от меня отдай, - спокойно сказал Тимошка. - Скажи: по век жизни ее не забуду за любовь да за ласку. Жив буду - назад ворочусь, привезу ей гостинцев. - Ладно. А ты мой поклон отдай астраханским стрельцам да посадским. Разин дал Тимошке письмо к астраханцам, ожидая, что слух о его предстоящем походе на Волгу сам сделает дело и настроит умы стрельцов и посадских в его пользу. - Скажи им, что наскоре в Астрахань буду. Стречали бы да воеводу навстречу вели под уздцы, - сказал Разин. - Я сам с ними выйду тебя стречать, в покорность тебе приведу стрельцов, - обещал Тимошка, уверенно тряхнув головой. Степан усмехнулся: - Ты прыткий, сынок! Что ж, воеводы градские ключи тебе поднесут? - Мы и сами возьмем! Астраханцы меня признают - ить сыном твоим все зовут! - Сын-то сын, а ты казацкую шапку смени да зипун, - сказал Разин. - Воеводские сыщики не признали бы тебя раньше всех, а то схватят под пытку... За тем ли к ним лезть!.. Ты не моим, а купеческим сыном оденься: шелков кафтан да пухову шляпу. Таких молодцов на торгу немало гуляет - орехи грызут да армянские вина пьют. Кошель полон денег, сапожки - сафьян, ворот козырем, а в башке - дыра... Гребцов подбери себе на дорогу из астраханцев, а так-то купецкому сыну не гоже. Тимошка нашел в таборе у войсковой избы бывшего астраханского стрельца, это был старый приятель его - Никита Петух. И наутро в легком челне они отплыли в верховья Дона, в обычный казацкий путь к низовьям Волги, через Царицын... - Кошачьи усы, ты куды? - расспрашивали его знакомцы казаки. - Про то мне да батьке ведать, - с гордостью отвечал молодой казак... Уже третью неделю сидел Степан Тимофеевич в Черкасске, когда его брат Фрол Разин явился к нему в войсковую избу. - Здорово, Степан Тимофеич! Поздравствовать на атаманстве тебя приехал! - сказал он с искренней радостью. Степан ласково посмотрел на брата. "Ишь, возрос!" - подумал он, словно видел его в последний раз не взрослым, женатым казаком, а малым парубком. - Ну, как там у вас в верховых станицах? - спросил он. - Шумят казаки. В станичных избах перетрясли, атаманов новых много обрали, к тебе собираются, - громко ответил Фрол и тихо добавил: - Вести есть тайные. Степан позвал брата в малую горенку, притворил поплотней дверь. - Ну, сказывай, что там. - Перво, приказные через станицу ехали в Москву да грозились, что за твое своевольство ныне придут на Дон государевы ратные люди, весь Дон разорять. - Привез ты их? - Кого? - Да приказных. Отколе они? - Ты пустил на Москву, чего я их стану держать! Проходную глядели - все ладно, печать приставлена к месту... - Какая печать? - Войсковой избы Войска Донского, как надо. Сережка мне молвит: "Башку бы им своротить!" Я баю: "Степан пустил - нам в то не вступаться, не то осерчает!" - Постой, погоди, что за люди? Какие приказные, толком скажи. - Да с дворянином, коего ты убил, сюды прискакали - дьяк да двое подьячих. - Да кто же их пустил назад в Москву?! Ну посто-ой!.. У кого же теперь печать? - покачал головой Степан. - Эх, попался я, брат! - Степан сдвинул шапку на лоб. - Митя-ай! - крикнул он. Вошел Еремеев. - Иди забери у Корнея войсковую печать. Измену творят! И мы-то ведь дурни: брусь и бунчук забрали, а печать у них! Да в рожу Корнею дай, а за что - то он ведает сам. Не дадут печать, то веди самого! Еремеев ушел. - Лазутчики из Воронежа приезжали. На лодке по Дону прошли недалече, повернули с ладьей - да назад на верха, - продолжал свой рассказ Фролка. - И тоже их не держали? - Ночью с Сережкой нагнали - да в Дон... - Ну и ладно, - одобрил Степан. - Заставы надо поставить, Степан Тимофеич, а так все равно пролезут. Народу беглого тьма идет - с Тулы, с Орла, с Рязани - поди-ка узнай! Пролезут - не сыщешь! Дон-то широк! - И то, надо поставить заставы, - согласился Степан. - Да с крепким наказом, - добавил Фролка. Степан по-отечески усмехнулся. - Ты сам так мыслишь али Кривой подсказал? - ласково спросил он. - С Сережкой-то мы в совете... Да ныне и на него у меня извет... хоть друг большой... - Фрол замялся. - Ну, чего? - Степан поднял голову. Фрол потупился. Говорить на Сергея брату он не хотел, но Сергей нарушил обычай и заводил измену казацким порядкам. Фрол теребил свою узкую бородку длинными пальцами. - Замахнулся, так бей. Что ты, баба?! - прикрикнул Степан. - Сергей за станицей, у кладбища, кузниц наставил, набрал кузнецов, куют в день и ночь... сохи да бороны... Я к нему: ты, мол, что своеволишь?! А он говорит: "Ныне наша воля: мужики одолели в Черкасске - знать, Дону распахану быть, а мне быть богату. Я, баит, ныне на все станицы борон да сох наготовлю, пойду торговать, как иным и не снилось..." - Купец! - со злостью воскликнул Степан. - Что же, Фролка, придется ему отрубить башку. - Брату?! Да что ты, Степан Тимофеич! - испугался Фролка. - Ты ярлык ему напиши, что ковать не велишь. Он меня не послушал, а тебя забоится, отстанет... - Кого-то он сроду страшился! - прервал Степан. - А ты ему так и скажи, что разом снесу башку и всем ковалям и каждому, что за россошки возьмется... Бояр накликать на казачьи земли не дам!.. - Крови не было б, Стенька! - задумчиво сказал Фрол, гордясь в душе, что он брат такому великому атаману. Вначале у него с языка просто не шло даже имя Степана. В гордости братом он не мог его называть без величания по отцу. А теперь вдруг братняя теплота и заботливость залила все его существо, и захотелось сказать ласково, как когда-то давно-давно. - Крови не было б, Стенька! - сказал он. - Сергей мужиков скопляет. Там беглых к нему прибралось уж с два ста человек. - Упрямый козел все ладит свое! Скажи ему: пахотны земли - на Волге. Пусть Волгу идет воевать, а у нас на Дону за такие дела - без пощады... Да кузнецам скажи то же. Да ты им вели, чтобы шли ко мне в городок в Кагальницкий, там много работы, а то и сюда - и в Черкасске им дела хватит. Нам ныне сабли ковать!.. - Знамо, сабли! - кивнул понимающе Фролка. - Разумный ты взрос казак. Я не чаял, что ты столь разумен, - сказал Степан. - Вот что, Фролушка, я в поход. Ты тут без меня остаешься. Вестей прознавай. Чуть что - посылай гонцов. - А ты где же будешь? - Найдут, не иголка! - с усмешкой ответил Степан. - Так ты, брат, в Черкасске жить не ходи, да не сиди и в верховьях. Кто на Дон какими путями пойдет к Корниле - и ты бы все ведал. А для того ты садись в моем городке... Да кто будут беглые разных земель - и ты их принимай, пусть живут... И семью мою береги, - добавил Степан. Он знал, что вернее Фрола никто не сумеет сберечь Алену с детьми. Повелительный тон атамана снова заставил Фролку почувствовать расстояние между собою и им. - Степан Тимофеич, а ты, не во гнев, куды же в поход? На Азов? - По братню завету, - ответил Степан. - В станицу прискачешь - вели там казачке своей пекчи пироги. И я за тобою как раз к горячим поспею! На Волгу Разин покинул войсковую избу и Черкасск. Войско его оставило Кагальник - все ушли на север, лишь немного людей осталось на острове для сторожевых служб. Был слух, что на Дон и на Волгу царь из Москвы послал войско, чтобы чинить над Разиным промысел. - Неужто наш кагальницкий пошел государевой рати навстречу?! - размышляли оставшиеся в Черкасске сторонники Корнилы Ходнева. - Погубят донскую казачью вольность. Разгневается на весь Дон государь за продерзость, нагонит к нам воевод! - говорил Корнила Логину Семенову. - Нам бы, Логин, ныне отречься от них, наскоро войско свое собрать, верное государю, да Разину в тыл ударить. Семенов и Корнила с остатками старой старшины открыли свою войсковую избу, но почти никто из простых казаков не пошел на круг, который они хотели созвать, домовитые тоже страшились, сидели тихо по хуторам. Корнила послал по Дону лазутчиков вслед за войском Степана. Но с кагальницкой башни ударил предупредительный выстрел. Лазутчиков заставили пристать к берегу, привели к Федьке Каторжному и Дрону. - Вверх по Дону нет из Черкасска дороги. Идите назад, да так и начальным своим скажите. - Помилуй, Федор, кому сказать?! Мы по своим делам! - взмолились захваченные казаки. - И со своими делами вам погодить. Время придет - пущу, а покуда назад плывите. И в Черкасске не знали, куда пошел Разин и что он собрался делать. Между тем Степан Тимофеевич отправил все войско мимо Качалинского и Паншина городков опять на тот же знакомый волжский бугор. Распаленный гневом, заехал он сам в родную станицу и подскакал к куреню Сергея. Молодая красивая баба возле колодца мыла белье. "Завел себе!" - усмехнулся Степан. - Где Сергей? - крикнул он молодице. - Во Царицын зачем-то аль в Паншин, - сказала она. - А может, в Черкасск? - насмешливо спросил Разин. - А кто ж его знает! Казак - сам себе и хозяин, - спокойно отозвалась молодица и, словно Разина не было тут, принялась за свое дело. - Когда же он воротится? - спросил Разин. - А мне почем знать! - Как так? Что ты врешь! - А твоей казачки спросить, когда ты воротишься, - знает она? - Вот ты дура! - со злостью сказал Степан. - А где кузни у вас? - У кладбища... Степан заглянул и на свой двор. Яблони расцвели и стояли в белом уборе. Двор успел порасти свежей травкой. Окна были забиты. Соседний курень, просмоленный, отцовский, дымился: знать, Фролкина Катя топила печку, пекла пироги для встречи Степана... Степан Тимофеевич направил коня к кладбищу. Здесь стояли четыре Сережкины кузницы. Кузнецы не стучали в них, мехи были сняты с горнов, угли в горнах остыли, но вытоптанная вокруг трава, еще не разметенные ветром кучки золы за кузнями говорили о том, что не прошло и трех дней, как в кузнях работали. Невдалеке от одной из них в траве на солнце блеснул синеватый зуб сошки. Степан тронул его носком сапога. - Купе-ец! - усмехнулся он, подумав о Сергее. Он привязал коня к столбу, возле кузни, а сам заглянул под тенистые ветви кладбища. Невдалеке от входа среди орешника два креста возвышались над двумя рядом лежавшими, заросшими травою могилами. Степан снял шапку и постоял, не зная, что дальше делать. Посмотрел на тяжелый дубовый крест в изголовье отца. - Батька, здорово!.. Вот я и воротился, - сказал он. Но батька не отозвался. Только свистела в кустах за могилой какая-то пташка. И было такое чувство, словно пришел к отцу в гости, да не застал его дома... Степан потоптался на месте, хотел уходить, но, чего-то стыдясь перед самим собою, помял в руках шапку и, повернувшись, взглянул на тоненький, маленький, чуть покосившийся белый березовый крест на могиле матери. Вокруг подножья его завился вьюнок повилики и виднелись в траве два-три колокольчика. Степан вспомнил старушку, с ее любовью к цветам, и сразу вокруг потеплело и ожило, улыбка чуть засветилась в суровых глазах атамана... С отцом надо было поговорить о казачьих делах, покурить табачку, а матери никаких слов не было нужно - одна только ласка... Степан стал на колени перед ее могилой и лбом коснулся земли, словно ей на грудь, как когда-то давно, положил свою голову... Казалось, вот-вот услышит он вздох матери. Как часто слышал он эти вздохи, когда отец был в походах! Вот-вот прошепчет она молитву или тоненьким голосом начнет созывать цыплят, кидая им горстью кашу, а не то заведет старинную украинскую песню, привезенную с далекой Черниговщины, откуда когда-то Тимош Разя привез свою чернобровую Галю: Як зрывала дивчинонька Червони квиточкы, Як винок вона сплитала Та у Днипр кидала. Ой, несить вы, буйни хвыли, Винок на нызыну, На нызыни, в Чорним мори, Згинув казачина. Вин упав з човна у воду, Згадав ридну матир, Вин згадав батька старого Та батькову хату. Пид шаблюкою крывою Згубыв головоньку, Та спизнывся перед смертю Згадать дивчиноньку. Мать пела Стеньке эту песенку тихим, душевным голосом, и грустный напев ее навеки запал в его сердце. Он помнил, как мать баловала его! Вот садит она его на колени, за широкий стол, к миске, большой крашеной ложкой черпает в миске, дует в ложку, а сама приговаривает веселые столетние приговорки о варениках да галушках, о коржах да пампушках... Степан забылся, приникнув к разогретой солнцем траве на могиле матери, и вдруг услыхал крики и ржанье многих коней. Войско его давно прошло мимо станицы. Что же стряслось? Неужто московская рать? Или, может, Корнила расставил сети... - Стенько! Стенька! Степан Тимофеич! - услышал он голос Фролки. - Где ты? Степан вышел с кладбища. - Что там? - тревожно спросил он. - Запорожское войско. Боба пришел с казаками. - А ты как узнал, что я тут? - Казачка Сережкина видела. Сам-то Сергей от греха из станицы отъехал. - Ты научил его, что ли? Фрол усмехнулся. - А что же, Степан, - душевно сказал он. - Зачем крови меж братьями быть? Сережка тебе не враг. В обиде он - верно, а все же не враг. И сохи не станет более ладить. - А где кузнецы? - Кузнецы в Кагальник сошли... Ну, идем... Я тоже, бывает, хожу на могилки. Тишь, птахи поют, - сказал Фрол. Степан поглядел на него. - Я не за тем, - сказал он, почему-то вдруг застыдившись, что был на могилах: не захотел равнять себя с братом. - Я ведаю - ты не за тем, - просто ответил Фролка. - А за чем? - За родительским благословеньем... Ить дело затеял какое! Нельзя без того... - Дурак! - оборвал Степан. - Ну, пойдем. Фрол с обидой моргнул, но покорно пошел вместе с братом. За станицей в степи бродили сотни заседланных коней. Боба с Наливайкой и с ближними казаками сидели уже в курене Фролки. Табачный дым валил из окошка, как из трубы. По улицам и над берегом Дона кучками собрались запорожцы. Стоял громкий говор, слышались выкрики, песни. Степан шел, размахивая руками, широко расставляя ноги. Фролка, чуть приотстав от него, вел под уздцы его коня. У самых ворот Степан повернулся к брату. - Брось, не серчай. Я ведь так... - Да уж ладно, чего там! - застенчиво отозвался Фролка. - Иди к столу, тебя ждут. Я коня поставлю... - Чи здоров, Стенько! - крикнул Боба, поднявшись навстречу Степану. - Четыреста конных привел тебе в допомогу! Казачье войско шло с Дона на Волгу по Иловле. Неширокая река была переполнена челнами и ладьями. Вдоль берега двигался конный и пеший люд, скрипели телеги с войсковым и личным казацким добришком. Конные казаки ехали впереди дозорами, расходясь далеко по обоим берегам реки, оберегая все войско от внезапного нападения. Берега реки сверкали золотыми головками одуванчиков в сочной и яркой весенней зелени. Позади войска везли обоз с солониной, крупой и хлебом, гнали стада овец, оглашавших окрестность оглушительным блеянием. Трава поднялась уже выше колен. Майское солнце в полдень сильно припекало, и пешие разинцы старались идти в тени, по опушке берегового леса. Разин вместе с запорожцами нагнал свое войско вблизи самой переволоки челнов. Он опередил растянувшийся караван. Хозяйским взглядом подметив усталость лошадей, атаман указал согнать с телег ленивых пешеходов и подмазать колеса возов. Он посадил на резвых коней кашеваров и отправил их вперед, чтобы на переволоке готовили дневку. Сам проскакал к голове войска, переправился на коне вплавь через реку, объехал конные дозоры. Слух о том, что батька идет вместе с войском, заставил всех подтянуться. Войско встречало его приветом. Махали с челнов шапками, шутливо звали к себе: - Батька! Айда на челне, веселее! Давай погребись, мы пристали! - Тю вы, косорукие черти! Не атаманская справа лопатой махать! [Лопата - на донском и волжском наречии - весло] Степан Тимофеевич отшучивался. Серебряков, седобородый сухой казак, держась в седле восемнадцатилетним парнем, прискакал навстречу Степану. - Атаман, у нас прибыль! Наехали мы на волжских дозорных атамана Алешки Протакина. Тысячу конных привел он к тебе. - Не брешут? - Я дозор наперед посылал. Лежат. Кашу варят, коней кормят. Далече шли. Сказывают - письмо твое получили. Ужо будут к нам. На переволоке уже дымили костры кашеваров. Дозоры маячили по долине на лошадях. Прокопченные войсковые котлы, подвешенные на треногах, начинали распространять смачный запах вареного мяса. Любители рыбы уже заходили в челнах с неводами... Атаманский шатер раскинули на пригорке. Степан Тимофеевич сидел с Бобой. Еремеев, Наумов, Серебряков, Тимофеев, Минаев и станичные атаманы были заняты каждый своим делом. Атаманский кашевар, взятый вместо Тимошки, запалив костер, варил пищу для атамана. Боба рассказывал Разину, как запорожцы приняли его письмо. Дорошенко с Сирком были готовы соединиться с разинцами, просили назначить место, где бы лучше сойтись им с войсками. Им была по сердцу думка о едином казацком войске, о единой казачьей державе от Буга до Яика. - А чи не хотят они меня обдурить? Как ты скажешь, братику Боба? Чи не хочет он, чертов твой Дорошенок, сесть за гетмана надо всей той казацкой державой?! Может, Сирко атаман и добрый, а Дорошенку я веры не маю чего-то! - возразил Степан. - Чекай, Стенько. Пошто ты гетману Дорошенку не маешь виры? Вин дуже добрый казак! - А бес его знает. Чего-то не верю. Он, сдается мне, как другой Бруховецкий {Прим. стр. 35} - в бояре хочет. У него дюже панская хватка... Чего-то с султаном путлякает... Нет, мы трохи покуда еще почекаймо. А там как мы сильны будем, то и сустренемся вкупе, - задумчиво говорил Степан. В кустах возле самого атаманского шатра завязался тем часом какой-то спор. - Эй, батька! - позвал атаманский кашевар. - Лазутчика я изловил. Схоронился в кусты да глядит, будто волк, на тебя скрозь полог. Кашевар вытащил из кустов невысокого, коренастенького мужичишку в лаптях и в посконных портах и рубахе. - Пусти! Ну, пусти! - огрызался тот, отбиваясь. - Пусти-ка его, - приказал атаман. - Отколе ты? Чей? - спросил он мужика. - А ничей! Сам свой я да божий! - бойко ответил мужик. - Боярский лазутчик, чай, шиш! - крикнули из толпы казаков, услыхавших возню и теперь окруживших шатер атамана. - В глаза тебе плюнуть за экое слово! Какой же я шиш! - разозлился мужик. - А пошто ты залез в кусты?! - взъелся кашевар. - Ватамана смотреть. Родом-то я, вишь, с Нижегородчины, князей Одоевских вотчины... - А на что же князьям Одоевским наш атаман? - снова кто-то из казаков, забавляясь, перебил мужика. - Дура! Каким князьям? Князя мы на воротах повесили, а сами пошли праведна ватамана искать: к Алехе Протакину, к Василию Лавреичу Усу и к тебе, ватаман честной, - поклонился мужик Разину. - А на что вам во все концы посылать? Шли бы разом сюда. Наш атаман удал и богат, всем Доном владает! - сказал молодой кашевар. - Наш атаман прошлый год персицка царя покорил, караваны купецкие разбивал, воевод казнил, а царь ему милость дал, - подхватили собравшиеся казаки. - А ныне наш атаман казацкое царство ладит от Буга до Яика, всех беглых зовет! - подойдя, подхватил Еремеев. Тот мотнул головой. - Пошто к вам! К Василию Лавреичу, мыслю я, наша дорога. - А что за Василий? - Василия Уса не слышал?! Таков богатырь-то великий! Бояр сокрушитель, дворян погубитель, неправды гонитель - вот кто он, Василь-то Лавреич! Он ватаман-то поболе вашего будет! - Поболе?! - с насмешкой переспросили его из толпы. - Мужики с ним всю Тульщину и Тамбовщину погромили, дворянские домы пожгли, - продолжал пленник. - А вы что? Слава про вас шумна, а поистине молвить, так вы не за правду идете, а по корысти... - А Васька за правду? - спросил Разин. - Василий за правду! - уверенно подтвердил пленник. - Все ведают, что Василий Лавреич за правду. За ним-то всяк, не жалея души, полезет. Таких ватаманов, как он, больше нет... - Сам видал ты Василья? - спросил его Разин. - Я не видал. Народ видел! Весь народ говорит - стало, правда! - Каков же он атаман? - Орел! Собой богатырь. И ростом взял, и дородством, и силой, и головою мудрец. С ним разок человеку потолковать, его речи послушать - и хватит тебе утешенья и радости на всю жизнь. - Красно говоришь!.. - оборвал Минаев, подошедший со стороны, заметив волнение и скрытую ревность в глазах Степана. - А где он, Василий-то, ныне стоит? - в свою очередь, перебил Степан. - Вот и сам-то ищу. Сказали, что тут на Иловле, али на Камышинке-речке, в лесу он скопляет силы. Тьма народу к нему идет. Сказывают, и в день и в ночь все приходят. - Митяй! Мы писали ведь к Ваське? - спросил атаман Еремеева. - В первый день, как в Черкасск пришли, батька. - А что ж он на отповедь? - Невежа, нахальщик! - отозвался из толпы Наумов. - Гордится, знать, крепко: ни послов не шлет, ни сам не идет. Пошли-ка к нему меня, Тимофеич. Уж я наскажу ему ласковых слов... За рога приведу с повинной!.. - Ты с ним свару затеешь, а нам надо дружбой. Один у нас враг-то - бояре! - ответил Степан. - Есаулов послать с дарами! - выкрикнул кто-то из казаков. - Ладно, там разберемся... Пустить мужика, куды схочет сам. На что нам его! - прервал Разин. Слава Василия Уса встревожила Разина. Кругом шумел свой огромный табор. Все было покорно воле Степана, но слова мужика не давали ему покоя. "Единый должен быть атаман у всех казаков, - думал Разин. - Вон тогда, при Богдане, какая могучая Украина повстала - держава великая! Все атаманы и атаманишки под единую руку пришли... Говорят, что меня весь народ величает, ан - врут! Не в едином во мне народ спасения ждет. И сам ведь я ныне слыхал, как Ваську народ прославляет... В глаза-то первым меня зовут, а в сердцах как?.. Походи по стану, послушай, что бают, может, иное услышишь - не похвалу себе, а укор... Ведь видать, что мужик не подсыльщик, от сердца все молвит... А к Ваське придет ли кто с эдаким словом про Стеньку, Разина сына?!" Василий - мужицкий вож Василий Ус лежал у лесного костра на овчинной подстилке. Перед ним стояла глубокая деревянная миска с похлебкой. - Да кушай ты, Васенька, кушай, сыночек. Не станешь ись, язва тебя еще пуще замучит. Перво дело с твоей хворью - ись надо лучше. Грудиночка-то жирна-а!.. - уговаривала его старуха стряпуха. - В душу нейдет. Отвяжись, мать! - отмахнулся Василий. - Укрой тулупом, знобит меня что-то... - Туманом с реки потянуло - вот то и знобит! - отвечала старуха, уже укрывая его огромной шубой на волчьем меху. - Горяченькой похлебал бы - и легче бы стало!.. Василий смолчал. Он лежал, как груда огромных костей, набитых в кожу. Все большое бессильное тело атамана было словно чужое его живой русоволосой голове, на которой светились темные большие глаза. Кудрявая русая борода еще не серебрилась сединой. - Знахарка прислала тебе щавельку. Велела сырым ись, - сказала старуха. - Ну вот, угодила! Давай сюда. Я ныне будто корова - любую траву, а пуще с кислинкой бы ел. Старуха придвинула к нему лыковую плетеную кошелку с щавелем. Василий набрал костлявой рукой полную горсть. У костров вокруг по лесу был разбросан табор. Сотни три разношерстного оборванного сброда сидело в дыму, подставляя к кострам каждый свой котелок или плошку с просяной похлебкой, с ухой. Иные пекли в золе рыбу, те, вздев на ветки, обжаривали в огне кусочки бараньего мяса, свиного сала. В стороне, на поляне, бродили спутанные кони. Молодой парнишка в лаптях, в белой рубахе вынырнул из ближних к Василию кустов. - Василь Лавреич, яичек принес тебе свежих! - весело крикнул он. - Где взял, Сережа? - Матка прислала. - Спасибо скажи. Отдай вон старухе, я утре их... - Когда, Василий Лавреич, мы всей-то землею повстанем? - спросил парнишка. - Я саблю выточил из косы. Ну и сабля! - Постой, вот яички как поприем да поправлюсь, тогда и пойдем, - шутливо ответил Василий. Василий Ус был славен не только на Волге. Тамбовщина, Тульщина и Рязанщина знали его набеги. Он налетал на дворянские поместья, сжигал дома, опустошал хлебные клети, делил хлеб крестьянам и уходил в леса. В ватаге его иногда собиралось свыше трех тысяч беглых крестьян и холопов. Стрелецкие сотни, которые высылали на них, не раз были биты. Беглые выходили с Дона и вновь уходили на Дон. В царских бумагах их звали "воровскими казаками". Народная молва призывала к Усу все новые и новые толпы беглых. С каждым годом их становилось все больше. У них было несколько пушек. На зиму они строили город, с острожком, с башнями, в глубине лесов, куда не могли проникнуть разрозненные отряды из боязни быть истребленными, а посылать против усовцев настоящее войско казалось смешным и ненужным делом. Сейчас Василий стоял, поджидая, когда к нему подойдут еще мужики из приволжских уездов и от Воронежа, где стрелецкие заставы вылавливали разрозненных беглецов, не давая им проходить к донским казакам. В это лето наметил он идти в Жигули и там, разбивая волжские караваны, пополниться бурлаками. Ему казалось уже недостаточным жечь поместья отдельных дворян. В скопищах беглых он чувствовал силу, с которой можно совсем истребить весь дворянский род и устроить вольное, справедливое царство, где каждому будет довольно земли - только бы рук хватило для пашни. "А подать платить одному государю. Он там пускай и стрельцов накормит, и крепости ставит, и во всем государство блюдет. От подати мы не прочь: хошь - с работника в доме, хошь - с дыма, а хошь - и с сохи, лишь бы было в одно - государю. А то каждый помещик себе норовит. До того уж дошли, что жениться воли не стало. Прости, господи, скоро уж нашего брата учнут, как собак, продавать!.." - поучал Василий приходивших к нему крестьян. Многие из них возвращались к своим домам, за побег принимали плети, селились на старых своих местах и между тем несли в толщу народа Усову проповедь справедливого царства. "Язва" томила Василия уже четыре года, и с каждым годом все хуже. Все началось с того, что после побега из вотчины от боярина он, спасаясь от сыска, три дня просидел во ржавом болоте, в воде. Двое его товарищей умерли через неделю, а сам он остался сначала даже здоров, пошли только чирьи на пояснице и по ногам. Василий добрался на Дон, стал казаком, жил в станице, научился владеть пищалью, мушкетом и саблей. Чирьи не проходили, открылись гнойные язвы. Знахарки давали ему и лук и чеснок, хрен с медом, редьку, телячью печенку, медвежье сало. Чего не ел только, что не прикладывал к язвам - все втуне! Ноги распухли. Язвы покрыли все тело. Летом, на солнышке, они утихали, а осенью снова ему становилось хуже. Сильное тело ослабло. Теперь уже он и не думал сесть на коня. Он или плыл на челне, или ездил в санях, не то - в двуколке на сене. Но народ уже знал его и любил. "А что, не поднять мне всю Русь?! Есаулов довольно, саблей махать не хитро, и другие могут, а голова у меня светла. Во товарищи умного атамана возьму - и пойдем. Ить сила народная зря пропадает! - раздумывал Ус. - А бояре все крепнут, а мужик все слабеет, как словно в язвах. Время упустишь - и язва народ заест. Уж тогда не поднять... Атаманишек много на свете: народ разобьют на ватажки, туды, сюды, - и вся сила в разбой изойдет, на шарпальство... А надо собрать во единую крупность народ. Вдруг помру, не поспею!.." Ус испугался этой впервые пришедшей мысли. Он решил бороться во что бы то ни стало за жизнь, за силы. - Эй, мать! - крикнул он стряпухе. - Что, сыночек? - Давай там грудинку, разогрей, что ль, поем. - Василий Лавреич, яички тоже? - спросил парнишка, принесший яйца. Не смея тревожить атамана в его размышлениях, он присел у костра и стругал из дерева черенок к своей сабле. - И яички вари! - согласился Ус. Стряпуха радостно захлопотала с едой. - Василий Лавреич, тебя человек добиватца! - сказал, подходя к костру, один из есаулов Уса, Петенька Рыча. - Чего же не пускаешь? - Я мыслил, ты хвор. Да, вишь, человек-то странный: сказывает - пахотный, ан по хлебам идет, зеленя потоптал, не взглянул. Худа какого не стало б! - А что, ему голова не мила? Вон сколь людей вокруг. Позови, не беда. Есаул вернулся с дюжим чернобородым мужиком в лаптях, в сермяжном зипуне и поярковой шапке. Ворот рубахи был расстегнут. Медный крестик болтался на нитке. - Добра здравья, Василь Лавреич! - сказал он, кивнув головой. - Здорово! Как звать-то? - откликнулся Ус, пристально и хитро осмотрев новичка. - Стяпанка Зимовин. - Отколь? - Рязанских земель. Боярский мужик я, Василь Лавреич. - Пошто ж ты ко мне пришел? - Хочу за казацкую правду с боярами биться, - ответил пришелец. Василий снова пристально посмотрел на него. - Пахотный? - спросил он. - Был пахотным... - Ну, садись вечерять, - сказал Ус, подвинувшись и давая место возле себя. Мужик сел возле него к горячей похлебке, которую снова поставила стряпуха перед Василием. - Ешь, гость. Ты не брезгуй: я здрав. Не зараза какая. В болоте застыл - оттого и язва. Оба взялись за ложки. - Каких, говоришь, ты земель? - внезапно спросил его Ус. - Рязанский... - Соврал! - подмигнув, с усмешкой сказал атаман. - Рязанских за то косопузыми кличут, что вяжут кушак узлом на боку, а ты опояску стянул на пупе! - Так, сбилось... - пробормотал мужик, поспешно поправив пояс, будто это было важнее всего. - И поклон у тебя не тот, не мужицкий, - дворянский поклон: головой мотнул, да и все, будто спину сломать страшишься! Полем шел - зеленя топтал не жалеючи. Вечерять сел - и лба не окрестишь. Кажи-ка ладони... - Что глумишься, Василь Лавреич! - воскликнул пришелец. - Что низко тебе не кланялся - не обидься: боярам устали поклоны бить. Зеленя топтал - не приметил, а сел вечерять - бог простит - с голодухи забыл помолиться. - Кажи-ка ладони! - настойчиво повторил атаман. Мужик протянул вперед руки ладонями вверх. - И мозоли, видишь, не те, и руки нежны! Сохою ты не владел, сын боярский, а саблей. Лазутчика видно! Что же, повесить тебя за то? - с насмешкою спросил Ус. - Такая лазутчику у меня за смелость и хитрость награда. Мужики окружили толпой костер Уса. Слух о странном пришельце уже пробежал между ними, и они все сошлись сберечь своего атамана. - Укажешь повесить, Василий Лавреич? - спросил Петенька Рыча, подвинувшись ближе. Василий хитро посмотрел на пришельца, вид которого изображал не испуг, а скорее смущенье... - Да что вы, ребята! Он гость атаманский! Кто же гостя-то весит?! А ты кушай, кушай, Степан Тимофеич. Я так ведь, к слову... Я сам ведь хлеб-соль твою ел. Мне тебя принимать почетно!.. - со смехом сказал Василий. Мужик хлопнул ложкой себя по ляжке и неожиданно громко расхохотался. - Признал, окаянный! Да как ты меня признал? Али видел? - Видал, видал, - подтвердил с улыбкой Василий. - Ведь ты атаман большой, а нас, мужиков-то, много. Тебе нешто всех упомнить!.. А пошто ж ты нечестно ко мне пришел? Добром бы приехал. Я б принял тебя добром, пир созвал бы... - Пришел тебя звать в кумовья, крещати бояр, да хотел прежде кума поближе видеть. Ты - казак, я - казак. Нам едина дорога, Василий! - убежденно сказал Степан, отбросив притворство. - Мы не казаки, а мужики, Степан Тимофеич! - ответил Василий. - Мужик за правду мужичью встает, а вы для корысти да озорством. Нам волю свою добыть, чтобы землю взять, хлеб пахать в поте лица, по божью веленью, а казаки... тьфу! Земли у вас - море без края; поглядеть - то черным-черна, от жиру аж лоснится вся на солнце, в горсти помять - то как пух... А нет чтоб пахать!.. - Срамота казакам! - воскликнул один из ватаги, стоявший поближе к костру. - Как собаки на сене!.. - И скажи ведь, откуда такая неправда на свете?! - заметил второй. - Кому не надо -