ь себе атаманов казацким обычаем, кого похотите сами, - читали толпами вслух, прежде чем воеводские сыщики, земские ярыжки и стрелецкие сотники были посланы отрывать со столбов эти письма. - А буду я к вам, астраханские люди, наскоре, и вы бы мне добром ворота отворили, а кто с боярами заедино станет силен, и тому боярская доля - топор да веревка..." Воевода вызвал в Приказную палату тощего, длинного пропойцу, площадного подьячего Мирошку Зверева. - Что за слух по торгам? Подьячий переломился в поклоне. - А слух, воевода-боярин, таков, что купеческий сын объявился. А будто по правде он не купеческий сын, а Стенькин сын, а Разина-вора. Ходит, коней у татар торгует на целую рать. Смущает стрельцов уходить на Дон да письма прелестные лепит. Воевода велел схватить молодого купца. Народ искал его тоже по торжищам и кабакам, хотел знать о "батьке". Прошел слух: "коня покупает"... И на конном торгу собралась толчея, будто разом вся Астрахань захотела сесть в седла. Окружили какого-то молодого купчишку, который торговался с татарином за коня. - Он? - Не он! - вполголоса обсуждали вокруг, подталкивая друг друга локтями. Двое-трое из волжского ярыжного сброда подошли к нему ближе. - Ты батькин сынок? Тот взглянул ошалело полухмельными, навыкате, молочно-голубыми глазами на красном круглом лице с редкой рыженькой бороденкой. - Я теткин племянник! А ты иди-ка, иди подобру. Вижу - звонарь по чужой деньге... Уходи, а то земских скличу! Но земский ярыжка вдруг выскочил сам из толпы с двоими стрельцами. - Вяжите купецкого сына! - выкрикнул он. Тимошка, одетый в простое рыбацкое платье, глядел из толпы, как ошалелого купчика потащили к Приказной палате. После того как Тимошка в царицынской тюрьме снял с ног Никиты Петуха колоду, Петух привязался к Тимошке. Никита рассказывал ему о своей любви к стрелецкой вдове и жаловался на несчастную долю. Когда Разин велел Тимошке найти для себя гребцов, тот сразу подумал взять с собой Никитку. - Собирайся, рыжий, поедем в Астрахань вместе со мной, со своею вдовой миловаться! - позвал Тимошка. Никита поехал в Астрахань. Вначале он вместе с Тимошкой горел лишь одной мечтой: прийти в город и возмутить его самим, без всякого войска. Мысль о стрелецкой вдове стала тревожить Никиту лишь после того, как они миновали Царицын, а с приближением к Астрахани Никита не мог уже от нее отвязаться. Марья по-прежнему овладела им. Они пристали на кладбище у дьячка, у которого раньше скрывался Никита. Отсюда они решили пойти на поиск знакомцев. Однако в первый же день Никита с утра пустился, прежде всех прочих дел, хоть взглянуть на свою стрельчиху. Он вернулся лишь к вечеру и был совсем убит горем: стрельчиха уж больше полгода сидела в тюрьме. - Погоди, вот город возьмем - все тюрьмы разроем и стрельчиху твою найдем, - утешил Тимошка. - Да нече искать. Видал я ее: истощала, бледна да грустна... Кнутом ее били... - За что же? - За винный торг, за корчемство! Эх, быть бы богату! - в горе воскликнул Никита. - Чего бы ты сотворил? - Дал бы откуп тюремному целовальнику, увез ее да женился и жил бы с ней на Дону. - Вот батька в город придет - и без денег возьмешь ее из тюрьмы. - Вон сколько ведь ждать! Она до тех пор помрет! - с тоской воскликнул Никита. - Слышь, Тимоха, - сказал он душевно, - ведь батька тебе на дорогу отсыпал несчетно деньжищ!.. - Сам ведаешь ты, на что дадены батькины деньги! - строго ответил Тимошка и оборвал разговор. Ночью они ходили лепить по городу разинские письма. Утром Тимошка, одевшись попроще, в рыбацкое платье, пошел слушать "слухов" в народе. Весь город кипел и гудел. Повсюду шли тайные толки о письмах, кем-то прилепленных ночью на людных местах. - Пора за стрельцов приниматься, Никита, - сказал Тимошка. - Уж буде тебе со стрельчихой. Ведь батька тебя не к тому посылал, и я бы иного в товарищи взял, кабы ведал... - Вот ночью пойду ко знакомцам, - пообещался Никитка. И ночью Никита ушел из избушки кладбищенского дьячка. Тимошка ждал его до утра, плохо спал, много раз просыпался в тревоге за друга. Утром встал, приоделся, вышел на кладбище, задумавшись, шел по дорожке, слушал утренний свист певчих птиц, глядя сквозь просветы между деревьев на сверкавшую под солнцем широкую Волгу. Дойдя до могилы, где под плитою вдвоем с Никиткой они схоронили деньги, Тимошка заметил, что камень сворохнут с места. В тревоге, кряхтя от натуги, он поднял плиту. Денег не было... "Никитка украл!" - догадался казак. В отчаянье он выскочил с кладбища и побежал на поиск Никиты. Куда - он сам не знал... Городские ворота давно уже были отворены, народ свободно шел в город. Тимошка успел проскользнуть со всеми, не обратив на себя особого внимания воротников. Он пустился к тюрьме, где думал найти Никиту, и вдруг увидел, что навстречу ему по улице встрепанный мчится Никита, а в догонку за ним поспевает стрелецкий дозор. - Держи, держи малого! Бегла стрельца держи! - на всю улицу голосил старшина дозора. Никитка летел, задыхаясь от бега, лицо его было искажено страхом. Стрельцы уже настигали его. "Спасти Никитку!" - мелькнула мгновенная мысль у Тимошки. Он ловко подставил ногу переднему из преследователей. Тот грохнулся оземь. Бежавшие сзади двое стрельцов налетели на упавшего и вместе с ним растянулись в пыли... Тимошка пустился прочь, но тотчас его настигли стрельцы, повалили и стали бить по чему попало... Он плохо помнил, как его подняли, как привели к воеводе. В эти дни к Приказной палате приводили немало богато одетых молодых парней. Весь город знал, кого ищут, и каждый раз, когда вели нового, народ толпой собирался у крыльца. На пойманного разодетого Тимошку воевода лишь бегло взглянул. - Опять сын купецкий! - со скукой сказал он, уже не веря, что в городе может быть пойман лазутчик Разина. - Никитка Петух, что князя Михайлу Семеныча бил, нам попал, воевода-боярин, - сказал старшина стрельцов. - Признали его у тюрьмы да хотели имать. Тот побег. Мы - за ним. А сей малый мне ногу подбил, уберег Никитку. Не иначе, боярин и воевода, что малый сей воровской казак. Никитка ведь ведомый вор, воевода-боярин. Прозоровский уже понял, о ком идет речь. Он молча рассматривал юного пленника. - Разойдись, разойдись, не видали татей! - кричал у крыльца Приказной палаты дюжий стрелец, потрясая ратовицем. В Приказной палате Тимошку охватил неудержимый задор. Он обозвал Прозоровского толстобрюхим невежей, указав ему, что прежде всего надо было спросить про батькино здравие. Себя самого Тимошка назвал послом от батьки к народу. Он знал, что под окнами его слушает толпа астраханцев, а в самой Приказной палате - подьячие и различный люд, пришедший сюда по своим делам. Тимошка бесстрашно дерзил воеводе, стараясь, чтобы слава "разинского сынка" была достойна удалого, дерзкого с боярами "батьки". - Велел тебе батька сказать, боярин, что всем войском ужо к тебе в гости будет и ты бы стречал почетно, пешим шел бы навстречу да шапку бы скинул, - громко сказал Тимошка. - К кому тебя в Астрахань Стенька слал? Кого ты из тех людей повидать успел? - спрашивал дьяк. - Батька слал меня ко всему народу. А к кому батька слал, я всех повидать поспел, - не дрогнув, ответил Тимошка. - Что ты сказывал, вор, народу? - Сказывал, что батька, мол, наскоре будет. Только в Царицын да в Черный Яр к воеводам в гости заглянет, а там и сюды - всех злодеев казнить... - Каких злодеев? Кто батьке твоему злодей? - допрашивал дьяк. Черные глаза Тимошки, казалось, еще больше почернели. - А каких злодеев, размысли ты сам. Кто народу злодей, тот и батьке злодей. Мой батька с народом не рознит!.. Его смелые речи первым не вынес дьяк и стал гнать "лишних" людей из Приказной палаты. - Чего вы развесили уши, дурье! Воровская брехня вам сладка?! Вот я вас!.. Но было поздно: на площади уже услыхали слова Тимошки. Слух о том, что схватили "батькина сына", полетел, как на крыльях, по улицам и площадям. К крыльцу Приказной палаты бежали, как на пожар, десятки людей. - Эй, воеводы! Не было б худа какого! Пустите домой атаманского сына! - закричали в толпе у крыльца. - Отпусти, воевода, а то до греха доведешь! - А то ведь и сами возьмем! - слышались выкрики. Князь Михайла с двумя стрельцами, с кучкой приказных начали хватать людей из толпы и тащить в палату. Толпа побежала. Трое посадских были захвачены... Стремительно пролетала короткая майская ночь над астраханским берегом Волги. Город, на фоне розовеющего востока и мерцающих часто зарниц, стоял над широким простором воды, как каменный утес. В рассветной мгле поднимались стройные очертания высоких башен над трехсаженными зубчатыми крепостными стенами, с которых во тьме, устремленные на четыре страны света, незримо глядели пять сотен больших и малых орудий. Это была твердыня на рубеже Российского государства, его опора на крайнем востоке, на границе монгольских соленых песчаных пустынь, возле самого моря, за которым лежали азиатские земли персов, туркменов и бухарцев, а за ними где-то в неведомой азиатской дали простиралась цветущая Индия. Но для Астрахани и ее обитателей Индия не была сказочной страной. Она представлялась скорее одним из ее очень дальных соседей. Индийские лавки и клети в большом астраханском караван-сарае были полны товаров. Темные лица индийцев в белых чалмах нередко встречались на улицах, на пристанях и торговой площади. В караван-сараях лежало немало добра и бухарских и кизилбашских купцов, чья речь постоянно вплеталась в многоязыкие возгласы астраханских торгов. Шведы, голландцы, англичане, армяне, турки и итальянцы наезжали сюда, в этот город, вели торговлю и наживались. Государство с них брало торговые пошлины, сборы, воеводы от них получали подарки, пушкари и стрельцы караулили их товары. Против главных городских ворот в эту ночь длинной вереницей выстроились вдоль берега, скинув широкие сходни, сорок больших насадов - стругов с нашитыми из досок высокими боками, глядевших из мрака десятками черных глазниц, прорезанных по бортам для пищального боя. На носу у каждого судна был вделан в палубу стан для пушки. С вечера через незапертые, против обычая, городские ворота к каравану потянулись телеги с ратным запасом: везли сухари, сушеную рыбу, мясо. Телеги подъезжали вплотную к воде. Их колеса вязли в рыхлом песке, и от этого груз казался тяжелее, чем был в самом деле... Стрельцы и рейтары, работавшие по погрузке, перекликались тут, у воды, с бранью размахивали руками. Помогали себе дружными криками, когда кладь была тяжела. Работы велись без огней, словно те, кто трудился тут в эту ночь, погружая запасы в струги, опасались чужого глаза. Изредка слышались окрик начальника, иноземная брань, удар... В мутной, туманной дымке, всплывшей с воды, перед самым рассветом из городских ворот пошли вереницы стрельцов. Князь Семен, приземистый, коренастый голова Иван Кошкин, щеголеватый усач с гладко выбритой бородой пан полковник Рожинский, шотландец, голубоглазый, с рыжими баками полковник Виндронг, в тяжелом железном доспехе под длинным зеленым плащом, стояли у городских ворот, пропуская войско мимо себя. Они здоровались со стрелецкими сотниками, с иноземными капитанами и поручиками. В тумане утра казалось, что проходящему войску не будет конца. Стрелецкие сотни проходили в молчанье мимо начальных людей, но от воды, где шла их погрузка в струги, слышался гул голосов, споры, крики. Князь Львов наблюдал прохождение стрелецких приказов и солдатских полков. Они двигались четко и стройно, в спокойном порядке. Мерное движение - ровный топот шагов, размеренное бряцание оружия - поддерживало их слитную силу, воинскую непоколебимость, послушность порядку и воле начальных людей. Все это внушало князю Семену уверенность в воинах, с которыми он шел на казацкие орды разинцев - разухабистых, храбрых и удалых, но не знающих воинского склада, который только один, по мнению князя Семена, и мог из толпы или скопища сделать войско. Сознание, что он ведет настоящее войско против простой ватаги, давало уверенность в полной победе и в то же время тревожило самолюбие воеводы: стяжает ли он подобной победой истинно ратную славу, достойную дедов? В нем шевелилось нечто подобное чувству стыда: он, внук прославленных предков, выходит на битву с простым мужичьем, которое будет с ним биться рожнами, дубинами и топорами. Он лишь надеялся на воинский ум Степана. Разин поймет, что ему не выстоять против столь оснащенной и крепкой рати, и сам повернет оглобли назад, на казачий Дон, не смея сунуться в битву. Такому исходу стольник был бы лишь рад: он избавился бы от греха пролития русской крови, и никто не сказал бы ему, что воеводская слава им добыта в битве с мужицкой ордой... Если бы Разин бежал от него домой, он не стал бы его преследовать, как не преследовал в прошлом году, встретив Разина в море... В городские ворота уже проходили последние сотни стрельцов, за ними пошли пушкари. Шум на погрузке усилился. Возле стругов, мешая ряды, ратные люди теряли облик войска и превращались в толпу. Галдеж у стругов раздражал князя Львова. Он послал капитана поляка унять шум. Тот побежал по песку, звеня шпорами. Князь Семен усмехнулся. "Ишь, щеголь пан! Зачем ему остроги в речном походе?" Он вернулся мыслью к Степану. "Куда он лезет, зачем?! Дон покорил. Теперь бы ему и держаться мирно. Жить богато, как князю, владеть целым войском. Я ему славу сулил Ермака, а его ишь Богданова слава смутила. В гетманы льстится, что ли?!" Вслед за прошедшими рядами ратных людей выехало из города несколько телег, привезших корабельные пушки I! ядра. С каждого струга сбежали пушкари. По четыре брались за каждую пушку и, прогибая сходни, теснясь, с кряхтеньем и сапом тащили литые стволы на палубу... Из городских ворот в колымаге, запряженной четверкой коней, выехал митрополит, с ним четыре попа. Поддерживая старенького митрополита, попы повели его к берегу, в челн, где с длинными веслами ожидали двое молчаливых монахов. Попы подсадили митрополита в ладью, помахивая кадилами, запели молитвы. Свежее волжское утро необычно запахло ладанным дымом. Проплывая в челне на веслах вдоль всей вереницы стругов, растянувшейся на целую четверть версты, митрополит благославлял струги и кропил их "святою" водой. Синеватое облачко дыма плыло по Волге за митрополичьим челном. С первым лучом солнца торжественно выехал из городских ворот воевода с сотней драгун - поляков и немцев и полусотней черкесов. Князья Михайла Семенович и Федор Иванович Прозоровские ехали рядом с боярином. Михайла вез тканное золотом знамя с изображенным на нем распятием. Прозоровский, выехав из ворот, задержал своего коня, оглядывая боевой караван. Над стругами поднимался лес в тысячи пищальных стволов, протазанов {Прим. стр. 90} и копий. Воевода провел ладонью по бороде сверху вниз. Это движение выражало у воеводы довольство. Он увидел великую, грозную силу, которую высылает в бой. Сорок флагов вились над мачтами в ветре. На нескольких насадах красовались тяжелыми полотнищами знамена стрелецких приказов с изображениями Георгия Победоносца, богородицы, Николая-угодника и других святых. Левее города, на глубине, над трехверстной ширью весенней Волги, красуясь под утренним солнцем белыми парусами, высился первый российский военный корабль "Орел" - невиданный ранее трехъярусный великан, построенный старанием Василия Шорина и Ордын-Нащокина. Тридцать две пушки глядели с его бортов, по огромным мачтам лазали матросы, с палуб слышался посвист сигнальной дудки. Боярин подумал, что недалеко то время, когда подобные корабли заменят струги - и тогда конец разбойничьей вольнице казаков. Они не посмеют больше тревожить Волгу. Из городских ворот вылезала теперь толпа провожатых - стрелецких жен и детей, посадских знакомцев и просто любопытного люда, который всегда охоч до ратного зрелища. Ратные начальники увидали выехавшего из города боярина и пешими заспешили ему навстречу. Он ждал их, не сходя с седла. Михайл Прозоровский спешился, ожидая начальных людей. - Слезь с коня, - шепнул воевода сыну. Но Федор пренебрежительно передернул плечом. - Вот еще! - пробурчал он. Воевода взглянул на сына с тайною радостью. Непокорная гордость мальчишки отражала надменный нрав его самого. Преждевременно тяжеловатое, не по возрасту полное тело Федора словно вросло в седло. - Слезь, неладно, - лишь для порядка повторил воевода. - Худородны они еще - нам перед ними слазить!.. - ответил Федор. И только тогда, когда князь Семен с офицерами подошли вплотную и поклонились, боярин спешился перед ними, и в то же время спрыгнул с коня Федор. От берега подходил, поддерживаемый священниками, дряхлый митрополит. Боярин впереди всех пошел навстречу ему и преклонил колена на береговой песок, сняв свою высокую боярскую шапку, надетую для сегодняшнего торжества. За воеводою опустились на колени князь Львов и другие русские начальники. Иноземные офицеры слегка отошли к стороне. Митрополит благословил воевод и передал икону Кошкину, взяв ее из рук священника. Прозоровский принял знамя от Михайлы и вручил его Львову. Не вставая с колен, Львов и Кошкин поцеловали край знамени. - Сим победиши! - напыщенно сказал боярин князю Семену. В тот же миг, едва Семен Иванович принял знамя и встал с колен, на стругах ударил салют из пушек... Берег вздрогнул. И вдруг, словно отзвук, отгрянул салют с корабля, стоявшего в полуверсте от города, борта корабля мгновенно окутались пороховым дымом. На стругах заиграли накры {Прим. стр. 91}, сопели и трубы. Князь Семен, неся принятое от Прозоровского знамя, благословляемый митрополитом, направился к своему головному насаду. По сторонам князя шли двое стрелецких сотников, за ним - остальные начальные люди и несколько человек сопельщиков, играющих на сопелях. Взоры всех были устремлены на совершавшееся торжество, на пышное облачение митрополита, митра и посох которого под утренним солнцем сверкали рубинами и алмазами, на новое, тяжелого шелка, знамя с золотыми кистями, на князя Семена, шествующего со знаменем, и никто не заметил черную телегу, что выехала из городских ворот вслед за воеводой. Телега была накрыта заскорузлой холстиной, а по краям ее сидели палач и два его помощника... Воевода дал знак палачам. Они сорвали с телеги холстину. Под ярким утренним солнцем на телеге сверкнула голубая парча и еще что-то желтое, зеленое, золотое... Когда князь Семен подходил к своему насаду, палачи подхватили с телеги какое-то безжизненное тело и по сходням направились на передний струг, вслед за князем. По всему каравану прошел ропот, послышались возгласы недоумения: - Мертвое тело тащат! - Пошто мертвое тело в золотном наряде?! Палачи по-хозяйски взошли на струг. Один из них приставил лестницу к мачте и высоко перекинул петлю, двое других захлестывали петлей шею мертвого человека в нарядной одежде. С ближних стругов сотни глаз следили за ними. - Кто же мертвого весит?! То чучело, братцы! - Чучело Стеньки! - Болвана в золотный кафтан обрядили! - послышались голоса стрельцов. Люди смотрели теперь с любопытством на эту игру. Огромная голова разряженной куклы безвольно моталась, не попадая в петлю... Князь Семен между тем, не слыша за музыкой возгласов на стругах и не видя того, что творится, прошел на нос струга и укрепил на нем знамя. В тот же миг снова ударили пушки со всех стругов. Снова откликнулись пушки с "Орла", и палачи, наконец управившись с петлей, стали тянуть на мачту свою жертву. И вдруг казавшееся до тех пор безжизненным тело, подтянутое на самый верх мачты, задергалось, трепеща всеми членами... Звуки музыки оборвались. Люди ахнули. Князь Семен только тут оглянулся назад и отшатнулся от того, что увидел. Это была казнь юноши, до полусмерти замученного пытками, юноши с огромной, распухшей, вздутой, как тыква, искалеченной головой, со срезанными ушами и носом и будто нарочно приклеенными торчащими кошачьими усиками... Последнее содрагание пробежало по телу несчастного, вызывая жалость в сердцах всех, кто мог его видеть. - Изверги! Дьяволы! - крикнул, не выдержав, кто-то из ратных людей на одном из ближних насадов. - Вам самим так качаться! - воскликнул второй. Офицеры забегали по палубам этих стругов. Размахивая плетьми и тростями, они разыскивали виновных. Но роптал уже весь караван. Гул стоял над стругами, как в ульях. Многие ратные люди сдернули шапки с голов, не тая от начальных жалости и сочувствия. Молились и громко роптали также в толпе горожан, скопившейся у городской стены. - Эк сердечного истерзали! Вот мук-то принял за нас! - Молодой! Чай, матке-то с батькою безутешно будет! - А может, жене! - Батька к нам его послал! - уверенно выкликнул кто-то. - Самого атамана сынок! Бедня-ага! Да как же ответ-то дадим за него!.. - Не нам отвечать - воеводам!.. - Эй, брат-цы-ы-ы-и! Гляди, как зверье человеков мучи-ит! - послышался крик над Волгой. - Кто кришаль? Кто кришаль?! - заметался немец начальник по палубе. - Вон тот на мачте и сам кричит пуще всех!.. Князь Семен сбежал со струга на берег. Тревожный и взбудораженный, подскочил к воеводе. - Пошто ты, боярин, повесил его на корабль? - спросил он, едва сдерживая негодование и ненависть. Ратный человек, проведший всю жизнь в среде ратных людей, он знал отвращение воинов к казни и понимал, что зрелище казни бесчеловечно замученного пытками разинца лишь обращает сердца народа против бояр. Но Прозоровский словно не слышал Львова. Сидя в седле, он подъехал ближе к берегу и поднял руку. - Стрельцы! Люди ратные! - крикнул он. - Воровской подсыльщик народ призывал присягу и верность нарушить. И указал я его на мачте повесить ворам в острастку, чтобы видел вор Стенька, что вы государю любительны и присяге верны... Стрельцы молчали. - А вора того на мачте держать и в бою с ворами. С мачты его не снимать. Таков мой указ. - Ты боярин! Тебе-то с горы видней! - дерзко крикнули с одного из насадов. - С богом, ратные люди! Победы и одоления вам над врагами державы и государя! - сказал Прозоровский. И все промолчали. - Вздынай якоря-а-а! - закричал голова, чтобы не было так заметно молчание стрельцов в ответ воеводе. - Весла в во-оду-у!.. Князь Семен только махнул рукой и по сходням взбежал на струг. Еще раз прощально ударили пушки. Эхом откликнулся с рейда "Орел". Весла насадов взметнулись и разом ушли в воду. Караван боевых судов вышел в волжский поход с развернутым знаменем, с иконою впереди и с трупом казненного юноши на мачте переднего струга. На истерзанное тело, одетое в золотистого шелка рубаху, был накинут голубой парчовый зипун нараспашку, и на кончики вспухших, сожженных углями ног, в злобную насмешку над мертвым, палачи напялили зеленые сафьяновые сапожки. При последних судорогах несчастного один сапог сорвался и упал возле мачты. Он так и остался лежать ярким зеленым пятном под утренним солнцем. Ветер трепал голубые полы разинского зипуна, знакомого астраханцам. Черный Яр Царицынские жители сами сумели взять башню, в которой заперся воевода с ближними. Воеводу, приказных и московских стрельцов, захваченных в башне, привели на расправу к Разину. - Мне на что воевода, царицынски люди?! Вы сами с ним что хотите творите... - Они, батька, сколько людей побили - из башни стреляли! Мы в воду его. - А мне что! Сам замесил - сам и выхлебал! - сказал Разин, махнув рукой. Толпа поволокла воеводу и его приближенных к берегу Волги. Притащили большие мешки, сажали начальных людей в мешки и кидали в воду. На другое утро царицынские пришли проститься к Степану. На площади перед приказной избой собрали, казацким обычаем, круг, выбрали в атаманы старосту царицынских кузнецов. Новоизбранный атаман явился к Степану. Он был в кожаном запоне и рукавицах, коренастый, с окладистой русой бородой, без шапки, только узенький ремешок через лоб подхватывал седоватые кудрявые волосы. Вместо атаманского бруся - в руках кузнеца кувалда в полпуда. - Какое дело для войска укажешь городу, батька? - спросил он. - Может, ружье какое исправить? Ко всякому делу найдешь людей. И кузни у нас не хуже ваших донских. В кузнях Царицына загремели молоты. - Ишь, стучат! - говорил Разин. - Чай, слышно у нас на Дону! Мыслю, теперь приберутся еще казаки... В самом деле, что ни день текли толпы людей с Дона, с Хопра, Медведицы, из Слободской Украины - из-под Чугуева, Белгорода, Оскола... - Теперь хоть и грамоту вовсе забыть, и письма писать ни к чему. Сам народ разнесет о нас слухи! - говорил Еремеев. У царицынских городских ворот стояли воротные казаки. Службу несли строго: в город пускали после расспроса, поодиночке. Вновь прибылым ватажкам был атаманский указ становиться по берегу Волги. На несколько верст вдоль реки дымились костры, стояли шатры, паслись кони, и всюду шел торг. Казачьи разъезды вышли в верховья, отрезали весь уезд, никого не выпускали на север, к Камышину. Пришлых камышинцев спрашивали, каковы у них слухи. Там ничего не знали о взятии Разиным царицынских стен. Хотя видели, как по Волге прошли струги московских стрельцов, и слышали в низовьях пушечный бой, но были уверены в том, что все-таки сила стрельцов, прорвавшись мимо бугра, ушла в Астрахань. Из Астрахани и Черного Яра проходили отдельные ладьи. Казачьи заставы их пропускали в верховья, к Царицыну, но дальше дорога для них была закрыта. Пришедших поодиночке, всех, кого можно было заподозрить как воеводских подсыльщиков, допрашивали разинские войсковые есаулы. Один из отерханных волжских ярыжек, по виду бурлак, потребовал, чтобы его отвели к атаману. - На что тебе атаман? Я и сам войсковой есаул, - ответил ему Еремеев. - Плохой есаул, когда старых знакомцев не хочешь признать. Батька лучше признает! - с усмешкой ответил бродяга. Еремеев вскочил с места и бросился обнимать его. - Федор Власыч! Отколе! Какой судьбой? Что с тобою стряслось?.. Ой, бедняга, да как тебя скрючило! Не в застенке ли был? Идем, идем к батьке скорее. Вот рад-то будет!.. Постой, да что ж ты в экой одежке? Аль для тебя, есаул, не найдется цветного платья?! - Идем так. Батьку видеть хочу, а платье там после. Дорого, что до вас дошел, тут я дома. Разин тоже не сразу узнал яицкого есаула Федора Сукнина. - Да кто же с тобою так натворил, Федор Власыч? Неуж астраханские воеводы? Вот я им ужо, - сказал Разин, обнимая товарища по славному персидскому походу. - Скидывай все, бери мой кафтан да что хошь выбирай там из платья, на что падет глаз... Ты ведь брат мне, Федор. Митяй, расстарайся вина подобрей, виноградные Власыч любит... Скинув свои отрепья, Сукнин искупался в Волге, переоделся в атаманское добро и выглядел почти прежним, если не считать седины, посеребрившей усы, бороду и виски, да еще того, что в глазах, вместо прежних веселых брызг довольного жизнью бражника, горели золотистые беспокойные огоньки. Степан Тимофеевич его усадил на подушку в шатре, сам нацедил ему чарку темного сладкого вина, придвинул закуски. - Пей, ешь да сказывай... - Недолог, батька, рассказ, - начал Федор. - Из Астрахани ты - на Дон, а я - к себе в Яицкий городок. Пришел, поселился. Жена была рада. Мишатка - чай, помнишь его - за год возрос, что не узнать. Соседям устроил я пир и новому есаулу, а стрелецкому голове - в особину; на пиру ему два перстня с алмазами подарил да бухарский рытый ковер. Он кафтан еще захотел парчовый. Пропадай, не жалко, лишь дал бы в покое жить!.. Он меня обнимал, целовался. Казачка, моя, Настасьюшка, в церковь пошла, - протопоп ей мигнул, говорит: "Скажи казаку, что бога он обделил". Я разумею: и поп - человек. Ну - шубу ему с бобрами да добрую шапку, поповнам трем - по колечку. Попадье - таков шелковый плат, что сроду она не носила. Два было ровных; один своей Насте оставил, второй - протопопице... Ну, еще набежали людишки - подьячий, два сотника, целовальник кабацкий - что ни собака, то кус... Нате, жрите, не жалко!.. - Побил бы им рожи да гнал! - воскликнул Наумов. - И гнал бы, Степан, коли жил бы тогда на Дону. А Яицкий город тебе - не казацкие земли. Пришлось давать. Да то не беда: пропадай добришко, самим бы жить!.. - Сукнин вздохнул. - Головиха увидела шелков плат в церкви у протопопицы да ровный у Насти. Зовет меня голова: "Жена моя хочет вот экий же плат". Говорю: "И рад бы душой, ан сам не умею делать. Один - протопопице да один - казачке своей, а более нету". Голова говорит: "Баба моя с потрохами меня сожрет". Я ему: ты, мол, ей телогрею парчовую на собольем меху поднеси. Была телогрея персидская. Отдал, черт с ней! Так, вместо спасиба, змеиха прислала Настюше сказать, чтобы шелковый плат не смела носить. Настя - помнишь небось ее - женушка с жаром: как в церковь идти - ничего иного не хочет, как на плечи шелковый плат... Приходит домой, смеется: головиха, мол, все позабыла на свете, из церкви ушла, от обедни... Ну, смех!.. Я: мол, Настя, пошто ее дражнишь... Надень, когда дома аль в гости, на что тебе в церковь... - Сукнин с горькой усмешкой махнул рукой. - Женское сердце!.. На рождество у заутрени головиха вдруг к Насте сама: пожалеешь, мол, баба, что плат не хотела отдать. Сама станешь молить - не приму! У Настюши аж сердце зашлось от ее посула. А я-то махнул рукой: все пройдет. На святках гости сидели в моем дому. Что пьянства, что шуму!.. Вышел в сумерки я поглядеть коней. Слышу; многие люди в ворота. Кричат: "Воровской атаман Федька тут ли? Государь указал его в Астрахань везть". Ладно. В конюшне висел у меня чекменек верблюжий. Я чекмень - на плечи, в седло, да и был таков. На пальцах три перстня носил: воротным стрельцам подарил их - да в степь! "Вот те, думаю, шелковый плат!" Неделю кружил - безлюдно... Увидал огонек. Я уж рад: пес, мол, с ним, хошь язычники будут - все люди! Мороз. Отогреться, поесть!.. И попал: угодил к ногайцам. Согрели, собаки, перво плетьми, потом к огню все же кинули, кобылятины дали горячей, какой-то шкурой собачьей прикрыли. Согрелся. Заснул. Проснулся. Под шкурой тепло. Потянулся - глядь, связан! Ну, сам виноват - к волку в зубы залез. Наутро на шею рогатку надели. Вертеть жернова... По-татарски я ловок трепать языком. Стали спрашивать. Я говорю: мол, покрал коня да убег. Как один засмеется. "Ты, говорит, сам большой атаман, на что тебе красти коней!" Признал, окаянный. "Твоя голова, говорит, золотая. Большой выкуп возьмем". А кто же, спрошаю, заплатит? "Ваш бачка заплатит. Стенька-казак брата в беде не покинет..." - Разумеют ведь бриты башки! - перебил Наумов. - Я баю: наш атаман ушел на Дон. А он мне: Дон, мол, не дальний свет! Ты пиши письмо, моли - выкупа слал бы, а мы с тем письмом доскачем. А я-то писать не хочу. Мыслю - сам безо всякого выкупа вырвусь. Они мне колодку на ноги. "Не напишешь, и хуже будет". Я - отказ. А они веревку под шею пустили, скрозь рогатку продели да через ножную колоду. Ноги свели с головой, а руки назад... Робята татарские бегают. Тот меня за ухо дернет, тот метит стрелой будто в глаз, а обиды большой не чинят - знать, им старшие заказали... Три дня, три ночи так крючили, а развязали - я сам не могу разогнуться: все жилки зашлись. Ломота-а!.. Один паренек тут пристал. Говорит: "Хочу в казаки. Коли я, говорит, тебе волю дам, ты возьмешь ли меня с собою?" Я ему говорю: "Нельзя взять. Казаки крещены". Он смеется. "Я так, говорит, хотел испытать, что ты скажешь. Иной бы соврал, чтобы волю добыть, а ты правду молвил. Так, стало, я тебе верить буду", И тут же пытает: "Когда я тебя на волю спущу, принесешь ли ты мне выкуп за ту послугу?" Говорю: "Принесу". Он время выждал, однажды ночью колодки мне сбил, веревку разрезал, рогатку снял, дал овчинный кожух, сапоги и коня привел. И ушел я по звездам... Прибрался к самому Яику-городку, да войти не смею. К рыбакам возле устья пристал. Говорят, что хозяйку и Мишку злодеи с собой увезли. - Ну?! И Мишку?! - не выдержал Разин. - Куды ж они, дьяволы? Да на что им дите?! - И я то не чаял! На что им казачка да малый!.. Других казаков увели, кто был с нами в походе, а семьи не тронули, нет, - все казачки, робята дома... Я света невзвидел! Каб знать, мне бы краше любая мука!.. Оделся я рыбаком - прямо в Астрахань. Время - весна. Ходил, бродил, нюхал - никак ничего не прознал, где их держат. Мидельцев тюремных видал, да ведь гол человек. Подарить бы приказных - дознаются разом. А нечем дарить!.. Прошка Зверев - пропойца там есть, воеводский сыщик - стречается раз и два. Того гляди схватит... Я затаился у верных людей, у стрельчихи вдовой. Прознал одно: сотник стрелецкий был Сидор Ковригин, что в Яицкий город за мной приезжал, он увез и Мишатку и Настю. Где сотник живет? Стал пытать и проведал, что сотник в Камышине нынче служит. Коня я проел. Решился: пешки во Камышин дойду... А тут слух, что ты вышел на Волгу. В верховья дороги нету. От воевод заставы стоят. Я между застав - и сюда... - То и любо! - сказал Наумов. - Вышел в белый свет, а попал в родной дом! Он обнял за плечи Федора. - Кого же ты, Федор, хочешь себе под начало? - спросил Разин. - Хочешь, тебе слободских казаков отдам? Их сот пять прибралось - все больше черкасы... - Прости, Тимофеич, - возразил Сукнин. - Я перво в Камышин пойду, Ковригина-сотника дознаваться. Ведь жена и дите у меня пропали! Их найду и тогда ворочусь. - А как ты в Камышин пойдешь? Ведь тебя там схватят! - с насмешкой сказал Степан. - А я, батька, купцом! Товаров каких прихвачу! Воротных там подарю кой-каким добришком... Разин захохотал. - Ну, ты скажешь ведь, Федор, как насмех!.. Да неужто мы не на Волге?! А ты - как в чужой стороне! Надо тебе - и бери Камышин. Подумаешь, город велик! Сот пять прихвати с собой казаков. Сотника стрелецкого призовешь к себе - будет без шапки стоять, бить поклоны. Не скажет - и шкуру дворянску с живого спускай! А Камышин нам надобен - не напрасно возьмешь!.. Сукнин ошалело глядел на Степана. - Эх, батька! Сердце в тебе ведь какое, Степан Тимофеич! - растроганно вымолвил он наконец. Два десятка разинцев, переодетые в кафтаны московских стрельцов, уже совсем вечером постучались в ворота Камышина. "Кто таковы?" - "Московские стрельцы вам в подмогу. Воры на Волге воруют. Нас голова Лопатин прислал у вас тут стоять". Вызвали к воротам стрелецкого сотника. - Ты, сударь, меня, мужика, прости. Голова тебя сам не ведал, как величают, - поклонился стрелецкий десятник. - Чего же он мало прислал вас? - Наше малое дело, ить он голова - ему ведать. В Царицыне много оставил да в Черный Яр послал сотни две... - Дурак у вас голова, - рассердился сотник. - Наш Камышин ведь ключ к понизовью. Не дай бог, нас воры побьют, тогда и Царицын и Астрахань будут без хлеба! - Нас не побьют, мы московски! - откликнулся стрелецкий десятник. - Похвальбы в вас, московских, много! Идите. Утре вас по домам поселю, а покуда и тут, в караульной избе, заночуйте. Их впустили в ворота. И едва наступил рассвет, как пятьсот казаков уже были в городе и сотник без шапки стоял перед Федором. - Хозяйку твою и сына не я увез. Я Лушников, не Ковригин. Сидор Ковригин по воеводску указу сошел со своей сотней на низ, в Черный Яр. А я, сударь мой атаман, никого не обидел. Да ты хоть стрельцов спроси! Федор спросил камышинских стрельцов, вызвал посадских. Про сотника не сказал худого никто. - Ну, живи, коли так, - сказал Федор. - А буде измену какую затеешь, стрельцов сговаривать к худу учнешь - и побьют тебя насмерть. Федор оставил в Камышине сотню своих казаков. Жители города выбрали между собой атамана и есаулов, обещались держать заставы, ловить воеводских подсыльщиков и давать обо всем уведом в Царицын. Сукнин возвратился к Разину. - Город взял, а своих не нашел, - сказал он. - Беда боярам, когда ты по всем городам так пойдешь своих Настю с Мишаткой искать! Дорого воеводам дадутся казачьи семейки! - невесело усмехнулся Разин. - Что ж, теперь у тебя нетерпежка на Черный Яр? - В Черный Яр я хочу, Тимофеич, - с угрюмым упорством сказал Сукнин. - Нам с тобой по пути ныне, Федор. Поймали в степи гонцов к голове Лопатину от астраханского воеводы. Идут на нас сорок насадов. Я мыслю, должны они завтра дойти до Черного Яра. По Волге нам прежде них теперь не поспеть, а ты на конях ударь со степей по Черному Яру. И тотчас Сукнин, Еремеев, Серебряков, Чикмаз с пушками выступили в конный поход. В Царицыне Разин оставил "десятого казака", отобрав десятую часть казаков у каждого из своих есаулов. Степан Тимофеевич, Василий Ус и Наумов вышли по Волге на многих стругах и челнах. Алеша Протакин и Боба конные двигались между Ахтубою и Волгой. С самых времен царя Ивана Васильевича Нижняя Волга еще не видала такого большого войска. Атаман указал отоспаться, чтобы ночью идти и не жечь огней, потому что костры такого людного стана отразились бы заревом в темном ночном небе и дали заранее весть астраханцам... Федор Сукнин с товарищами окружили деревянные стены Черного Яра, сразу захватили все ладьи и челны, что лежали на берегу и стояли у пристани на приколе. Ладьи и челны, тотчас наполненные казаками, ушли в камышистые заливчики у противоположного берега. Далеко в степь в сторону Астрахани проскакали разъезды. Там залегли казацкие заставы, и только лишь после этого утром казаки вошли в город. Черноярцы не бились с ними. Стрелецкий голова, увидав, что стрельцы перешли на сторону разинцев, переодетый хотел убежать в Астрахань, но его поймали, посадили в мешок и бросили в Волгу. Тотчас с раскатов крепости на волжскую сторону были наведены пушки. Волга была в тумане. Когда рассеялся волжский туман, город открылся на крутом берегу, спокойный и сонный под жарким июльским солнцем. Колокола звонили к обедне, мирно перекликались между собой петухи, по стенам лениво бродили сторожевые. Караульные торчали и на бревенчатых вышках, поставленных по стенам для дозора. Кто мог думать, что под этой мирно дремлющей волжской гладью всего три часа назад погиб черноярский голова?! Как было узнать, что за этой стеной в караульной избе сотник Ковригин валяется на коленях перед Федором Сукниным! Ковригин признался Федору, что воевода ему не давал указа везти с собой в Астрахань Настю и Мишку. Он признался, что их увезти надумал сам вместе с яицким головой, что за увоз их он получил от головы подарки да еще голова послал с ним богатый посул астраханскому воеводе, чтобы тот не пустил Настю с мальчиком обратно на Яик. А прежде чем отправить их в Астрахань, голова сам дознавался у Насти плетьми, куда делся Федор, где он скрывается и где спрятал богатства, привезенные из персидского похода. Сотник клялся, что он не знает, куда Прозоровский девал семью Федора. Сукнин перетряс все в доме у сотника и нашел у него свой ковер, вывезенный из Персии, два серебряных кубка, парчовый кафтан и даренную Разиным саблю. Сотник в мешке пошел на дно Волги... - Камышин взял, Черный Яр одолел - и астраханские ворота с вереями повыбью, а Настю с Мишкой найду! - упорно сказал Сукнин. Караван астраханских насадов на веслах шел к Черному Яру. Над опаленными зноем волжскими берегами в мутном небе парили орлы, карауля сусликов и степную птицу. Над камышами и над водой, потрескивая трепещущими крылышками, носились