остроены подобным образом, - из обломков. Фундамент возвышался над землей на три фута - из крепких камней различных размеров, а выше шли кирпичи. Камни установлены так, что один торчит, другой западает, это создает странное, но интересное впечатление. Навесы крыши низкие и изогнутые, а сама крыша - высокая. Красивый дом, и мать скрупулезно поддерживала в нем чистоту. Мы разговаривали примерно с час, сидя в нашей гостиной, - отец, мать, Хуана и я, - когда дверь внезапно, безо всякого предупреждения распахнулась, и мы увидели человека в форме Каш гвардии. За ним появились другие. Мы встали и стояли в молчании. Двое вошли и заняли свой пост по обеим сторонам дверей, а затем вошел третий - высокий темный мужчина в форме коменданта, и мы сразу поняли, что это Ор-тис. За его спиной виднелось еще шестеро. Ор-тис посмотрел на каждого из нас и затем обратился к моему отцу: - Ты - брат Джулиан 8-й. Отец кивнул. Ор-тис смотрел на него какое-то время и затем его взгляд скользнул по матери и Хуане, и я увидел, что новое выражение появляется на его лице, смягчая яростный вид. Он был большим, но не настолько тяжелым, как самые крупные из его класса. Его нос был тонким и, скорее, привлекательным, глаза - холодные, серые и подозрительные. Он совершенно отличался от толстой свиньи - его предшественника. Очень отличался и представлял особую опасность; даже я заметил это. Я видел тонкую жестокую верхнюю губу и полную - чувственную - нижнюю. Одна принадлежала свинье, другая - волку. Жизненная сила и волчьи черты лишь подчеркивали это. Визит в наш дом был обычным для этого человека. Бывший комендант никогда не сопровождал своих людей на подобного рода дела; но Тейвос нагляделся на Ор-тиса. Он никому не верил - он должен был все видеть собственными глазами, и он не был ленивым, что было плохо для нас. - Значит, ты - Брат Джулиан 8-й! - повторил он. - О тебе поступили нехорошие сведения. Я прибыл сюда сегодня по двум причинам. Первая - предупредить тебя, что Каш гвардия управляется теперь совсем другим человеком, чем раньше. Я не потреплю обмана и предательства. Здесь должно быть только полное подчинение Джемадару в Вашингтоне - и каждый национальный и местный закон должны быть подчинены этому. Создающие проблемы и предатели проживут недолго. Манифест об этом будет прочтен на рыночной площади в субботу - манифест только что прибыл из Вашингтона. Наш великий Джемадар возложил великую власть на командиров Каш гвардии. Ты будешь приходить ко мне со всеми своими неприятностями. Где правосудие споткнется, я буду судом в последней инстанции. Правосудие в любом суде должно апеллировать ко мне. С другой стороны, я хочу, чтобы злоумышленники убоялись нового закона, и любой проступок будет рассматриваться перед военным трибуналом, возглавляемым комендантом Каш гвардии. Мы поняли, что это означает. Много ума не требовалось, чтобы понять всю безнадежность и ужас происходящего. Это означало, ни много ни мало, что наши жизни и свобода были в руках одного человека, и этот Ярт нанес самый разрушительный удар по человеческому счастью на Земле, где, по-нашему мнению, государства больше не существует. Он отнял у нас последние жалкие остатки утраченной свободы, которую должен был отобрать для укрепления своей мощной политической военной машины. - И, - продолжал Ор-тис, - я пришел по другой причине - причине, которая не сулит тебе ничего хорошего, Брат Джулиан; но мы посмотрим, мы посмотрим, - и повернувшись к своим людям, стоящим позади, он отдал короткий приказ: - Обыщите это место! Это было все, но в моей памяти возник другой человек, стоящий в этой гостиной, человек, у которого выпал пустой мешок, когда он поднял руку. Больше часа они обыскивали наши три маленькие комнатки. Больше часа они переворачивали все наши пожитки снова и снова; однако они в основном обыскивали гостиную и особенно камин, в надежде найти спрятанное там. Дюжину раз мое сердце замирало, когда я видел, как они ощупывают камни в камине. Мы все знали, что они ищут - все, кроме Хуаны, - и мы знали, что это будет означать для нас, если они найдут его. Смерть для отца и для меня, и участь худшая, чем смерть, для матери и девушки. И подумать только, Йохансен совершил это лишь для того, чтобы заслужить милость нового коменданта! Думаю, что он действовал только из этих соображений. Боже, если бы я знал настоящую причину! И пока они искали, Ор-тис беседовал с нами. В основном он говорил с матерью и Хуаной. Я ненавидел тот взгляд, которым он поглядывал на них, в особенности на Хуану; но его слова были достаточно вежливыми. Он, казалось, хотел произвести на них впечатление своими политическими идеями - он, происходящий из класса, похитившего у женщин свободу, которую те завоевали в двадцатом веке после многих веков рабства и мучений, и пытался обратить их в свою политическую веру! Они не имели ничего - ни одна женщина не имела ничего - они только знали как ненавидеть и проклинать захватчиков, отбросивших их назад, в новое, еще худшее рабство. Это была их политика, это была их религия. Ненависть. Но тогда мир был одной только ненавистью - ненавистью и страданием. Отец говорил, что так было не всегда; что когда-то мир был счастлив, по крайней мере, наша часть мира; но люди не понимали своего собственного счастья. Они прибывали со всех концов света, чтобы попользоваться нашим счастьем, и, победив, решили украсть его, а когда пришли калкары, - они помогали им. Ладно, они искали больше часа и ничего не нашли; но я знал, что Ор-тис был не доволен тем, что вещь, которую он искал, не найдена, и в конце обыска я заметил, что он теряет терпение. Он дал новое направление поисков, и когда те вновь не увенчались успехом, он пришел в ярость. - Свинья янки! - внезапно воскликнул Ор-тис, поворачиваясь к моему отцу. - Ты еще увидишь, что тебе не удастся обвести вокруг пальца предка великого Джемадара Ортиса, как ты одурачивал остальных, но это ненадолго. Я носом чую предателей. Я чувствую янки задолго до того, как большинство людей может распознать их. Слушай мое первое предупреждение, слушай последнее предупреждение. За каждое предательство в Тейвосе наказанием будет смерть или шахты. Он мгновение стоял в тишине, смотря на отца, и затем его взгляд перескочил на Хуану. - Кто ты, девушка? - требовательно спросил он. - Где ты живешь, и что ты делаешь, чтобы увеличить преуспеяние коммуны? "Увеличить преуспеяние коммуны!" - эта фраза часто срывалась с их губ, и она всегда была обращена к нам - бессмысленная фраза, где вообще не было никакого преуспеяния. Мы кормили калкаров, и это была их идея преуспеяния. Нашей идеей, по-моему, была лишь идея сохранить жизнь и продолжать влачить свое рабство. - Я живу с Молли Шиихан, - ответила Хуана, - и помогаю ей заботиться о цыплятах и маленьких свинках; кроме того, я помогаю ей в домашней работе. - Г-м! - хмыкнул Ор-тис. - Домашняя работа! Это хорошо - мне как раз нужен кто-то, чтобы поддерживать мою квартиру в порядке. Как насчет этого, моя девочка? Это будет легкая работа, и я буду отлично платить тебе - и никаких цыплят или свиней больше. А? - Но я люблю маленьких свинок и цыплят, - умоляла она, - я счастлива с Молли - я не хочу никаких изменений. - Ты не хочешь изменений, а? - он подмигнул ей. Она отшатнулась и приблизилась ко мне, словно в поисках моей защиты, и я почувствовал, как ее тело касается моего. - Молли без сомнения справится со своими свиньями и цыплятами без посторонней помощи. Если у нее их так много, что она не может с ними справиться, то мы пойдем и посмотрим, почему она настолько преуспевающая, больше чем большинство нас - может быть, она должна платить большие налоги - посмотрим. - О, нет! - воскликнула Хуана, испугавшись теперь за Молли. - Пожалуйста, у нее их немного и довольно жалких, и она со своим мужчиной должна как-то жить после того, как будут заплачены налоги. - Значит она не нуждается в помощи, - сказал Ор-тис с решимостью, и подлая ухмылка появилась на его губах. - Ты пойдешь и будешь работать на меня, девушка! И тут Хуана удивила меня - она удивила нас всех, и в особенности Ор-тиса. До этого она умоляла и, казалось, была несколько испугана; но сейчас она выпрямилась в полный рост и, приподняв подбородок, посмотрела Ор-тису прямо в глаза. - Не пойду, - заявила она глухо. - Не желаю, - и замолчала. Ор-тис выглядел изумленным, его солдаты опешили. На мгновение все замолчали. Она не дрожала, как можно было ожидать. Ее голова была высоко поднята, и девушка смотрела с нескрываемым презрением на калкаров. Отец стоял, как обычно, рядом и кивал головой; но я видел, что он следит за Ор-тисом краем глаза, и его пальцы шевелились, словно они добирались до ненавистного горла. - Ты пойдешь, - сказал Ор-тис, несколько покраснев от такого поражения. - Есть множество способов, - он посмотрел прямо на меня, повернулся и, сопровождаемый своей Каш гвардией, покинул дом. 5. БИТВА В РЫНОЧНЫЙ ДЕНЬ Когда дверь за ним захлопнулась, Хуана закрыла лицо руками. - Господи! Какое несчастье я приношу везде, - разрыдалась она. - Моему отцу и матери я принесла смерть, а сейчас вам всем я приношу несчастье и, возможно, тоже смерть. Но этого не будет - вы не будете страдать из-за меня! Он посмотрел прямо на тебя, Джулиан, когда говорил свои слова. Что он собирается делать? Вы ведь ничего не сделали. Но вам не нужно бояться, я знаю, как исправить вред, который я принесла этому дому, хотя и не хотела того. Мы попытались убедить ее, что мы не беспокоимся, что мы будем защищать ее так, как только сможем, и она не должна думать, что принесла нам больше хлопот, нежели у нас было; но она только качала головой и наконец попросила меня отвести ее домой, к Молли. Она молчала всю дорогу, хотя я делал все возможное, чтобы как-то развеселить ее. - Он не сможет тебя заставить работать на него, - уверял ее я. - Даже Двадцать Четыре, какие бы они не были испорченные, не посмеют отдать такого рода приказ. Мы еще не совсем рабы. - Но я боюсь, что он найдет способ, - ответила она, - через тебя, мой друг. Я видела, как он посмотрел на тебя, и это был жуткий взгляд. - Я не боюсь, - сказал я. - Я боюсь за тебя. Нет, этого не будет! - она сказала это с окончательной убежденностью. Затем пожелала мне спокойной ночи и, войдя в дом Молли, закрыла дверь. По пути домой я очень беспокоился о ней, потому что не хотел, чтобы она была несчастлива. Я чувствовал, что ее страхи несколько преувеличены, потому что даже такой наделенный властью человек, как комендант, не может ее заставить работать на себя, если она того не хочет. Позднее он мог бы взять ее в качестве своей женщины, если у нее не будет мужчины, но даже тогда у нее останется выбор - месяц, в течение которого женщина может найти кого-нибудь еще, если она не хочет выращивать его детей. Так гласил закон. Естественно, они находили способы обойти закон, когда страстно желали девушку - мужчина, выбранный ею, мог, например, быть обвинен в каких-то преступлениях или даже найден в одно прекрасное утро загадочно убитым. Женщина должна быть настоящей героиней, чтобы долго противостоять им, и мужчина должен был действительно глубоко любить девушку, чтобы быть готовым пожертвовать своей жизнью ради нее - и даже тогда существовала опасность, что ее не спасти. Оставался единственный способ, и когда я достиг своего жилища, то был более чем уверен, что она прибегнет именно к нему. Несколько минут я топтался в нерешительности и с каждой минутой уверенность в том, что произойдет худшее, росла. Это превратилось в манию. Я видел ее внутренним взором и не мог больше этого выдержать. Не закрыв дверь, я помчался в направлении дома Джима так быстро, как только поспевали мои ноги. Но еще до того, как я добежал до него, я увидел призрачную фигурку, направляющуюся в сторону реки. Я не мог разобрать, кто это был; но я догадывался и удвоил скорость. Небольшой склон возвышается над потоком в этом месте, и я увидел, как фигура на мгновение остановилась на нем, а потом - исчезла. Внизу раздался всплеск воды, круги пошли по поверхности реки, и в них отражались звезды. Я видел все происходящее - в течении доли секунды, когда остановился на склоне - и нырнул вниз головой в воду поблизости от центра расходящихся кругов. Мы выплыли вместе, бок о бок, я протянул руку и схватил ее за тунику и после этого, держа ее на расстоянии вытянутой руки, поплыл к берегу, удерживая ее подбородок над водой. Она не сопротивлялась, и когда наконец мы оказались на берегу, она повернулась ко мне, и в ее глазах не было слез; правда, она всхлипывала. - Почему ты сделал это? - простонала она. - Ну почему ты сделал это? Это был единственный способ, единственный. Она выглядела такой жалкой и несчастной и одновременно такой прекрасной, что я с трудом удерживался от того, чтобы не обнять ее, и в этот момент, совершенно неожиданно, я понял, что был настолько глуп, не понимая раньше, что я люблю ее. Но я только крепко сжал ее ладони в своих и принялся умолять, чтобы она ничего подобного больше не делала. Я сказал ей, что, может быть, она никогда больше не услышит об Ор-тисе и что было бы неразумно убить себя, пока действительно это не останется единственно возможным выходом. - Я не боялась за себя, - сказала она. - Я всегда могу в самую последнюю минуту найти какой-то выход; я боялась за тебя, ты был так добр ко мне. Если я сейчас исчезну, то вы будете в безопасности. - Я предпочитаю пребывать в опасности, чем позволить тебе исчезнуть, - просто ответил я. - Я не боюсь. И перед тем, как я ушел, она пообещала мне, что не будет повторять своей попытки, пока это действительно не будет единственным выходом. Пока я медленно шел к дому, мои мысли были наполнены горечью и печалью. Моя душа восставала против жестокого социального порядка, который даже у молодежи похищал счастье и любовь. Кроме того, что-то внутри меня - подозреваю, что какой-то унаследованный инстинкт - кричал, что это моя родина, и я обобран до нитки отпрысками лунных мерзавцев. Мой американизм был силен во мне - и стал еще сильнее из-за вековых попыток наших завоевателей сломать его, потому мы и должны были скрывать его. Они называли нас янки - оскорбляя, но наоборот - это была наша гордость. И мы в свою очередь называли их кайзерами; отец говорил, что в древние времена это было самым гнусным ругательством; но и сейчас оно было презреннейшим словом. Добравшись до дома я увидел, что свеча до сих пор горит в гостиной. Я покинул дом так быстро что не подумал об этом и когда я подошел ближе, то увидел кое-что еще. Я двигался очень медленно, и в мягкой пыли дороги мои мягкие ботинки не издавали ни звука, иначе я не увидел бы того, что увидел - две фигуры, стоящие в тени стены, и рассматривающие сквозь окно нашу гостиную. Я бесшумно прокрался вперед и увидел, что один из них был в форме Каш гвардии, тогда как второй был одет в одежду моего класса. В последнем я узнал узкие плечи и нескладную фигуру Питера Йохансена. Я не удивился такому подтверждению моих подозрений. Я знал, для чего они здесь: они надеялись найти секретное место, где спрятан Флаг. Но кроме того я знал и то, что не следует опасаться, что они его обнаружат, разве что он будет вынут из тайника; но я твердо знал, что этого не может быть, особенно в то время, когда мы находимся под подозрением. Поэтому я спрятался и следил за ними какое-то время, а затем обогнул дом и вошел в дверь, делая вид, что не подозреваю об их присутствии, чтобы не дать им повода думать, что они обнаружены. Сняв одежду, я лег в постель и потушил свечу. Я не знал, как долго они там оставались, и хотя это было неприятное ощущение, я был рад, что мы предупреждены. Утром я рассказал отцу и матери, что видел. Мать вздохнула и покачала головой. - Ну вот, начинается, - сказала она. - Я была уверена, что рано или поздно это начнется. Одного за другим они переловят нас... правда, сейчас наш ход. Отец ничего не сказал. Он закончил свой завтрак в молчании, а когда выходил из дому, то смотрел себе под ноги; его плечи опустились, подбородок лежал на груди - медленно, словно раскачиваясь, мой отец шел как человек, чье сердце и душа разбиты. Я увидел, как мать подавила рыдания, глядя ему вслед. Я подошел к ней и положил руку на плечо. - Я боюсь за него, Джулиан, - сказала она. - Такая душа, как у него, с трудом переносит уколы несправедливости и деградации. Кое-кто не принял бы все это так близко к сердцу, как он, но он гордый человек из гордой семьи. Я боюсь... - она замолчала, словно боясь высказать вслух свои страхи. - Я боюсь, что он что-нибудь с собой сделает. - Нет, - ответил я, - он слишком храбр для этого. Все пройдет - они ведь только подозревают, а не знают наверняка - а мы будем осторожны, и тогда все будет нормально... насколько это может быть в нашем мире. - А Ор-тис? - спросила она. - Не может быть ничего нормального, пока здесь его воля. Я знал, что она имеет в виду Хуану. - Его воля ничего не значит, - ответил я. - Разве я не здесь? Она слабо улыбнулась. - Ты очень силен, мой мальчик, - сказала она, - но что значат две сильные руки против Каш гвардии? - Этого будет достаточно для Ор-тиса, - ответил я. - Ты убьешь его? - прошептала она. - Они разорвут тебя на куски! - Они могут разорвать меня на куски только раз. Это был рыночный день, и я отправился на рынок с несколькими кусками пряжи, кожей и сыром. Отец не пошел со мной - фактически я отсоветовал ему идти, так как там будут Соор и Хоффмейер. Один сыр я взял для взятки Соору. Боже, как я ненавидел делать это! Но отец и мать думали, что это умилостивит этого типа. Думаю, они были правы. Борьба за выживание не нуждается в новых неприятностях. Рынок был переполнен, а я немного запоздал. Здесь крутилось множество Каш гвардейцев - больше, чем обычно. Это был теплый день - первый по-настоящему теплый день, - и множество людей сидело перед конторой Хоффмейера. Когда я прибыл, то увидел, что Ортис здесь, также как и Пхав, угольный барон, и Хоффмейер - естественно, со многими остальными, включая нескольких калкарских женщин и детей. Я узнал женщину Пхава - предательницу, которая по собственному желанию пошла с ним - и их маленького ребенка, девочку шести лет. Девочка играла в пыли в ста футах от основной группы людей, и только я рассмотрел ее, как мое сердце на мгновение замерло. Двое мужчин перегоняли небольшое стадо скота на рынок, когда я внезапно увидел, как одно из существ, - огромный бык - отрывается от стада и с низко склоненной головой мчится к маленькой фигурке, играющей в пыли и не подозревающей об опасности. Мужчины пытались остановить чудовище, но их попытки были бесполезны. Находящиеся под навесом заметили опасность, грозившую ребенку в тот же момент, что и я, они вскочили и закричали. Женщина Пхава завопила, а Ор-тис крикнул на помощь Каш гвардию; но никто не стал на пути разъяренной бестии, чтобы спасти ребенка. Я находился ближе всех к месту событий и не раздумывая бросился вперед; но пока я бежал, в моем мозгу проносились ужасные мысли. Она - калкар. Она - отпрыск чудовища Пхава и женщины, которая стала предателем своего народа, чтобы получить взамен роскошь, комфорт и безопасность! Множество жизней было загублено для того, чтобы она роскошествовала! Многие ли из них спасли бы мою дочь или сестру? Эти мысли проносились в моей голове, пока я бежал, но я не останавливался: что-то внутри заставляло меня двигаться с максимальной скоростью. Может, все случилось именно так просто потому, что она была маленькой девочкой, а я - потомком американских джентльменов. Нет, я поступал правильно, несмотря на то, что мое чувство справедливости кричало: ты должен позволить ребенку умереть! Я успел к девочке несколькими секундами раньше быка. Увидев, что я стою между ним и ребенком, он остановился и, наклонив голову, принялся рыть землю, поднимая вокруг себя клубы пыли. Затем он бросился на меня; но я встретил его, решив держаться, пока ребенок не спрячется, если это будет в человеческих силах. Бык был огромным и очень злобным; видимо, это и объясняло, почему его привели на рынок. Казалось, он с легкостью справится со мной; но я решил умереть, сражаясь. Я крикнул девочке, чтобы она убегала, а затем мы с быком схватились. Я уцепился за его рога. Он попытался сбросить меня, но я использовал всю силу своего тела. Я дал почувствовать свою силу Адским собакам в ту ночь; сейчас я знал, что у меня в запасе есть еще сила, и к собственному изумлению мне удалось сдержать огромного зверя и медленно, очень медленно я начал поворачивать его голову влево. Он сопротивлялся, упирался и дергался; я чувствовал, что мускулы на моей спине, руках и ногах напрягаются до последней степени, чтобы сдержать его; но с самого первого мгновения я знал, кто хозяин положения. Каш гвардия бросилась на помощь, и я слышал, как Ор-тис кричит им, чтобы они пристрелили быка; но раньше, чем они достигли нас, я наградил животное последним могучим ударом кулака, и бык сначала опустился на колени, а затем перевернулся на бок. Я удерживал его в таком положении, пока не подбежал сержант и не выпустил пулю ему в голову. Когда бык наконец замер, подошли Ор-тис, Пхав и остальные. Я увидел их, когда вернулся к своим пожиткам, коже и сыру. Ор-тис окликнул меня. Я повернулся и посмотрел на него как человек, который не собирается иметь с ним ничего общего, что, собственно, было правдой. - Иди сюда, парень, - приказал он. Я молча приблизился на несколько шагов и снова остановился. - Чего ты хочешь? - спросил я. - Кто ты? - Он внимательно осматривал меня. - Я никогда не видел подобной силы ни у одного человека. Ты должен служить в Каш гвардии. Как тебе это понравится? - Мне это совсем не понравится, - ответил я. И тут, по-моему, он наконец узнал меня, и в его глазах появился лед. - Нет, - сказал он, - нам не нужны такие среди наших людей. - Он повернулся, но затем снова обернулся ко мне. - Смотри, молодой человек, - рявкнул он, - используй силу толково и правильно. - Я воспользуюсь ею наверняка толково, - ответил я, - и совершенно правильно. Мне показалось, что женщина Пхава собиралась поблагодарить меня за спасение ребенка и, видимо, сам Пхав тоже, они оба направились ко мне; но когда они увидели, как отношение ко мне Ор-тиса резко меняется, они отвернулись, за что я был им благодарен. Я заметил Соора, который смотрел на меня с ухмылкой на устах, и Хоффмейера, подмигивающего мне с хитрым выражением на лице. Я собрал свои пожитки и направился в ту часть рынка, где мы обычно выставляли свой товар. Там я обнаружил, что человек по имени Вонбулен занял мое место. Существует неписанный закон, по которому каждая семья имеет свое место на рынке. Я был третьим поколением Джулианов, привозивших продукцию именно сюда - в основном, лошадей, потому что мы любили лошадей и разводили их; но в последнее время занялись козами, когда государство запретило разводить лошадей. Хотя мы с отцом иногда до сих пор объезжали лошадей для Двадцати Четырех, мы не выращивали их больше. У Вонбулена было свое место в дальнем углу, где торговля шла не так бойко, как в нашем районе, и я не мог понять, что он делает на нашем месте, где он выставил три тощих свиньи и несколько мешков пшеницы. Я спросил его, почему он здесь. - Это мое место, - сказал он. - Сборщик налогов Соор приказал мне занять его. - Ты уберешься отсюда, - ответил я. - Ты знаешь, что оно наше - всякий в Тейвосе знает, что так было много лет. Мой дед построил его, и моя семья регулярно чинила его. Так что - убирайся! - Я никуда не уйду, - ответил он насмешливо. Он был огромным, и когда злился, то выглядел весьма устрашающе; у него росли большие усы, торчащие с обеих сторон носа, прямо как клыки одного из его боровов. - Ты уберешься или тебя придется выкинуть, - сказал я, но он опустил руки на барьер и попытался загородить мне путь. Зная его как тупого и глупого человека, я решил застичь его врасплох, поэтому держась рукой за верхнюю планку, я качнул загородку ему в лицо и ударил его коленом в грудь. Это отбросило его на землю в свиной навоз. Я так сильно толкнул его, что он перекувырнулся. Вонбулен начал подниматься на ноги, изрыгая ругательства. В его глазах плясало бешенство. И через мгновение он бросился на меня! Это походило на атаку быка, с которым я только что справился, с той разницей, что Вонбулен был разъярен еще больше и выглядел гораздо хуже. Его огромные кулаки свистели с ужасающей скоростью, рот открылся, словно он собирался пожрать меня живьем; но по кое-каким причинам я не испытывал страха. Честно говоря, я улыбался, видя его лицо и его торчащие усы, перепачканные грязью. Я парировал его первый неистовый удар и, приблизившись, ударил его не очень сильно в лицо - я уверен, что бил его не в полную силу, потому что не хотел этого; я хотел поиграться с ним - но результат был для меня совершенно неожиданным, в общем, как и для моего врага, правда, не таким болезненным. Он отлетел от моего удара на целых три фута и снова рухнул на спину, выплевывая кровь и зубы изо рта. Тут я поднял его за шиворот и за штаны, поднял его над головой и швырнул туда, где - я только тут заметил это - собралось множество зрителей. Вонбулен не пользовался популярностью в Тейвосе, и я увидел множество широких улыбок на лицах людей моего класса; однако были и другие, которые не улыбались. Это были калкары и полукровки. Я увидел все это мельком и вернулся к своей работе. Вонбулен лежал на земле там, где свалился. Рядом с ним я швырнул его мешки пшеницы и его свиней. После этого я открыл загородку, чтобы внести туда свой товар. Внезапно я наткнулся на Соора, преградившего не путь и смотрящего на меня с ненавистью. - Что это значит? - громко завопил он. - Это значит, - ответил я, - что никто не сможет украсть у Джулианов место так легко, как казалось Вонбулену. - Он не украл его, - продолжал кричать Соор. - Я дал это место ему. Убирайся отсюда! Оно его! - Это не ваше имущество, чтобы раздавать его, - ответил я. - Я знаю свои права; ни один человек не может выгнать меня отсюда без борьбы. Ты понял меня? И, отвернувшись от него, я принялся заносить свои пожитки в загородку. Закончив, я увидел, что больше никто не улыбается - мои друзья выглядели очень мрачными и перепуганными; ко мне подошел человек и стал рядом; когда я повернулся в его сторону, то увидел, что это Джим. И только тут я понял, насколько серьезный проступок я совершил, и огорчился появлению Джима, который таким образом молча дал понять, что он со мной во всем, что я сделал. Никто больше не подошел, хотя многие ненавидели калкаров не меньше нас. Соор был в ярости; но он не мог остановить меня. Только Двадцать Четыре могли отобрать у меня мое место. Он всячески обзывал меня и издевался надо мной; но я заметил, что сначала он отошел подальше. Это было, словно изысканное яство для изголодавшегося человека: знать, что один из завоевателей боится тебя. И пока что это был самый счастливый день в моей жизни. Я быстро загнал коз в загородку и, держа один из сыров в руке, позвал Соора. Он повернулся, скаля зубы, словно крыса, загнанная в угол. - Ты приказал отцу принести тебе подарок, - закричал я во всю силу своих легких, и меня слышали все, и все обернулись ко мне. - Вот он! - крикнул я. - Держи свою взятку! - и я швырнул сыр ему в лицо изо всех сил. Он рухнул наземь, словно подстреленный, а люди разбежались в стороны, подобно перепуганным кроликам. Я начал развешивать шкуры вокруг загородки, чтобы дотошные покупатели могли их хорошенько рассмотреть. Джим, чье место было рядом с нашим, молча смотрел на меня через загородку в течение нескольких минут. Наконец он сказал: - Ты совершил огромную глупость, Джулиан, - сказал он и добавил: - Я горжусь тобой. Я был не совсем уверен, что понял его правильно, и решил, что, видимо, он тоже желал бы умереть за удовольствие победить их. Я не сделал этого не из-за нехватки ярости или силы; я вспомнил склоненную голову отца и слезы матери, понимая: если мы не будем держать голову так высоко, как подобает мужчинам, так лучше уже умереть. Да, перед моими глазами все время стояли подбородок отца, склоненный на грудь, и его неверные шаги, и я стыдился за него и за себя; но я частично отмыл этот позор, и в моем мозгу наконец окончательно выкристаллизовалось то, что должно было давным-давно сформироваться: решение прожить остаток жизни с высоко поднятой головой и кулаками наготове - прожить мужчиной - какой бы короткой не оказалась эта жизнь. 6. ТРИБУНАЛ Вечером я заметил небольшое оживление в рядах Каш гвардии, крутящейся по рынку. Они постепенно подходили к моему месту и останавливались рядом. Наконец дежурный сержант обратился ко мне: - Ты - Брат Джулиан 9-й? - спросил он. - Да, Джулиан 9-й, - ответил я. - Лучше тебе быть Братом Джулианом 9-м, когда будешь обращаться к Брату генералу Ор-тису, - прорычал он в ответ. - Ты арестован, отправляйся с нами! - За что? - спросил я. - Брат Ор-тис велел сказать тебе, если ты не знаешь, ты должен явиться к нему. Так! Началось - и началось очень быстро. Я почувствовал жалость к матери; но все равно я был доволен. Если бы в мире не существовало такого человека, как Хуана Сент Джон, я был бы совершенно счастлив, потому что знал: отец и мать вскоре последуют за мной и, как они учили меня, мы воссоединимся в другом мире - мире, где нет калкаров и налогов - но в этом мире жила Хуана Сент Джон, и я был уверен в этом мире, а в существовании другого сомневался, потому что никогда его не видел, как и никто другой. Не было никаких причин отказываться идти с Каш гвардией. Они просто-напросто пристрелили бы меня из своих ружей. И я решил, что захвачу с собой хотя бы парочку этих важных свиней до того, как буду убит. Никто не знал, что они сделают - только все были уверены, что это будет очередная несправедливость. Ладно, они отвезли меня в штаб-квартиру Тейвоса, находящуюся на берегу озера; но так как они везли меня в повозке, запряженной лошадью, путь оказался не утомительным, как я боялся. Мы проехали через множество рынков, кварталов, лежащих по пути к штаб-квартире, и всю дорогу люди смотрели на меня так же, как я смотрел на других арестованных, которых везли неведомо куда. Иногда они отворачивались, иногда - нет, Я размышлял, как бы я поступил на их месте. Наконец мы попали в штаб-квартиру, миновав мили старых руин, где я играл и копался ребенком. Меня сразу же привели к Ор-тису. Он сидел в большой комнате во главе длинного стола, и я увидел, что здесь находятся и другие представители ненавистной власти, известной как "Двадцать Четыре", формы правления, которую калкары привезли с Луны столетие назад. Двадцать Четыре обычно были комитетом, состоящим из двадцати четырех человек. Но сейчас это осталось просто названием для обозначения власти и тирании. Ярт Джемадар в действительности был, как и гласил его лунный титул, императором. Его окружал комитет из двадцати четырех калкаров; но они лишь соглашались с ним и могли быть заменены по его желанию, так что представляли не более, чем игрушку в его руках. Его слово представляло ту же власть, что и Двадцать Четыре, и он получал ее от рождения, поэтому мы говорили о нем, как о Двадцати Четырех или как о Тейвосе, и я сначала думал, что это одно и то же. Многих из сидящих я узнал, они были членами нашего Тейвоса. Пхав и Хоффмейер тоже были здесь, они представляли наш район или предавали, как всегда говорил мой отец. Я был уверен, что никакого совещания не будет, так же как и в другом доме, южнее - отличном здании стародавних времен, восстановленном частично государством для штаб-квартиры, прекрасном сооружении прежних времен со львами, стоящими по обеим бокам от широкого входа. Нет, это был не Тейвос; до меня наконец дошло, что на меня опустилась тяжелая длань нового закона, о котором упоминал Ор-тис - специального военного трибунала для особо провинившихся. Это было первое заседание, и на счастье я совершил неблаговидный поступок как раз вовремя, и они решили испытать новый порядок на мне. Я стоял перед охранниками у стола и смотрел на лица сидящих. Я не увидел ни единого дружественного лица - ни одного существа моего класса или расы - одни лишь свиньи, свиньи, свиньи. Низкобровые, груболицые люди, скорчившиеся в своих креслах, расползшиеся в своей одежде, нечесаные, немытые, отвратительно выглядевшие - и это был состав трибунала, который должен был судить меня, и за что?! Ор-тис спросил, кто выдвигает против меня обвинения и в чем, собственно, дело. Тут я заметил Соора. Он должен был находиться в нашем районе и собирать налоги; но его там не было. Нет, он находился здесь, предвкушая более приятное дело. Он посмотрел на меня с ненавистью и начал обвинение; сопротивление представителю закона при исполнении своих обязанностей, а также попытка убийства последнего с использованием смертельно опасного оружия. Они грозно посмотрели на меня, явно ожидая, что я буду дрожать от страха, как вело себя большинство до меня; но я не дрожал, обвинение прозвучало слишком неожиданно. Боюсь, напротив, я рассмеялся. Я уверен в этом. - Что такое?! - воскликнул Ор-тис. - Что тебя так рассмешило? - Обвинение, - ответил я. - А что здесь смешного? - спросил он снова. Людей расстреливали и за меньшее, людей, и не подозревавших о совершенном преступлении. - Я не мешал представителю закона исполнять свои обязанности, - сказал я. - В обязанности сборщика налогов не входит распределение мест на рынке, правда ведь? Наше место мы занимали в течение трех поколений. Я спрашиваю тебя, Ор-тис, это так? Ор-тис вскочил со своего места. - Как ты смеешь обращаться ко мне подобным образом? - закричал он. Остальные повернули ко мне перепуганные, стуча по столу своими грязными руками, крича и возмущаясь моим поведением; но я держал голову так высоко, как поклялся делать до самой смерти. Наконец они поутихли, и я снова задал вопрос Ор-тису, ожидая услышать от него ответ. - Нет, - наконец признал он. - Только Тейвос может сделать это - Тейвос или комендант. - Значит я не сопротивлялся представителю закона, - парировал я, - тем, что отказался покинуть свое собственное место. И теперь следующий вопрос: разве сыр - смертельное оружие? Они все согласились, что нет. - Он потребовал подарок от моего отца, - пояснил я, - и мне пришлось бросить ему сыр. Он не имел по закону никакого права требовать его, но я бросил и попал ему в лицо. Согласен, это так же незаконно, как и его требование. Я знаю свои права по закону и хочу, чтобы они соблюдались. С ними никогда не говорили подобным образом, и внезапно я понял, что это мой единственный шанс справиться с этими существами. Они были моральными - как, впрочем, и физическими - трусами. Они не могли спокойно видеть честного бесстрашного человека. И, действительно, они начали выказывать признаки растерянности. Они знали, что я прав, и не могли бороться со мной, пока я не окажусь на коленях. У них не хватало смелости что-либо возразить мне. Естественно, они тут же принялись искать козла отпущения, и Ор-тис недолго колебался - его ненавидящий взгляд остановился на Сооре. - Это человек говорит правду? - заорал он на сборщика налогов. - Ты отобрал его место? Он не совершил ничего большего, а просто бросил тебе сыр? Соор - трус перед вышестоящими начальниками - залился краской и задрожал. - Он пытался убить меня, - слабо пробормотал сборщик налогов, - и он чуть не убил Брата Вонбулена. Тогда я рассказал, что произошло. Я говорил убедительным тоном и старался держать себя в руках. Я не боялся их, и они знали это. Иногда мне казалось, что они страшатся самой этой правды, словно во мне было что-то, что могло причинить им вред; они ведь всегда боялись революции. Вот почему они загнали нас так низко. Приговор гласил: я могу идти, но должен помнить, если я не буду адресоваться к своим согражданам, как к братьям, то буду наказан. Даже тогда я парировал и сказал, что не могу называть человека братом, если он мне не брат. Все дело было фарсом; но вообще все суды были фарсом, только, как правило, шутка всегда кончалась плохо для обвиняемого. Их никто не уважал, как, по-моему, уважали суды в прошлые времена. Ведь здесь не было ни порядка ни системы. Мне пришлось проделать пешком всю дорогу домой - новое доказательство справедливости правосудия - и я пришел через час или два после ужина. Дома я обнаружил Молли, Джима и Хуану. Было заметно, что мать плакала. И она снова заплакала, едва увидев меня. Бедная матушка! Иногда я думаю: неужели во все времена материнство было сущим наказанием; но нет, этого не могло быть, иначе человеческая раса вымерла бы задолго до появления калкаров. Джим рассказал им, что случилось на рынке - эпизод с быком, встреча с Вонбуленом и, наконец, с Соором. И впервые в моей жизни я слышал, как отец смеется. Хуана тоже улыбалась; но все находились еще под воздействием страха, еще не покинувшего их, и наконец Молли произнесла: - Они еще достанут нас, Джулиан. Но за то, что ты сделал, уже и не жалко умереть. - Да! - воскликнул отец, - после этого я могу отправляться к мяснику с улыбкой на устах. Он сделал то, что я всегда мечтал сделать; но не смел. И если я трус, то хотя бы могу благодарить Бога, что породил из своих чресел такого смелого и бесстрашного мужчину. - Ты не трус! - воскликнул я, а мать посмотрела на меня и улыбнулась. Я был рад, что высказался. Вы можете не понять, что имел в виду отец, говоря "отправиться к мяснику", но тут все просто. Производство боеприпасов - давно потерянное искусство. Особенно боеприпасов сильного действия, которые любит использовать Каш гвардия. Их складируют в хранилищах, сохранившихся с древнейших времен - миллионы и миллионы - они не смогли бы использовать ружья, если бы у них не было боеприпасов. Они используют патроны только в случае крайней необходимости, и взвод, выстроившийся для расстрела, такой же анахронизм, как летающие машины или автомобили. Они перерезают горло, когда казнят нас, и человек, совершающий это, известен под названием "мясник". Я проводил домой Джима, Молли и Хуану; но меня волновала только Хуана. Снова я заметил, как странная магнетическая сила притягивает меня к ней так, что я спотыкаюсь на каждом шагу. Я протягивал свою руку в надежде прикоснуться к ее руке, и чувствовал себя на верху блаженства при каждом прикосновении. Я не мог не заметить, что Хуана не обращала внимания на мою неловкость, и, видимо, не возражала против моих попыток; но я боялся - боялся, что она заметит, и боялся, что не заметит. Я прекрасно мог справиться с лошадьми, козами или Адскими собаками; но не слишком хорошо - с девушками. Мы говорили о многом, и я знал ее взгляды и убеждения так же, как она знала мои, и когда мы прощались, я спросил, пойдет ли она со мной завтра, в первое воскресенье месяца. Она знала, что я имею в виду и сказала, что обязательно пойдет. Я отправился домой очень счастливый, потому что знал: она и я будем сражаться против общего врага бок о бок - и рука об руку заглянем в глаза Мрачному Потрошителю, и черт бы все побрал! По пути домой я обогнал Питера Йохансена, направлявшегося к нашему дому. Я видел, что он не ожидал увидеть меня, так как Питер пустился в долгое и путаное объяснение, почему он находится здесь ночью; а я первым делом спросил его, что за дело приводит его сюда так часто после захода солнца. Я видел, как он краснеет, даже в темноте. - Почему? - воскликнул он. - Первый раз за многие месяцы я вышел после ужина! - Что-то в его поведении заставило меня