шинство пассажиров испуганно вздрогнули. Мистер Бейнс улыбнулся и сидевший по другую сторону прохода молодой пассажир с коротко подстриженными светлыми волосами улыбнулся тоже. - Зи фюрхтен дас... - начал было молодой человек, но Бейнс прервал его: - Простите. Я не говорю по-немецки. - Не говорите по-немецки? - удивленно произнес по-английски с сильным акцентом молодой немец. - Я - швед, - пояснил Бейнс. - Но вы сели в Темпельхофе. - Да, я был в Германии в служебной командировке. Мне приходится бывать по своим делам в самых различных странах. Молодой немец, очевидно, никак не мог поверить, что в современном мире человек, который занимается бизнесом в международных масштабах и летает - может позволить себе летать - на самой совершенной из реактивных "Люфтганз", не говорит по-немецки. Обратившись к Бейнсу, он спросил: - И в какой же области вы специализируетесь? - Пластмассы. Полиэстеры. Резина. Заменители. Промышленное использование этих материалов. Понимаете? Не для производства товаров широкого потребления. - Швеция производит пластмассы? Невероятно! - Да, и при том очень хорошие. Если вы назовете мне свою фамилию, я распоряжусь выслать вам по почте проспект фирмы. - Бейнс приготовил авторучку и записную книжку. - Не утруждайтесь. Зря потратитесь. Я не коммерсант, я - художник. Не обижайтесь. Возможно, вы видели мои работы в Европе. Алекс Лотце, - он выжидательно смотрел на Бейнса. - Простите, но я равнодушен к современному искусству, - сказал Бейнс. - Мне больше по душе старые довоенные кубисты и абстракционисты. Мне нравятся картины, которые хотят что-то выразить, а не просто представить идеал. - Он отвернулся. - Но ведь именно в этом задача искусства, - возразил Лотце. - Повышать духовность человека, помочь ему преодолеть чувственное начало в себе. Ваше абстрактное искусство характеризует период упадка духа, духовного хаоса, вызванного упадком общества, старой плутократии, состоявшей из еврейских и капиталистических миллионеров, международной клики, которая поддерживала упадочное искусство. Те времена прошли безвозвратно. Искусство должно идти дальше - оно не может оставаться без движения. Бейнс кивнул, продолжая глядеть в окно. - Вы бывали в Пацифиде раньше? - спросил Лотце. - Несколько раз. - А я нет. В Сан-Франциско открылась выставка моих произведений, устроенная ведомством доктора Геббельса по договоренности с японскими властями. Культурный обмен - с целью углубления взаимопонимания и укрепления доброй воли. Мы должны ослабить напряженность между Востоком и Западом, не так ли? Мы должны больше общаться друг с другом, и этому может содействовать искусство. Бейнс снова кивнул. Внизу, за пределами огненного кольца выхлопных газов реактивных двигателей теперь виднелся Сан-Франциско и залив, на берегу которого город был расположен. - Где в Сан-Франциско вы собираетесь питаться? - продолжал Лотце. - Мне забронировано одно место в Палас-отеле, но, по-моему, приличную еду можно найти в интернациональном районе, например, в Чайнатаун. - Верно, - кивнул Бейнс. - Цены в Сан-Франциско высокие? В эту поездку я отправился с совсем пустыми карманами. Министерство пропаганды экономит, - Лотце рассмеялся. - Все зависит от того, по какому курсу вам удастся обменять деньги. Я осмеливаюсь предположить, что у вас чеки Рейхсбанка, советую поменять их в Токийском банке на Сэмсон-стрит. - Данке зер, - сказал Лотце. - А то я намеревался это сделать в гостинице. Ракетоплан уже опустился почти к самой земле. Теперь были отчетливо видны поле ракетодрома, ангары, стоянки автомашин, скоростное шоссе из города, отдельные дома... Великолепный пейзаж, подумал Бейнс. Горы и вода, и небольшие клочья тумана над "Золотыми Воротами". - А что это за гигантское сооружение внизу? - спросил Лотце. - Оно завершено всего лишь наполовину. Космопорт? Но ведь у японцев, насколько мне известно, нет космических кораблей. Улыбнувшись, Бейнс пояснил: - Это стадион "Золотой Мак". Для игры в бейсбол. Лотце рассмеялся. - Да, они просто обожают бейсбол. Невероятно. Начать возведение такого грандиозного сооружения для игры, для вида спорта, который является пустым времяпрепровождением, да так и не... Бейнс не дал ему закончить фразу. - Это законченное сооружение. Такова его форма в соответствии с замыслом архитектора. Оно открыто с одной стороны. Новое слово в архитектуре. Американцы очень гордятся им. - У него такой вид, - произнес Лотце, глядя вниз, - будто его проектировал какой-нибудь еврей. Бейнс внимательно посмотрел на собеседника. Он остро почувствовал эту характерную для немецкого склада ума неустойчивость, искру помешательства в нем. Неужели Лотце так на самом деле считает? Неужели эти случайно оброненные слова выражают подлинные его чувства? - Надеюсь, мы еще встретимся в Сан-Франциско, - сказал Лотце, когда корабль коснулся поверхности земли. - Мне будет так недоставать соотечественника, с которым я мог бы беседовать. - Но я ведь не ваш соотечественник. - Да, да, но какая разница? В расовом отношении мы так близки. Можно сказать, одинаковы во всех отношениях. - Лотце заерзал в своем кресле, готовясь расстегнуть весьма замысловатую застежку ремней. Неужели я в расовом отношении родственен этому человеку? Задумался Бейнс. Мы с ним настолько близки, что у нас одинаковые цели и намерения? Тогда, значит, эта искра безумия и во мне тоже. Мы живем в мире, который сошел с ума. Безумие правит миром. Как давно мы узнали об этом? Когда впервые с этим столкнулись? И - сколько нас, которые об этом догадываются? Только не Лотце. Наверное, если ты понимаешь, что безумен, значит, ты еще не сошел с ума окончательно. Или, во всяком случае, начинаешь избавляться от безумия. Прозреваешь. Как мне кажется, это осознают очень немногие. Отдельные личности тут и там. А вот широкие массы... Что они себе думают? Все эти сотни тысяч жителей хотя бы вот этого города. Неужели все они воображают, что живут в нормальном мире? Или они тоже начинают догадываться, в их сознании бывают хотя бы проблески истины... Однако, подумал он, не мешало бы все-таки понять, что же означает это слово - безумие. Нужно дать логически непротиворечивое определение. Что я подразумеваю под этим словом? Я его вижу, я его ощущаю, но что же это? Это то, что они делают, то, чем они являются. Это то, что они сами не в состоянии осознать. Это их неосведомленность о других. Непонимание того, что они делают с другими, какой вред причинили и продолжают причинять. Нет, не то. Сам не знаю. Но я ощущаю это и умом, и сердцем. Эту их бессмысленную жестокость. Именно ли в этом их безумие? Тоже нет. Боже, подумал он. Я не в состоянии разобраться, отыскать истину. Может быть, их безумие в том, что они отвергают отдельные элементы окружающей нас реальности? Да. Но не только в этом. Оно в их планах. Да, в их замыслах. Завоевание планет. Это нечто такое же безумное и бессмысленное, как и их покорение Африки, а до этого - Европы и Азии. Их мироощущение - оно космическое. В нем нет места - ни человеку здесь, ни ребенку там. Одни абстракции: раса, земля. Фольк. Ланд. Блут. Эре. Не благородство человека, а Эре, честь сама по себе. Для них реально только абстрактное, реальность же они просто не замечают. Это их чувство пространства и времени. Они смотрят сквозь пространства "здесь", "сейчас" в необозримые космические глубины, которые находятся вне пределов этих понятий, в вечность. И это смертельно опасно для жизни. Потому что со временем, когда-нибудь, жизни не станет. Были когда-то во Вселенной одни только частицы первозданной пыли, горячий газообразный водоворот, и ничего более, и так будет снова. А жизнь - она всего лишь заполняет промежуток между этими состояниями, Айн Аугенблик. Космические процессы ускоряются, превращая живое снова в гранит и метан; колесо вселенской истории крушит жизнь. Все в этом мире только временное. И они - эти безумцы - как раз и способствуют своей деятельностью торжеству гранита, праха, стремления к небытию. Они хотят помочь природе. И, еще подумал он, я догадываюсь почему. Они хотят сами стать движущей силой истории, а не ее жертвами. Они отождествляют себя с Богом, с его всемогуществом и верят в свою богоподобность. Именно в этом суть их безумия. Они захвачены стереотипом; их коллективное "Я" увеличивается в объеме так, что они уже сами не в состоянии разобрать, с чего начинали, и тогда божественность их покидает. Это не высокомерие, не гордыня; это отрицание личности, доведенное до своего логического предела, когда уже нельзя провести грань между тем, кто поклоняется какому-нибудь богу, и тем, кто сам считает себя богом и требует поклонения. Не человек пожрал Бога - Бог пожрал человека. Чего они не в состоянии постичь - так это беспомощности человека. Я мал, я слаб, я совершенно безразличен окружающей меня Вселенной. Она просто не замечает меня. Я живу неприметно. Но почему это плохо? Разве так не лучше? Тех, кого боги замечают, они уничтожают. Оставайся малым - и ты избегнешь ревности сильных мира сего. Отстегивая свой привязной ремень, Бейнс произнес: - Мистер Лотце, этого я еще никогда никому не говорил. Я - еврей. Лотце поглядел на него как на человека, достойного сожаления. - Вы об этом ни за что не догадались, - продолжал Бейнс, - потому что внешне я ничем не похож на еврея. Я изменил форму носа, сделал меньше жировые поры на лице, химическим путем осветлил кожу, даже изменил форму черепа. Короче говоря, по внешности меня невозможно уличить. Я вхож в самые высшие сферы нацистского общества и действительно часто там бываю. Никто меня не разоблачит. И... - тут он сделал паузу, стал близко, очень близко к Лотце, и добавил таким тихим голосом, что слышать его мог только Лотце. - И есть еще другие такие, как я. Вы слышите? Мы не погибли. Мы все еще существуем. Мы живем, не замечаемые никем. - Служба безопасности... - заикаясь, начал было Лотце. - Служба СД может проверить мои анкеты, - сказал Бейнс. - Вы можете донести на меня. Но у меня очень сильные связи. Некоторые из моих покровителей - арийцы, некоторые - тоже евреи, занимающие самые высокие должности в Берлине. Ваш донос выбросят в корзину для мусора, а затем, немного спустя, я донесу на вас. И благодаря все тем же моим связям вы окажетесь в исправительном лагере. - Он улыбнулся, чуть поклонился и двинулся вдоль прохода, подальше от Лотце, пока не присоединился к другим пассажирам. Все спустились по трапу на холодное, продуваемое ветрами посадочное поле. Уже в самом низу Бейнс снова оказался на какое-то мгновенье рядом с Лотце. - По правде говоря, - произнес Бейнс, шагая рядом с Лотце, - мне не нравятся ваши взгляды, мистер Лотце, поэтому я не сомневаюсь в том, что обязательно донесу на вас. - Он резко ускорил шаг, оставив Лотце позади. В дальнем конце поля, у входа в вестибюль вокзала, прибывших ожидало довольно большое число встречающих. Родственники, друзья пассажиров, некоторые из них махали руками, вглядывались в лица, приветливо улыбались. Чуть впереди остальных стоял коренастый японец средних лет, хорошо одетый, в английском пальто, в заостренных полуботинках и в шляпе-котелке. Рядом с ним стоял японец помоложе. На лацкане пальто японца средних лет был значок одной из влиятельнейших Тихоокеанских торговых миссий имперского правительства. Это он, - понял Бейнс. - Мистер Нобусуке Тагоми явился собственной персоной, чтобы встретить меня. Сделав шаг вперед, японец отозвался первым. - Герр Бейнс... Добрый вечер, - и нерешительно поклонился. - Добрый вечер, мистер Тагоми, - произнес Бейнс и протянул японцу руку. Они обменялись рукопожатиями, затем раскланялись. Молодой японец тоже поклонился, лицо его сияло. - Несколько прохладно на этом открытом поле, - сказал Тагоми. - Мы вернемся в центр города на принадлежащем миссии вертолете. Вас это устраивает? Или вы бы хотели сначала привести себя в порядок? - Он с нескрываемым волнением смотрел в лицо Бейнсу. - Мы могли бы сразу тронуться, - ответил Бейнс. - Я хочу зарегистрироваться в гостинице. Вот только мой багаж... - Мистер Котомихи позаботится о нем, - успокоил его Тагоми. - А затем последует за нами. Видите ли, сэр, на этом вокзале багажа приходится дожидаться в очереди добрый час. Дольше, чем продолжался ваш полет. Мистер Котомихи улыбнулся в знак согласия. - Хорошо, - сказал Бейнс. - Сэр, - произнес Тагоми. - Я приготовил для вас подарок. - Зачем? - удивился Бейнс. - Чтобы завоевать вашу благосклонность. - Тагоми засунул руку в карман пальто и извлек оттуда небольшую коробку. - Отобран среди лучших образцов Американского искусства, которые только доступны. - Он протянул коробку Бейнсу. - Спасибо, - Бейнс принял коробку из рук Тагоми. - Всю вторую половину дня специальные эксперты проверяли правильность выбора, - сказал Тагоми. - Это - подлинный образец прежней, ныне умирающей культуры США, редчайшее, чудом сохранившееся произведение, отмеченное печатью ушедшей безмятежной эпохи. Бейнс открыл коробку. В ней были ручные часики с изображением Микки Мауса, лежавшие на подушечке из черного бархата. Тагоми над ним подшучивает? Бейнс поднял глаза и увидел сосредоточенное, взволнованное лицо мистера Тагоми. Нет, это не было шуткой. - Большое спасибо, - сказал Бейнс. - В самом деле, невероятно. - В настоящее время во всем мире имеется всего лишь несколько, самое большее, десять пар часов с Микки Маусом выпуска 1938 года, - пояснил Тагоми, вглядываясь в лицо Бейнса, упиваясь его реакцией, его пониманием ценности подарка. - Таких часов, сэр, нет ни у одного из знакомых мне коллекционеров. Они вошли в здание вокзала и вместе поднялись по рампе. 4 Глядя на то, как его бывший работодатель вразвалку проковылял по коридору и вошел в главное производственное помещение "У-М Корпорейшн", Фрэнк Фринк отметил про себя, что самым странным в Уиндем-Мэтсоне то, что он вовсе не похож на человека, которому может принадлежать хоть один завод. Он был похож на завсегдатая злачных мест, пропойцу, которого отмыли, дали частую одежду, побрили, подстригли, хорошо накормили и выпустили на свет божий, дав ему пять долларов, чтобы он мог начать новую жизнь. Был он с виду нерешителен, суетлив, порой даже вкрадчив, хитрые глаза его так и бегали, как бы расценивая каждого встречного как потенциального противника, который сильнее его и которого надо было ублажать и успокаивать. Вся его манера поведения, казалось, говорила: меня все хотят обжулить. И тем не менее, старик У-М в действительности был человеком очень могущественным. Ему принадлежали контрольные пакеты акций во множестве промышленных, торговых и строительных предприятий. Владел он и заводом "У-М Корпорейшн". Следуя за стариком, Фринк распахнул большую стальную дверь в главное производственное помещение, где грохотали самые различные станки и машины, к шуму которых он уже давно привык так же, как и к виду рабочих у этих машин, вспышкам сварочных аппаратов, норам стружки, движению. Старик вошел. Фринк ускорил шаг. - Мистер Уиндем-Мэтсон! - окликнул он хозяина. Старик остановился перед бригадиром Эдом Маккарти. Они оба стали смотреть на приближающегося к ним Фринка. Нервно облизав губы, Уиндем-Мэтсон произнес: - Мне очень жаль, Фрэнк, но я уже никак не могу взять вас назад на работу. Я не зевал и сразу же нанял человека на ваше место, думая, что вы уже не вернетесь. После всего того, что вы сказали. - Он тут же отвел в сторону свои маленькие круглые глазки - такая уклончивость, Фринк это давно понял, была у старика в крови. - Я зашел забрать свой инструмент. Больше ни за чем, - сказал Фринк. - Ну что ж, давайте посмотрим, - пробурчал У-М, очевидно, с инструментом Фринка ему не все было ясно. Повернувшись к Эду Маккарти, он произнес: - Как я полагаю, это больше по вашей части, Эд. Может быть, вы все-таки приютите Фрэнка у себя. У меня других дел по горло. - Он бросил взгляд на свои карманные часы. - Послушайте, Эд. Мы обсудим все позже. Мне нужно бежать дальше, - он похлопал Эда по волосатой руке и затрусил прочь, не оглядываясь назад. Эд Маккарти и Фринк продолжали стоять вместе. - Ты пришел попроситься назад на работу? - сказал Маккарти чуть погодя. - Да, - ответил Фринк. - Я восхищаюсь тем, что ты сказал вчера. - Я тоже, - произнес Фринк. - Вот только, господи, я никак не могу придумать, где бы еще мог работать. - Он испытывал подавленность и безнадежность. - Ты это знаешь. - В прошлом они часто делились друг с другом своими неприятностями. - Нет, я этого не понимаю, - сказал Маккарти. - Ты умеешь управляться с гибочной машиной не хуже любого другого на Побережье. Я видел, как ты изготавливал деталь за пять минут, включая окончательную полировку. И за исключением сварки... - Я никогда не говорил, что умею варить, - сказал Фринк. - А ты никогда не думал завести свое собственное дело? - К-какое д-дело? - застигнутый вопросом врасплох, Фринк стал заикаться. - Ювелирное. - О, ради бога! - Изготовление на заказ оригинальных изделий, не ширпотреб, - Маккарти отвел его в угол цеха, где было не так шумно. - Тысячи за две долларов ты мог бы арендовать небольшой подвал или мастерскую. Когда-то я набрасывал эскизы женских сережек и кулонов. Помнишь? Настоящий современный модерн. - Подобрав кусок наждачной бумаги, он начал на обороте чертить, медленно и сосредоточенно. Заглянув через его плечо, Фринк увидел эскиз браслета, волнистые линии составляли абстрактный рисунок. - И на такое есть спрос? - Сколько он помнил, в цене были традиционные - даже старинные - изделия. - Современные украшения американского производства никому не нужны. Да и нет таких со времени окончания войны. - Ну так создавай рынок сбыта, - сделав сердитую мину, сказал Маккарти. - Ты хочешь сказать, чтобы я сам их продавал? - Отдавай их в магазины. Ну, хотя бы вот - как он там называется? На Монтгомери-Стрит, это тот большой шикарный художественный салон. - "Художественные промыслы Америки", - сказал Фринк. Он никогда не заходил в такие фешенебельные, дорогие магазины. Мало ли кто из американцев в них заходил. Это у японцев были такие деньги, чтобы делать покупки в подобных магазинах. - Ты знаешь, чем торгуют эти барышники? - спросил Маккарти. - И на чем делают состояния? На несчастных серебряных пряжках для поясов, которые делают индейцы в Нью-Мексико. На всяком барахле, которое разбирают туристы. Это считают национальным искусством. Фринк надолго задумался над тем, что сказал Маккарти. - Я знаю, что они еще продают, - сказал он наконец. - Да и ты знаешь. - Знаю, - согласился Маккарти. Они оба знали - потому что оба были в этом замешаны самым непосредственным образом, и притом уже давно. Официально завод "У-М Корпорейшн" был зарегистрирован как предприятие, выпускающее кованые стальные лестницы, ограждения, каминные решетки и декоративные элементы новых многоквартирных домов. Производство всех этих изделий было серийным по одним и тем же стандартным образцам. Для нового сорокаквартирного здания один и тот же элемент повторялся сорок раз кряду. Официально завод был сталелитейным предприятием. Но вдобавок к этому, на нем велось еще и другое производство, оно-то и давало ощутимую прибыль. Применяя самое разнообразное и сложное оборудование, инструменты и материалы, "У-М Корпорейшн" в большом количестве подделывал довоенные изделия американского производства. Этими подделками осторожно, но умело подпитывалась оптовая торговля произведениями ремесленного искусства, и они смешивались в подлинными изделиями, собираемыми по всему материку. Как и в торговле почтовыми марками и редкими монетами никто не мог даже приблизительно определить процент фальшивок в обращении. И никто - особенно розничные торговцы и сами коллекционеры - не хотел задаваться этим вопросам. Когда Фринк получал расчет, на его верстаке лежал наполовину законченный револьвер системы "Кольт" времен освоения Дальнего Запада. Он сам изготовил литейные формы, отлил заготовки и теперь занимался окончательной ручной доводкой деталей. Рынок сбыта мелкого огнестрельного оружия времен американской Гражданской войны и освоения западных территорий был неограниченным. Завод "У-М Корпорейшн" был в состоянии продать все, что только успевал изготовить Фринк. Вот это-то и было его настоящей профессией. Неспешно пройдя к своему верстаку, Фринк поднял с него еще не до конца опиленный, шершавый ударник револьвера. Еще три дня, и он бы закончил работу. Да, подумал он, неплохая работа. Знаток заметил бы разницу, но... японские коллекционеры не были экспертами в истинном смысле этого слова, они не располагали достоверной методикой оценки. Насколько ему было известно, им и в голову не приходило усомниться в подлинности Насколько ему было известно, им и в голову не приходило усомниться в подлинности так называемых исторических ценностей, которые продавались на западном побережье. Возможно, когда-нибудь, они зададутся этим вопросом и тогда пузырь лопнет, рынок сбыта рухнет даже для настоящих изделий. Закон Грешэма: подделки подорвут ценность подлинников. И это, вне всякого сомнения, служило поводом не заниматься таким расследованием - ведь все, в общем-то, были довольны. Заводы и фабрики во множестве городов наладили выпуск таких изделий и извлекли из этого прибыль. Они отдавали их оптовикам, а те - в розничную торговлю, где их рекламировали и выставляли на прилавках. Коллекционеры раскошеливались и, довольные, увозили свои приобретения домой, чтобы шикануть перед сослуживцами, друзьями и любовницами. То же самое было с послевоенными фальшивыми бумажными деньгами, все шло гладко, не подвергалось сомнению. Никто не страдал от этого - пока не грянул час расплаты. А тогда все в равной степени оказались разорены. А пока что никто об этом даже не заговаривал, даже те, кто подделками зарабатывал себе на кусок хлеба. Они долго не раздумывали над тем, чем занимались, сосредоточив все свое внимание на чисто технических проблемах. - Когда ты в последний раз пробовал сделать что-нибудь оригинальное? - спросил Маккарти. Фринк пожал плечами. - Много лет назад. Копировать я умею чертовски аккуратно. А вот... - Ты знаешь, что я подумал? Я подумал, что ты себе вдолбил в голову подброшенную наци мысль о том, что евреи неспособны к творчеству. Что они в состоянии только имитировать и продавать. Посредничать. - Он остановил на Фринке свой безжалостный, испытующий взгляд. - Может быть, - произнес Фринк. - Попробуй. Набросай оригинальный эскиз. Или поработай непосредственно с металлом. Поиграй с ним. Как играет ребенок. - Нет, - сказал Фринк. - Ты разуверился, - сказал Маккарти. - Ты полностью потерял веру в себя, понимаешь? И это очень плохо, потому что я убежден: ты мог бы заняться этим. - Он отошел от верстака. Да, это слишком даже плохо, думал Фринк. И все же, это правда. Факт. Я не могу обрести веру или энтузиазм по собственному желанию, только приняв такое решение. Этот Маккарти отличный бригадир. У него всегда наготове подходящий прием, чтобы расшевелить человека, заставить его работать изо всех сил, переплюнуть самого себя. Он прирожденный руководитель. Он почти что, хотя на мгновенье, но воодушевил меня. Но вот Маккарти ушел - и все его старания пошли прахом. Жаль, что у меня нет здесь лишнего экземпляра оракула, подумал Фринк. Я мог бы посоветоваться с ним, выложить все, что у меня наболело, перед пятитысячелетней его мудростью, тут же вспомнив, что экземпляр "Книги Перемен" имеется в холле "У-М Корпорейшн". Он вышел из цеха и по коридору быстро прошел через все заводоуправление в холл. Усевшись в холле в сделанное из хромированных трубок и пластика кресло, он записал свой вопрос на обратной стороне обложки: "Стоит ли мне попытаться заняться творческим частным бизнесом, который был в общих чертах только что обрисован?" И начал бросать монеты. Последняя линия получилась под номером Семь, затем он определил вторую линию и третью. Он сразу же понял, что нижняя триграмма - это "Чи-Ен", что было весьма неплохо. "Чи-Ен" имела отношение к творчеству. Затем выпала линия Четыре, восьмеркой. Инь. А затем, вместе с линией Пять, тоже восьмеркой, образовалась целая линия Инь. Господи боже, подумал он взволнованно. Еще одна линия Инь, и я выйду на гексаграмму Одиннадцать, "Таи". Мир. Это было бы очень благоприятным суждением. Или, - руки его затряслись, когда он перемешивал монеты, - линия Янь даст гексаграмму Двадцать Шесть - "Та-Чу", "Укрощенная Сила Величия". Благоприятными были оба суждения, и выпасть теперь должно было или одно, или другое. Он бросил три монеты. Шестерка. Значит, "Мир". Открыв книгу, он прочитал суждение: "МИР. Малое уходит, великое приближается. Большая удача. Успех." Значит, я должен поступить так, как советует Маккарти. Завести свой небольшой бизнес. Теперь посмотрим, что дает шестерка наверху, моя единственная бегущая линия. Он перевернул страницу. Так какой же все-таки текст должен ей соответствовать? Наизусть он этого не знал. Наверное, благоприятный, поскольку сама гексаграмма была благоприятной, союз небес и земли - но первая и последняя строка были, как всегда, за пределами гексаграммы, так что, возможно, шестерка наверху... Глаза его отыскали нужное место, он мгновенно прочел его: "Стена падает в ров с водой. Не прибегай к силе оружия. Сделай так, чтобы твои распоряжения были известны в твоем собственном городе. Упрямство ведет к унижению." - Чтоб я провалился! - воскликнул он, ужаснувшись. - А вот и комментарий: "Перемена, на которую намекается в средней части гексаграммы, уже начала воплощаться. Стена города погружается назад в ров, откуда она была выкопана. Час гибели приближается..." Это, вне всякого сомнения, одна из самых мрачных строк во всей книге, из более чем трех тысяч строк. А ведь суждение гексаграммы было вполне хорошим. Так чему же тогда ему полагается следовать? И почему так различаются два суждения об одном вопросе? Такого прежде с ним еще никогда не случалось, чтобы успех и гибель смешивались вместе в пророчестве оракула; какая загадочная судьба его ожидает, если оракул, выскребая бочку до дна, вышвыривает оттуда различное тряпье, кости и всякие там атрибуты тьмы, а затем дает обратный ход и заливает все ярким светом, будто совсем уж рехнулся. Я, должно быть, нажал две кнопки одновременно. Механизм заклинило, и получилось вот такое противоречивое видение реальности. К счастью - на какую-то секунду. Долго так не могло длиться. Черт побери, должно быть что-нибудь одно, не могут быть в равной степени справедливы оба суждения. Нельзя добиться успеха и одновременно погибнуть. Или... может быть, можно? Ювелирное дело принесет большую удачу. Суждение указывает именно на это. Но шестерка, бегущая линия, эта чертова линия... Она относится к чему-то глубинному, к какой-то катастрофе в будущем, которая, вероятно, никак не связана с ювелирным промыслом. Какая-то злая судьба ожидает меня все равно... Война! - Мелькнуло у него в голове. Третья мировая война! Убиты все мы, два миллиарда, уничтожена вся наша цивилизация. Градом падают водородные бомбы. Вот незадача, подумал он. Что же это такое происходит? Неужели это я привел в действие весь этот адский механизм? Или кто-то другой, кого я даже не знаю? Или - все мы вместе взятые? А виноваты во всем этом те физики и та теория синхронности, согласно которой каждая частица тесно связана с любой другой - даже чихнуть нельзя, не нарушив равновесия во Вселенной. Забавная шутка, над которой некому будет смеяться. Я открываю книгу и получаю сообщение о будущих событиях, которые даже сам Бог хотел бы засунуть куда-нибудь подальше и не вспоминать о них. Но кто я такой? Не подхожу я для такой роли. Это я могу вам сказать точно. Мне нужно забрать свои инструменты, взять у Маккарти электродвигатели, открыть мастерскую, завести свой мелкий бизнес и продолжал жить, не обращая внимания на это ужасное пророчество. Трудиться, не жалея сил, творить, как мне подсказывают собственный вкус и опыт, вести как можно более активную жизнь, пока не падут в ров стены для всех нас, для всего человечества. Вот о чем говорит мне оракул. Судьба все равно когда-нибудь обрушит на нас свой мясницкий топор, а я тем временем буду заниматься своим делом. Я должен найти применение своему уму, своим рукам. Суждение гексаграммы касается только меня одного, моей работы. А вот бегущая линия - всех нас. Слишком я ничтожен, размышлял он. Я в состоянии прочесть только то, что написано. Бросил взгляд на небо - а затем, низко опустив голову, снова тяни свою лямку, продолжая начатое, будто ничего и не видел. Оракул не ждет от меня, что я стану бегать по улицам и воплями и жалобными стенаниями привлекать к себе внимание окружающих. Может ли КТО-НИБУДЬ изменить это? Все мы, объединив свои усилия... или одна великая личность... или ко-то, занимающий достаточно высокое положение, кому выпадет оказаться в нужное время в нужном месте... Игра случая. Каприз фортуны. И наши жизни, наш мир - все зависит от этого. Закрыв книгу, Фринк вышел из холла и вернулся в цех. Едва завидя Маккарти, стал махать рукой в направлении одного из концов цеха, где они могли бы продолжить начатый разговор. - Чем больше я об этом думаю, - сказал Фринк, - тем больше мне нравится твоя идея. - Вот и отлично, - заметил Маккарти. - Теперь слушай. Вот что ты делаешь. Тебе надо раздобыть денег у Уиндем-Мэтсона, - он выразительно подмигнул. - Я как придумал: собираюсь взять расчет и присоединиться к тебе. Со своими эскизами, понимаешь? Разве в них что-то не так? Я убежден, они неплохи. - Конечно, - несколько удивленно произнес Фринк. - Встретится вечером после работы, - сказал Маккарти. - У меня дома. Приходи к семи, и пообедаешь вместе с Джин и со мною - если сможешь вытерпеть мою ребятню. - О'кей, - сказал Фринк. Маккарти похлопал его по плечу и ушел. Долгий путь я проделал за последние десять минут, отметил про себя Фринк. Но страха он не испытывал. Сейчас он даже воодушевился. Как быстро все произошло, размышлял он у верстака и собирая свои инструменты. Вот такого рода вещи и должны происходить. Как только появляется возможность... Всю свою жизнь я ждал этого. Когда оракул говорит "что-то должно быть достигнуто", он именно это имеет в виду. Поистине велик такой момент. Все определяет. Шестерка сверху над гексаграммой Одиннадцать переводит все на гексаграмму Двадцать Шесть - "Укрощенную Силу Величия". Инь становится Янем; линия перемещается, и возникает уже новый момент. А я так увлекся, что даже не заметил! Готов поспорить, именно поэтому я получил эту ужасную линию. Только таким путем гексаграмма Одиннадцать могла перейти в гексаграмму Двадцать Шесть, вот этим перемещением шестерки наверх. Так что мне вовсе не следовало так волноваться за свою драгоценную задницу... Однако, несмотря на все свое воодушевление и оптимизм, ему никак не удавалось выбросить из головы эту злополучную линию. И все же, подумал он с иронией, я попытаюсь это сделать. Зажатая в кулаке. Которой велено назвать то, что лежит внизу, в водяной бездне. Но здесь лягушке не до смеха, здесь ей не оправдать возлагаемых на нее надежд. Она просто задыхается, превращаясь в камень или глину. В нечто неодушевленное. Став снова неподатливой субстанцией: свойственной ее миру безумия. Металл, извлеченный из земли, рассуждал Тагоми, продолжая внимательно разглядывать серебряный треугольник. Из глубины стихии, что расположена под всеми остальными, что плотнее всех. Из той стихии, где в пещерах обитают тролли, где затхлая сырость и полный мрак. Из мира "иня" в его наиболее темном аспекте. Мира трупов, гниения, мира, куда уходят испражнения. Все, что уже отжило, отмерло, и теперь осаждается там, внизу, и разлагается, один слой под другим. Демонический мир неизменного. Времени - которое было. Но, тем не менее, при ярком свете солнца серебряный треугольник сверкает всеми красками. Он отражает свет. Огонь, подумал Тагоми. Он вообще совсем не мокрый или темный предмет. И не тяжелый, как бы уставший, но пульсирующий жизнью. Он скорее присущ высокой стихии, аспекту "яня" - небесам, эфиру. Как и подобает произведению искусства. Да, это работа художника - извлечь кусок инертного вещества из темной, безмолвной земли и придать ему такую форму, чтобы он засверкал, отражая небесный свет, воскрешая к жизни мертвое. Устраивая красочный парад трупов - это прошлое пролагает дорогу будущему. Тело из "иня", душа из "яня". Сочетание металла и огня. Внешнего и внутреннего. Целый микрокосм у меня на ладони. И что это за пространство, о котором говорит мне эта вещица? Восхождения ввысь. К небесам. А время? Светлого мира перемен. Да, этот кусочек металла извергнул свой дух - свет. И мое внимание приковано к нему - я не в состоянии отвести взор. Он приворожил меня, гипнотически очертив вокруг себя мерцающую 5 Телефонный разговор с Рэем Келвином застал Уиндем-Мэтсона врасплох. Он никак не мог уловить суть, частично из-за торопливой манеры Келвина говорить, и частично из-за того, что в это время - в пол двенадцатого вечера - он развлекал даму, посетившую его квартиру в отеле "Муромахи". - Послушайте, дружище, - говорил Келвин, - мы отсылаем назад всю эту партию товара, что получили от вас. Я бы вернул и тот товар, что мы получали раньше, но мы уже расплатились за все, кроме последней партии. Выставленный вами счет датирован восемнадцатым мая. Уиндем-Мэтсону, естественно, захотелось узнать почему. - Это все дрянные подделки, - сказал Келвин. - Но вы ведь знали об этом, - Уиндем-Мэтсон был явно ошарашен. - Рэй, вы всегда четко представляли себе положение. - Он обвел взглядом вокруг себя - девушка куда-то вышла, скорее всего, в ванную. - Я знал, что это подделка, - сказал Келвин. - И не о том толкую. Я хочу сказать о том, что они дрянь. Послушайте, мне совершенно до лампочки, использовался ли присылаемый вами револьвер на самом деле в Гражданскую войну или нет. Все, что меня волнует, так это то, чтобы он был вполне удовлетворительным кольтом 44-го калибра как-еще-он-там-числится в вашем каталоге. Он должен удовлетворять определенным требованиям. Послушайте, вам известно, кто такой Роберт Чилдэн? - Да, - он смутно помнил это имя, хотя в данный момент никак не мог определить, кто этот человек точно. - Он был у меня сегодня. В моей конторе. Мы еще никак не можем очухаться. Так вот, он пришел и тарахтел здесь очень долго. Он был разъярен как тысяча чертей. На самом деле, крайне взволнован. Так вот, очевидно, какой-то крупный его заказчик, адмирал, что ли, пришел к нему или подослал кого-то из своих людей. Чилдэн говорил о заказе на двадцать тысяч долларов, но, по всей вероятности, он загибает. Так вот, случилось так, - у меня нет причин сомневаться в правдивости этой части его рассказа, - что пришел какой-то японец, захотел совершить покупку, бросил лишь взгляд на один из этих кольтов-44, которые вы штампуете, разглядел, что это подделка, засунул свои деньги назад в штаны и ушел. Вот так. Что вы на это скажете? Никакого толкового ответа Уиндем-Мэтсон подыскать не мог, зато он мгновенно взял себе на заметку - то Фринк и Маккарти. Они грозились что-то сделать. Но он никак не мог сообразить, что же это они затеяли. Из слов Келвина ему не удавалось схватить смысл произошедшего. Какой-то суеверный страх охватил его. Как это им удалось выудить подделку, сработанную еще в феврале? Он предполагал, что они обратятся в полицию, или в газеты, или даже к правительству "пиноков" в Сакраменто, и, разумеется, там было кому его защитить. Но что сказать Келвину? Он что-то невнятно мямлил, как ему казалось, бесконечно долго, пока в конце концов не удалось закруглить разговор и положить трубку. Только тогда он, к немалому своему удивлению, обнаружил, что Рита вышла из спальни и слышала весь разговор. Она раздраженно ходила по комнате из угла в угол в одной только черной шелковой комбинации, ее светлые волосы свободно падали на обнаженные, слегка веснушчатые плечи. - Заявите на них в полицию, - сказала она. - Ну, - подумал он, - наверное, было бы дешевле предложить им две тысячи и даже чуть больше. Они бы не отказались; это, наверное, все, чего они добиваются. Мелкая сошка, подобная им, и мыслит мелко. Такие мысли кажутся им состоянием. Они вложили бы их в свой новый бизнес, потеряли бы их и в течение месяца были бы разорены. - Нет, - сказал он. - Почему нет? Шантаж является преступлением. Ей трудно было объяснить, почему нет. Он привык покупать людей. Это стало частью накладных расходов, подобно оплате коммунальных услуг. Если сумма была не очень велика... Но в ее словах был определенный смысл. Он призадумался над ними. "Я дам им две тысячи, но и свяжусь с тем парнем из Центрального гражданского управления, которого знаю, с этим инспектором полиции. Велю повнимательнее присмотреться к ним обоим, к Фринку и Маккарти, и поглядеть, не выявится ли что-нибудь полезное. Если они вернутся и попытаются еще раз - я тогда сумею с ними справиться". "К примеру, кто-то говорил мне, что Фринк - кайк. Что он изменил свой нос и фамилию. Мне остается только поставить в известность об этом здешнего немецкого консула. А дальше все пойдет уже по накатанной дорожке. Он потребует от японских властей его выдворения. И они пошлют этого педераста в газовую камеру, как только переправят через демаркационную линию. Я думаю, у них есть такие лагеря в Нью-Йорке, те самые лагеря с печами". - Меня удивляет, - сказала девушка, - что кто-то осмеливается шантажировать человека, занимающего такое высокое положение в обществе, как вы. - Ну вот что я тебе на это скажу, - начал он. - Весь этот бизнес, связанный с предметами исторической ценности - сплошной вздор. Эти япошки просто дубины. Я докажу это. - Поднявшись рывком, он быстро прошел в кабинет и сразу же возвратился с двумя зажигалками, которые тут же положил на столик для кофе. - Посмотри на них внимательно. С виду они одинаковые, верно? Так вот, слушай. Одна из них имеет историческую ценность, - он ухмыльнулся. - Возьми их. Смелее. Одна из них стоит, ну, пожалуй, тысяч сорок-пятьдесят среди коллекционеров. Девушка осторожно взяла обе зажигалки и стала их рассматривать. - Неужели ты не чувствуешь? - шутливым тоном произнес он. - Историчности в одной из них? - А что такое историчность? - спросила девушка. - Это когда вещь имеет свою историю. Послушай. Одна из этих двух зажигалок-автоматов лежала в кармане Франклина Делано Рузвельта, когда он был убит. А другая не лежала. Она имеет историческую ценность, и притом еще какую! Такую же, как и любой другой предмет, который был у него тогда. А другая - ничего подобного. Ну, ты и сейчас ничего не ощущаешь? - продолжал подзадоривать ее Уиндем-Мэтсон. - Нет. Ты не в состоянии определить, какая из них ею обладает. Вокруг нее нет ни особой ауры, ни "таинственной плазмы". - Да ну! - воскликнула в ужасе девушка. Неужто это правда? Что в тот день при нем была одна из них? - Точно. И я знаю, какая. Теперь ты понимаешь, к чему я клоню.