одный гудок. Он ревел и ревел, безостановочно сотрясая воздух, и казалось, никогда не прервется этот басистый рев, проникающий в каждую клеточку тела. Затем гудок все же смолк, но его эхо продолжало рычать и перекатываться внутри меня; мы повернули на Уэст-стрит и ехали теперь совсем рядом с рекой, рассеченной причалами. И в этот миг, совершенно неожиданно, несколькими причалами дальше возникли перед нами, возвышаясь над всем прочим, подсвеченные снизу лучами прожекторов, четыре гигантские трубы "Мавритании", выкрашенные в красный цвет, как на всех пароходах компании "Кунард Лайн", обведенные сверху широкой черной каймой, а под ними сверкали ослепительной белизной палубные надстройки лайнера. Вновь басисто взревел гудок и почти сразу смолк, заполнив наши мысли и чувства своим эхом и волнующей реальностью этих поразительных труб, которые так величественно вздымались над ночной набережной. Снова почти сразу раскатился могучий рык гудка, и я понял, что отдал бы все блага мира, только бы отплыть на этом стоявшем у причала корабле. Наше такси съехало по пологому спуску к стоянке у кромки тротуара и остановилось позади доброй дюжины других такси и автомобилей, из которых выгружались вещи; и мы втроем вышли из такси в этот оазис света, шума, болтовни, смеха и восклицаний - оазис, окруженный темнотой казавшегося совсем безлюдным Нижнего Манхэттена. Отсюда виден был лишь нос лайнера, едва не утыкающийся в тротуар - на нем было начертано волшебное слово "Мавритания", - да четыре исполинские трубы, возвышающиеся над уродливым, дощатым, похожим на сарай причалом, который заслонял все остальное; крытая дранкой кровля причала поднималась над нашими головами. За причалом, в пустоте, лежала черная гладь Гудзона, и отражение луны рассыпалось желтыми бликами по мелкой водной ряби. Это был волшебный, колдовской миг, и не только для меня, но, видимо, и для Джотты, потому что, пока мы стояли у такси и Арчи, нагнувшись к открытой дверце, расплачивался с шофером, Джотта молча взяла меня под руку. Из автомобилей, припаркованных у кромки тротуара, выходили люди - одни шли уверенно, другие опасливо озирались, явно беспокоясь, что лайнер может вдруг, безо всякого предупреждения отойти от причала. Но все вели себя шумно, особенно шестеро молодых людей в вечерних костюмах, которые выскочили из такси, оглашая воздух хмельными возгласами. У одних был багаж, прикрепленный к раскладным багажным рамам позади автомобилей или к плоским решеткам на крышах машин; другие шли налегке - либо просто гости, либо опытные путешественники, которые еще днем отослали свои вещи на борт. Полицейский, стоявший у обочины, жестами приказывал всем автомобилям, едва разгрузившись, тотчас же отъезжать, и когда наше такси выехало на Уэст-стрит, появился огромный серый лимузин, всего лишь на дюйм короче грузовика, бесшумно следовавшего за ним. Рука полицейского почтительно взлетела к козырьку, и двое репортеров в котелках - я мог бы побиться об заклад, что это именно репортеры, - бегом сорвались с места, а третий уже бежал рядом с серым автомобилем. Арчи, Джотта и я наблюдали, как лимузин, сверкая, затормозил под уличным фонарем. На открытом переднем сиденье восседали шофер в фуражке и лакей в шелковом цилиндре - оба в темно-зеленых ливреях. Лакей выскочил на тротуар еще до того, как автомобиль окончательно остановился, подбежал к задней дверце и взялся за большую никелированную ручку. Он распахнул дверцу, а шофер поставил машину на тормоз - послышался протяжный скрежет, - выпрыгнул наружу и, обойдя лимузин, направился к открытому тупорылому грузовичку с надписью "Лэдлок: перевозка грузов", который подъехал сзади. Едва лакей распахнул дверцу машины, как один из репортеров нагнулся, кивая и улыбаясь тем, кто сидел в лимузине. Две женщины грациозно выбрались из автомобиля, опираясь на руки шофера и лакея; первая, помоложе, ступила ногой, затянутой в шелковый чулок, на широкую подножку, даже не наклонив головы - крыша машины была достаточно высокой. За ней осторожно спустилась женщина постарше, приняв символическую помощь шофера. Молодая женщина огляделась; выглядела она так великолепно, что Джотта тихонько прошептала: - Ух ты! На ней было длинное пальто, то ли синего, то ли черного цвета - я не сумел разобрать - с горностаевым воротником. Руки она прятала в горностаевую муфту, и на голове у нее был черный тюрбан с алыми крылышками по бокам - самыми настоящими птичьими крыльями; выглядело это просто фантастически. Репортер, стоявший рядом с ней, сказал что-то, она обернулась, чтобы ответить, и свет фонаря вспыхнул на нитке бриллиантов, тронул изящный овальный кулон, брызнувший искрами, точно маленький фейерверк. - Настоящие, - прошептала Джотта рядом со мной. - Бог ты мой, настоящие... Свет фонаря упал на профиль женщины, и я увидел, что она... не то чтобы красавица, но и просто миленькой назвать ее было невозможно. Приметное, характерное лицо, выражавшее абсолютную уверенность в себе. Она твердо сознавала, кто она такая - важная персона, и всегда была таковой. Женщина постарше, одетая просто, но не в форменное платье, хотя с первого взгляда было ясно, что это служанка, подошла к грузовичку; водитель, стоявший в кузове, подтаскивал багаж к откинутому заднему борту, а там его подхватывали за ремни и с натугой опускали вниз шофер лимузина и лакей. Полицейский ринулся к женщине, точно кусок железа, притянутый магнитом, и она одарила его приятной, хотя и не слишком широкой улыбкой. - Они скоро управятся, - сказала она, и полицейский поспешно отдал честь, падая к ее ногам, дабы облобызать туфельки - конечно, он этого не сделал, но явно был не прочь. Снедаемый любопытством, я подошел ближе к кромке тротуара, Джотта двинулась за мной, а Арчи отошел подальше, явно не желая подслушивать чужие разговоры. Делая вид, что высматриваем на улице кого-то, кто еще не прибыл, мы услышали, как репортер - уже с блокнотом и карандашом в руках - спросил: - Могу ли я сообщить нашим читателям, что вы с удовольствием погостили в нашей стране? - О, разумеется! Как всегда. Я люблю Америку. - Она повернула голову, чтобы взглянуть, как идет разгрузка багажа - на тротуаре стояло уже восемь чемоданов. - И вы по-прежнему полагаете, что суфражистки победят в борьбе за избирательные права? - Конечно же победят, и здесь и в Англии. Так и должно быть. - И вы по-прежнему остаетесь социалисткой? - Разумеется, я социалистка. И надеюсь и впредь оставаться ею. - В Нью-Йорке вы останавливались в отеле "Риц-Карлтон"? - Да, конечно, отчего бы и нет? - Она вновь оглянулась на грузовичок. - Джон, Руди, Элис! Все на месте? Проследите за тем, чтобы вещи благополучно переправили на борт. - Будет исполнено, мадам, - ответила служанка, и дама направилась к лестнице, которая вела к борту "Мавритании". Я спросил у репортера, который глядел ей вслед: - Кто это? - Графиня Уорвик. - И она действительно социалистка? - Так она всегда говорит, поэтому думаю, это правда. Все чемоданы были уже на тротуаре, и лакей жестом подозвал к ним отряд носильщиков в синих куртках, а я сосчитал чемоданы. Багаж графини составляли восемнадцать больших черных чемоданов с бронзовыми уголками, бронзовыми замками, толстыми ремнями; в центре каждого ремня желтой краской была проведена широкая полоса - видимо, чтобы чемоданы нельзя было спутать с чужим багажом. На крышке каждого чемодана была нарисована корона, а под ней буквы: "Ф.Э.У.". На всех чемоданах были свежие ярлыки с надписью "Пароходство "Кунард Лайн". Сбоку к этой горе багажа приткнулся большой плоский чемодан, почти целиком обклеенный ярлыками "Кунард Лайн", "Уайт Стар Лайн", "Гамбург-Америкэн" и отелей всех крупных городов Европы; я понял, что это чемодан служанки. Беспрерывно подъезжали все новые такси, автомобили, грузовички с багажом, и места у кромки тротуара заполнялись так же быстро, как освобождались; автомобиль графини отъехал прочь. Арчи, Джотта и я переглянулись, обменялись кивками и улыбками и направились к лестнице, которая вела на причал. Счастье переполняло меня; я был счастлив уже потому, что нахожусь здесь, что только что видел графиню, что спускаюсь по этой деревянной лестнице. И я готов был - с великой охотой - продать свою душу, не требуя сдачи, лишь за то, чтобы плыть на этом сияющем огнями гиганте. "Мавритания" высилась перед нами, длиной в несколько миль, с тремя бесконечными рядами светящихся иллюминаторов, сотнями и сотнями иллюминаторов, которые казались россыпью горящих точек. Я где-то читал, что океанский лайнер - самое огромное транспортное средство, но сейчас, глядя со ступенек деревянной лестницы на этого исполина, трудно было поверить, что это именно транспортное средство. Как можно было построить нечто столь длинное и огромное, как только эта громадина может плыть по морю? Мы спустились на грязные доски причала и поднялись по трапу - настоящей солидной лестнице с перилами и перекладинами, заполненной смеющимися, взволнованными людьми. Я оглянулся, странным образом оказавшись чуть выше города, который лежал справа от меня, а затем сделал шаг и вышел из знакомого и привычного мира. И оказался в мире, подобного которому никогда не встречал, - он говорил мне об этом всем своим видом, теплом, необычностью, даже запахом. Нас встречала шеренга улыбающихся мужчин и мальчиков в униформах посыльных, коридорных, или как там они звались в этом мире, в синих костюмах с ярко начищенными пуговицами. И все они были счастливы видеть нас и при этом ловко заставляли нас проходить дальше. И мы прошли - в большой зал, битком набитый пассажирами, гостями у взмокшими от пота стюардами. В зал, полный ловушек, которые представляли собой сумки с клюшками для гольфа, прислоненные к стенам, и высокие пузатые плетеные корзины с цветами, которые следовало разнести по каютам. В зал, где на полу у стен громоздились кипами свертки в коричневой бумаге, а на столиках грудами лежали гигантские коробки конфет, стопки телеграмм и радиограмм. В зал, где находились двухколесные багажные тележки и корзины с фруктами. И везде стояли пальмы в горшках, гудели людские, голоса, и людей все прибывало - они безостановочно входили и с любопытством смотрели по сторонам. Мы трое шли, вернее, вынуждены были идти, увлекаемые человеческим потоком, по узкому коридору и наконец оказались в огромном и немыслимо красивом зале. Над нашими головами величественно вздымался сводчатый потолок из узорчатого цветного стекла, стены были обшиты... не знаю, как называется это дерево, сияющее и темное. И через, весь зад тянулся длинный-длинный стол, накрытый белой скатертью, за ним стояли улыбающиеся мужчины в накрахмаленных поварских колпаках и завязанных узлом косынках, а перед ними на столе - еда, еда, еда. Чего здесь только не было - паштет из гусиной печенки, черная икра, ростбифы, холодное филе, бифштексы, тушеное мясо, фрукты, пирожные, мороженое - словом, все. Даже копченый лосось. И мы ели, держа тарелки в руках и улыбаясь друг другу, бродили по залу, разглядывая картины на стенах. Люди все входили и выходили, и мы потеряли Джотту - она исчезла бесследно. Тогда я поставил свою тарелку и, снедаемый любопытством, отправился бродить по лайнеру. Я вновь шел по коридорам, битком набитым людьми, которые смеялись, явно довольные жизнью - не все, правда. Во всяком случае, не стюарды в униформе, которые с трудом пробирались в толпе, неся ведерки со льдом. Я проходил мимо залов, где собрались любители увеселений - они окликали меня, приглашая зайти и выпить с ними. Прошел мимо каюты, дверь которой была чуть приоткрыта, - там, одна, сидела на койке женщина и горько плакала. Миновал взволнованных людей, которые говорили что-то о багаже, людей, которые уговаривали разбушевавшихся ребятишек поскорее отправляться спать. Я переходил из одного зала в другой, не зная даже, куда направляюсь. Что сказать об этих залах? Не знаю, разве только что все они были разные и одновременно похожие. В каждом был огромный стеклянный купол, почти во весь потолок - чтобы пропускать дневной свет с открытой палубы. И все купола были опять-таки разные и в то же время схожие. Один, кремово-золотой - в столовой с великолепными темно-красными коврами и темно-розовой обивкой на мебели. Вращающиеся стулья вокруг столов были прочно привинчены к полу - это напомнило мне об океане, который "Мавритания" скоро пересечет. Везде - хрустальные люстры, обои под цвет портьер, где розовые, где зеленые. Из многолюдных шумных помещений я переходил в другие, порой почти пустынные. Комната для отдыха. Курительная с гигантским пылающим камином. Концертный зал. Библиотека. Повсюду темное полированное дерево, картины, роскошь - как и положено первоклассному океанскому лайнеру. И везде, везде - неизменные пальмы в горшках. Я заглядывал в пустые каюты, а одна оказалась отнюдь не пустой, и я успел отпрянуть прежде, чем меня заметили. В спальнях стояли туалетные столики, обитые сверху рейками, чтобы вещи не падали во время качки, стаканы расставлены в гнездах - корабль был готов встретиться со штормом. В почти безлюдной библиотеке я долго стоял, озираясь по сторонам: еще один прозрачный купол, все те же темные панели на стенах, шкафы с книгами, множество мягких кресел - все новенькое, с иголочки. Я вспомнил, как кто-то в коридоре сказал, что "Мавритания" только что из сухого дока; ее отремонтировали и подновили. Я быстро, украдкой оглянулся - никого. Тогда я вынул из кармана монетку в четверть доллара, поднялся на цыпочки и бросил ее за книги, стоявшие на полке, - если я не могу уплыть на "Мавритании" сегодня ночью, пускай здесь останется хоть что-то мое. Тут вошла Джотта с бокалом в руке, мы вышли из библиотеки и поднялись на прогулочную палубу. Там везде стояли трубы, похожие на гигантские белые саксофоны, - их было множество. По ним во время движения корабля подавался вниз свежий воздух - кондиционеров здесь еще не было. Мы прошли мимо спасательных шлюпок и, не удержавшись, потрогали их днища. И наконец наткнулись на Арчи - он стоял у поручней, беседуя со своим другом, которого он нам тотчас же и представил - художник Франсуа Милле. Откуда-то донесся крик юнги: "Провожающим и гостям - на берег, всем на берег!" Должно быть, мое лицо выдало мое беспокойство, потому что Арчи улыбнулся. - Не торопитесь, - сказал он. - Они повторяют это объявление раз шесть, и никто не обращает на него ни малейшего внимания. А вот когда услышите гудок - это уже серьезно. Давайте встретимся на тротуаре, возле лестницы - на причале будет множество народу. И тот, кто придет первым, пусть поймает такси, на них сейчас будет большой спрос. Но позднее - мы с Джоттой все бродили по лайнеру, и нам наконец даже немного наскучило это занятие - призывы к гостям и провожающим сойти на берег стали повторяться все чаще. Затем к ним прибавился перезвон колокольчика - юнги ходили по кораблю, громко звеня колокольчиками и выкрикивая, что корабль отправляется. Наконец, наводя всеобщую панику, прерывисто взревел чудовищный гудок, и этот звук на долю секунды вернул меня в зрительный зал на представление "Грейхаунда". У-у, у-у, у-у-у! - ревел гудок: прочь, прочь, не то окажетесь в море! У одного из открытых в борту лайнера люков мы с Джоттой присоединились к толпе, которая двигалась к трапу. Крепко держась за руки, чтобы нечаянно не потерять друг друга, мы спустились по крутому трапу на надежный и прочный причал - назад, в реальный мир. Но мы не спешили выйти на улицу - так и стояли, не сводя глаз с исполинского корабля. У поручней вдоль борта толпились пассажиры, кричали что-то друзьям, а стюарды сновали в этой толпе, что-то раздавая. Оказалось - тонкие рулоны разноцветной бумаги, которую пассажиры принялись бросать на причал, сжимая в кулаке один конец рулона, и бумажные ленты летели вниз, к людям на причале, которые ловили другой конец. И внезапно между берегом и бортом "Мавритании" закачались сотни разноцветных бумажных лент; трапы опустили и быстро увезли прочь, черные дыры открытых люков захлопнулись, и длинные борта лайнера теперь казались сплошными. В кормовой части величественной "Мавритании" застучали, лениво заработали машины, трубы запыхтели и начали выпускать клубы черного дыма. Закричали чайки, взлетая и кружась над кораблем; вдоль борта возникла, расширяясь, серая полоска воды. И снова раздался низкий, исполинский рев пароходного гудка - "Мавритания" прощалась с нами. Гудок повторился - снова и снова. "Мавритания" плавно заскользила мимо нас, задним ходом двигаясь на середину Гудзона, сотни бумажных лент натянулись, лопнули - плавание началось. Зачарованные, мы провожали "Мавританию" взглядом. Нос лайнера в своем обратном движении надвинулся на нас, проплыл мимо, а мы все стояли, не сводя глаз с ярко освещенных палуб, машущих пассажиров и... Арчи, Арчи, который стоял у поручней и смотрел на нас, вскинув руку в немного смущенном и, как мне кажется, виноватом прощальном жесте. 25 "Так я и упустил его, Рюб. А что же вы думали? Чего еще ожидали? Я бы мог справиться, должен был справиться... Но я ведь не суперсыщик. Я сделал все, что мог, - конечно, не самым лучшим образом, я знаю, знаю..." Эти мысленные оправдания бессильно метались в моем мозгу, когда я стоял в своем номере на десятом этаже, глядя вниз на темноту Центрального парка. Смертельно уставший, я стягивал с себя пиджак и размышлял, какие чувства должен был бы вызывать у меня этот провал. Что ж, сказал я себе, как бы там ни убеждал меня Рюб, я сам ведь никогда не верил, что действительно сумею предотвратить гигантскую войну, которая охватит почти весь мир. И я не мог не согласиться с тем, что доктор Данцигер, скорее всего, абсолютно прав: никогда, никогда не изменяйте прошлое, потому что тогда вы непредсказуемо измените будущее. На самом деле все, что я чувствовал, глядя из окна на асфальт, на трамвайные рельсы, блестевшие вдоль безжизненной Пятьдесят девятой улицы, было тупое оцепенение. Потом, как это иногда бывает, из ниоткуда вынырнула новая мысль и прочно засела в моем мозгу. И я резко развернулся, вышел из номера без пиджака и почти сбежал по лестнице. Быстрым шагом я пересек вестибюль, где ночной портье поднял глаза, услышав мое приближение. Газетный киоск был уже закрыт, но газеты остались - деньги за них нужно было бросать в пустую коробку из-под сигар, стоявшую на стойке. У портье оставалось еще два номера "Ивнинг мейл". Вернувшись с газетой в номер, я развернул ее на кровати, перелистал страницы, нашел рекламу "Вэнамэйкера", которая вдруг так понадобилась Джотте, и сделал приблизительно то же, что и она, - аккуратно вырвал объявление, касавшееся женской обуви. Поглядел на него, затем перевернул квадратик газетной бумаги и прочел то, что было на другой стороне. И тогда я стремительно вышел в коридор и постучал в номер Джотты. Она настороженно приоткрыла дверь, увидела меня, вновь прикрыла дверь, чтобы снять цепочку, затем впустила меня и, когда я вошел, молча посмотрела на меня, ожидая объяснений. Она уже сняла покрывало с кровати, но еще не откинула одеяла, и я присел на край постели, а ей жестом показал на кресло, стоявшее рядом. Однако Джотта предпочла сесть на кровать рядом со мной, чересчур близко, на мой взгляд, поэтому я откинулся назад и лег на бок, опершись на локоть. Джотта нынче ночью была настроена весело - она сделала то же самое, и так мы и лежали, лицом друг к другу - между нами было от силы три дюйма, и Джотта жмурила глаза, улыбаясь. Меня охватило возбуждение, чего, собственно, она и добивалась, и только ради того, чтобы сказать хоть что-то, я пробормотал: - Джотта... - Что? - Так я вас называл. Мысленно. Джотта. Это из старой песенки. - И я начал негромко напевать бессмысленный припев, который некогда так очаровал пятилетнего мальчика: - "Джотта... джотта! Джотта, джотта, джинк-джинк-джинг!" Она закивала, заулыбалась, и когда я продолжил: "Да, Джотта", она присоединилась ко мне, и мы хором запели: "Повсюду услышишь мотивчик один". Не в силах сдержать смеха при мысли о том, как выглядит это дурачество в два часа утра, мы дружно пропели: "Джотта! О, джотта! Джотта, джотта, джинк-джинк-джинг!" - дальше слов мы не знали. Все еще улыбаясь, я спросил: - Откуда вы знаете эту песенку? - Понятия не имею - знаю, и все. Это ведь старая песенка? - Да. - Я медленно кивнул. - Песенка из двадцатых годов. Я ждал ее реакции, ждал, что она смутится от того, что знает песню, которая еще не написана... но Джотта, похоже, не поняла, что произошло, и все так же лежала, выжидательно глядя на меня. И потому я спросил: - Ну как, купили себе туфли? - Какие туфли? Из кармана рубашки я извлек газетный квадратик, который собственноручно вырвал из "Ивнинг мэйл", и показал ей объявление, которое она точно так же вырвала из моей газеты - насчет женской обуви. - Вот это вас интересовало, - сказал я и перевернул клочок газеты, показывая ей то, что было напечатано на другой стороне. - Или вот это? Этот текст вы хотели убрать из моей газеты, чтобы я, упаси Боже, не прочел его? На другой стороне газетного клочка была колонка, озаглавленная: "Убытие". Ниже мелким шрифтом напечатано: "Отбывают сегодня ночью на "Мавритании" рейсом до Гавра и Саутхэмптона: полковник и миссис Уильям Т.Аллен, Кеннет Брейден и Сьюзен Фергюсон с дочерью, мистер и миссис Оливер Озибл, Маргерит Теодозия, Том Бьюкенен, Рут Бьюкенен, мисс Эдна Батлер, майор Арчибальд Батт, помощник президента..." - Вы могли бы и не вырывать это из моей газеты, - сказал я. - Я бы все равно ничего не заметил. Она пожала плечами. - Я не хотела полагаться на случай. Она не двигалась - так и лежала, подперев голову, и ждала, что еще я ей скажу. - Вас послал доктор Данцигер, верно? Она кивнула. - Мы опасались, что вы можете узнать меня - я работала в Проекте в одно время с вами. Но доктору просто некого больше было послать. Между прочим, я вас помню! - Ладно, ладно, я прошу прощения. У вас другая прическа или что-то в этом роде. - Само собой, но все-таки!.. - Ну хорошо, мне очень, очень стыдно. Извините. Он послал вас сюда саботировать мою работу? - Можно и так сказать. Саймон, доктор Данцигер знал, кто такой Z, с той минуты, когда вы впервые упомянули о нем! Помните, в телефонном разговоре, ночью? Я кивнул. - Весь мир знает, кто такой Арчибальд Батт! Весь мир - кроме вас и Рюба! Я снова кивнул. - Так что, само собой разумеется, я должна была удерживать вас подальше от него, пока он не отправится в рейс. Мне думается, Арчи так или иначе заподозрил вас - вы действовали слишком напористо. - Это верно, но у меня было мало времени. Она придвинулась ближе. - Итак, я виновата. И что же вы теперь со мной сделаете? - Оставьте, я же еще не спятил. Мне даже не очень жалко, что все вышло именно так. Я даже думаю, что доктор Данцигер прав. - Ах, вот как? Зачем же тогда... Нет, в самом деле, Саймон, как вышло, что вы решились на такое потрясающее сумасбродство? - Предотвратить Первую мировую? Да так, в порядке дружеского одолжения. Мы смотрели друг на друга, лежа совсем близко на кровати, в закрытом изнутри номере, в два часа ночи. Отделенные целой эпохой от всех, кому было дело до нашего поведения. Мы лежали, смотрели друг на друга и не шевелились. Продолжали смотреть и не шевелились. Затем мы разом слабо улыбнулись, и подходящий момент, если он вообще был, миновал бесследно. - Бьюсь об заклад, вы возвращаетесь домой, - сказала она. - К милой доброй Джулии. Я кивнул, и мы сели. - Да, домой, и как можно скорее. Я обещал Рюбу, что вернусь с отчетом, и я сдержу обещание. А потом - домой, и уже навсегда. А вы? - Думаю, что да. Наверняка. - Висконсин? - Угу. - Как вы переходите? - Есть одно местечко у Ист-Ривер. Сесть там ночью, когда не разглядеть другого берега... - Я кивнул, и она спросила: - А вы? - Бруклинский мост, если нужно вернуться домой. Но завтра - Центральный парк. - Как же это странно - то, что мы способны проделывать. И то, что мы вообще способны такое проделывать. - Она подалась ближе, и я решил, что она хочет поцеловать меня - небрежный прощальный поцелуй, - но она только на миг коснулась моей руки, и я кивнул, и мы улыбнулись друг другу, и я наконец ушел. На следующий день, за час или раньше до заката, я выписался из отеля, оставив лишние вещи в номере на радость тому, кто первым на них наткнется, и двинулся к парку. За моей спиной, со стороны Пятьдесят девятой улицы, где непрерывно открывались и закрывались двери "Плазы", я слышал музыку dansant и редкие, меланхолично-веселые нотки автомобильных рожков. Сегодня не было l'heure bleu - дул холодный ветер, сыпал мельчайший, едва ощутимый дождик. Однако моя привычная скамейка оказалась надежно укрытой от непогоды; я уселся поудобнее и начал расслаблять тело и разум, начал тот странный, почти не поддающийся описанию мысленный поиск-отрешение, которому обучил меня Проект. И когда наконец стемнело и на Пятой авеню зажглись фонари, перед "Плазой" засверкал подсвеченный прожекторами фонтан, ко входу в отель все время подъезжали машины и отъезжали от него, входили и выходили люди. А вокруг и позади "Плазы" гигантским театральным задником высились, блистая, небоскребы Манхэттена - Манхэттена того времени, в котором я был рожден. 26 С кружкой кофе в руках я сидел в квартире Рюба, в мягком кресле у окна, из которого падал прямоугольник предзакатного солнечного света. Рюб расхаживал по крошечной гостиной - не нервозно мерил ее шагами, а именно расхаживал в своих армейских брюках, белой рубашке и кожаных шлепанцах и кивал, улыбался, с интересом слушая мой рассказ. Вот именно - с интересом. Я отыскал Z, но Рюба, похоже, это вовсе не заботило. Он засыпал меня вопросами: чем я занимался в Нью-Йорке? Что видел? Каким он был, Нью-Йорк 1912 года? Он добродушно посмеялся, когда я процитировал ему некоторые реплики из "Грейхаунда", затем пожелал узнать, как именно были одеты билетерши, как одевались зрители и что они говорили в фойе во время антракта. И расспрашивал меня о миссис Израэль, о профессоре Дюрье, преподавателе танцев, и... Боже милостивый, Джолсон! Расскажите мне о них, требовал Рюб. Расскажите, как выглядели улицы. И Бродвей. Он прохаживался по гостиной, слушал, улыбался, кивал и все никак не мог насытиться. И до чертова Z, насколько я мог судить, ему не было никакого дела. Наконец я задал ему прямой вопрос, и он ответил: - Ну, Сай, мы ведь здесь тоже не сидели сложа руки и теперь знаем все о майоре Арчибальде Батте. Ваша милая Джотта чертовски права. "Джотта", - повторил он насмешливо. - И как только вам пришло в голову этак ее окрестить? Я пожал плечами, слегка задетый, а Рюб прибавил: - Я хорошо помню ее по Проекту. Соблазнительная штучка. - "Соблазнительная штучка", - повторил я. - Рюб, если вы когда-нибудь овладеете нашим способом путешествия по времени, валяйте прямиком в двадцатые - там вы будете как дома. - Эх, кабы я только мог!.. Так или иначе, ваша Джотта совершенно права: всему миру, кроме нас с вами, известно, кто был майор Арчибальд Батт. Это знает контролерша в супермаркете "Сэйфуэй", знает мальчик, который доставляет вам газеты, и уж конечно это знал доктор Данцигер, когда вы ему проболтались. Но теперь это знаю и я. Ваш приятель майор Арчибальд Батт отплыл в Европу. Мы узнали об этом слишком поздно, чтобы уведомить вас. Мы знаем также, что он получил свои документы - письма о намерениях или что-то в этом роде, и знаем, что он благополучно отправился домой. Нам известна дата его отплытия и название корабля. Но домой он так и не вернулся, - Рюб стоял перед моим креслом, усмехаясь, как напроказивший мальчишка. - Ладно, может, вы и меня просветите, если сочтете это необходимым? - Он отплыл в Америку... - Рюб начал хохотать, плечи его тряслись. - Ха-ха-ха-ха-ха, Боже ты мой! Он отплыл... ох-хо-хо! Сай, майор Батт отправился домой на чертовом "Титанике"! После минутной паузы я сказал: - С вашего разрешения, Рюб, я не стану смеяться. Я знал его, черт побери! - Вы меня разочаровываете, Сай. И всегда разочаровывали. У вас начисто отсутствует воображение. Какой прок от ваших поразительных способностей - да никакого, все коту под хвост! Только одно всегда и было у вас на уме - как бы вернуться в свои восьмидесятые, к разлюбезной Джулии, Вилли, к чертову своему псу, наконец! Прибавить камин и шлепанцы, и больше вам от жизни ни черта не надо! - Ну... пожалуй, что так. - Ах, как бы я развернулся, имей я ваши способности! Представив это, я позволил себе перекреститься. - Саймон, дружище, по-моему, вы все еще считаете, что прошлое неизменно, хотя и отлично знаете, что это не так. "Титаник" пошел ко дну. Майор Батт утонул. Первая мировая война разразилась. Со всем этим ничего не поделаешь. Вы так никогда до конца и полностью не осознали, что если вернуться в прошлое до того, как все это случи... - Нет, Рюб, это вы так ничего и не поняли. У меня было вдоволь и времени и причин, чтобы все обдумать, и понемногу я стал понимать, что доктор Данцигер прав. Что бы там ни случилось в прошлом, это наше прошлое. Какой смысл возвращаться туда" и вмешиваться в ход событий? Прошлое сотворило нас такими, какие мы есть; сами того не зная, мы бы изменили собственную судьбу. - Доктор Данцигер и его новообращенный прихожанин, - пробормотал Рюб. И безо всякого перехода, словно прекращая бессмысленную и пустячную болтовню, резко произнес: - Сай, я хочу, чтобы вы вернулись туда и спасли "Титаник". - Я усмехнулся ему в лицо, но он словно не заметил этой усмешки. - Мы приготовили вам паспорт образца 1911 года, самый настоящий, добротный паспорт, только на другое имя. Обыкновенный листок бумаги с типографским шрифтом - благодарение Богу, фотографий в паспортах тогда еще не было! Сай, вы должны вернуться, потому что - согласно нашим исследованиям - гибель "Титаника" и есть, судя по всему, то самое событие, которое изменило ход мировой истории. Не говоря уж о людях, которые погибли вместе с ним, "Титаник" унес на дно океана прежний взгляд на мир, отношение людей к своей эпохе. После "Титаника" мир так уже никогда и не стал прежним. Это была разновидность Большого Взрыва, который изменил все. Мир лег на новый, неверный курс, столетие, каким оно могло бы стать, потерпело крушение. Но прежде... Смогли бы вы отправиться в май 1911-го? Я откровенно засмеялся ему в лицо. - Смог бы, конечно, но не стану. Не стану, и все, черт бы вас подрал! Зачем? Какое еще безумство у вас на уме? Он сказал, и моя ухмылка стала еще шире. - Домой, Рюб. Я отправляюсь домой. Он смотрел на меня, прищурясь, и на лице его было сожаление. - Сай, - сказал он, - надеюсь, вы простите меня за то, что я должен сделать. Он отошел к небольшому письменному столу, который стоял в дальнем углу гостиной. Отодвинув стеклянное пресс-папье, он взял со стола сложенный в несколько раз листок бумаги - насколько я сумел разглядеть, компьютерная распечатка с перфорацией по краям. Рюб протянул мне лист, и я развернул его - длинную полосу бумаги двойного формата. Я не знал, что это такое - никакого заголовка, просто длинный список, по нескольку дюжин строчек на страницу, напечатанных бледноватым компьютерным шрифтом. Каждая строчка начиналась моей фамилией: "Морли, Морли, Морли" - тянулся столбец вдоль левого края листа. После первого "Морли" запятая, затем: "Аарон Д.", цепочка цифр и - "Д, 1 июля 1919 г.". Далее шло "Морли, Адам А.", цепочка цифр, "Д, 17 дек. 1918 г.". Потом следовали еще пять-шесть Морли, отмеченные буквой "Д"; я догадался, что это сокращение слова "демобилизован". Далее - "Морли, Кэлвин К.", его личный номер, и - "П, 11 июня 1918 г."... "пропал без вести"... И тут я понял наконец, что это за список, и руки у меня начали мелко трястись, бумага дрожала в руках, в глазах все расплывалось - я не хотел, Господи, не хотел смотреть, но не смог отвести взгляда и все-таки прочел последнее имя в списке, как раз над краем обрыва. Это был он - "Морли, Уильям С. ("С" значит "Саймон"), его армейский личный номер, и - "У, 2 дек. 1917 г.". Убит. Перед самым Рождеством! - завопил в моем мозгу беззвучный голос. И я поднял глаза на Рюба - он терпеливо ждал с тенью безнадежного отчаяния на лице. Прежде чем я успел вымолвить хоть слово, он разразился умоляющей речью: - Вы должны были узнать это, Сай, да вы и сами захотели бы знать, верно? Ведь верно? Это же не подделка, не подумайте, все настоящее. Это правда, Сай. Я и сам знал, что это правда и что в один миг все изменилось, что я отправлюсь - должен отправиться! - в Нью-Йорк 1911 года и осуществить безумную идею, которая могла прийти в голову только Рюбену Прайену. - Ничего, - сказал я, - я вас не виню. Вы тут ни при чем. Совершенно ни при чем. Сукин вы сын. 27 В мае 1911 года не было никаких трудностей с покупкой билета первого класса на "Мавританию" в конторе "Кунард Лайн" на Нижнем. Бродвее. В следующем месяце - возможно, но сейчас свободных мест оказалось много. У меня еще оставалось время, чтобы там же, на Нижнем Бродвее, пополнить свой гардероб - я купил рубашки, белье, ботинки, брюки, куртку с поясом и кепи для прогулок на палубе, даже вечерний костюм и в довершение ко всему два кожаных чемодана. А затем взял такси и поехал к пирсу N_52. Лайнер шел по Гудзону - ни малейшей качки, скольжение гладкое, словно бильярдный шар катится по войлоку, - и я в своей каюте распаковывал вещи, поглядывая в иллюминатор, за которым стремительно уходил назад казавшийся таким близким город. И когда я вышел на прогулочную палубу в своем франтоватом, с иголочки дорожном наряде, мы уже миновали оконечность острова Манхэттен, позади остался плавучий маяк Амброз, и перед нами лежало бескрайнее открытое море. В семействе трансатлантических лайнеров "Мавритания" была любимейшим детищем. Франклин Рузвельт говорил о ней: "Меня всегда восхищали ее изящные, как у яхты, очертания, ее гигантские красные с черной каймой трубы, весь ее внешний вид, дышавший мощью и породистостью... Если и был когда-нибудь в мире корабль, обладающий тем, что зовется душой, это, несомненно, "Мавритания"... У всех кораблей есть душа, но с душой "Мавритании" можно было разговаривать... Как говорил мне капитан Рострон, "Мавритания" обладала манерами и статью высокородной дамы и держалась соответственно". В Смитсониевском институте, если хорошенько поискать и порасспрашивать, можно найти собственноручно изготовленную Ф.Д.Р. модель его любимой "Мавритании". На борту океанского лайнера делать совершенно нечего, да и незачем. Поднявшись на борт, человек вновь становится ребенком, о котором заботятся мама и папа. Он переодевается по нескольку раз на день. Поднимается наверх и долго прохаживается по прогулочной палубе, считая всплески волн, вдыхая совершенно чистый морской воздух и чувствуя, как освеженная кровь веселее струится в жилах. Потом он устраивается посидеть в шезлонге, и стюард приносит ему бульон, на который он и не взглянул бы на суше - но здесь ему этот бульон нравится. На борту он и принц и пленник, потому что передумать и уйти отсюда уже невозможно. Он уже здесь и никуда не денется, никуда не сможет деться, но эта новизна ощущений, когда ничего не нужно решать самому и ни о чем не надо заботиться, порождает у него чувство небывалой свободы, и он всецело отдается удовольствию быть объектом чужих забот. Он проводит долгие часы в шезлонге, и когда стюард укутывает ему ноги теплым одеялом, подтыкая края со всех сторон, человек благодарит слугу с улыбкой почти что слабосильного калеки. Толстенная книга, которую он взял с собой в дорогу или отыскал в корабельной библиотеке, так и остается лежать нераскрытой рядом с шезлонгом, а человек между тем часами смотрит на море или болтает с соседом. Ничегонеделание занимает все свободное время. Я бродил по лайнеру, отдыхал в огромных залах, которые видел еще в ту ночь, когда отплыл Арчи. Сквозь великолепные сводчатые потолки из узорного стекла теперь проникал рассеянный свет открытого моря. Эти величественные чертоги принадлежали теперь только нам, немногим избранным, в них не было многолюдных толп - только мы. Нас кормили потрясающими блюдами, всевозможными деликатесами - "Мавритания" гордилась разнообразием корабельного рациона, и ей было чем гордиться. С палубы этого чудесного корабля океан представал таким, каким я никогда не видел его прежде. Я плыл в этой стихии, я стал ее частью, я существовал в ней. И я любил океан: здесь я увидел воочию, что линия горизонта - неизменный круг и мы неизменно находимся в его центре. Я видел мелькание отдаленных волн, видел, как они катятся к нам и уходят прочь, видел стайку дельфинов, беспечно резвившихся на поверхности океана и то и дело исчезавших в глубине. Ничегонеделание занимает все время, какое только есть в мире. Порой по часу, а то и больше я стоял на корме "Мавритании", опершись о поручни, и смотрел, как за лайнером бесконечно тянется пенный след. В этом зрелище - обширная слепяще зеленая дорога, по которой мы только что прошли, - была та же колдовская притягательность, что бывает, когда смотришь на пляску огня в камине. Лопасти глубоко, очень глубоко сидящих винтов, каждый размером побольше маленького дома, бесконечно перелопачивали зеленую воду с такой мощью, что пенный след за кормой никогда не уменьшался. Он всегда тянулся, насколько хватал глаз, и еще дальше - долгая дорога, по которой шел и шел наш лайнер. Время от времени в этой пенной линии вскипал завиток, и тропа, проложенная в океане, изгибалась то влево, то вправо - это рулевой слегка поворачивал исполинский руль, следуя бесконечным мелким поправкам нашего курса. Я разговаривал с людьми, которые стояли, опершись о поручни, рядом со мной. Или сидели в соседних шезлонгах. Или - на соседних табуретах в баре. И конечно же с теми, кто оказался моими соседями в громадной столовой. И я скоро, очень скоро и безо всякого труда влюбился в "Мавританию". Однако сразу после завтрака в наш последний день в море все изменилось и для меня, и для прочих пассажиров - реальный мир снова властно завладел нами. Мы говорили о времени прибытия, о портах назначения и своих планах; и когда на море началось волнение, пришлось сбросить скорость и сообщили, что мы прибудем в Ливерпуль с опозданием, когда уже совсем стемнеет, пассажиры начали роптать. Наконец "Мавритания" бросила якорь в Мерси, рядом с ливерпульскими доками - то ли глубина там была недостаточной для такого гиганта, то ли был отлив, я так и не узнал, - и пассажиры, плывшие в Ирландию, столпились у поручней, наблюдая, как их недавние спутники отчаливают от борта в корабельных шлюпках. А в четверть одиннадцатого, после того как был выгружен наш багаж, мы спустились по освещенному прожектором "Мавритании" трапу из открытого люка почти над самым морем на палубу двухвинтового парохода "Героик", узкого изящного морского парома с одной-единственной трубой. По совету стюарда я взял каюту: море бурное, да и в темноте с палубы все равно ничего не разглядишь. Море было и впрямь бурное. Спал я хорошо, вот только часто просыпался: пароход переваливался с боку на бок, то кормой, то носом зарываясь в волну на скорости в восемнадцать узлов. Совсем рядом, за переборками, грохотало море. Ночью кто-то возле моей каюты сказал что-то вроде: "Стомэн", и я сообразил, что мы проходим мимо острова Мэн, но мне это было безразлично. Когда посветлело, где-то около половины шестого утра, я вышел на палубу; шли мы теперь гораздо спокойней, потому что пароход тащился, пыхтя по надежно укрытому от волнений открытого моря Белфастскому заливу - устью реки Лаган, как с