гда оставалась неизменной. Луций сказал, что к этому, пожалуй, присоединяется еще и само время - дух эпохи, в которую создано творение. Существуют ли правила, согласно которым талант живописца определяется как соотнесенный с современностью, или нет? - Если народилось сильное дарование, то оно неизбежно найдет для себя тот стиль, что придется ему по вкусу, и будет даже, пожалуй, формировать его. Дух времени оседает в человеческих характерах. Металл и чеканка взаимозависимы друг от друга. Первое связано с тем, что вечно, неизменно, второе - с часом, когда родился художник. Поэтому он ощущает сначала заложенное в него дарование вне конкретных форм и образов и только потом найдет средства и способы его реализации. Шедевр рождается тогда, когда вечное становится содержанием временного, заполняет его, как вино бокал. - Но как же можно не учитывать форму? Без нее нет движения, нет стиля. Отличительным знаком художника как раз и является то, что он постоянно-извечное познает все в новых, невиданных до него формах. Неожиданность такого открытия не только несет на себе печать времени, но и важно по сути. Возражение поступило от Сервера, который, как всегда, настолько отсутствовал, что остальные едва ли принимали его в расчет. Луций разглядывал бледное бескровное лицо, на котором словно зашевелилась потревоженная паутина, оно все как-то заострялось, когда мозг рождал новую мысль. Очевидно, Сернер знал гораздо больше, чем говорил или хотел сказать, - то и дело видна была происходящая в нем концентрация усилий, сосредоточение на объекте. После окончания учебы философ вел страннический образ жизни, много путешествовал, вложив в это доставшееся ему в наследство небольшое состояние. Потом он обнищал и начал бродяжничать на Виньо-дель-Мар, где его видели полуголым среди пастухов, рыбаков и виноделов. Он спал в их хижинах или под рыбачьими лодками и пил с ними у костра, где жгли старую лозу, из пузатой глиняной кружки или тянул через трубочку вино из козьего бурдюка, обнимая его, как лучшего друга. На Виньо-дель-Мар частенько видели подобных гостей; народ потешался над ними, видя в них наполовину шутов, наполовину пророков. Луций тоже встретился с ним там, в "Каламаретто", далеко за полночь. Они пили и болтали, пока над Кастельмарино не взошло солнце, и Сернер развернул тогда перед ним свою систему взглядов, сильно пьяный, он говорил, однако, в высшей степени убедительно и заразительно, как тому способствует вино. Его система называлась монантропизмом и сводилась к учению, что существует только один человек, а мы все - его отражения. Вскоре после того Луций рассказал Проконсулу об этой встрече - больше чтобы позабавить его. Но тот остался серьезным и сказал, что, может, имеет смысл привлечь этого чудака на свою сторону и проследить, как он будет развиваться. Вот так Сернер и оказался в вольере и жил здесь, целиком отдаваясь своей работе, которую он время от времени прерывал ради длительных застолий на островах. Костар тем временем вновь наполнил бокалы и протянул философу для его трубки палочку из раскаленной термобронзы, которая, пылая, лежала на керамической тарелочке. Ортнер, следуя правилу, выработавшемуся на их пирах-симпозиумах, предложил: - Давайте побеседуем на тему, что такое "миг счастья", и послушаем каждого, кто что об этом думает. Начнет де Геер. Луций задумался на какое-то время, глядя в свой бокал. Потам осушил его и начал: - Счастье для меня - нечто чистое, как бы девственное. Скажем, я завладел кладом - счастливым был бы для меня миг, в который я узнал, что клад полностью мой, хотя я не могу им еще распоряжаться. Это как бы состояние потенциальности счастья, ожидание сбывающейся иллюзии. Непременным признаком его является белый цвет - символ чистоты. Белые поверхности настраивают меня на мажорный лад - снежное поле, нераспечатанное письмо, белый лист бумаги, лежащий в ожидании на моем письменном столе. Скоро я покрою его знаками, буквами, лишив белизны. Когда молено что-то начать, начать совсем заново - какое это изумительное чувство! Знать, например, как много всего на свете непознанного, скрытого, тайного. Счастье - это пора детства и возвращение этой поры. Мы вступаем в жизненные битвы, и все резервы сил еще при нас. Это потом поражение за поражением гасят мечты о победе. Когда я думаю о часах, счастливых для меня, то представляю себе белые города на краю пустыни, порты по ту сторону Гесперид, в которых я высаживаюсь под чужим именем. Ни по одежде, ни по документам нельзя определить, кто я. Следы на песке легко стираются. Они исчезают, как борозды на воде от корабля, доставившего меня туда. Я знаю только имя агента и найду его вечером в одном из темных проулков. До того момента день, как таинственный подарок, принадлежит мне. Тонкие нити, привязывающие нас к привычкам, будням, обязанностям, порваны, и наступает полная свобода, как в самых сладких мечтах. Я проведу один день как бы по ту сторону закона, словно у меня на пальце волшебный перстень, который сделает меня невидимкой. И я понимаю теперь внутреннее ликование той самой крошки(1) - меня тоже охватывает радость, что никто не знает моего имени, и я ощущаю неотвратимость надвигающегося на меня искушения. Словно я выпил крепкого вина, наглотался индийских наркотиков - так неузнаваемо изменился мир. В той мере, в какой я лишаюсь воли, активности, возрастает их власть надо мной. Я сижу за столиком, завтракаю, и темнокожий мальчик-слуга наливает мне кофе. Разглядывая его улыбку, блеск его глаз, я осознаю, что я здесь один из незнакомцев, которых он обслуживает ежедневно. И ему тоже известно, что я - его судьба. Мы как бы одновременно и вместе, и порознь; весело и есть над чем задуматься. Я мог бы сейчас разрушить стену между нами, осыпать его подарками, посадить к себе на колени, открыться ему, сказав, что мне известны все его желания и меч- - --------------------------------------- (1) Имеется в виду "Крошка Цахес по прозванию Циннобер" (1819) - повесть-сказка немецкого романтика Э. Т. А. Гофмана (1776-1822). ты, о которых он сам не догадывается. Но я молчу, воздерживаюсь от соблазна и множу тем самым свою власть. Это - увертюра дня, за ней - бродяжничество: по гавани, базарам и кварталам с узкими улочками. При виде людей, кишащих там в великом множестве, мое веселье растет. Чем меньше мне известны их имена, дела, их язык, тем яснее проступает тайный смысл всего. Они словно светятся изнутри. Солнце поднялось и стоит в зените и вот уже вновь клонится к морю. Время делается легким, не причиняет боли; картины и образы приветливо выстраиваются в один ряд. Люди живут во мне; я знаю их мысли, дела, сочувствую им в их страданиях. Световая энергия накапливается, сказывается ее действие, как на обоях, где выгорает рисунок. Я отвечаю выстроившимся образам, рассылаю свои импульсы, как зеркальные отражения. Взор лучится солнечным светом, мир - словно зал, заполненный образами. Они становятся мелодиями, которые я сочиняю; счастье, испытываемое художниками, поэтами, любящими, становится мне близким и понятным. - Счастье заключено в иллюзии, - продолжил художник, - и его исполнение равносильно его смерти. Что удерживает нас при виде зрелого плода в яркой зелени листвы от того, чтобы не сразу протянуть руку и сорвать его? Мы стремимся продлить напряженное ожидание счастья. Я вспомнил встречу с Каролиной, наше первое свидание. До того мы виделись только в компании. Задолго до условленного часа стоял я на мосту, неподалеку от маяка. Я написал ей безумное письмо и прекрасно осознавал всю абсурдность своего положения. Однако сильнейшее напряжение увеличивало мои силы, я был словно охотник, который опасается обмана зрения, когда поджидает пугливую, неслышно пробегающую дичь. В таком сильном волнении я встретил то, что зовется "мигом счастья", стремительно налетевшим на меня и сразившим, словно пуля, - навстречу мне шла Каролина, она еще издали заметила меня. Смешанное чувство счастья и смущения, охватившее меня, было подобно урагану, с одной стороны, ужесточающему природу, с другой - грозящему ей полным разрушением, - я был и дичь, и охотник в одном лице. Еще иллюзорность мечты боролась с очевидностью наступившего момента. Еще то существо, приближавшееся ко мне легкими шагами, было идеалом моих грез, как он видится в мольбах. И все же он уже приобретал реальные черты. Я видел зеленый костюмчик, красную сумку на длинном ремешке, как тогда носили. И все мне казалось удивительным в тот миг - как будто среди тысячи людей взгляд ее упал именно на меня. Уже намечалась между нами тайна. Уже я видел ее улыбку - первое движение, первую дрожь, пробежавшую по таинственному покрову, за которым скрывался неведомый мир. Мы становились заговорщиками. То был миг самой яркой нашей встречи, хотя мы потом долго и счастливо любили друг друга и она до сих пор еще живет в моем сердце. Я имею в виду тот миг, когда все еще одно воображение, когда все в любимой еще неземное, но, однако, уже пронзает предчувствие обла- дания ею. Это два мира, которые никогда не сойдутся на земле, если между ними не проскочит искра, не ведающая ни пространственных, ни временных границ. Теперь черед дошел до Сервера, но он, как всегда, отсутствовал, и пришлось выводить его из состояния погруженности в себя. Как только он услышал, о чем шла речь, он заговорил с невероятной живостью, позволявшей предположить как о близости ему заданной темы, так и о том, что вино развязало ему язык: - Счастье и миг неразрывно связаны друг с другом - это значит, что счастье быстротечно. В лучшем случае жизнь похожа на цепь, выкованную из колец исполнившихся желаний. Даже если постоянно побеждаешь, как Александр Великий, все равно от судьбы не уйти. Враг голода - сытость, а исполнение желаний - их смерть. Именно поэтому мудрейшие всех стран и времен едины в том, что счастье не входит в широко распахнутые ворота желаний и не въезжает туда на белом коне. Отсюда следует, что тот, кто хочет счастья, должен сначала умерить свои желания. В этом сходятся все наставления как варианты предлагаемого миру откровения - и священные книги, и заповеди древних мудрецов как Востока, так и Запада, такие учения, как стоицизм и буддизм, провидения монахов и черных магов. А далее опыт показывает, что человек не внимает наставлениям. Он живет как во дворцах из "Тысячи и одной ночи", где каждая комната сулит ему только приятное, кроме одной, куда входить нельзя и где за запретной дверью живет беда. Как же получается, что его несчастливая звезда ведет его к этой двери, понуждая открыть именно ее? Загадка заключается в том, что она и есть те широкие ворота его желаний. Погоня за счастьем заводит в тупик. Счастье должно войти само. Оно не приживается у нетерпеливых. К нему надо готовиться - чем дольше ждешь, тем оно краше. Жизнь нельзя подгонять; она должна замедлять свой бег, как большая река, несущая свои воды в море. В той мере, в какой она с годами набирает глубину и внутреннюю силу, несет она с собой золото, корабли, азарт и неожиданные сюрпризы. Счастливых встретишь редко - они не трубят о себе. Тем не менее они есть среди нас, живут в своих каморках и мансардах, углубившись в познание, созерцание, благоговение, - в пустынях, скитах под крышей мира. Может, именно в них причина того, что тепло, энергия других систем доходит и до нас. Последним говорил Ортнер, он завершал диспут: - Мое заключительное слово будет весьма скромным. Возможно, это связано с предметом дискуссии, так как для меня скромность и счастье - родные брат и сестра. Счастье - это гармония, которую мы испытываем по отношению к окружающим нас вещам. Чем меньше и проще сами по себе эти вещи, тем чище и легче аккорд. Поэтому так и случается, что простые люди скорее бывают счастливыми. Маленький садик с цветами и плодами, беседа с хорошим гостем за бутылкой доброго вина, тихая лампа, бросающая свет на книгу и чашку чая, - вот композиции, полные счастья, если внутренняя гармония присовокупляется к ним. Вокруг человека, живущего в такой гармонии, очерчен круг, внутри которого ее можно видеть. Это острова счастья в хаосе большого мира. Сад, рабочее место, небольшое хозяйство, круг друзей свидетельствуют о высоте духа того, вокруг кого они объединились, показывают, что счастье, радость, собственность не самореализуются поодиночке, ибо суть их нераздельна и нуждается в единстве и совокупности. Счастлив тот, кто дает, делится с другим полученным от жизни. Богат только дающий. Размеры этих островков зависят от того, насколько высоко поднялся человек. Ведь и на низшей ступеньке тоже можно быть дающим и излучать свет добра, пусть и самый маленький. Счастье садовника видно по плодам в его саду, слышно по песне, которую поет у очага его жена. Правители создают вокруг себя государства. Звезды - острова в океане миров; мы предчувствуем, что острова - родина добрых правителей. И наконец, сам универсум тоже есть остров в бесконечном Ничто, созданный Богом. Следующий бокал был торжественно выпит за счастье. Как частенько бывало уже на симпозиумах, участники пиршества попросили Ортнера сделать доклад на любую тему, по его выбору. Он обычно не заставлял себя долго упрашивать, потому что легко и хорошо говорил, а его великолепная память всегда оказывала ему добрую услугу. Так и на сей раз он быстро согласился, сказав: - Я припоминаю, что одна из моих старых отложенных рукописей близка затронутой нами сегодня теме. Она предназначалась для одного цикла работ, в котором я прослеживал судьбу Берлина. Рукопись лежит поверх других, и я совсем случайно просмотрел ее в эти дни. Он пошел к себе за рукописью и вернулся назад с красной папкой в руках, выцветшей на солнце. Пока художник усиливал свет, Ортнер разложил листы; края их сильно пожелтели. Хальдер попросил его подождать еще одно мгновение и поставил бутылку "веккьо" и новые бокалы. Костар тоже поднял бокал наравне со всеми. После этого Ортнер уселся поудобнее, собрался с мыслями, заговорил сначала с паузами, но вскоре вошел в ритм и повел свой рассказ легко и плавно. РАССКАЗ ОРТНЕРА Это было в иные времена, и я умолчу о том имени, под которым тогда жил. Оно не стоит того, чтобы остаться в истории. Я был несчастлив, раздавлен душой и телом тяжестью собственной вины. Родители не жалели средств на мое воспитание. Я окончил привилегированную школу, и у меня было достаточно средств для образовательных путешествий и занятий в тиши кабинетов. Но я не выдержал испытания, опустился духовно, погряз в расточительных удовольствиях, пороках и привычке к праздношатанию. У меня уже давно не было денег и даже жилья, и мои знакомые, устав от бесконечной помощи мне, стали избегать меня. Я был не против, я сам старался не встречаться с ними, потому что меня разъедало чувство ненависти к людям и к обществу. Мне было хорошо только в ночлежках, среди бродяг, вытолкнутых обществом. Лишенный средств, чтобы предаваться своим дорогостоящим изысканным порокам, я вынужден был довольствоваться разгулом дешевого и отвратительного свойства - грубым пьянством, обществом потаскух, обитавших в нищенских кварталах, и прежде всего азартными играми в притонах большого города. Вот так я и жил, как в мутном и страшном сне. Моя судьба с каждым днем все больше зависела от грязных, волглых от пота и сивухи меченых карт - тузов, королей, валетов, черных и красных дам и комбинаций из них, чему я страстно отдавался в пьяном дыму и угаре. Приплюснутые алчные лица окружали меня за круглым столом, и руки, со страхом вцепившиеся в карты. Утро приносило проигрыши и дикую брань. Так влачились мои дни, и их тягостность усугублялась воспоминаниями о богатых островах жизни - в роскоши и изобилии. Я все это изведал, вкусил, и меня терзало желание вернуться к тем игорным столам, где денег не считают. Счастье и удовлетворенность жизнью представлялись мне единственно только в форме денег, их огромной суммы. Мне казалось, что нет никакого иного пути к счастью, кроме везения - комбинации, когда игрок нацелен на счастливый выигрыш. Нужно бы, думал я частенько, поставить себя в такое положение по отношению к миру и его богатствам, которое игроки называют полосой удач. Мне иногда казалось, что я ощущаю во время игры некую тайную силу, обла- дающую едва заметным магнетизмом и приоткрывающую мне доступ во владения Фортуны, как бы направляющей мою руку. Но мне ни разу не удалось перешагнуть через закон чередования полос - невидимая связь внезапно обрывалась, и на меня с удвоенной силой обрушивались неудачи. Однако, как каждый игрок, я был убежден, что можно достичь определенной степени легкости в игре, когда она делается неподвластной воле случая. Я верил, что счастье можно принудить и что внутри нас есть такая властная сила, которая может решить, куда выпадет шар и какая карта как ляжет. Во время длинных ночей я размышлял над этими возможностями. Как и все мечтатели, я был на пути к магии, а может, даже и хуже того. Образ жизни игрока неотвратимо толкает его к суеверию, а потом и к преступлениям, которые сами по себе еще тяжелее, чем их судит людская молва или классифицирует суд, - названия им нет даже в книгах, в которых перечислены законы. Подпадая под власть азартных игр, мы очень скоро оказываемся в плену талисмана, гаданий, предсказаний и каббалистики. И, отважившись вступить в эти лабиринты, где на стенах горят таинственные цифры и знаки, мы с каждым кружащим нас ходом, и ложным в том числе, приближаемся к опасности попасть в сети могучей магии. Она невидима, но мощно влияет на наши мысли, поступки. Если порча проникла слишком глубоко, появляются в любое время дня и ночи и сами бесовские силы и повторяют свое извечное обещание, что мир ценой нашей жизни будет принадлежать нам. Примечательно и то, что отсутствие веры придает этим силам особую власть, делает их особенно влиятельными. С самой ранней своей юности я презирал то, что называют грехом и загробной жизнью. Теперь же эти сферы были настолько далеки от меня, что я даже перестал насмехаться над ними. Я представлял себе мир как один огромный автомат; счастье зависело от того, насколько удалось разгадать его конструкцию. Черт времен средневековья был глупый малый, дуралей, придуманный ребячливым страхом, ребячливыми фантазиями. Он предлагал людям несметные богатства в обмен на абсурдные миры, на ничего не стоящую подпись. Весьма недурно было бы встретить сейчас такого мальца, с кем удалось бы провернуть столь блестящее дельце. - Будь я на месте черта, я бы не дал всем этим ленивым бездельникам ни пфеннига за их расписку. А если бы он явился мне, я бы дал ему свою за сущий пустяк. Мне не нужны были ни волшебный кошелек Фортуната, ни кольцо Джудара, ни даже двадцать фунтов. Меня устроило бы, если бы вот этот стаканчик опять наполнился. Так я бормотал про себя, лежа в пьяном угаре головой на грубом деревянном столе. Это было в одном из привокзальных залов ожидания незадолго до рассвета. У меня было тошно и муторно на душе, как на корабле во время сильной морской качки. Я слышал громкие голоса вокруг себя и звон стаканов. Пьяницы ругались с кельнерами, своими девицами и полицейскими, устроившими облаву. Шум нарастал, все гудело и ходило волнами, вызывая позывы рвоты. Полуночники имели обыкновение слетаться сюда, когда в городе закрывались пивные бары, а девочки легкого поведения ловили здесь своих последних клиентов. А такие, как я, у кого не было крыши над головой, дожидались в этом мутном зале наступления нового дня. Теперь я мог показываться только в таких местах, где царил полумрак, потому что даже бродяги и те отошли от меня. Я являл собой ужасающее зрелище и уже предвидел свалку, где будет валяться мой труп, пугая заигравшихся и случайно забредших туда детей. Я чувствовал, что окончательно стал тем, кого называют отбросами общества, такой гнилью тянуло от меня, разъевшей мне душу и одежду - рубашка, башмаки и что там осталось еще расползались по швам. Настала необходимость, даже неизбежность очистить от себя общество. Однако меня по-прежнему преследовала слабая, иллюзорная мечта о счастье, как мелодия тонущего на корабле, идущем ко дну. Казалось, моя голова залита ртутью. С трудом, качаясь, я поднял голову. И с удивлением обнаружил, что моя рюмка наполнена. Я протер глаза, но сомнений не было: темно-красный эликсир заполнял ее до краев. - Это blackberry brandy, подкрепитесь, мой друг! Услышав мягкий, но твердый голос возле своего уха, я оглянулся и увидел незнакомца, сидящего у меня за сяиной и внимательно разглядывающего меня. Человек был в сером дорожном костюме, неброском, но добротного покроя. И лицо незнакомца тоже не бросалось в глаза, типаж, встречающийся на каждом шагу. Резкие и жесткие черты лица указывали на привычку самостоятельно принимать важные решения, а бледность кожи - на работу по ночам. Таких людей можно встретить в министерствах, банках, в промышленных и деловых кругах. Но и там они не сидят на виду, а действуют скорее за дверями кабинетов, скрытых от глаз посетителей. Мы долго блуждаем по коридорам, когда приходим туда по делам, с каждым шагом все больше увязая в хитросплетениях бумажной волокиты, пока кто-нибудь из клерков не приведет вас наконец в тихую келью такого тайного кардинала. Вот тут и прольется свет на ваше дело, в двух-трех фразах прояснится самое главное и будет поставлена заветная подпись. Случается, конечно, встретить их и в ночных заведениях и барах - но тут уже в качестве знатного гостя. В другие времена подобных людей восприняли бы как олицетворение зла, как некое чудовище, но в мире, где зло - привычное дело, в их руках сосредоточена власть. Р1нтуиция подсказывает, что именно они воплощают собой принципы власти, что они и есть вожди. Однако сами они не придают никакого значения внешним почестям и видят награду себе в работе. Они вынашивают в своих кельях идеи острее любых ножей, изобретают порошочки, поражающие волю целых народов. По своему внешнему виду они скромны, но уверены в себе и знают себе цену. Чувствуется, проблемы, занимающие умы современников, в их руках. И знание этого придает им едва заметную ироничность. Незнакомец смотрел на меня благожелательно и испытующе. Он проявлял своего рода внимательную заботливость врача, снимающего повязку с загноившейся раны. Он повторил: - Вам нужно подкрепиться, мой друг. Я взял рюмку и выпил содержимое одним глотком. Я почувствовал, как меня обожгло огнем и как живительная влага побежала по моим жилам, я посвободнее огляделся вокруг. Пелена тумана спала, восприятие обострилось. И тем удивительнее показалась мне сама эта встреча. Ничто не было мне так чуждо, как вера в добро, и я решил быть начеку. Тот, кто заговорил со мной в такую минуту, мог замышлять только что-то недоброе. С другой стороны, я был в таком положении, когда терять уже нечего. Незнакомец улыбнулся. - Возможно, вы думаете, что я умею читать мысли? А если даже и так, почему вас это удивляет? Читать мысли - никакое не колдовство. Это искусство, основанное исключительно на точном расчете. В нем легко набить себе руку, и им промышляют на ярмарках. Пусть вас это не тревожит. Что может быть проще, угадать, чего ждет пьяница от пустой рюмки, - конечно, чтобы она скорее наполнилась. Нет ничего более естественного. В основе каждой мысли заложена своя движущая пружина, в данном случае - жажда выпить. Это простейший пример, но степень проникновения в чужие мысли возрастает по мере накопления знаний о существующих комбинациях, что дает универсальный ключ в руки для их разгадки. Достигнув такого уровня, можно выиграть любую партию. Ах вот что, шулер. Возможно, он ищет напарника, с которым можно передернуть карту. Сам черт мне его послал - теперь держи ухо востро. И небрежно так я двинулся вперед: - Выиграть любую партию? Да, но тут, пожалуй, умению читать мысли требуется еще немножко помочь руками. - Помочь руками? Нет ничего проще. Смотрите. - И, как я и предполагал, Серый выта- щил колоду карт, ловко перетасовал ее и развернул в руке веером: - Назовите три карты, любые. Я назвал семерку пик, бубновый валет, крестовый туз. - Тяните. И действительно, я вытянул по очереди все три карты, в той же последовательности. Малому цены не было; я почувствовал, что настроение мое поднимается: - Здорово сработано. Только я не вижу, при чем тут чтение мыслей. Скорее можно даже сказать, что я угадал ваши мысли, вытащив эти карты. Серый весело посмотрел на меня и захихикал: - Великолепно, я сразу понял, что вы неглупы. Ваш аргумент очень удачен - я слишком упростил эксперимент. Сделаем по-другому. Он заново перетасовал колоду и положил ее передо мной: - Задумайте опять три карты, но не называйте их мне. Так, а теперь тащите. Я снова вытащил три карты и с возгласом изумления, которого не сумел скрыть, увидел три задуманные мною карты. Незнакомец любовался моей столь очевидной обескураженностью. - Так кто же прочитал мысли - вы или я? Вы не сможете ответить на этот вопрос, потому что не знаете, что такое мысль. Мысль - не что иное, как движение материи. Из нее же состоят как ткани мозга, так и шарик рулетки и колода карт. Только бесконечно легче отгадать, что скрывается под рубашкой игорной карты, чем в черепной коробке человека. Однако, если хотите, я обучу вас этому искусству. Мне с каждой минутой становилось все яснее, что я попался на удочку матерому мошеннику. Мне только оставалось непонятным, что ему от меня надо, поскольку любому дураку было ясно, что взять с меня нечего. Даже ни один старьевщик не позарился бы на меня. Первое, что приходило в голову, - он хочет позабавиться надо мной, и тогда я решил: будь что будет, я дам согласие. Я тоже рассмеялся и сказал: - Если бы вы владели искусством видеть карты насквозь, тогда вы вряд ли бы шатались в четыре часа утра по привокзальным залам ожидания в поисках такого общества, как мое. Веселье и задор Серого, казалось, только усилились от моих слов; он сидел и посвистывал себе под нос с большим удовольствием. - Смотри, пожалуйста, какой умник. Опять нашел слабое место. Это как раз тот аргумент, который всегда пугает золотых дел мастеров: что вы копаетесь тут у себя, с вашим умением, в ювелирных мастерских, вместо того чтобы спокойно, в тиши, чеканить в закутке дукаты, сколько душе заблагорассудится? Он помолчал немного, глядя на меня с улыбкой. Потом произнес: - Вы чересчур умны и рассудочны - вам непонятно, что за сила - симпатия. А что если при виде вас мне просто пришла в голову мысль, не могу ли я вам чем-нибудь помочь? Однако оставим эти разговоры, бывают варианты, о которых вы даже не подозреваете. Так, например, случаются операции, для которых необходимы как раз люди именно в таком состоянии. Что побудило магрибинца обратиться именно к Аладдину, когда ему понадобилось спрятать лампу? Я повторяю, что хочу научить вас искус- ству уметь всегда выигрывать. Однако здесь едва ли подходящее для этого место. Он оглянулся вокруг и спросил с насмешкой: - Надеюсь, я не отрываю вас от срочных дел? Подлец, он наверняка знал, что единственной моей заботой было найти подходящую веревку. Поэтому я поспешил сказать: - Я недостоин вашего внимания. Но раз уж вам будет так угодно, то можете располагать мною. - Надеюсь, вы не пожалеете об этом. Следуйте за мной. Он позвал кельнера, оплатил мою выпивку, и мы покинули зал. На привокзальную площадь уже падал блеклый свет. Серый шел не спеша по еще пустынным улицам, насвистывая незамысловатые мелодии; я семенил подле него, имея вид жалкого клиента. На душе было смутно и вообще как-то не по себе; меня не оставляло предчувствие, что я угодил в лапы дьяволу. Что ему от меня надо, что он замышляет против меня? Впервые я ощутил странную боль - тоненькую щемящую тоску по детству. Но что мне, собственно, было терять в эти предрассветные часы перед надвигающейся пустотой? Скоро мы добрались до места. Незнакомец остановился перед высоким конторским зданием, одним из тех, фасад которых сплошь увешан вывесками фирм и обклеен рекламами, словно пестрыми заплатками. Мы вошли вовнутрь, поднялись на лифте. Серый открыл дверь, чуть выше звонка висела табличка: "Д-р ФЭНСИ, окулист. Прием только по договоренности". Из передней с голыми стенами дверь вела в кабинет, похожий на мастерскую высококвалифицированного специалиста. На столе лежали очки, оправы и оптические инструменты, а по стенам висели таблицы с цифрами и буквами. Это было помещение, в котором господствовали прямые углы и прямые линии; мне показалось, его пронизывали безжалостно сверкающие острые лучи. Особенно поразил меня ящик со стеклянными глазами. Они лежали на красном бархате, переливались всеми цветами, превосходя встречающиеся в жизни оттенки глаз, и были похожи скорее на опалы. Это было свидетельством того, что я находился в кабинете первоклассного глазника. Доктор Фэнси посадил меня в клеенчатое кресло и сел сам на высокий табурет напротив меня. Сейчас на нем был белый халат. Он пристально изучал мои глаза; мне казалось, что из его зрачков размером с точку вышли два тонких луча и пронзили меня насквозь. Меня потянуло в сон, однако я отчетливо слышал слова, обращенные ко мне и медленно произнесенные им мягким обволакивающим голосом. - Я не задержу вас понапрасну. Мне уже давно известны ваши тайные желания. Вы были, хотя и подсознательно, на правильном пути; вас следует вознаградить за это. Вы подозревали, что есть два сорта людей: глупцы и компетентные, знающие люди. Одни - рабы, другие - хозяева этого мира. На чем основывается различие между ними? Да просто на том, что универсумом правят два великих закона - случай и необходимость. Намотайте себе на ус: кроме них, ничего больше не существует. Рабами случай управляет,а повелевают случаем хозяева. В безымянных ордах сле- пых есть несколько светлых умов, которые стали зрячими. Голос усыплял меня. Хмель действовал сильнее обычного. Я слышал, как доктор возится с инструментами. При этом он неустанно говорил - размеренно и очень властно, из его слов ни одно не ускользнуло от меня: - Мир устроен по образцу двойной камеры - chambre double. Как все живое имеет две оболочки, так и у него два слоя - внутренний и внешний, из которых один есть сфера высшая, другой - низшая. При этом низшая сфера до последнего регулируется высшей. Представьте себе следующее: вы находитесь в этой комнате или в зале, в большом обществе, где играют, спорят, ведут деловые разговоры, короче, делают то, что привычно человеческой натуре. Для непосвященных гостей все происходящее в этом зале, все взаимодействия будут казаться в большей или меньшей степени делом случая. Поэтому никто из них не сможет с уверенностью сказать, что принесет с собой даже ближайшее мгновение. Для них здесь происходит нечто непредвиденное, слепая сила правит бал. Пойдем дальше: стены зала, словно двойное дно, за ними - второй слой, невидимый, как аура. Он почти лишен пространства, зато весьма знаменателен. Представьте его себе в виде штофных обоев с вытканным на них рисунком - фигурками, цифрами, знаками, на которые никто не обращает внимания. И вот я снимаю пелену с ваших глаз, и в полном изумлении вы обнаруживаете, что эти цифры и фигурки являются ключом ко всему, что разыгрывается в зале. До сих пор вы походили на человека, который шел ночью по звездам, не имея понятия об астрономии. Теперь же вы вооружены знаниями и ваша сила и власть сравнимы разве с властью древних жрецов, предсказывавших лунные и солнечные затмения. Вы приняли посвящение, открывающее вам мир магии. В этом мире сокрыта тайна всего, и никакой другой нигде больше нет. Вы будете вечно благодарны мне. С этими словами доктор Фэнси склонился надо мной. Я увидел у него на лбу ремень с круглым зеркалом и дырочкой посредине. Одним движением руки он придал моему креслу горизонтальное положение и приблизился к моему лицу с острой стеклянной пипеткой в руках. Безумец, он хочет выжечь тебе глаза! Ледяной страх пронзил меня, я оцепенел и не мог шевельнуться. Я увидел, как он опускает зеркало; он смотрел на меня сквозь этот чудовищный и абсолютно пустой глаз. Я услышал, как он бормочет: - Бренди возымел свое действие. Волосы встали у меня дыбом. Я открыл рот, но крик не вышел из моей груди. Он поднес пипетку к моим глазам и капнул две капли, которые жгли, как азотная кислота. Боль была невыносимой; все померкло вокруг, и я почувствовал, что теряю сознание. Когда я пришел в себя, доктор Фэнси уже поднял мое кресло. Он промокал мне глаза ватным тампоном. - Было, пожалуй, немножко больно? Но по цене и товар. Все страшное уже позади. Мы закончили, и я повторяю: вы будете благодарны мне. Я боялся далее думать, что отделался так дешево. Осторожно я оглядывался в поисках подходящего инструмента, которым в случае на- добности мог бы свалить его на пол, ударив по голове. Потом сказал вежливо: - Господин доктор, вы сделали надо мной все, что вам хотелось. Теперь отпустите меня, дайте мне уйти - я чувствую себя очень слабым. Больше для убедительности я еще прибавил: - Если бы вы возместили мне убытки и подкинули немножко на пропитание, я был бы вам очень признателен. Доктор засмеялся: - Крез просит небольшое подаяние - ну что же, ведь недаром говорят, что у миллиардеров частенько не бывает денег на мелкие расходы. Он подошел к своему письменному столу и дал мне, не считая, пачку денег: - Тратьте поначалу мелкие купюры, пока вы еще в этом облачении. Иначе вас упрячут в кутузку. Он еще раз посмотрел на меня, довольный творением своих рук: - Впрочем, вскоре вы поймете, что решетки и тюрьмы - это не про вас. Вы теперь выше закона. И с этими словами он отпустил меня. Улицы уже оживились. Я бросился в людскую толчею, чтобы поскорее скрыться. Страх еще держал меня в плену. Ни за какие деньги я не повторил бы этого эксперимента. Я кинулся в общественный парк и опустился в изнеможении на скамейку. Только сунув руку в карман, я вспомнил про пачку денег. Я вытащил их и осторожно пересчитал. Банкноты, без сомнения, были настоящими и сумма внушительной - данное обстоятельство делало историю загадочной. Однако я не стал дольше ломать себе голову. На душе у меня было, как у человека, только что терпевшего кораблекрушение и вновь стоявшего на твердой земле. Утро было чудесным и теплым. Постепенно я выпрямился, отогревшись на солнце, поднял голову. У доктора фэнси определенно ослабли винтики, а его близкие просто еще ничего не заметили. Он свихнулся, а я от этого только выиграл. Вся авантюра могла, конечно, принять скверный оборот - но мне выпало счастье. Время от времени я незаметно перебирал банкноты. Я стал размышлять об открывшихся мне новых возможностях. Первым делом нужно было, приняв меры предосторожности, выкарабкаться из того нищенского состояния, в которое я себя загнал. Я пойду на барахолку в Старом городе и по дешевке приоденусь. Потом опять сниму ту маленькую комнатенку, в которой я жил до своего босячества. Уже оттуда можно будет заказать себе костюм у портного и только потом переехать в другое место. Так постепенно, словно через шлюзы, я и выберусь из клоаки. С новым приливом сил я направился к городской электричке, чтобы поехать в центр - в Старый город. К перрону подошел желтый поезд, двери автоматически открылись. Толпа ринулась занимать купе, а меня словно пригвоздило какое-то наваждение. Ощущение было такое, будто я должен войти в катафалк с живыми мертвецами. Кондуктор и пассажиры смотрели на меня невидящими глазами. Возможно, все еще действовал пережитый мною страх - обрывки угарных видений полупьяного бреда. Однако мне стало как-то не по себе, и я решил пойти пешком. Я шел вдоль высокой эстакады, по которой были проложены рельсы, направляясь в центр города. В одном месте путепровода, вблизи поворотного треугольника, мне преградила путь толпа людей. Произошло большое несчастье - потерпела крушение городская электричка. И тут я увидел того кондуктора с разможженным черепом, когда его проносили мимо меня на носилках. Я быстро ушел, словно я не только предвидел катастрофу, но и вызвал ее. Вечером я сидел за чашкой чая в своей каморке. Прежде всего я решил отныне избегать употребления крепких спиртных напитков. На мне были теперь матросские штаны и шерстяной свитер, я уже помылся и побрился. Рядом со мной стоял чемоданчик, полный белья. Я без конца щупал свой бумажник. Я набил себе трубку табаком "вирджиния". Хозяйка встретила меня с недоверием, однако, когда я сполна оплатил ей все свои просроченные долги, она с удовольствием пустила меня на квартиру, приведя для меня комнату в порядок. Она не была столь уж разборчива, ведь постоялец, который жил там до меня, был осужден за растрату, а она тем не менее навещала его в тюрьме, где он сидел уже два года. Он долго жил у нее, выдавая себя за мелкого служащего, находящегося в стесненных обстоятельствах, а потом вдруг выяснилось, что его судили за присвоение крупных сумм государственных денег. Пока я об этом думал, мне в голову пришла странная мысль. В результате дознания так ведь и не было установлено, на что он потратил деньги. Вполне вероятно, что он спрятал их. А что если они спрятаны где-то совсем поблизости, возможно, даже в этой самой комнате? Заинтересованность, которую он проявлял к своей хозяйке, тоже была по меньшей мере странной. Я почувствовал, как во мне просыпается жадность и усиливается острота зрения. Совсем иначе, чем до сих пор, огляделся я в хорошо знакомых мне четырех стенах, стремясь мысленно поставить себя на место человека, который хочет устроить здесь тайник. Я тут лее понял, что речь может идти только о камине, другого подходящего места в комнате не было. Правда, полиция, конечно, уже тщательно все обыскала, однако эти субъекты не отличаются самостоятельностью мышления. Я без шума закрыл дверь и приступил к делу. Сняв два подсвечника и часы, стоявшие на камине, я попробовал приподнять мраморную плиту, лежавшую сверху. Она была укреплена, однако слегка приподнималась, как крышка запертого сундука. Похоже, что ее держал какой-то запор, и действительно - одна из завитушек декора, если ее повернуть, давала плите свободу. Та легко поднялась, и обнаружилось углубление, доверху заполненное пачками купюр и мешочками золотых монет. Я нашел потайной сейф. Так значит, в течение долгого времени я влачил свои дни в полной нищете подле несметного клада, находившегося от меня на расстоянии протянутой руки, словно человек, стоящий над скрытым от глаз родником и погибающий от жажды. Как часто ночами напролет ходил я взад и вперед по комнате, взвешивая все шансы, поставив именно на эту мраморную плиту стакан грога. Бессчетное количество раз выбивал я об нее свою трубку. Какой презренной представлялась мне теперь та тупая жизнь, что я вел. Почтительно и с возрастающей гордостью за свой проницательный ум, получивший новое качество, пересчитал я купюры и золотые монеты. Имея такие деньги, в тюрьму не садятся - поделом глупому малому. Не оставалось никакого сомнения - встреча с доктором Фэнси изменила меня, он был прав: я должен быть благодарен ему. С этого момента я все явственнее чувствовал в себе новую силу, подобно ребенку, прозревающему, учась, с каждым днем все больше и больше. Примерно так же я ежедневно