сознание этого, когда я начал писать, волшебным образом подействовало на мое зрение; движимый мыслью закончить в короткое время, я работал по пятнадцать и семнадцать часов в день. Свисая на лямках с подмосток, скрючиваясь, вынужденный находиться в неестественных позах, я получил понимание тех физических несчастий, которые претерпел Микеланджело, пока писал Сикстинскую капеллу. Каждую ночь после работы я пытался стряхнуть ноющую боль, прогуливаясь по полуподвалам тюрьмы, и именно во время одной из таких прогулок я повстречался я перышками. В тюрьме секс является всепоглощающей мыслью, темой бесконечно обсуждаемой, и с моих самых ранних дней в Алмазной Отмели перышки рекомендовались как приятная альтернатива самоудовлетворению. Новое крыло, как говорилось, будет населено как мужчинами, так и женщинами, поэтому закончится единственное неестественное ограничение тюремной жизни, и многие считали, что перышки в конечном счете станут этими женщинами, развившись - как и все мы - в свою идеальную форму. Даже сейчас, говорил Кози, перышки превосходят секс, доступный в других тюрьмах. "Это совсем не то, что трахать парня", сказал он. "Это чувствуется, ну знаешь, полный окей." "Это похоже, как трахаешь женщину?", спросил я. Он поколебался и сказал: "Что-то вроде." "Что-то вроде, это не для меня." "Единственная причина, по которой они отличаются, это оттого что про них думаешь, что они не женщины." "Ну да, хорошо. Но я - мимо. Не хочу думать, что меня обманывают." Кози продолжал убеждать меня попробовать с перышками, потому что - мне казалось - он чувствовал, что если я поддамся искушению, то стану соучастником в извращении, и это каким-то образом смягчит вину, присоединенную к его сексуальному нападению на меня. То, что он ощущал вину по поводу того, что произошло между нами, не подлежало сомнению. Наши взаимоотношения развивались и он начал в открытую говорить об этом событии и все хотел вовлечь меня в диалог, касающийся этого. Терапия, предположил я. Часть его процесса самоизучения. В то время я отверг его предложения посетить перышек экспромтом, но они все же как-то подействовали на меня, ибо оглядываясь назад я вижу, что моя первоначальная встреча с ними, хотя она и казалась случайной, была, похоже, случаем, который я сам подстроил. Я находился, как вы понимаете, в состоянии повышенной сексуальности. Погруженный в свою работу, по существу влюбленный в нее, во время трудов я был возбужден не каким-нибудь отдельным стимулом - здесь не было ни зрительных, ни тактильных раздражителей - но самим усилием концентрации, которое само по себе есть форма страсти, поддерживаемой на пике интенсивности по нескольку часов кряду. И когда в ту ночь я забрел в секцию тюрьмы, занимаемую перышками, я был, хотя и уставшим, но ментально и сексуально возбужденным. Я искушал сам себя, проверяя свои пределы, свои стандарты, надеясь, что они мне откажут. Тремя уровнями ниже главных стен были десятки комнат - спальни, общая кухня, общие комнаты, и так далее - зона, вход в которую вел через двойные двери, окрашенные белой краской и носящие резную эмблему, что напоминала перо, и послужившую источником имени, данным тем, кто жил внутри. Большая часть пространства имела стерильный декор безликого отеля: ковры в коридорах со скамьями, вделанными в стены, чей рисунок выцветания приводил на мысль завитушки art nouveau. Общие комнаты меблировались диванами и легкими креслами и полнились мягкой музыкой, мелодии которой совершенно не запоминались, словно рассеянные ласки. Никаких зарешеченных ворот, просто деревянные двери. Освещение тусклое, вся мебель обведена слабым ореолом, дающим впечатление, что воздух пронизан тонким туманом. Я почувствовал головокружение при входе в это место, как если бы слишком быстро встал. Нервы, заключил я, потому что почувствовал себя еще хуже, когда бросил взгляд на мое первое перышко, гибкую блондинку, наряженную в короткое серое платье с полосками-спагетти. У нее не было ни одного из предательских знаков трансвестита или транссексуала. Ее ладони и ступни были маленькие, нос и рот изящной формы, фигура совсем не угловатая. После того, как она исчезла за углом, я вспомнил, что она мужчина, и это понимание породило во мне омерзение и ненависть к самому себе. Я повернулся, намереваясь уходить, и столкнулся с другим перышком, который сзади хотел пройти мимо меня. Гибкая брюнетка с огромными темными глазами, одетая по той же моде, что и блондинка, рот гневно стиснут. Ее выражение смягчилось, когда она посмотрела на меня. Я догадался, что глазею на нее. Мое отвращение уменьшилось от рвения, с которым я ее рассматривал, пораженный аурой очаровательного ума, что возникла от ее улыбки. Ее лицо было почти не затронуто временем - я вообразил, что ей под тридцать - и напомнило мне лица богородиц на русских иконах: длинные, бледные и печальные, ширококостные, с преувеличенной аркой бровей, и глазами с тяжелыми ресницами. Волосы ее падали прямо и сияли на спине. В ней не было ничего неряшливого или грубого, напротив, она могла бы быть студенткой, вышедшей вечером в город, молодой женой, готовящейся встретить начальника своего мужа, обычной красоткой в самом расцвете. Я пытался нарисовать ее себе мужчиной, но не преуспел, и вместо этого оказался захвачен моментом. "Пытаетесь найти кого-то?", спросила она. "Вы, вроде, заблудились." "Нет", ответил я. "Я просто гуляю... осматриваюсь." "Хотите, я покажу вам все?" Она протянула руку для рукопожатия. "Я - Бьянка." То, как она протянула руку, уверенно, и все же грациозно, повернув ладонь чуть вниз и к себе: неподражаемо женским жестом, лишенным своеобразного жеманства, присущего жестам мужчин, прикидывающихся женщинами, это убедило меня в некоем сокровенном уровне ее женственности, и все мое торможение уплыло прочь. Когда мы двинулись, она показала мне достопримечательности. Бар, где обстановка ночного клуба была создана красно-пурпурным декором и прожекторами, освещавшими пары танцующих; грот, выбитый в скале, с бассейном, где несколько людей плескались вместе; комната, где группки мужчин и перышек играли в карты и кидали стрелки. Во время нашей прогулки я коротко рассказал Бьянке историю своей жизни, но когда спросил о ее жизни, она ответила: "До того, как явилась в Алмазную Отмель, я не существовала." Потом, заметив наверное неудовлетворенность на моем лице, она добавила: "Я понимаю, это звучит преувеличенно драматично. Но это более или менее правда. Я сильно отличаюсь от той, кем была." "Это правда про каждого из нас здесь. Мысли о прошлом - обязательно вас меняют." "Это не то, что я имею в виду", сказала она. Под конец она привела меня в гостиную, уютно обставленную на манер квартирки одинокой девушки, и настояла, чтобы я сел на кушетку, а потом вышла через дверь в соседнюю комнату, появившись через несколько секунд с подносом, на котором стояли бокалы и бутылка красного вина. Она села рядом, и пока наливала вино, я смотрел на ее груди, стянутые серым корсажем, на мягкую ясность ее рук, на точную артикуляцию мускулов в уголках ее рта. Вино, хотя и горьковатое, сняло с меня напряжение, но мое ощущение ее разгоряченного присутствия так близко под рукой разожгло противоречивые чувства, и я не был в состоянии расслабиться полностью. Я говорил себе, что не хочу близости, однако это была откровенная неправда. Я обходился без женщин в течении трех лет, но даже если бы я все это время был окружен женщинами, Бьянка все равно произвела бы мощное впечатление. Чем больше мы разговаривали, тем больше она приоткрывалась, но не в подробностях своего прошлого, а в деталях своего присутствия: ее тихий смех, похоже, симптом воспитанной сдержанности; серьезность, с которой она относилась ко всему, что я сказал; безмятежная грация ее движений. Было нечто аристократическое в ее личном стиле поведения, привычная, почти ритуальная осторожность. Только узнав, что я тот самый, что рисует фреску в новом крыле, она продемонстрировала небольшое восхищение, но даже ее восхищение было окрашено сдержанностью. Она склонилась ко мне, сжав руки на коленях, ее улыбка стала шире, как словно мои достижения, какие они ни есть, заставляли ее гордиться. "Я хотела бы заниматься чем-то творческим", сказала она завистливо в одном месте разговора. "Но не думаю, что во мне это есть." "Творчество - это что-то вроде цвета кожи. У каждого немного есть." Она печально скривила рот. "Но не у меня." "Я научу вас рисовать, если хотите. В следующий раз я принесу альбом для этюдов и карандаши." Она провела указательным пальцем но ножке бокала. "Было бы хорошо... если вы вернетесь." "Вернусь", сказал я ей. "Не знаю", сдержанно сказала она, потом выпрямилась, ровно сидя на краешке дивана. "Я вижу, вы не думаете, что отношения между нами могут быть естественными." Я начал уверять, но она прервала меня, сказав: "Все правильно. Я понимаю, это странно для вас. Вы не можете признать, что я естественна." Она на секунду задержала глаза на моем лице, потом опустила взгляд на свой бокал вина. "Иногда и мне это тяжело принять, но я принимаю, понимаете." Я подумал, она говорит о том, что подверглась операции, но из-за того, что она говорила с искренним убеждением, а не с чуть отдающим истерией вызовом тюремной шлюхи, вопреки всякой логики я подумал, что, может быть, она говорит правду и является женщиной в истинном значении этого слова. Она поднялась на ноги, обошла кофейный столик и встала лицом ко мне. "Я хочу показать вам", сказала она. "Вы позволите мне показать вам?" Смесь застенчивости и соблазнительности, которую она демонстрировала, выскальзывая из платья, была совершенно естественной, приводя на ум женщину, которая знает, что красива, однако не уверена, что красива достаточно, чтобы угодить новому мужчине, и когда она встала нагой передо мной, я не смог вспомнить ни единого сомнения в ее женственности, на все мои вопросы было отвечено высокими, маленькими грудями и длинными ногами, растущими из молочного закругления живота. Она казалась белым доказательством чувственного абсолюта, и единственная мысль, что отделилась от безрассудства желания, была той, что она может стать центральной фигурой моей фрески. В течении последующей ночи, ничего, что делала Бьянка, не возбуждало мои критические способности. В голове моей не было жердочки, на которой часть моего разума стояла и наблюдала. Ночь походила на все добрые ночи, что проводишь с новой любовницей, была насыщена нежностью, неловкостью и напряженностью. Все следующие ночи пять недель подряд я проводил с нею, обучая ее рисовать, разговаривая, занимаясь любовью, и когда находился в ее компании, не возникало никакого скептицизма, относительно правоты наших отношений. Скептицизм, угнетавший меня, когда мы расставались, питался теми изменениями, которые знакомство с ней принесло в мою работу. Я пришел к пониманию, что фреска должна воплотить динамический вертикальный прогресс от тьмы и прочности к яркости и исчезновению. Нижние фигуры должны быть, как мне представлялось, тяжелыми и стилизованными, но те, что вверху, требовали изобразить себя импрессионистически, становясь постепенно все менее и менее определенными, пока в самом куполе, в Сердце Закона, они не превращались в создания света. Я переделал общий план соответственно и принялся за работу с возобновленным пылом, хотя и не отдавал работе столько часов, как прежде, стремясь каждую ночь вернуться к Бьянке. Не могу сказать, что я пренебрегал аналитической стороной своей природы - я продолжал размышлять о том, как она стала женщиной. При исследовании ее тела я не обнаружил хирургических швов, ничего, что намекало бы мне о насильственных процедурах, что были бы необходимы для произведения трансформации, а в ее личности я не ощущал никаких мужских дефектов. Она была, во всех смыслах слова, в точности тем, чем казалась: молодой женщиной, которая, хотя и экспериментировала с мужчинами, сохраняла определенную невинность, которую, как мне верилось, уступила мне. Когда я упомянул Бьянку Кози, тот сказал: "Ну, видишь, я говорил." "Ага, говорил. А откуда они взялись?" "Перышки? Есть упоминания в архивах, но какие-то смутные." Я попросил его рассказать поподробнее, и он сказал, что знает, что критерии, по которым перышек считают пригодными для Алмазной Отмели, отличаются от прилагаемых к остальной части популяции. Процесс, которым они входят в тюрьму, тоже другой - они называют его Таинством, и в архивных материалах есть намеки, что оно включает в себя некое магическое превращение. Никто из перышек не обсуждал этот вопрос иначе, как только очень туманно. Казалось, это напоминает патологические мифы, которыми теремные королевы оправдывают свою женственность, но я отказался, чтобы это пятнало мои мысли относительно Бьянки. Наши жизни переплелись столь легко, что я начал смотреть на нее, как на своего компаньона. Я понимал, что если планы моего побега забронзовеют, мне придется покинуть ее, но вместо того, чтобы использовать это как предлог для отступления, я решил узнать ее более глубоко. Каждый день выводил на свет некоторые новые грани ее личности. Она обладала спокойным разумом, которым пользовалась с такой тонкостью, что я иногда осознавал только потом, что она дразнила меня; и она обладала упорной жилкой, которая, в комбинации с ее даром логики, превращала ее в грозного оппонента в любом споре. С особым жаром она защищала утверждение, что Алмазная Отмель утверждает основную идею, на которой произрастает форма человеческого мира, проявляющаяся ныне, как она любила заявлять, по загадочным, но в конечном счете благотворным причинам. В разгар одного из таких споров она расстроилась и сказала: "Ты не то чтобы нонконформист, похоже, что ты практикуешь нонконформистские мысли, чтобы расстраивать всех остальных. Это ребячество!" "Неправда!", ответил я. "Я серьезно! Это похоже на твое отношение к Эрнсту." Книга картин Макса Эрнста, одна из многих книг по искусству, что она нашла в библиотеке, лежала на кофейном столике - и она гневно постучала по ней. "Из всех книг, что я принесла, эта нравится тебе больше всего. Ты листаешь ее все время. Но когда я говорю тебе, что считаю его великим, ты..." "Да он хуевый писака плакатов." "Поэтому ты смотришь на его работы каждую ночь?" "Он легок для глаза. Но это не значит, что он чего-то стоит. Это просто означает, что его работы умиротворяют." Она удрученно покачала головой. "Да и в любом случае, мы говорим не о Максе Эрнсте", сказал я. "Неважно, о чем мы говорим. Любая тема одинакова. Я тебя не понимаю. Я не понимаю, почему ты здесь, в тюрьме. Ты говоришь, что причина, толкнувшая тебя на преступления, это твои проблемы с властью, но я не вижу в тебе этого. То есть, это присутствует, мне кажется, но не выглядит столь значительным. Я не могу представить тебя совершающим преступления только потому, что ты хочешь плюнуть в лицо власти." "Это не было так глубоко, окей? Не похоже, чтобы у меня было трудное детство, или мой отец сбежал со своей секретаршей. Никакого такого дерьма. Я просто идиот. Преступления - мой способ идиотизма." "Но должно быть что-то еще! Что привлекает тебя в этом?" "Больше всего я люблю", ответил я, слегка повращав вопрос, "сидеть в доме, куда я вломился в три утра, и думать, как глупо хозяевам позволять болвану вроде меня вляпываться в их жизнь." "И теперь ты здесь, в поистине странном доме, думая, что все мы глупцы." Тема мне все менее нравилась. "Мы всегда анализируем мои проблемы. Давай поговорим о твоем изменении. Почему бы тебе не выдать мне свои большие секреты, чтобы мы могли бы пробежаться по ним несколько раз?" На ее лице появилось раненое выражение. "Причина, по которой я не говорю тебе о своей жизни, та, что я не думаю, что готов ее принять." "Ты мне не доверяешь?" Она откинулась назад на спинку и сложила руки, глядя на кофейный столик. "Здесь совсем не то..." "Значит, ты мне не доверяешь, и даже больше. Великолепно." Я прикидывался раздраженным, но только частично был таковым. "Я не могу рассказать тебе кое-какие вещи." "И что это значит?" "Это значит, что я не могу!" Ее гнев не казался театральным, но погас быстро. "Ты пересек реку, чтобы попасть сюда. Нам всем пришлось пересечь собственные реки. Моя отлична от твоей." "Таинство." Она казалась удивленной, и я рассказал ей то, что узнал от Кози. "Он прав", сказала она. "Я не хочу говорить об этом. И не могу." "Почему? Это похоже на обет или на что-то еще?" "На что-то еще." Она чуть расслабилась из своей напряженной позы. "Все остальное... Я стыжусь. Оглядываясь назад, я не могу поверить, что была столь позорной. Будь терпелив, хорошо? Пожалуйста?" "И ты тоже", ответил я. "Я и так терпелива. Я просто слишком люблю спорить." Я тронул рукой ее подбородок, пытаясь развеселить. "Если хочешь, поспорим еще немного." "Я хочу побеждать", сказала она, улыбаясь вопреки себе. "Да как скажешь. Алмазная Отмель - это небо или хренова земля. Совет..." "Я не хочу, чтобы ты поддавался!" Она повалила меня на спину и легла сверху. "Я хочу сломить тебя и разбить твою хлипкую оборону!" Ее лицо парило надо мной, с яркими глазами и мягкими, чуть приоткрытыми губами, и казалось странно хищным, словно лицо голодного голубя. "О чем мы будем спорить?", спросил я. "Обо всем", ответила она и поцеловала меня. "О тебе, мне, о жизни. О Максе Эрнсте." x x x Как-то раз, выпив чашку кофе в кафетерии, и взяв перерыв в работе, я вступил в обычный разговор с суровым рыжеволосым хворостиной-человеком по имени Филип Стрингер, экс-поджигателем, который недавно переместился с восьмого яруса в старое крыло. Он упомянул, что видел меня с Бьянкой несколькими ночами раньше. "Настоящая дикая баба!", сказал он. "Тронешь титьки, и лучше сразу в сторону, потому что дальше ты вроде как трясешься на горке номер три!" Хотя в сексе она и лидер, и энтузиаст, но отношение Бьянки к подобному акту показало мне, что я на скромной стороне "настоящей дикой бабы". Тем не менее, я воздержался от комментариев. "Для меня она слишком дикая", продолжал Стрингер. "Не то, чтобы я не любил трахать цыпочек с палками. По правде говоря, я их даже предпочитаю. Но если у них палка больше моей... знаешь, я чувствую легкий ужас." "Ты о ком, к черту, толкуешь?", спросил я. Он с недоверием уставился на меня. "О перышке, с которым я видел тебя: о Бьянке." "Ты перетрахался, мужик! У нее нет палки." "Это ты так думаешь, ты никогда не видел палки. Штука пошире бутылки из-под Коки!" "Ты взял не ту девушку", сказал я ему, чувствуя растущее раздражение. Стрингер сердито смотрел на меня. "Я, может, и не самый острый нож в ящике, но, черт побери, знаю, кого трахаю." "Ты чертов лжец", сказал я. В другое бы время, в другой тюрьме, мы покатились бы по полу, выдавливая глаза и выламывая колени, но спокойствие Алмазной Отмели восторжествовало, Стрингер отмотал назад свой гнев и поднялся на ноги. "Я, должно быть, был с этой сучкой раз пятнадцать, я и говорю тебе, что у нее хрен достаточно твердый, чтобы им заколачивать гвозди. Она начинает подпрыгивать вверх и вниз, и стонать: "Только с тобой..." И все такое прочее. Закрываешь глаза и можешь поклясться, что ты с женщиной. Но взглянешь мельком, и видишь как болтается лошадиная палка, это больше, чем я мог выдержать." Он поддернул брюки. Тебе лучше отдохнуть, приятель. Ты слишком уработался на своем рисовании." Если б не эта фраза "только с тобой", я бы пренебрег тем, что сказал Стрингер. На самом-то деле, я и пренебрег почти всем, что он сказал. Но фраза, которую Бьянка обычно дышала мне в ухо, когда приближался ее момент, посеяла во мне паранойю, и этим вечером, когда мы сидели на диване, просматривая наброски углем, что она сделала со своих подруг, я повторил суть слов Стрингера, выдав их за шутку. Бьянка не выразила никакой реакции, продолжая изучать один из набросков. "Слышала, что я сказал?", спросил я. "Угу." "Ну, и?" "Что ты хочешь, чтобы я сказала?" "Думаю, тебе надо что-то сказать, этот тип разгуливает повсюду, рассказывая каждому, что у тебя палка." Она отложила альбом и мрачно взглянула на меня. "Я не была с Филипом почти два года." У меня заняло некоторое время, чтобы интерпретировать ее ответ. "Догадываюсь, это было давно, и он спутал тебя с кем-то." Живость покинула ее лицо. "Нет." "Тогда что за хреновину ты сказала?" "Когда я была с Филипом, я отличалась от той, что сейчас с тобой." Раздраженный уклончивостью, с которой она оформила свой ответ, я сказал: "Ты говоришь мне, что у тебя была палка, когда ты встречалась с ним?" "Да." Услышать такое, в целом, не слишком взволновало меня, но я уже долго реагировал на все слишком эмоционально. "Так потом у тебя была операция?" "Нет." "Нет? Как так, нет? Ты каким-то магическим образом потеряла свою палку?" "Я не хочу говорить об этом." "Но я хочу! Какого черта ты пытаешься мне сказать?" "Я не уверена, как это получилось... это просто так есть! Чего бы ни хотел мужчина, такая я и есть. И так со всеми перышками... пока ты не найдешь истинную личность. Того, с кем ты можешь быть таким, какой ты в реальности." Я с трудом пытался извлечь из всего этого смысл. "Так ты говоришь, что когда кто-то приходит и хочет, чтобы у тебя выросла палка, ты ее отрастаешь?" Она сделала кивок таких минимальных пропорций, что он мог быть и судорогой. "Извини." "Ха", саркастически сказал я. "Это похоже на сказку, не так ли?" "Это правда!" Она поднесла ладонь ко лбу, собираясь с собой. "Когда я встречаю кого-то нового, я меняюсь. Это сбивает с толку. Я едва понимаю, как это происходит, но потом я другая." Я не знаю, что расстроило меня больше, подразумеваемый вывод, как бы он ни был неправдоподобен, что она оборотень, способный переключать свою сексуальную характеристику, чтобы удовлетворить партнера, или мысль, что она сама верит во все это. В любом случае, я находил ситуацию нестерпимой. Я не говорю, что потерял свои чувства к ней, но я больше не мог игнорировать извращенную конституцию ее личности. Я вскочил с кушетки и направился к двери. Бьянка вскрикнула: "Не уходи!" Я оглянулся и обнаружил, что она скорбно смотрит на меня. Она была красива, но я не мог реагировать на ее красоту, а только на невротическую фальшивость, с которой, как я верил, она сотворила ее. "Разве ты не понимаешь?", спросила она. "Для тебя я та, какой хочу быть. Я женщина. Я могу это доказать!" "Все окей", холодно сказал я в конце концов. "Я меня доказательств больше чем достаточно." x x x После того вечера дела у меня пошли неважно. Фреска-то шла хорошо. Хотя я больше не приближался к работе с той страстью, что недавно питал к ней, каждый мазок кисти казался выражением страсти, продуктом эмоции, которая продолжала действовать во мне несмотря на факт, что я забыл о том, как я ее чувствовал. Во всем остальном моя жизнь в Алмазной Отмели стала полниться неприятностями. Харри Коланджело, который более или менее исчез во время моей связи с Бьянкой, снова начал неотступно преследовать меня. Он появлялся в дверях передней, когда я рисовал, и злобно глядел до тех пор, пока я не начинал орать на него. Невразумительным криком, которым кричишь, когда отгоняешь пса от мусорного бака. У меня снова начались проблемы со спиной и я вынужден был принимать лекарства, а это замедляло продвижение моей работы. И все же самой болезненной из моих проблем было то, что я тосковал по Бьянке, а для этого нездоровья лекарства не имелось. Меня искушало поискать ее, извиниться за свой идиотизм, за то, что я отверг ее, но я был убежден собственными поведенческими рефлексами так не делать, хотя я и сознавал, что они старомодны и не имеют никакого отношения к моей жизни в данный момент, но я не мог им не повиноваться. Когда бы образ нашего совместного времени не сверкал в моей памяти, немедленно после следовал гротескный образ сексуальной насмешки, который оставлял меня смущенным и униженным. Я отступил в свою работу. Я спал на подмостках, пробуждаемый загадочным плачем наподобие какого-то печального религиозного призыва, объявляемого при каждом рассвете. Я жил на леденцах, арахисовом масле, крекерах и газировке, получаемых на складе, и редко покидал переднюю, большую часть времени держа дверь запертой и выходя лишь для пополнения запасов. Просыпаясь, я видел фреску, окружающую меня со всех сторон, мужчин с толстыми руками и холодными белыми глазами с черными солнцами зрачков, целые массы их, одетых в тюремную серую одежду, толпящихся на железных лестницах (единственный архитектурный компонент дизайна), многоцветные лица, с врезанными в них безысходностью, жадностью, похотью, яростью, тоской, горечью, страхом, отталкивающих друг друга с пути, словно стремясь получить более ясный вид на неприкрашенный вид того, что покрывает их сводом страданий и насилия. Временами мне казалось, что я вижу во фреске - или где-то за ней - связанный с нею элемент, который я не предусматривал, нечто сотворенное с помощью меня, но не мной, некую истину этой работы, что учит меня, и в моменты слабости мне казалось, что это и есть истинное назначение Алмазной Отмели, все еще фрагментарное и поэтому невыразимое; но я не пытался ничего анализировать или прояснить - если это присутствует здесь, то его завершение не зависит от моего понимания. Я более не воспринимал наши жизни как существование с необходимостью ведомое под зловещим контролем, и я пришел к пониманию возможности, что Совет одарен непостижимой мудростью, что сама тюрьма есть эволюционирующая платформа, некий тигель, придуманный, чтобы обогатить человеческую руду свежим и мощным умением, и я скользил между этими полюсами мысли с тем же быстрым маятниковым размахом, которое владело мной в противоречивом отношении к Бьянке. Время от времени Совет появлялся в передней, чтобы проинспектировать фреску и пробубнить свое невнятное одобрение, но кроме них, да нечастых приходов Кози и Коланджело, визитеров у меня больше не было. Потом как-то днем примерно шесть недель спустя окончания наших отношений, рисуя высоко на подмостках, я почувствовал, что кто-то наблюдает за мной - Бьянка стояла в дверях тридцатью футами ниже, в серой свободной тюремной униформе, что скрывала ее фигуру. Наши взгляды пересеклись на мгновение, потом она показала на стены и произнесла: "Красиво." Она прошла глубже в комнату, нагибаясь под балками, и провела взглядом по тесно расположенным образам. "В набросках этого не было..." Она подняла взгляд на меня, отводя от глаз прядь волос. "Я не понимала, что ты такой изысканный." "Извини", ответил я, столь охваченный эмоцией, что был неспособен реагировать на то, что она сказала, только на то, что чувствовал сам. Она звонко рассмеялась. "Извиняешься за то, что ты хорош? Не надо." "Ты понимаешь, что я имею в виду." "Нет... не совсем. Я думала, что пойму, придя сюда, но нет." Она встала в позу на фоне фрески спиной к ней, подняв правое колено и закинув левую руку за голову. "Я думала, что буду изображена так." Было так тихо, что я мог слышать слабое жужжание мотора наших отношений. "Я не должна была сюда приходить", сказала она. "Я рад, что ты пришла." "Если ты так рад, то почему стоишь там наверху?" "Я сейчас спущусь." "И все-таки", сказала она через удар сердца, "ты остаешься там." "А как ты?" "Хочешь, чтобы я солгала? Единственная причина, по которой, мне кажется, ты спросил меня это, что ты хочешь, чтобы я солгала. Ты знаешь, как я. У меня разбито сердце." Она провела рукой по балке и посмотрела на ладонь, словно в проверяя на пыль или занозу. "Я не хочу спрашивать то же самое. Я знаю, как ты. Ты попал в противоречия. И теперь ты выглядишь испуганным." Я чувствовал себя заключенным в какую-то холодную субстанцию, словно сувенир жизни, сохраненный в люците. "Почему ты не хочешь поговорить со мной?" Она усмехнулась еще холоднее. "Объясниться." "Боже, Бьянка. Я просто не понимаю, что происходит." "И поэтому ты принял интеллектуальное решение? Это реакция на экзистенциональное противоречие?" "Не совсем." "Я шучу." Она прошлась вдоль стены и остановилась, чтобы разглядеть одно из лиц. "Я не знаю", ответил я. "То, что ты мне сказала... как ты можешь в это верить?" "Думаешь, я лгу?" "Я думаю, здесь наркотики в еде... в воздухе. Или еще в чем-то. Должен быть какой-то механизм. Какое-то рациональное объяснение." "Чему? Моему безумию?" Она прислонилась спиной к стене, чтобы видеть меня лучше. "Это непорядочно с твоей стороны." "Как это, непорядочно?" "Ты станешь счастливее, если будешь думать, что я транссексуал после операции? Это моя иррациональная вера оттолкнула тебя? Пожалуйста!" Она играла кончиками своих волос. "Предположим, что я тебе сказала правду. Предположим, что с тобой я такая, какой ты хочешь, чтобы я была. Которой я сама хочу быть. Разве это более противно, чем если мой пол есть результат хирургии?" "Но это неправда." "Предположи, что правда." Она сложила руки и ждала. "Я не знаю, что это значит. Но это не..." "А теперь предположи, что именно тогда, когда мы начали устанавливать что-то прочное, ты разрываешь все на куски?" Голос ее чуть задрожал. "Во что это превращает тебя?" "Бьянка..." "Это превращает тебя в глупца! Но тогда, конечно, я живу в навеянной наркотиком фантазии, которая привела тебя к экзистенциальному противоречию." "В любом случае", сказал я, "наверное, я дурак." Было невозможно прочесть ее лицо на таком расстоянии, но я знал что ее выражение перемещается между гневом и отчаяньем. "Ты в порядке?", спросил я. "Боже! Что с тобой?" она зашагала к двери, остановилась в проходе, она стояла молча, казалось, довольно долгое время, глядя на пол, потом искоса взглянула на меня. "Я хотела кое-что доказать тебе сегодня, но я вижу, что доказательство это испугает тебя еще больше. Тебе надо научиться принимать вещи какими они есть, Томми, или ты не сможешь принять свое время. Ты не обманешь никого, кроме самого себя." "Я обманываю себя? Что это за шутка?" Она повела рукой на фреску. "Ты думаешь, что все тобою нарисованное, это ложь. Не отрицай этого. Ты думаешь, что это надувательство. Но когда я уйду, это будет единственной живой вещью в комнате." Она наполовину прошла в дверь, помедлила, а потом еле слышным голосом добавила: "Прощай, Томми." x x x Я испытал некоторое облегчение после визита Бьянки, некую эмоцию, рожденную моим ощущением, что теперь наши отношения непоправимо разрушены и я смогу полностью переключить свое внимание на побег; но мое облегчение прожило недолго. Я не просто оказался неспособен избавиться от мыслей о Бьянке, и даже продолжал проклинать себя как за то, что бросил ее, так и за то, что вообще связался с ней - словно бы я погружался все глубже в борьбу, чья природа была за пределами моего постижения, хотя я предполагал, что в мое отношение к Бьянке внесла вклад эта сила. Из-за того, что я был неспособен, а, может, не желал, взглянуть этому в лицо, неразрешимый конфликт начал сказываться. Я плохо спал и в качестве исцеления обратился к пьянству. Много дней я рисовал пьяным, но пьянство не имело вредоносного эффекта на фреску - если хотите, оно даже заострило мое восприятие окружающего. Я переделал лица на нижней части стен, подчеркнув их зверство, по контрасту с более человеческими лицами наверху, и применил несколько мелких технических новинок, которые помогли мне сотворить светящуюся интенсивность, которую я хотел для верхних частей стен. Ночами, однако, было не так хорошо. Я снова начал бродить, вооруженный против самообвинений и периодического появления Харри Коланджело бутылкой чего-нибудь, обычно домашней гонки из свежего урожая. Часто я терялся в полуподвалах, и, замучившись, валился на пол. Во время одного из таких путешествий, я заметил, что нахожусь в единственном коридоре, ведущим в обиталище перышек, и на сей раз не обманывая себя в качестве мотива, я направился к белой двери. У меня не было желания найти Бьянку. Я так пал духом, что идея запятнать свою плоть с кем-то себе под стать заманила меня, и когда я толкнулся в проход, то услышал громкий рок-энд-ролл, и увидел, что ореол, окружающий осветительные приспособления, сгустился в настоящий туман, который заставлял мужчин и перышек выглядеть фантастическими созданиями, серыми демонами с их цветистыми гротескными любовницами, я с радостью нырнул в жизнь этого места, в поисках наиболее оскорбительного приключения из доступных. Ее имя было Джой, она была родом из Лос Анджелеса, и когда я увидел ее танцующей в клубе с несколькими мужиками под прожектором, который попеременно светил то пурпурным, то розовым, она казалась пародией на женщину. Не то, чтобы она не была женственной, совсем нет. Она была словно с картин Рафаэля, наподобие старомодных голливудских блондинок, топчущихся на острие между красотой и неопрятным средним возрастом, глянцевые локоны подали ей на плечи, молочные караваи грудей громоздко колыхались в сером шелке, материнские ягодицы покрывались ямочками под тесной юбкой, карминные губы напоминали те желатиновые губы, наполненные вишневым сиропом, что покупаешь на Хэллоуин, ее глаза - туннели в туши, с блестящими точками. Пьяный, я смотрел как она меняется в меняющемся свете. Под пурпурным она белела, становясь мягкой, как мороженное, до предела уступчивой; она бы таяла вокруг вас. Под розовым появлялся образ дьяволицы, от ее прикосновения бросало в лихорадку, она заражала вас генитальным жаром. Я двинулся к ней, и потому что из-за моих связей с Советом я достиг повышенного статуса, мужики, танцевавшие с ней, отодвинулись в сторону. Ее пальцы вплелись в мои волосы, ее выпирающий живот начал кататься по моему с внезапной настойчивостью морского животного, толкаемого приливом. От нее пахло ликером, я давился ее духами, запахом засахаренных цветов. Она подавляла во всех смыслах, как блондинка-носорожиха. "О чем праздник?", перекрикнул я музыку. Она засмеялась и обоими руками обхватила свои груди снизу, предлагая их мне, и когда я их сдавил, манипулируя ее образами, ее веки дрогнули и бедра заколыхались. Она притиснула мою голову ближе и сказала, что она хочет, чтобы я сделал то, что она сама хочет сделать. В то время как секс с Бьянкой был весь в нюансах, страстью, в ядре которой лежала чувствительность, с Джой это была течка, буйный акт джунглей, сплошной пот и безумие, битье по мясу, и когда я кончил, я почувствовал себя спущенным воздушным шариком, все чистое вылетело из меня, оставив мешок костей и органическое зловоние, лежащее меж ее амазонских бедер. Мы трахались во второй раз с нею сверху. Я жестко крутил ее соски, как крутят радиорегуляторы, и откинув голову назад она испускала долгие вопли, потом уперлась обеими руками в подушку по обе стороны моей головы и молотом запрыгала на мне, с полуоткрытым ртом, с губами, блестящими от слюны всего в дюйме надо мной, хрипя и задыхаясь. Потом она выпрямилась, выгнула спину, задрожав всем телом, и испустила отвратительный стон, за которым последовала цепь богохульственных выражений. Потом она сидела в кресле у своего туалетного столика, одетая только в черные бра и трусики, скрестив ноги и прикрепляя чулок к поясу, представляя образ, который в моих глазах был вульгарно сексуальным, отталкивающе сладострастным, неприлично желанным. Вытянув ногу и разглаживая морщины на шелке, она сказала: "Ты был другом Бьянки." Я не стал отрицать. "Она помешалась на тебе, знаешь?" "Она здесь? На вечеринке?" "Сегодня она тебе не нужна", сказала Джой. "Ты уже получил все, что тебе нужно." "Она здесь?" Она покачала головой. "Некоторое время тебе не надо ее видеть." Я поразмышлял над этим неадекватным ответом и решил не давить дальше. Джой надела другой чулок. "Ты тоже еще свихнут на ней. Я просто магнит для парней, влюбленных в других женщин." Она повосхищалась видом своей ноги в чулке. "Не так уж плохо. Печальные парни трахаются так, словно им надо что-то доказать." "И это правильно?" "Ты же пытался что-то доказать, нет?" "Наверное, не то, что ты думаешь." Она потискала свои груди, пококетливее утраивая их в бюстгальтере. "О, я точно знаю, что ты пытаешься доказать." Она повернулась к зеркалу, начала намазывать губы помадой, речь ее стала сдавленной. "Я просто... эксперт в делах... вроде этого... как и все... леди на вечеринке." "Ты так смотришь на себя?" Она протянула губы в поцелуе своему отражению. "Мне кажется, во мне есть и кое-что еще, но я не нашла мужчины, который вывел бы это на поверхность." Она попробовала задумчивое выражение. "С правильным человеком я могу быть очень домашней. Очень заботливой. Когда закончат новое крыло... я уверена, что найду его там." "В новом крыле будут настоящие женщины. Прорва конкуренции." "Мы все настоящие женщины", ответила она с более чем ноткой раздражения. "Мы еще не там, но направляемся туда. Некоторые из нас уже там. Ты-то должен знать. Бьянка - живое доказательство." Не желая исследовать эту или любую другую грань всеобщей фантазии, я сменил тему. "Ну, и какова же твоя история?", спросил я. "Ты имеешь в виду мою жизнь? Что тебе до нее?" "Я просто хочу поговорить." "Мы поговорили, милый. Просто не надо заходить так далеко." "Я не закончил." Она взглянула на меня через плечо, выгнув аркой бровь. "Ну, ну. Ты, должно быть, действительно хочешь что-то доказать." Она поставила локоть на подлокотник кресла. "Может тебе стоит поохотиться за Бьянкой." Это была мысль, но та, которую я привык отвергать. Я потянулся под постель, хватаясь за свою бутылку. Напиток, казалось, возымел немедленный эффект, увеличив уровень моего опьянения, и с тем мощность моего отрицания. Цвета комнаты были жирными, словно были сделаны различными оттенками губной помады. Джой казалась личиночно-белой и обрюзгшей, болезненное изобилие плоти, затянутой в черное кружево, монструозная икона сексуальных снов немецкого экспрессиониста. Она испустила то, что я принял за протестующий смешок. "Конечно, мы можем поговорить, если хочешь", сказала она. И начала снимать свое бра. "Оставь это дерьмо на себе", сказал я. "Я обойдусь и так." x x x Вскоре после моей ночи с Джой, начал циркулировать слух, что одна из перышек забеременела, а когда я обнаружил, что перышко, о котором все говорят, это Бьянка, я попытался ее найти. Я не слишком поверил слуху. Однако она говорила, что может что-то доказать мне, и поэтому я не полностью его отверг. Я не был уверен, как отреагирую, если окажется, что слух отражает правду, но какой у этого был шанс? Моим намерением было развенчать слух. Я оказал бы ей услугу, заставив посмотреть в лицо реальности. Так, по крайней мере, я говорил себе. Когда оказалось, что я не могу ее проследить, что она в изоляции, я решил, что этот слух, должно быть, просто заговор, предназначенный, чтобы завоевать меня обратно, забросил свои поиски, и снова сфокусировал свою энергию на фреске. Хотя треть стен оставалась неоконченной, у меня теперь была более связная идея о фигурах, которые станут занимать купол, и я жаждал закончить концепцию