ые шествия по улицам города. Глядите - вот "синие". Метаксас кивком головы показал на скопление откровенно дерзких головорезов на другой стороне улицы - восемь или девять бездельничающих мужчин с длинными волосами, ниспадающими на плечи, и пышными бородами и усами. Они выстригали волосы только в передней части головы, над самым лбом. Рукава туник, туго перевязанные у запястий, отличались чрезвычайной широтой на всей остальной части. Туалет дополняли яркие накидки и короткие штаны, а сбоку висели обоюдоострые мечи. Вид у них в самом деле был зверски опасный. - Подождите здесь, - велел нам Метаксас и подошел к ним. "Синие" приветствовали его как старого своего приятеля. Они хлопали его по спине, смеялись, издавали веселые восклицания. О чем они говорили, мне слышно не было, но я видел, как Метаксас хватал их за руки, говорил что-то очень быстро, подкрепляя слова красноречивыми жестами, а временами даже весьма доверительно. Один из "синих" протянул ему бутыль с вином, и он изрядно отхлебнул прямо из горлышка. Затем, крепко обняв мужчину, будто он совсем уже тепленький, Метаксас ловко выхватил меч "синего" из ножен и сделал вид, будто проткнул его насквозь. Хулиганы запрыгали от восторга и стали аплодировать Метаксасу. Тогда он показал в нашу сторону, вызвав дружные кивки в знак одобрения, влюбленные взгляды на девушек, подмигивания, оживленную жестикуляцию. В конце концов нас позвали присоединиться к их группе. - Наши друзья приглашают нас на ипподром в качестве своих гостей, - сказал нам Метаксас. - Гонки колесниц начнутся на следующей неделе. Сегодня вечером нам разрешено присоединиться к их пирушке. Я едва верил происходящему. Когда я был здесь с Капистрано, мы тайком, будто мыши, крались по улицам, стараясь поменьше попадаться кому-либо на глаза, потому что именно по ночам наблюдался особый разгул насилия и убийств, и с наступлением темноты сразу же прекращалось действие абсолютно всех законов. Как же это Метаксас осмеливается оставлять нас в таком близком соседстве с преступными элементами? Однако он осмелился это сделать. И всю ночь мы бродили по улицам Константинополя, став свидетелями того, как "синие" грабят, насильничают и убивают. Простого обывателя смерть ожидала за каждым углом, мы же были неприкосновенными, даже привилегированными наблюдателями террора и насилия. Метаксас, казалось, упивался своей главенствующей ролью в этом кошмарном разборе, будто оживший сатана с деревянной византийской иконы. Он, как безумный, скакал среди своих друзей из партии "синих" и даже несколько раз подсказывал им, кто должен стать очередной их жертвой. Утром все это показалось сном. Разгул насилия, как фантом, исчез вместе с ночной тьмой; хмурым зимним утром мы снова обозревали городские достопримечательности и слушали пояснения Метаксаса. - Юстиниан, - рассказывал он, - был великим завоевателем, великим законодателем, великим дипломатом и великим строителем. Таков вердикт истории. Однако мы располагаем еще и "Тайной историей" Прокопия, в которой утверждается, что он был одновременно и мошенником, и болваном, а его жена Феодора - так та была просто демонической, до крайности распутной злодейкой. Я знаком с этим Прокопием: порядочнейший человек, прекрасный писатель, разве что несколько пуританского нрава и слишком уж доверчивый ко всяким сплетням. Юстиниан был великим человеком, когда творил великие дела и наводящим ужас чудовищем в повседневной жизни. А Феодора, - тут он сплюнул, - блудница из блудниц, трудно даже себе представить более развратную женщину. Она танцует голая на официальных государственных обедах, выставляет напоказ свое обнаженное тело в общественных местах, спит со своими же слугами. Я прослышал о том, что она отдается даже псам и ослам. Ее распущенность полностью соответствует тому, что об этом пишет Прокопий. На мгновенье в глазах Метаксаса вспыхнули озорные огоньки. Я без слов понял, что он наверняка разделял ложе с Феодорой. Позже в этот же день он шепнул мне на ухо: - Я могу устроить это и для вас. Риска почти никакого. Разве кому-нибудь может даже присниться, что ему удастся переспать с императрицей Византии? - Риск... - Какой там риск? У вас при себе ваш таймер! Всегда можно улизнуть в последний момент. Послушай меня, мой мальчик, ты даже себе не представляешь, какие акробатические трюки она в состоянии выделывать. Она может обнять своими пятками твои уши. Она просто пожирает тебя без остатка! Я могу это для тебя устроить. Саму императрицу Византии! Жену Юстиниана! - Не в этот раз, - выпалил я. - В какой-нибудь другой. Я еще совсем новичок в подобных делах. - Ты ее боишься. - Я еще не готов к обладанию императрицей, - застенчиво признался я. - Все остальные не отказывали себе в подобном удовольствии. - Курьеры? - Да, подавляющее большинство. - Во время следующей вылазки, - пообещал я. Сама мысль об этом страшила меня. Ее нужно было каким угодно способом выбросить из головы. Метаксас неправильно меня понял; я был парнем не робкого десятка и не боялся, что меня застукает Юстиниан или чего-нибудь другого в таком же духе, но я просто не мог еще осмелиться вот таким именно образом пересекаться с ходом истории. Для меня фантастикой была пока сама возможность путешествовать вверх по линии. Обладать же таким прославленным в веках чудовищем, каким была Феодора, для меня означало низвести очарование фантастичности происходящего до уровня обыденности. Метаксас откровенно смеялся надо мною, и какое-то время мне даже казалось, что он презирает меня. Но чуть позже он сказал: - Все верно. Не позволяй мне торопить тебя в подобных вещах. Однако, когда станешь готов к обладанию ею, не упусти своего шанса. Я лично очень ее рекомендую. 26 Мы остались там еще на пару дней, чтобы увидеть самое начало восстания. Вот-вот должны были начаться новогодние состязания, и с каждым днем все более усиливалось противоборство "синих" и "зеленых". Стычки между ними перерастали в полнейшую анархию, никто не мог себя чувствовать в безопасности с наступлением темноты. Обеспокоенный таким положением дел, Юстиниан отдал распоряжение обеим партиям прекратить хищные грабежи и насилия, и арестовать ряд зачинщиков. Семерых из них приговорили к смертной казни: четверых - к обезглавливанию за то, что при них было найдено оружие, троих - к повешению за участие в тайных заговорах. Метаксас повел нас к месту казни. Одному из "синих" удалось на некоторое время отсрочить исполнение приговора, так как веревка не выдержала тяжести его тела. Стражники императора снова его вздернули, но и на этот раз он не расстался с жизнью на виселице, хотя на его горле и остались ярко багровые следы от веревки. Поэтому на какое-то время его отвели в сторону и начали вешать "зеленого", однако и здесь дважды "напортачили". Они уже вознамерились в третий раз попытаться казнить каждую из своих жертв, когда на них набросилось целое полчище разъяренных монахов. Воспользовавшись суматохой монахи схватили приговоренных и, посадив их в гребную лодку, переправили на другую сторону залива Золотой Рог, чтобы спрятать там в одной из церквей. Метаксас, который уже видел все это прежде, дико хохотал, смакуя всю прелесть происходившего. Мне показалось, что его ухмылявшееся лицо смотрело на меня из тысячи различных мест в толпе, которая собралась, чтобы поглазеть на казнь. А затем открылся сезон соревнований на ипподроме, и нас туда пропустили как гостей дружественно настроенной по отношению к Метаксасу одной из банд "синих". Компания нам подобралась более чем многочисленная - трибуны вмещали около ста тысяч византийцев. Все ряды мраморных сидений были переполнены до отказа, однако для нас место все же нашлось. Я пробежал взглядом по соседним трибунам, поскольку знал, что был уже здесь вместе с Капистрано во время предыдущей экскурсии в Византию. Но давка была такая, что мне не удалось себя разглядеть среди зрителей. А вот Метаксасы то и дело попадались мне на глаза. Блондинка из Принстона разинула от удивления рот, когда мы наконец заняли отведенные нам места. - Смотрите все туда! - воскликнула она. - Ведь это все из Стамбула! Внизу, в центральной части арены, стоял целый ряд знакомых нам монументов, обозначая границу между наружной и внутренней дорожками скакового круга. Там была и колонна со змеями, привезенная сюда из Дельф императором Константином, и огромный обелиск Тутмоса Третьего, выкраденный из Египта первым из Феодосиев. Блондинка запомнила их в Стамбуле внизу по линии, где они все еще продолжали стоять, хотя сам ипподром давно уже исчез. - А где же третий обелиск? - спросила она. - А третий, - спокойно объяснил ей Метаксас, - еще не возведен. Лучше об этом помалкивать. Был третий день состязаний - день, ставший роковым. Мрачное настроение охватило арену, на которой возводили на трон императоров и свергали их с трона. Вчера и позавчера, я это слышал собственными ушами, раздавались злобные, непристойные выкрики, стоило только Юстиниану появиться в своей императорской ложе. Толпа вопила о том, чтобы он освободил заключенных в темницы вожаков партий, но он не обратил внимания на эти крики и дал знак продолжать состязания. Сегодня, 13 января, весь Константинополь превратился в огнедышащее жерло вулкана. Времятуристы обожают катастрофы, эта была одной из самых грандиозных. Я знал это. Я уже был ее очевидцем. Внизу судьи и священники завершали предварительный ритуал. Мимо трибун прошла торжественная процессия императорской стражи с развевающимися знаменами. Те из вожаков "синих" и "зеленых", которые не были арестованы, обменялись формальными холодными приветствиями. Но вот толпа вся пришла в движение - это в императорскую ложу прошел сам Юстиниан, мужчина среднего роста, несколько полноватый, с круглым, багровым лицом. За ним проследовала в ложу императрица Феодора, укутанная в тесно прилегающие к телу, насквозь просвечивающиеся шелка, через которые были видны напомаженные соски грудей. Они светились через ткань, как сигнальные огни. Едва Юстиниан ступил на ступеньки, ведущие в его ложу, как толпа тотчас же взорвалась криками: - Освободите их! Отпустите их на свободу! Он спокойно и торжественно приподнял складки своего пурпурного облачения и благословил собравшихся, трижды изобразив крестное знамение, один раз в сторону центральной трибуны, во второй раз - в сторону трибун, расположенных справа от императорской ложи, в третий раз - слева. Рев толпы нарастал. Он швырнул вниз белый платок - пусть начинаются состязания! Феодора потянулась, зевнула и высоко подтянула полы своего одеяния, любуясь изгибом собственных бедер. Ворота конюшен широко распахнулись. Оттуда выехали первые четыре колесницы. Это были квадриги - упряжки из четырех лошадей. Собравшиеся на ипподроме начисто позабыли о политике, как только колесницы, колесо в колесо, вступили в единоборство. Метаксас удовлетворенно заметил при этом: - Феодора побывала в постели с каждым из возниц. Хотелось бы мне узнать, кто из них является ее любимцем. На лице у императрицы явственно проступала глубочайшая скука. Когда я впервые, в предыдущую вылазку, очутился здесь, то был немало удивлен, увидев ее в императорской ложе. Я считал, что императриц не пускали на ипподром. И это на самом деле было так, но не для такой женщины, как Феодора, устанавливались какие-либо правила. Колесницы быстро прошли прямой участок, проехав мимо монументов, обогнули арену и повернули назад. Каждая гонка состояла из семи кругов по арене; на специальной подставке было выставлено семь страусиных яиц, и после прохождения каждого круга с нее снималось по одному из них. Мы поглядели на две гонки. Затем Метаксас произнес: - Давайте шунтируемся на один час вперед и станем свидетелями кульминации сегодняшнего дня состязаний. Только Метаксас мог позволить себе такое грубейшее нарушение всех норм поведения вверху по линии: каждый из нас произвел настройку своего персонального таймера, и мы шунтировались, все вместе и одновременно, вызывающе пренебрегши правилами совершения временных прыжков в общественных местах. Когда мы снова появились на ипподроме, вот-вот должен был начаться шестой заезд. - Вот теперь-то и начнутся беспорядки, - с довольным видом объявил нам Метаксас. Заезд прошел весьма гладко. Однако, когда победитель вышел вперед, чтобы получить причитавшийся ему венок, из группы "синих" раздался дружный рев: - Да здравствуют "зеленые" и "синие"! Мгновеньем позже, с трибуны "зеленых", раздался столь же дружный ответ: - Да здравствуют "синие" и "зеленые"! - Партии объединяются против Юстиниана, - тихо произнес Метаксас тоном бывалого школьного наставника. Хаос, наступивший на трибунах ипподрома, казалось, совершенно не задевал его. - Да здравствуют "зеленые" и "синие"! - Да здравствуют "синие" и "зеленые"! - Да здравствуют "зеленые" и "синие"! - Победа! - Победа! - Победа! Только это одно слово, "победа", во всю мощь изрыгали тысячи глоток. - Ника! Ника! Победа! Феодора рассмеялась. Юстиниан, нахмурившись, посовещался с командирами своей императорской гвардии. "Зеленые" и "синие" стали торжественным маршем покидать ипподром, за ними по пятам следовала радостно возбужденная, кричащая толпа, готовая крушить все, что окажется на ее пути. Мы отпрянули подальше назад, стараясь сохранять благоразумное расстояние от взбесившейся толпы. В поле моего зрения попало еще множество в равной степени осторожных небольших групп зрителей, и я понял, что среди них не было ни одного византийца. На улицах города вспыхнули факелы. Яркое пламя поднялось над императорской тюрьмой. Заключенные были выпущены на свободу, заживо горели тюремные смотрители. Личная гвардия Юстиниана, опасаясь вмешиваться, сумрачно взирала на происходящее. Мятежники начали нагромождать вязки хвороста, доски, ветки деревьев прямо напротив ворот Большого Дворца, расположенного на другой стороне площади, к которой примыкал ипподром. Вскоре огнем был охвачен весь дворец. Горела и Айя-София Феодосия; бородатые священники, размахивая драгоценными иконами, появились на объятой пламенем крыше, а затем один за другим стали исчезать в огненном аду, бушевавшем ниже. Загорелось и здание сената. Было какое-то мрачное величие в этой оргии всеобщего разрушения. Как только ревущие бунтовщики приближались к нам, мы тотчас же прибегали к услугам своих таймеров и шунтировались вниз по линии, тщательно настраивая их так, чтобы с каждым прыжком удаляться не больше, чем на десять-пятнадцать минут, чтобы не очутиться в самом эпицентре только что возникшего пожара. - Ника! Ника! Небо над Константинополем заволокло черным чадящим дымом, все до самого горизонта было объято пламенем. Вытянутое лицо Метаксаса стало грязным от копоти и сажи, глаза возбужденно блестели. Он, казалось, был на грани и мог в любую минуту отколоться от нас и присоединиться к разрушителям. - Сами пожарные грабят горящие дома, - обратил наше внимание Метаксас. - И смотрите - "синие" поджигают дома "зеленых", а "зеленые" поджигают дома, принадлежащие "синим"! А тем временем уже начался массовый уход из города: тысячи напуганных горожан устремились к причалам и умоляли лодочников переправить их на азиатскую сторону. Целые и невредимые, мы смело передвигались внутри этого светопреставления. Мы стали очевидцами того, как рухнули стены прежней Айя-Софии, как пламя поглотило Большой Дворец, наблюдали, как вели себя грабители и поджигатели, видели, как насильники забегали в охваченные пламенем переулки, чтобы заполнить пролетарским семенем чрево какой-нибудь зазевавшейся, дико визжащей, облаченной в шелка аристократки. Метаксас искусно разворачивал перед нами цельную картину бунта; точность выполнения его графика обеспечивалась многими десятками прошлых посещений. Он знал уже совершенно точно, когда нужно очутиться на месте того или иного достаточно примечательного события. - Теперь мы шунтируемся вперед на шесть часов и сорок минут, - говорил он. - Теперь прыжок на три часа и восемь минут. - Теперь прыжок на полтора часа. - Теперь вперед на два дня. Мы видели все, что только стоило увидеть. Город еще полыхал пожарами, когда Юстиниан приказал епископам и священникам принести реликвии - кусочек креста, на котором был распят Христос, посох Моисея, рог овна Авраама, кости великомучеников. Перепуганные до смерти священнослужители прошли смелой процессией по улицам превратившегося в одно огромное пожарище города, умоляя, чтобы случилось чудо, но в ответ получали только каскады осколков кирпичей и камней. Один из военачальников вывел сорок стражников на защиту священнослужителей. - Это знаменитый Велизарий, - сказал нам Метаксас. Император издавал одно воззвание за другим. В них говорилось о смещении ненавистных чиновников, однако это не останавливало разгул безобразий: грабились храмы, была предана огню императорская библиотека, уничтожены бани Зевксиппа. 18 января Юстиниан осмелел настолько, что собственной персоной появился на ипподроме, призывая к миру. "Зеленые" затюкали его, и ему пришлось спасаться бегством, когда в него полетел град камней. Мы стали очевидцами того, как мятежники на площади Константина провозгласили императором одного из родственников Юстиниана, некоего Гипатия, полнейшее ничтожество; мы видели войска Велизария, промаршировавшие по пепелищу, в которое превратилась столица империи, на защиту Юстиниана; мы были свидетелями той бойни, которую эти войска учинили над мятежниками. Мы повидали все. Я теперь понял, почему Метаксас больше всех других домогался и дальше оставаться курьером. Капистрано не жалел своих сил и умения, чтобы показать своим людям наиболее возбуждающие зрелища, но он очень много времени растрачивал зря на ранних стадиях того или иного события. Метаксас же, совершая прыжки с изумительной точностью через дни и часы, разворачивал перед нами катастрофу во всей ее полноте и цельности, пока не привел, наконец, группу к тому утру, когда был восстановлен порядок и потрясенный Юстиниан проезжал верхом среди обуглившихся руин Константинополя. В свете кроваво-багровой зари мы видели, как тучи пепла все еще пляшут высоко в воздухе. Юстиниан внимательно изучал почерневший остов Айя-Софии, а мы изучали Юстиниана. - Сейчас в его уме, - сказал Метаксас, - зарождается замысел возведения нового собора. Он сделает его грандиознейшим храмом со времен храма Соломона в Иерусалиме. Идемте - мы достаточно насмотрелись разрушений, теперь давайте посмотрим на рождение подлинной красоты. Вниз по линии, все вниз! На пять лет десять месяцев вниз по линии - и нашему взору предстанет Айя-София! 27 - В свой следующий отпуск, - предложил мне Метаксас, - погости на моей вилле. Я живу там в 1105 году. Это хорошая эпоха в истории Византии. Правит император Алексей Комнин и правит мудро. У меня для тебя припасена одна крепкая деваха и сколько угодно вина. Придешь? Я был без ума от этого остролицего коротышки. Наш маршрут подходил к концу, впереди оставалось только покорение Константинополя турками, и тут он открыл передо мною, притом самым потрясающим образом, разницу между вдохновенным курьером и просто очень компетентным. Только вся жизнь, посвященная одной этой задаче, может привести к таким результатам и обеспечить экскурсантам такого высокого качества демонстрацию событий и нравов прошлых эпох. Метаксас не просто подводил нас к событиям первостепенной исторической важности. Он показывал нам такое количество событий меньшего масштаба, подбрасывая нас на час туда, на два часа сюда, и создавая у нас на глазах столь великолепную мозаику истории Византии, что она затмевала своим блеском знаменитые мозаики Айя-Софии. Там, где другие курьеры делали, ну скажем, от силы дюжину остановок, Метаксас организовывал не менее пятидесяти. А особенно обожал он всяких придурковатых императоров. Мы слушали речь Михаила Второго Заики и видели фиглярство Михаила Третьего Пьяницы, посетили даже сцену крещения пятого из Константинов, которому выпало несчастье обгадиться в купели, и поэтому всю жизнь его называли Константином Пачкуном. Метаксас был как дома в Византии в любом году ее тысячелетней истории. Он перемещался из одной эпохи в другую с завидным хладнокровием, непринужденно, уверенно. Вилла, которую он содержал, была знаком его уверенности в себе, его наглой смелости. Еще никогда никакой другой курьер не отваживался на то, чтобы создать для себя другую индивидуальность вверху по линии, проводя все свое свободное время в качестве жителя прошлого. Метаксас управлялся со своей виллой, основываясь на нынешнем времени; когда ему приходилось покидать ее на две недели для совершения очередной экскурсии, он тщательно следил за тем, чтобы вернуться точно через две недели. Он никогда не допускал перекрытия временных интервалов своего нахождения в прошлом, никогда не позволял себе отправляться в то время, где он уже бывал; виллой этой положено было пользоваться только одному Метаксасу, и был этим Метаксасом только Метаксас нынешнего времени. Он приобрел эту виллу десять лет тому назад, в двойное для него нынешнее время: 2049 год внизу по линии, 1095 год Византии. И с той поры он с величайшей точностью поддерживал свой временной отсчет; сейчас в обоих этих местах он стал на десять лет старше. Я пообещал навестить его в 1095 году. Это будет для меня великая честь, сказал я. Он ухмыльнулся и произнес: - Я познакомлю тебя также, когда ты там объявишься, со своей "прапра" много раз прабабкой. Она потрясающа в постели. Помнишь, что я тебе говорил насчет того, чтобы переспать с кем-нибудь из своих собственных предков? Так вот, нет ничего более прекрасного! О! Я был ошеломлен его признанием. - И она знает, кем вы являетесь? - Не пори вздор, - возмутился Метаксас. - Неужели я мог бы себе позволить нарушить первейшее правило Службы Времени? Неужели я стал бы даже намекать кому-нибудь вверху по линии, что я родом из далекого будущего? Я? Даже Фемистоклис Метаксас соблюдает это первейшее правило! Подобно угрюмому Капистрано, Метаксас, не жалея сил, разыскивал собственных предков. Правда побуждения, которыми он руководствовался при этом, были совсем иного свойства. Капистрано замышлял особо утонченный способ самоубийства, а вот Метаксас был одержим транстемпоральным кровосмешением. - Но ведь это очень рискованно, - заметил я. - Просто принимай своевременно свои таблетки, и ты в полнейшей безопасности, да и она тоже. - Я имею в виду патруль времени... - Предусмотри все настолько тщательно, чтобы он не мог этого обнаружить, - сказал Метаксас. - Так что это не так уж рискованно. - Но ведь случись, что она от вас забеременеет, тогда вы можете стать одним из своих собственных прародителей. - Небольшая предосторожность, вот и все, - сказал Метаксас. - Но ведь... - Не может быть такого, чтобы кто-нибудь от меня забеременел по случайности, мальчик. Разумеется, - добавил он, - когда-нибудь, возможно, мне и захочется отколоть с нею такое умышленно. Я почувствовал, как ветры времени готовы были разразиться ураганом. - Да ведь то, что вы говорите, является полнейшей анархией! - негодующе воскликнул я. - Скорее нигилизмом, если выражаться более точно. Послушай, Джад, взгляни-ка на эту книжку. Здесь перечислены все мои прародительницы, их тут сотни, начиная с девятнадцатого столетия и вплоть до десятого. Ни у кого еще во всем в мире нет такой родословной, за исключением каких-нибудь бывших мерзких королей и королев. Но даже они вряд ли могут похвастать такой полнотой. - А Капистрано? - спросил я. - Он добрался в прошлом только до четырнадцатого столетия! И к тому же он ненормальный. Тебе известно, для чего ему понадобилось составление генеалогического древа? - Да. - Он очень больной человек, разве не так? - Верно, - ответил я. - Только вот скажите мне, почему это вам так не терпится переспать со всеми своими прародительницами? - Тебе в самом деле хочется это знать? - В самом деле. - Отец мой был неприветливым, вызывающим только ненависть, человеком, - признался Метаксас. - Он избивал своих детей каждое утро перед завтраком - так, чтобы поупражняться. Его отец был таким же нелюдимым и злобным. Он заставлял своих детей жить в самых скотских условиях. В моем роду длинный перечень авторитарно-диктаторского склада ума мужчин-тиранов. Я презираю их всех до единого. Это такая вот у меня форма бунта против отцовского имиджа. Я следую все дальше и дальше в прошлое, соблазняя жен, сестер и дочерей этих мужчин, которых я так ненавижу. Этим я уязвляю их самодовольную чопорность. - В таком случае, если уж быть действительно последовательным, то начинать следовало бы с собственной матери? - Я питаю отвращение к своим родителям, - сказал Метаксас. - Понятно. - А вот мои прабабки - это да! И все дальше, дальше и дальше! - Глаза его блестели. Для него это была божественная миссия. - Я уже перепахал двадцать-тридцать поколений, и намерен так поступить еще не менее, как с тридцатью! - Метаксас разразился столь характерным для него пронзительным, сатанинским смехом. - Кроме того, - сказал он, - я получаю от этого самое большее в своей жизни удовольствие. Другие обольщают женщин по случаю, когда такая возможность представится. Метаксас совращает систематически! Это придает смысл и стройность всей моей жизни. Тебя это, кажется, немало заинтересовало? - Ну... - Это самое сильное наслаждение из всех, что можно испытать. Взору моему представилась целая вереница обнаженных женщин, лежащих одна рядом с другой, простирающаяся куда-то в бесконечность. У каждой из них вытянутое лицо и острые скулы Фемистоклиса Метаксаса. А сам Метаксас терпеливо продвигается вверх по линии от одной из этих женщин к другой, на несколько минут задерживаясь возле каждой, чтобы удовлетворить странную свою прихоть, сначала с одной, затем с соседней, затем со следующей за нею и так далее. И в своем не знающем усталости рвении, он настолько далеко продвигается вверх по линии, что раздвигающие перед ним ноги женщин становятся все более и более волосатыми, все меньше и меньше становятся их подбородки - это уже женские особи питекантропа, человека прямоходящего, а прямоходящий Метаксас все дальше уходит к самому началу времен. Браво, Метаксас, браво! - А почему тебе когда-нибудь не попробовать тоже? - спросил у меня Метаксас. - Ну... - Говорят, что ты родом из греков. - Да, со стороны матери. - Тогда вероятные твои прародители могут жить прямо здесь, в Константинополе. Ни один уважающий себя грек в эту эпоху даже и не думал жить в самой Греции. Сейчас в этом городе обязательно должна быть одна из обаятельных твоих прародительниц! - Ну... - Отыщи ее! - вскричал Метаксас. - Возьми ее! Какое наслаждение! Какое исступленное наслаждение! Отринь пространство и время! Ткни своим пальцем прямо в глаз самому Господу Богу! - Я не очень-то уверен, что мне так уж этого хочется, - произнес я. Но здесь я ошибся. 28 Как я уже сказал, Метаксас перевернул всю мою жизнь, круто изменил судьбу. Далеко не все перемены, которые произошли после этого в моей жизни, оказались для меня благом. Но главное, что он сделал - это он вселил в меня уверенность. Он передал мне как частицу присущей ему искры Божьей, так и частицу характерной для него разнузданной наглости. Я научился у Метаксаса высокомерию. До сих пор я был весьма скромным и не выпячивающим свое "я" молодым человеком, во всяком случае в своих отношениях с людьми старше меня по возрасту. А в том, что касалось моей работы в Службе Времени, я был и вовсе еще не оперившимся и не очень-то энергичным в различных начинаниях. Частенько мне приходилось серьезно задумываться над тем, что все-таки нужно делать в том или ином конкретном случае; я, несомненно, выглядел в глазах других еще более наивным, чем на самом деле. И все потому, что был я очень молод и мне многому еще предстояло научиться и многое узнать, не только о себе, что естественно для всякого, но также и о тонкостях работы в Службе Времени. Пока что большей частью мне встречались люди старше меня, более ловкие, хитрые и куда более испорченные, чем я, и я относился к ним со всем почтением, на какое только был способен: Сэм, Дайани, Джеф Монро, Сид Буонокоре, Капистрано. Но теперь со мною был Метаксас, который был старше, изворотливее, хитрее и циничнее, чем все они вместе взятые. Он придал моей жизни такой импульс, что после встречи с ним я перестал метаться на орбитах вокруг других людей и вышел на свою собственную траекторию. Впоследствии я узнал, что это еще одна из функций Метаксаса в Службе Времени. Он берет юнца-молокососа, новоиспеченного курьера, и наполняет его душу той мерой самодовольства и развязности, которые необходимы, чтобы стать преуспевающим курьером, действующим совершенно самостоятельно. Когда я вернулся с маршрута, где стажировался у Метаксаса, я уже совершенно не опасался первой своей вылазки в прошлое в качестве единственного курьера, сопровождающего группу. Я был готов справиться с этой новой для себя, ролью. Метаксас послужил для меня наглядным примером того, какой артистичностью должен обладать курьер, чтобы воссоздать цельную картину прошлого для своих клиентов, и это было как раз тем качеством, о котором я мечтал. Меня больше совсем не волновали ни риск, ни ответственность, которые были с этим неразрывно связаны. - Когда вы вернетесь из отпуска, - предупредил меня Протопопулос, - вы возьмете с собою шестерых в однонедельный маршрут. - К черту отпуск! Я готов отбыть прямо сейчас! - Вы готовы, а вот ваши туристы еще нет. И нравится ли вам это или нет, но по закону вам положен отдых между вылазками. Вот и отдыхайте. Встретимся с вами, Джад, здесь ровно через две недели. Вот так получился у меня отпуск против собственной воли. Велико было искушение принять приглашение Метаксаса и навестить его виллу в 1105 году, но тут мне пришло в голову, что, возможно, Метаксас по горло пресыщен моей компанией. Какое-то время я обдумывал, не податься ли с какой-либо из экскурсионных групп к битве при Гастингсе или Ватерлоо, или даже еще дальше - к Распятию - и сосчитать, сколько Дайани там уже находится. Но и эту мысль я выбросил из головы. Теперь, когда я уже был в преддверии самостоятельного маршрута в прошлое, мне совсем не хотелось, чтобы меня вел кто-либо другой. Мне нужно было во что бы то ни стало сохранить в себе ту недавно обретенную уверенность в себе, которой мне раньше так недоставало. Прослонялся я в Стамбуле нынешнего времени несколько дней, ничего не предпринимая. Большей частью я ошивался в различных помещениях Службы Времени, играл в стохастические шахматы с Колеттисом и Меламедом, которые тоже оказались свободными от работы. На четвертый день я улетел в Афины. Зачем я туда подался, сам я сообразил только тогда, когда уже был на месте. 29 Я поднялся на акрополь и вот здесь-то понял, в чем заключался смысл моей поездки сюда. Я бродил среди древних развалин, отмахиваясь от назойливых продавцов голографических слайдов и добровольных экскурсоводов, когда прямо передо мною в воздухе возник рекламный шар. Он завис в полутора метрах от меня на уровне глаз, излучая зеленое мерцание, чтобы привлечь мое внимание к бегущим строкам, которые гласили: "Добрый день. Мы надеемся, что вы получаете удовольствие от посещения Афин двадцать первого столетия. Теперь, когда вы наконец увидели эти живописные руины, вы, наверное, не прочь поглядеть на то, каким был Парфенон на самом деле. Чтобы увидеть Грецию Сократа и Аристофана, обращайтесь в местное отделение Службы Времени на Золотой улице, напротив центрального почтамта". Через полчаса я уже зарегистрировался в штаб-квартире на Золотой улице, представившись курьером времени в отпуске, и подал заявку на соответствующее снаряжение для шунтирования вверх по линии. Хотя и не в Грецию Сократа и Аристофана. Я направлялся в прозаическую Грецию 1997 года, когда мэром Спарты был избран Константин Пассилидисе. Константин Пассилидис был отцом моей матери. Вот с него-то я и начал составление своей родословной, поиски, так сказать, собственных корней. Одетый в официальный, вызывающий раздражение, костюм конца двадцатого века и имея при себе хрустящие, красочные, теперь уже давно вышедшие из употребления бумажные банкноты, я шунтировался на шестьдесят лет назад и первым же скоростным монорельсовым поездом отправился из Афин в Спарту. Монорельс был еще в новинку в Греции 1997 года, и я очень опасался за безопасность своей драгоценной жизни, ибо на дороге часто, как я когда-то читал, случались аварии. Однако через несколько минут я благополучно добрался до Спарты. Спарта оказалась потрясающе мерзким городишком. Современная Спарта, разумеется, совсем не является прямым продолжением столицы того древнего, насквозь военизированного государства, которое причиняло столько неприятностей Афинам. Та Спарта со временем все больше и больше увядала и в конце концов совершенно исчезла где-то в средневековье. Новая Спарта была основана в начале девятнадцатого столетия на месте прежней, древней. В лучшую пору жизни дедушки Пассилидиса это был город с населением где-то около восьмидесяти тысяч человек, который быстро разрастался после возведения в его окрестностях первой в Греции ядерной электростанции в середине восьмидесятых годов. Он состоял из нескольких сотен совершенно одинаковых многоквартирных домов из серого кирпича, выстроившихся абсолютно ровными рядами. Каждый из этих домов имел десять этажей, обрамленных лимонного цвета балконами, и вид у них был ничуть не лучше, чем у самой заурядной тюрьмы. На одном краю этого, заполненного жилыми бараками, города располагались сверкающие купола ядерных реакторов; на другом конце были расположены рестораны, банки и муниципальные учреждения. Вид у них всех был просто очаровательный, если можно разглядеть очарование в этом до ужаса унылом месте. Я сошел с монорельса и прошел в деловую часть города. На улицах нигде даже духу не было каких-либо информационных терминалов - по-моему, здесь еще не была введена в эксплуатацию информационная сеть, - однако мэра Пассилидиса я разыскал без всякого труда. Я остановился в одном из уличных кафе, чтобы слегка перекусить, и спросил, где можно найти мэра Пассилидиса, после чего добрый десяток дружелюбно настроенных спартанцев провели меня к зданию мэрии. Секретаршей мэра была темноволосая девушка лет примерно двадцати, большегрудая, с темным пушком над верхней губой. Покачивая своими массивными полусферами прямо перед моим носом, она спросила решительным тоном: - Могу ли я вам чем-нибудь помочь? - Мне хотелось бы увидеться с мэром Пассилидисом. Я из одной американской газеты. Мы работаем над статьей о десяти наиболее динамичных общественных деятелях Греции, и нам кажется, что мистер Пассилидис... Слова эти казались не очень-то убедительными даже мне самому. Вот я и стоял, изучая бусинки пота на белых округлостях верхней части ее груди, и ждал, когда она прогонит меня подальше отсюда. Но она, ничуть не сомневаясь, поверила моей выдумке и практически тотчас же провела меня в кабинет шефа. - Я очень рад встретить вас здесь, - на чистейшем английском языке произнес мой дедушка. - Не угодно ли присесть? Виски, мартини, коньяк? Или вы, может быть, предпочитаете... Я весь замер. Паника охватила меня. Я даже позабыл взять его руку, когда он протянул ее мне для рукопожатия. Вид Константина Пассилидиса привел меня в состояние полнейшего ужаса. Я никогда не видел своего родного дедушку. Его застрелил головорез-аболиционист в 2010 году, задолго до того, как я родился, - он был одной из многочисленных жертв того страшного года убийств. Никогда еще путешествие во времени не казалось мне настолько жутко реальным, как сейчас. Юстиниан в своей императорской ложе был ничто по сравнению с Константином Пассилидисом, принимавшим меня в своем служебном кабинете в Спарте. Ему было чуть больше тридцати лет, он был вундеркиндом своего времени. У него были темные курчавые волосы, только-только начавшие седеть у висков, слегка подстриженные усики, кольцо в левом ухе. Что меня особенно привело в волнение, так это наше внешнее сходство. Он вполне мог бы сойти за моего старшего брата. После первого момента, который, как мне показалось, длился бесконечно долго, я наконец вышел из состояния оцепенения. Несколько смущенный, он еще раз вежливо предложил мне выпить что-нибудь прохладительное, но я отказался, после чего мне каким-то образом удалось преодолеть нерешительность и начать свое интервью. Мы говорили о его политической карьере и о тех замечательных вещах, которые он запланировал сделать для Спарты и для Греции. Однако как только я начал переводить разговор на личную тему, на взаимоотношения в его семье, он посмотрел на часы и произнес: - Самая пора перекусить. Не возражаете, если будете моим гостем? Оказалось, что подошло время средиземноморской сиесты, когда контора закрывается и все расходятся на три часа по домам. Мы прокатились в его маленьком электромобильчике, за штурвалом управления сидел он сам. Жил он в одном из серых многоквартирных домов, как самый обычный житель Спарты. В его квартире на пятом этаже было четыре скромных комнаты. - Мне хочется познакомить вас с моею женой, - сказал мэр Пассилидис. - Катина, это журналист из Америки, Джад Эллиот. Он хочет написать статью о моей карьере. Я взглянул на свою бабушку. Моя бабушка глядела на меня. Мы оба едва не открыли рот от удивления. Мы оба были поражены. Она была необычайно красива, красива той особой женской красотой, которой славились девушки, изображенные на фресках минойской эпохи истории древнего Крита. У нее была очень смуглая, с оливковым оттенком, кожа, черные волосы, темные глаза. Все ее тело источало крестьянскую силу. Она не выставляла напоказ свою грудь так, как это делала усатая секретарша-модница, но ее невозможно было спрятать под тонкой материей кофты. Грудь у нее была высокая и округлая. Это была пышная женщина в самом соку, в ней всего было в изобилии, все в ней было как будто предназначено для того, чтобы служить высокому призванию продолжения человеческого рода. Как мне показалось, ей было года двадцать три, от силы двадцать четыре. Страсть охватила меня с первого же взгляда. Меня сразу же пленили ее красота, ее простота, ее теплота. Стыдно даже признаться в том, что я тогда чувствовал, как страстно мне хотелось сорвать с нее одежды и погрузиться в горячую черноту ее пышных волос. Это не было свойственным Метаксасу вожделением с целью кровосмешения. Это было невинным и чисто физиологическим желанием. Захлестнутый волной радостного томления, я не думал о ней, как о своей собственной бабушке. Я любовался молодой и фантастически желанной женщиной. И только несколькими мгновениями позже до меня дошло на эмоциональном уровне, кем она была для меня, и весь мой пыл сразу же пропал. Она была бабусей Пассилидис. А бабушку Пассилидис я прекрасно помнил. Я частенько навещал ее в пансионе для престарелых в