И я - с вами, - сказал я жестко. - Ни я с вами, ни я с вами, - повторила она, как ребенок, учивший урок. - Конечно, нет, и если я не буду жить с вами, вы не можете жить со мной. Она засмеялась как-то нестройно; затем еще раз кинула на Лючио молящий взгляд. - Прощай! - сказала она. Он смотрел на нее со странной неподвижностью, но не произнес ни слова в ответ. Его глаза холодно блестели при лунном свете, как острая сталь, и он улыбался. Она смотрела на него с такой страстной напряженностью, но он стоял недвижимо, как настоящая статуя утонченного презрения и умственного самообуздания. Мое едва подавленное бешенство снова разразилось при виде ее немого выражения любви, и я залился презрительным хохотом. - Клянусь небом, новая Венера и сопротивляющийся Адонис! - крикнул я исступленно. - Жаль, здесь нет поэта, чтоб обессмертить такую трогательную сцену! Уходите, уходите! И бешеным жестом я указал ей, чтоб она ушла. - Уходите, если не хотите, чтоб я вас убил. Уходите с гордым сознанием, что сотворили зло и гибель, которые наиболее дороги сердцу женщины: вы испортили жизнь и обесчестили имя; большего вы не можете сделать, ваше женское торжество докончено! Уходите! Дай Бог, чтобы я больше никогда не видел вашего лица! Она не обращала никакого внимания на мои слова и все смотрела на Лючио. Медленно отступая, она, казалось, скорее почувствовала, чем увидела дорогу к винтовой лестнице, и, повернувшись, начала подниматься. На полдороге она остановилась, оглянулась назад и с диким восторгом на лице послала Лючио воздушный поцелуй, улыбаясь, как призрачная женщина во сне; потом, шаг за шагом, она поднялась наверх, пока не исчезла последняя складка ее белого платья, и мы, мой друг и я, остались одни. Мы стояли молча друг перед другом; я встретился с его сумрачными глазами, и мне показалось, что я прочел в них бесконечное сострадание; затем, когда я еще продолжал глядеть на него, что-то, казалось, сдавило мне горло и остановило дыхание; его мрачное и красивое лицо показалось мне вдруг точно огненным; мне показалось, будто пламя дрожало над его бровями, лунный свет обратился в кроваво-красный. В моих ушах стоял шум, грохот, соединенный с музыкой, как если б безмолвный орган в конце галереи заиграл под незримыми руками. Борясь против этих обманчивых ощущений, я невольно простер руки. - Лючио... - задыхался я, - Лючио... друг мой! Мне думается... я... умираю! Мое сердце разорвалось! Когда я выговорил это, мрак окутал меня, и я упал без чувств. XXXII О блаженство абсолютной потери сознания! Оно заставляет желать, чтобы смерть в самом деле была уничтожением. Полное забвение, совершенное разрушение - наверное, это было бы большим милосердием для блуждающей души человека, чем страшный дар Бога - Вечность, яркий отпечаток того божественного "Образа" Творца, по которому мы все сделаны, и которого мы никогда не можем стереть с наших существ. Я смотрю на бесконечное будущее, в котором я вынужден принять участие, скорее с ужасом, чем с благодарностью, так как я потерял свое время и упустил безумные благоприятные случаи, и, хотя раскаяние могло возвратить их, но работа эта - и долгая, и горькая. Легче потерять блаженство, чем обрести его; и если б я мог умереть смертью, на какую надеются позитивисты, в тот самый момент, когда я постиг весь размер моего сердечного горя, несомненно, это было бы хорошо. Но мой временный обморок был слишком короток, и когда я пришел в чувство, я нашел себя в комнате Лючио, самой большой и роскошной из всех комнат для гостей в Виллосмире; окна были широко открыты, и пол был залит лунным светом. Возвратившись к жизни и сознанию, я услыхал звенящие звуки мотива, и, устало открыв глаза, я увидел самого Лючио, сидящего у камина с мандолиной, на которой он импровизировал нежные мелодии. Я был поражен, изумлен тем, что в то время, когда я был подавлен горем, он был в состоянии забавляться. Когда мы сами расстроены, никто другой не смеет быть веселым, и мы от самой природы ожидаем горестного вида, если наше возлюбленное Ego опечалено чем-либо - таково наше смешное самомнение. Я шевельнулся на стуле и привстал с него, когда Лючио, продолжая перебирать струны своего инструмента, сказал: - Сидите смирно, Джеффри! Через несколько минут все пройдет. Не терзайте себя! - Не терзайте себя! - повторил я с горечью. - Почему не сказать: не убивайте себя! - Потому что я не вижу необходимости предложить вам этот совет теперь, - ответил он хладнокровно. - и, если б была необходимость, я сомневаюсь, чтобы я дал вам его, так как я считаю, что лучше убить себя, чем терзать себя. Хотя мнения различны, я хочу, чтобы вы легко смотрели на это дело. - Легко! Отнестись легко к моему позору и бесчестию! - воскликнул я, почти вскочив со стула. - Вы требуете слишком многого. - Мой друг, я не требую больше того, что требуется и ожидается от сотни мужей из общества в наши дни. Рассудите: ваша жена потеряла всякое благоразумие и здравомыслие в экзальтированной и истерической страсти к моей внешности, но вовсе не ко мне самому, потому что в действительности она не знает меня, она только видит меня, каким я кажусь. Любовь к личностям красивой наружности есть общая ошибка прекрасного пола и проходит со временем, как и другие женские недуги. Для нее или для вас нет позора или бесчестия, ничего не было сделано публично, публика ничего не видела и не слышала. Поскольку дело обстоит так, я не понимаю, почему вы делаете из этого историю! Знаете, великое дело в общественной, жизни - это скрывать все необузданные страсти и домашние раздоры от взора вульгарной толпы. У себя дома вы можете делать все, что хотите, только один Бог видит, и это ничего не значит. Его глаза блеснули насмешкой, он опять зазвенел на мандолине. - Вам это кажется странным, Джеффри, - продолжал он, - но это так. Перед светом и обществом ваша жена, как жена Цезаря, вне подозрений. Только вы и я были свидетелями ее истерического припадка... - Вы называете это истерией. Она любит вас - сказал я горячо. - И она всегда любила вас. Она созналась в этом, и вы подтвердили, что всегда знали это. - Я всегда знал, что она истерична, да, если это то, что вы хотите сказать, - ответил он. - Большинство женщин не имеют настоящих чувств, серьезных эмоций, кроме одного - тщеславия. Они не знают, что такое великая любовь; их главное желание - победить, и, потерпев в этом неудачу, они в своей обманутой страсти доходят до бешеной истерии, которая у некоторых делается хронической. Леди Сибилла страдает в этом роде. Теперь послушайтесь меня. Я сейчас же уеду в Париж, или Берлин, или Москву, и даю вам слово, что я больше не вторгнусь в ваш домашний круг. В несколько дней вы поправите этот разлад и научитесь мудрости переносить раздоры, случающиеся в супружестве, с хладнокровием... - Невозможно! Я не расстанусь с вами, - пылко сказал я, - и не стану жить с ней. Лучше жить с верным другом, чем с лицемерной женой! Он поднял брови с недоумевающим выражением, потом пожал плечами, как человек, который сдается на неоспоримый довод. Встав, он отложил мандолину и подошел ко мне; его высокая величественная фигура бросала гигантскую тень на блестящие лучи лунного света. - Клянусь вам, Джеффри, вы ставите меня в весьма неловкое положение. Что делать? Вы можете получить развод, если хотите, но, я думаю, будет неразумно затевать эту процедуру после четырех месяцев супружества. Свет тотчас же начнет толковать. Лучше сделать так, чтобы избежать сплетен и скандала. Вот что: не решайте что-либо поспешно, поезжайте со мной на день в город и оставьте вашу жену одну поразмыслить над своим безумием и его возможными последствиями; тогда вы будете в состоянии лучше судить о ваших дальнейших действиях. Идите в свою комнату и спите до утра. - Спать! - повторил я, содрогнувшись. - В той комнате где она! - Я прервал себя криком и взглянул на него умоляюще: - Не схожу ли я с ума? Мой мозг в огне! Если б я мог забыть!... Если б я мог забыть! Лючио, если бы вы, мой верный друг, обманули меня, я бы умер, но ваша правдивость, ваша честность спасли меня. Он улыбнулся странной цинической улыбкой. - Тс! Я не хвалюсь добродетелью! - возразил он. - Если б красота леди была искушением для меня, я мог бы уступить ее чарам; сделав так, я был бы не больше, чем человеком, как она сама сказала. Но, может быть, я больше, чем человек; во всяком случае, телесная красота женщины не производит на меня никакого эффекта; разве только, если она сопровождается красотой души, тогда она производит эффект, и эффект весьма необыкновенный. Она возбуждает во мне желание испытать эту красоту - доступна ли она, или неуязвима. Какой я нахожу ее, такой я ее и оставляю. Я устало смотрел на узоры лунного света на полу. - Что же мне делать? - спросил я. - Что бы вы мне посоветовали? - Поезжайте со мной в город, - ответил он. - Вы можете оставить жене записку, объясняя свое отсутствие, и в одном из клубов мы спокойно поговорим о деле и решим, как лучше избежать общественного скандала. Сейчас же идите спать. Если вы не хотите возвращаться в вашу комнату, спите в соседней, около меня. Я машинально встал и приготовился повиноваться ему. Он украдкой следил за мной. - Не выпьете ли вы успокоительного лекарства, если я приготовлю его для вас? - спросил он. - Оно безвредно и даст вам несколько часов сна. - Я бы выпил яд из ваших рук! - ответил я равнодушно. - Отчего вы э т о г о не приготовите для меня? А затем... затем я заснул бы на самом деле и забыл бы эту страшную ночь. - Нет, к несчастью, вы бы не забыли! - сказал он, беря свой дорожный несессер и вынимая оттуда коробочку с белым порошком, который он постепенно разводил в стакане. - Это-то и есть самое худшее в том, что люди называют смертью. Кстати, я просвещу вас немного в науке, чтобы рассеять ваши мысли. Научная часть смерти, дела, что продолжаются за кулисами ее, весьма заинтересуют вас - это очень поучительно, в особенности тот ее отдел, который я называю возрождением атомов. Клеточки мозга суть атомы, и в них находятся другие атомы, называемые памятью, необыкновенно жизненные и удивительно плодородные... Выпейте это. - И он протянул мне приготовленную микстуру. - Для теперешних обстоятельств она гораздо лучше, чем смерть: она производит онемение и парализует атомы сознания на короткое время, между тем как смерть освобождает их Я был слишком поглощен самим собой, чтобы понимать или обращать внимание на его слова, но я выпил покорно то, что он дал мне, и возвратил стакан. Он продолжал с минуту следить за мной. Затем он открыл дверь в комнату, смежную с его комнатой. - Ложитесь на эту постель и закрывайте глаза, - продолжал он тоном, не допускающим возражений. - До утра я вам даю отдых, - и он странно улыбнулся, - от снов и воспоминаний. Погрузитесь в забвение. Иронический тон его голоса обидел меня; я смотрел на него полуукоризненно и увидел его гордое красивое лицо, бледное, как мрамор, отчетливо выточенное, как камея, смягчившееся, когда я встретился с его глазами; я почувствовал, что ему было жаль меня, несмотря на его любовь к сатире, и, схватив его руку, я горячо пожал ее вместо всякого ответа. Потом, войдя в следующую комнату, лег и почти тотчас уснул; я больше ничего не помнил. XXXIII Вместе с утром явилось полное сознание; я с горечью вспомнил все, что случилось, но более я не был расположен тужить о своей судьбе. Мои нервы были слишком поражены онемением для какого-либо взрыва страсти. Тяжелое притупление заняло место поруганного чувства; и, хотя отчаяние наполняло мое сердце, я пришел к непреклонному решению - больше не видеть Сибиллу. Никогда больше это красивое лицо, обманчивая маска фальшивой натуры, не соблазнит моего зрения и не побудит меня к жалости или прощению - это я решил. Выйдя из комнаты, в которой я провел ночь, я прошел в свой кабинет и написал следующее письмо: "Сибилла. После позорной и унизительной сцены прошлой ночи вы должны понять, что дальнейшая совместная жизнь невозможна. Князь Риманец и я едем в Лондон; мы больше не возвратимся. Вы можете продолжать жить в Виллосмире: дом - ваш, и половина моего состояния, записанная на вас в день нашей свадьбы, даст вам возможность поддерживать привычки вашего "круга" и жить с той роскошью и экстравагантностью, которые вы считаете необходимыми для аристократического положения. Я решил путешествовать, и я намереваюсь так устроиться, чтобы мы больше никогда не встретились, хотя, конечно, я сделаю все от меня зависящее, чтобы избежать какого-либо скандала. Упрекать вас за ваше поведение бесполезно: вы потеряли всякое чувство стыда. Из-за преступной страсти вы унизили себя перед человеком, который презирает вас, который по своей честной и благородной натуре ненавидит вас за вашу неверность и лицемерие, и я не нахожу прощения тому злу, какое вы сделали мне, и оскорблению, какое вы нанесли моему имени. Я предоставляю судить вашей собственной совести, если у вас есть таковая, что сомнительно. Женщины, подобные вам, редко беспокоят себя угрызениями совести. Делайте с вашей жизнью, что можете или хотите, - я равнодушен к вашим действиям и, со своей стороны, постараюсь забыть о вашем существовании. Ваш муж, Джеффри Темпест" Это письмо, сложенное и запечатанное, я послал моей жене в ее апартаменты с ее горничной. Девушка возвратилась и сказала, что передала его, но что ответа не было: "У ее милости сильная головная боль, и они не выйдут из комнаты". Я выразил как можно учтивее свои сожаления, чего верная служанка, естественно, и ожидала от новобрачного мужа своей госпожи, и затем, отдав приказания моему человеку Моррису уложить мой чемодан, я наскоро позавтракал с Лючио более или менее в молчании, так как я не желал, чтобы слуги подозревали, что у нас происходит нечто неладное. Я объяснил им, что я и мой друг были отозваны в город по неотложному делу, что мы будем отсутствовать дня два, может быть, и дольше, и что какие-нибудь экстренные известия или телеграммы могут быть посланы в Артур-Клуб. Я обрадовался, когда, наконец, мы уехали, когда высокая живописная красная крыша Виллосмира исчезла из вида, и когда, наконец, мы сидели в вагоне для курящих и были в состоянии следить за милями, постепенно отделявшими нас от красивых лесов в осеннем наряде поэтического Варвикшира. Долгое время мы молчали, делая вид, что читаем утренние газеты - до тех пор, пока я не бросил скучный и утомительный лист "Тайме" и, тяжело вздохнув, откинулся назад и закрыл глаза. - Право, я очень огорчен всем этим, - сказал тогда Лючио с чрезвычайной ласковостью. - Мне кажется, что я принес несчастие. Если б леди Сибилла никогда не видела меня! - Ну да, тогда б я никогда не увидел ее! - ответил я с горечью. - Благодаря вам я впервые встретился с ней! - Верно! - Он задумчиво посмотрел на меня. - Я поставлен в весьма злополучные условия: выходит почти так, что я виноват, хотя никто бы не мог быть более невинным или благонамеренным, чем я! Он улыбнулся, затем продолжал с важностью: - В самом деле, я бы на вашем месте избежал скандальных сплетен. Я не говорю ради своего невольного участия в этой неприятности: для меня решительно все равно, что обо мне говорят. Но ради дамы! - Ради себя я постараюсь избежать их, - сказал я резко. - Больше всего о себе самом я буду думать. Я отправлюсь, как я намекнул сегодня утром, путешествовать на несколько лет. - Да, поезжайте охотиться на тигров в Индию, - подал он мысль, - или убивать слонов в Африке. Так делают многие мужчины, когда их жены забываются. Несколько хороших известных мужей в настоящее время находятся в чужих краях! Опять блестящая загадочная улыбка осветила его лицо, но я не мог улыбнуться в ответ. Я угрюмо глядел в окно на голые осенние поля, через которые мчался поезд - пустынные, сумрачные, точно моя собственная нерадостная жизнь. - Поедемте со мной на зиму в Египет, - продолжал он. - Поедем на моей яхте "Пламя". Мы отправимся в Александрию, а затем на Нил и забудем о существовании таких легкомысленных кукол, как женщины; по крайней мере, будем смотреть на них, как на игрушки для нас, "высших" существ, которые мы легко бросаем. - Египет, Нил! - бормотал я. Как бы то ни было, но идея понравилась мне. - Да почему нет? - Почему нет, в самом деле! - повторил он. - Я уверен, что предложение вам приятно. Поедем смотреть страну старых богов, страну, где моя принцесса жила и мучила сердца мужчин! Может быть, мы откроем останки ее последней жертвы. Кто знает? Я избегал его взгляда. Воспоминание об ужасном крылатом предмете было противно мне. Я почти чувствовал, что была какая-то таинственная связь между ненавистным существом и моей женой Сибиллой. Я был доволен, когда поезд прибыл в Лондон, и мы, взяв экипаж, погрузились в самый водоворот человеческой жизни. Беспрерывный шум от езды, разноцветная толпа, крики газетчиков и омнибусных кондукторов - весь этот гам был приятен моим ушам и на время рассеял мои мысли. Мы завтракали в "Савой" и забавлялись, наблюдая модных светских болванов - бессодержательных молодых людей в колодках из одеревенелых высоких воротников и в ручных кандалах из одинаково одеревенелых и преувеличенных манжет; легкомысленных накрашенных и напудренных женщин с фальшивыми волосами и подрисованными бровями, старающихся выглядеть как можно более похожими на куртизанок; престарелых матрон, подпрыгивающих на высоких каблуках и пытающихся приданием себе юношеского вида и грации скрыть препятствующие факты слишком объемистого живота и обильного бюста; так называемых денди и семидесятилетних "франтов", обладающих странными юношескими желаниями и также выражающих это в козлиных подскакиваниях по пятам молодых замужних женщин. Эти и подобные этим презренные единицы презренной общественной толпы проходили перед нами, как марионетки на деревенской ярмарке, и вызывали в нас смех или презрение. Пока мы еще пили вино, вошел господин и сел за стол рядом с нашим. У него с собой была книга, которую он, отдав приказание относительно завтрака, тотчас открыл на замеченном месте и принялся читать с поглощенным вниманием. Я узнал обложку книги: это было "Несогласие" Мэвис Клер. Глаза мои заволоклись туманом, я чувствовал слезы в горле, я видел светлое лицо, серьезные глаза и нежную улыбку Мэвис - эту женщину, носящую лавровый венец и держащую лилии чистоты и мира. Увы, эти лилии! Они были для меня "...des fleurs et ranges, Avec leurs airs de sceatres d'angels, De thyrses Luminuix pour doigts de seraphins, - Leurs partums sut trop furts, tout ensemble, et trop fins" <Эдмон Ростан "Далекая принцесса".> Я прикрыл глаза рукой, тем не менее чувствуя, что Лючио наблюдает за мной. Тотчас он мягко заговорил, как если б прочел мои мысли: - Принимая во внимание, какой эффект производит истинно невинная женщина на душу даже дурного человека, странно, не правда ли, что их так мало! Я молчал. - В настоящее время, - продолжал он, - множество женщин подняли крик, как куры на птичнике, о своих "правах". Их величайшее право, их высшая привилегия - направлять и оберегать души мужчин. Это они по большей части отвергают как нечто нестоящее. Аристократки отстраняют от себя заботу о детях, поручая их слугам и наемникам, и затем удивлены и оскорблены, если из этих детей выходят дураки или негодяи. Если б я был властителем государства, я бы издал закон, чтоб каждая мать была обязана сама кормить и воспитывать своих детей, как требует того природа, разве только, если плохое здоровье препятствует ей, в чем она должна дать удостоверение от двух докторов, подтверждающих этот факт. В противном случае, женщина, отказывающаяся подчиниться закону, была бы приговорена к заключению в тюрьму и к каторге. Это заставило бы их образумиться. Праздность, порочность, сумасбродство и себялюбие женщин делают мужчин грубыми и эгоистами. Я поднял голову. - В этом деле сам черт замешан! - сказал я с горечью. - Если б женщины были хорошие, мужчинам нечего было бы с ними делать. Оглянитесь на то, что называется "обществом"! Сколько мужчин преднамеренно выбирают себе в жены развращенных женщин, а невинных оставляют без внимания! Возьмите Мэвис Клер. - О, вы подумали о Мэвис Клер? - бросил он на меня быстрый взгляд. - Но она была бы трудной добычей для мужчины. Она не ищет замужества, и она не осталась незамеченной, так как весь свет оказывает ей внимание. - Это безличная любовь, - ответил я, - она не дает женщине той защиты, в какой она нуждается и какую должна иметь. - Не хотите ли вы сделаться ее возлюбленным? - спросил он с легкой улыбкой. - Боюсь, что вы потерпите неудачу! - Я! Ее возлюбленным! Великий Боже! - воскликнул я, и кровь прилила к моему лицу от одной только мысли. - Что за нелепая идея! - Вы правы: она нелепа, - сказал он, все еще улыбаясь. - Это все равно, как если б я предложил вам украсть святую чашу из церкви - с той разницей, что вам могло бы удасться сбежать с чашей, потому что она только церковное имущество, но вам никогда не удалось бы получить Мэвис Клер, так как она принадлежит Богу. Я нетерпеливо задвигался и выглянул в окно, около которого мы сидели, и посмотрел на желтую полосу текущей внизу Темзы. - Ее нельзя назвать красавицей, - продолжал Лючио, - но ее душевная красота отражается на ее лице и делает его прекрасным без того, что называется красотой у сластолюбцев. Образец красоты, по их суждению, представляет собой просто хорошее мясо - ничего более. Мясо, красиво размещенное вокруг безобразного скелета, мясо, окрашенное и мягкое для прикосновения, без шрамов или пятен. Это самый тленный род красоты: болезнь портит ее, годы бороздят ее морщинами, смерть уничтожает ее, но большинство мужчин ищет ее в торговых сделках с прекрасным полом. Большинство шестидесятилетних повес, прогуливающихся по Пикадилли и претендующих выглядеть на тридцать лет, ожидают, как Шейлок, свой "фунт" или несколько фунтов юного мяса. Желание не утонченное, не интеллектуальное, но оно есть, и единственно по этой причине "дамы" из кафе-шантана делаются развращающим элементом и будущими матерями аристократии. - Нет надобности кафе-шантанным дамам развращать тех, кто уже развращен, - сказал я. - Правильно! - И он окинул меня ласковым соболезнующим вглядом. - Отнесем все зло к "новой" литературе! Мы встали, окончив завтрак, и, оставив "Савой", пошли к Артуру. Здесь мы уселись в спокойном уголке и принялись толковать о наших будущих планах. Мне не нужно было много времени, чтоб решиться: все страны света были одинаковы для меня, и мне было действительно безразлично, куда ехать. Однако всегда есть нечто заманчивое в идее первого посещения Египта, и я охотно согласился сопровождать туда Лючио и провести там зиму. - Мы будем избегать общества, - сказал он. - Благовоспитанные и высокообразованные "знатные" люди, бросающие бутылки шампанского в Сфинкса, не должны иметь чести быть в нашей компании. Каир переполнен подобными марионетками, так что мы не остановимся там. Старый Нил очень привлекателен; ленивая роскошь Дагобеи успокоит ваши издерганные нервы. Я предлагаю покинуть Англию через неделю. Я согласился, и пока он писал письма, готовясь к путешествию, я просматривал дневные газеты. В них было нечего читать, так как, хотя все новости света проникают в Великобританию по электрической проволоке, каждый редактор каждой маленькой грошовой газеты, завидуя каждому другому редактору каждой другой грошовой газеты, только помещает в свои столбцы то, что подходит к его политике или нравится ему лично, а интересы публики вообще едва ли принимаются во внимание. Бедная обманутая терпеливая публика! Неудивительно, если начинают думать, что более чем достаточно истратить полпенни на газету, покупаемую только для того, чтобы ее бросить. Я еще проглядывал скучные столбцы "Пэлл-Мэлл газеты" и Лючио еще писал, когда вошел мальчик с телеграммой. - Мистер Темпест? - Да. И я, взяв желтый конверт, разорвал его и, почти не вникая, прочел стоящие там несколько слов. Они заключали следующее: "Возвращайтесь немедленно. Случилось нечто тревожное. Боюсь действовать без вас. Мэвис Клер". Странный холод охватил меня, телеграмма выпала из моих рук на пол. Лючио поднял ее и пробежал. Затем, твердо глядя на меня, он сказал: - Конечно, вы должны ехать. Если вы возьмете кэб, то вы еще можете захватить четырехчасовой поезд. - А вы? - пробормотал я. Мое горло было сухо, и я едва говорил. - Я останусь в "Гранд-отеле" и буду ждать известий. Не медлите ни минуты. Мэвис Клер не послала бы вам эту депешу, если б не было серьезной причины. - Что вы думаете? Что вы предполагаете? - начал я. Он остановил меня легким повелительным жестом: - Я ничего не думаю, я ничего не предполагаю. Я только настаиваю, чтобы вы отправились немедленно. Ступайте! И прежде, чем я мог отдать себе отчет, я уже был в передней клуба, и Лючио помог мне надеть пальто, подал мне шляпу и послал за кэбом. Мы едва успели проститься; озадаченный внезапностью неожиданного возвращения в дом, который я покинул утром и, как я думал, навсегда, - я едва сознавал, что я делал или куда ехал, пока не очутился один в поезде, возвращаясь в Варвикшир с такой быстротой, с какой только пар мог нести меня, с мраком сгущавшихся сумерек вокруг и с таким страхом и ужасом в сердце, которые я не смел определить. Что случилось "нечто тревожное"? Как вышло, что Мэвис Клер телеграфировала мне? Эти и бесконечные другие вопросы терзали мой мозг, и я боялся отвечать на них. Когда я приехал на знакомую станцию, где никого не было, чтобы встретить меня, я нанял кабриолет и покатил в свой собственный дом, когда короткий вечер уже обратился в ночь. Тихий осенний ветер беспокойно вздыхал среди деревьев, как блуждающая в муках душа; ни одна звезда не блестела в темной глубине небес. Экипаж остановился, легкая фигура в белом платье вышла мне навстречу: это была Мэвис. Ее агнельское лицо было серьезно и бледно от волнения. - Это вы, наконец! - сказала она дрожащим голосом. - Слава Богу, вы приехали! XXXIV Я схватил ее за руки. - Что такое? - начал я. Затем, взглянув вокруг себя, я увидел, что вся передняя была полна перепуганных слуг; некоторые из них выдвинулись вперед, смущенно бормоча нечто вроде того, что они "испугались" и "не знали, что делать". Я жестом отодвинул их назад и снова повернулся к Мэвис Клер: - Скажите мне скорее, в чем дело? - Мы опасаемся, как бы не случилось чего с леди Сибиллой, - тотчас ответила она. - Ее комната заперта, и мы не можем достучаться. Ее горничная, встревоженная, прибежала ко мне спросить, что делать. Я сейчас же пришла, стучала и звала, но не получила никакого отклика. Вы знаете, окна находятся слишком высоко над землей, чтобы влезть в них, и не нашлось достаточно длинной лестницы. Я просила некоторых слуг силой выломать дверь, но они не согласились, они были испуганы, а я не хотела брать на себя ответственность и потому телеграфировала вам. Прежде, чем она кончила говорить, я стремительно бросился вверх по лестнице; перед дверью, которая вела в роскошные апартаменты моей жены, я остановился, задыхаясь. - Сибилла! - крикнул я. Ни звука. Мэвис пошла за мной и стояла рядом, слегка дрожа. Двое-трое слуг также поднялись по лестнице и, вцепившись в перила, нервно прислушивались. - Сибилла! - опять позвал я. Снова абсолютное молчание. Я повернулся к ожидавшим в страхе слугам, придав себе спокойный вид. - Вероятно, леди Сибиллы совсем нет в ее комнате, - сказал я. - Она, должно быть, вышла незамеченной. У этой двери пружинный замок, который легко может запереться совершенно случайно. Принесите крепкий молоток или лом - что-нибудь, чем ее можно сломать. Если б у вас был разум, вы бы послушались мисс Клер и сделали бы это часа два тому назад. Я ждал с принужденным хладнокровием исполнения своих приказаний. Двое слуг явились с необходимыми инструментами, и вскоре дом огласился ударами молота по крепкой дубовой двери, но некоторое время все усилия были безуспешны: пружинный замок не поддавался, прочные петли не уступали. Однако после десяти минут тяжелого труда одна из резных половинок разбилась, потом другая, и, перепрыгнув через обломки, я бросился в будуар; остановившись там, я прислушался и опять позвал: - Сибилла! Никакого ответа. Какой-то смутный инстинкт, какой-то неизвестный страх удерживал слуг, равно как и Мэвис Клер. Я был один в абсолютной темноте. Шаря вокруг, с неимоверно бьющимся сердцем, я искал на стене кнопку из слоновой кости, которая при надавливании залила бы комнату электрическим светом, но как-то не мог найти ее. Мои руки встречались с различными знакомыми предметами, которые я угадывал осязанием: редкий фарфор, бронза, вазы, картины, дорогие безделушки, наваленные горами, как я знал, в этой особенной комнате с расточительной роскошью, подходящей для изнеженной восточной императрицы старых времен; осторожно двигаясь, я содрогнулся от ужаса, увидев, как мне померещилось, высокую фигуру, вдруг появившуюся в темноте, - белую, прозрачную, светившуюся - фигуру, которая, когда я вгляделся в нее, подняла бледную руку и указала мне вперед с угрожающим видом презрения! В ужасе при этом видении и иллюзии я споткнулся о тяжелые волочившиеся складки бархатной портьеры и понял, что проходил из будуара в спальню. Я опять остановился и позвал: - Сибилла! Но мой голос едва мог подняться выше шепота. Как ни был я расстроен, как ни кружилась моя голова, но я вспомнил, что кнопка от электрического света в этой комнате была у туалетного стола, и я быстро пошел в этом направлении, когда вдруг в густом мраке я дотронулся до чего-то холодного и липкого, как мертвое тело, и коснулся одежды, издававший тонкий аромат и зашелестевшей шелком от моего прикосновения. Это встревожило меня более, чем только что увиденный призрак. Я дрожа попятился к стене, и мои пальцы невольно попали на полированную кнопку из слоновой кости, которая, как талисман в современной цивилизации, распространяет свет по желанию владельца. Я нервно нажал ее, и свет блеснул через розовые раковины, служившие защитой от его ослепительной яркости, и я увидел, где я стоял... На расстоянии аршина от странного окоченелого белого существа, смотрящего на себя в зеркало в серебряной раме широко открытыми напряженными и стеклянными глазами! - Сибилла! - задыхаясь, шепнул я. - Моя жена!... Но слова замерли у меня в горле. Была ли это действительно моя жена - эта ледяная статуя женщины, следящая так пристально за своим бесчувственным изображением? Я глядел на нее с удивлением, с сомнением, как если б она была чужой; я с трудом узнал ее черты ее темные с бронзовым отливом волосы, тяжело падавшие вокруг нее, как струящиеся волны... Ее левая рука свешивалась с ручки кресла, на котором она сидела, как какая-нибудь выточенная из слоновой кости богиня, сидящая на своем троне, и, дрожа, медленно, робко я придвинулся к ней и взял эту руку. Холодная, как лед, она лежала на моей ладони, точно восковая модель; она сверкала драгоценными каменьями, и я рассматривал каждое кольцо на ней со странным тупым упорством человека, который хочет удостовериться в подлинности. Эта большая бирюза, осыпанная бриллиантами, была подарком к свадьбе от одной герцогини; этот опал подарил ей ее отец; искрящийся круг сапфиров и бриллиантов, возвышавшийся над ее венчальным кольцом, был мой подарок; этот рубин казался мне знакомым - хорошо, хорошо! Какая масса сверкающих драгоценностей украшала такой бренный прах! Я взлянул на ее лицо, затем на отражение этого лица в зеркале, и опять я пришел в недоумение: была ли это, могла ли это быть Сибилла, в конце концов? Сибилла была красавицей, а у этой мертвой женщины была дьявольская улыбка на посиневших разомкнутых губах и леденящий ужас в глазах! Вдруг что-то, натянутое в моем мозгу, казалось, лопнуло; выпустив холодные: пальцы, которые я держал, я громко крикнул: - Мэвис! Мэвис Клер! В одно мгновение она была со мной, одним взглядом она поняла все. Упав на колени перед трупом, она залилась горькими слезами. - О бедная девочка! - рыдала она. - О бедная, несчастная девочка! Я сумрачно глядел на нее. Мне казалось весьма странным, что она могла плакать о чужих горестях. Мой мозг горел, мои мысли путались; я посмотрел напряженным взглядом, со злой улыбкой, на мою мертвую жену, сидящую прямо и одетую в розовый шелковый пеньюар, отделанный старинными кружевами по последней парижской моде; затем на живое, нежно-сердечное существо, прославленное светом за свой гений, которое на коленях рыдало над окоченевшей рукой, где насмешливо переливались редкостные камни, и, побуждаемый какой-то силой, я дико заговорил: - Встаньте, Мэвис! Не стойте так на коленях! Идите, идите из этой комнаты! Вы не знаете, чем она была, эта женщина, на которой я женился: я считал ее ангелом, но она была злой дух - да, Мэвис, злой дух! Посмотрите на нее, на ее отражение в зеркале - вы не можете назвать ее красивой теперь! Она улыбается, видите, точно так же, как она улыбалась в прошлую ночь, когда... ах, вы ничего не знаете о прошлой ночи! Говорю вам, уходите! - Я бешено топнул ногой. - Этот воздух осквернен, он отравит вас! Запах Парижа в соединении с испарением смерти достаточен, чтобы породить заразу! Уходите скорей, объявите слугам, что их госпожа умерла, спустите шторы, выставите все внешние знаки благопристойного и фешенебельного горя! И я начал смеяться, точно в бреду. - Скажите слугам, что они могут рассчитывать на дорогой траур, пусть они едят и пьют, сколько могут и хотят, и спят или болтают, как подобная челядь любит болтать, о гробах, могилах и внезапных несчастиях; но оставьте меня одного, одного с ней: у нас много есть, что сказать друг другу! Белая и дрожащая, Мэвис поднялась и стояла, глядя на меня со страхом и жалостью. - Один? - запнулась она. - Вы не в состоянии быть один! - Нет, я не в состоянии, но я должен быть, - возразил я быстро и жестко. - Это женщина, которую я любил животной страстью, и на которой я женился - вернее, которую я, как самец, выбрал своей самкой. Между тем мы расстались врагами, и несмотря на то, что она мертва, я хочу провести с ней ночь: ее молчание многому меня научит! Завтра могила и могильщики потребуют ее, но сегодня она моя! Добрые глаза девушки затуманились слезами. - О, вы совсем потеряли голову и не знаете, что говорите, - прошептала она. - Вы даже не пытаетесь узнать, как она умерла! - Это довольно легко угадать, - ответил я быстро и поднял маленькую темную бутылочку с надписью "Яд", которую я уже заметил на туалетном столе. - Она откупорена и пуста. Что она содержала, я не знаю; но, конечно, будет следствие; люди должны нажить деньги на опрометчивом поступке ее милости! И взгляните туда... И я указал на несколько листов исписанной бумаги, частью прикрытых кружевным платком, который, очевидно, был второпях брошен на них; там же находились перо и чернильница. - Там, без сомнения, приготовлено для меня замечательное чтение! Последнее послание умершей возлюбленной священно, Мэвис Клер; наверное, вы, писательница нежных романов, можете понять это! И, понимая это, вы сделаете то, о чем я вас прошу: оставите меня! Она смотрела на меня с глубоким состраданием и медленно повернулась, чтобы выйти. - Помоги вам Бог! - сказала она, всхлипывая. - Утешь вас Господь! При этих словах какой-то демон во мне сорвался с цепи, и, бросившись к ней, я схватил ее за руки. - Не смейте говорить! - сказал я страстно. Что-то захватило мое дыхание, я остановился, не будучи в состоянии произнести ни слова. Мэвис глядела на меня испуганно, и оглянулась назад. - Что такое? - шепнула она тревожно. Я напрягал все усилия, чтобы сказать; наконец с трудом я ответил ей: - Ничего! И я жестом отослал ее. Я думаю, выражение моего лица испугало ее, потому что она быстро удалилась, и я следил, пока она не исчезла; когда она проходила будуар, я задернул бархатные портьеры и запер дверь. Сделав это, я медленно вернулся к своей мертвой жене. - Теперь, Сибилла, - громко сказал я, - мы одни, ты и я, одни с нашими отражающимися в зеркале образами - ты мертвая, а я живой! В твоих теперешних условиях ты неопасна для меня. Твоя красота исчезла! Твоя улыбка, твои глаза, твое прикосновение не могут возбудить во мне страсть! Что скажешь ты? Я слышал, что мертвые могут иногда говорить, и ты должна поправить зло, какое ты мне сделала, ложь, на какой ты основала наш брак, преступление, какое ты лелеяла в своем сердце! Должен ли я прочесть твою мольбу о прощении здесь? И я собрал исписанные листы бумаги в одну руку, скорее чувствуя, чем видя их, так как мои глаза были прикованы к бледному трупу в розовом шелковом неглиже и драгоценностях, который так упорно созерцал сам себя в зеркале. Я подвинул стул близко к нему и сел, следя за отражением моего собственного страшного лица рядом с лицом самоубийцы. Вдруг повернувшись, я начал исследовать более внимательно мою недвижимую компаньонку и заметил, что она была очень легко одета: под шелковым пеньюаром была только белая одежда из мягкой тонкой и вышитой материи, сквозь которую был ясно виден античный контур ее окоченелых членов. Наклонившись, я почувствовал ее сердце; я знал, что оно не могло биться, однако мне чудилось, что я слышу его биение. Когда я отнял свою руку, что-то чешуйчатое и блестящее бросилось мне в глаза, и, присмотревшись, я заметил свадебный подарок Лючио - охватывающую ее талию гибкую изумрудную змею с бриллиантовым хохолком и рубиновыми глазами. Она очаровала меня; обвитая вокруг мертвого тела, она казалась живой, и если б она подняла свою сверкающую голову и зашипела на меня, едва бы я удивился. Я опустился на стул и опять сидел почти так же недвижимо, как труп рядом со мной; я опять смотрел, как все время смотрел труп, в зеркало, отражавшее нас обоих, нас, "соединенных воедино", как говорят сентиментальные люди о сочетавшихся браком, хотя, по правде сказать, часто случается, что нет в целом свете двух существ, более отдаленных друг от друга, чем муж и жена. Я слышал крадущиеся движения и подавленный шепот в коридоре и догадался, что некоторые из слуг стерегли и ждали, но мне это было все равно. Я был поглощен страшной ночной беседой, которую я затеял для себя, и так проникся ею, что потушил все электрические лампы в комнате, кроме двух свечей по обеим сторонам туалетного стола. Когда я сделал это, труп стал выглядеть более синеватым и ужасным; я опять сел и приготовился читать последнее послание мертвой. - Теперь, Сибилла, - пробормотал я, наклонившись немного вперед и замечая с болезненным интересом, что в продолжении последних нескольких минут ее рот еще больше разжался, и улыбка стала еще безобразнее, - теперь исповедуйся в своих грехах! Так как я здесь, чтобы слушать. Такое немое выразительное красноречие, как твое, заслуживает внимания! Порыв ветра с воплем пронесся вокруг дома, окна задрожали, и свечи стали мерцать. Я подождал, пока не замерли все звуки, и тогда, бросив взгляд на мертвую жен