, - сказала она про себя, и вдруг новые соображения поставили ее в тупик. Следует ли полностью исключить из жизни любовную романтику?.. С романтикой нелегко было расстаться, но она никогда еще так не жаждала продолжать свои университетские занятия, как в тот день. Никогда не испытывала столь сильного желания распоряжаться собой, жить без оков, налагаемых другими! Любой ценой! Ее братья обладали этой свободой - во всяком случае, у них было больше возможностей, чем представится ей, если только она не будет бороться изо всех сил. Между ней и прекрасной далекой перспективой свободы и саморазвития стояли мистер Мэннинг, ее отец и тетка, соседи, ей мешали обычаи, традиции, власть семьи и среды. В то утро ей казалось, что все они вооружились сетями и готовы накинуть их на нее в тот самый миг, когда она впервые будет действовать по своему желанию. У Анны-Вероники возникло такое ощущение, будто с глаз ее упала пелена и она впервые очнулась, подобно лунатику, среди опасностей, препятствий, трудностей. Ей представилось, что жизнь девушки, как будто беспечную, бездумную и счастливую, на самом деле направляют, контролируют, отгораживают от действительности стенами и запретами, о которых она и не подозревает. Все это как будто бы не так уж плохо... Но вот врывается действительность, приходит зрелость, возникает неотложная, насущная потребность задуматься, очень серьезно задуматься. Ральфы, Мэннинги и Фортескью настигают девушку совсем неопытную, не имеющую никакого понятия о том, что они собой представляют; и не успеет она осознать случившееся, как новый круг наставников и надзирателей, новый круг обязанностей и ограничений сменит первый. - Я хочу быть Человеком, - сказала Анна-Вероника, обращаясь к холмам и ясному небу, - я не хочу, чтобы это случилось со мной. Что угодно, только не это. Вскоре после полудня, усевшись на ограду между верхней тропой и лугом, раскинувшимся на всем пространстве от Чокинга до Уолдершема, Анна-Вероника твердо решила для себя три вопроса. Во-первых, она не намерена выходить замуж, и, уж конечно, не выйдет за мистера Мэннинга; во-вторых, она хочет продолжать свои занятия, чего бы это ей ни стоило, и не в Тредголдском, а в Имперском колледже; и, наконец, в доказательство своей решительности - пусть это будет символом, декларацией свободы и независимости - она отправится сегодня же вечером в маскарад. Но ей не избежать столкновения с отцом, а как он поступит? Самым трудным оказалось ответить на этот жизненно важный вопрос. Для нее так и осталось неясным, к чему все это приведет. Что произойдет утром, когда она вернется в Морнингсайд-парк? Не выгонит же он ее из дому... Но что он способен сделать и что он сделает, она себе не могла представить. Ее не пугала грубая сила, она боялась какой-нибудь низости, косвенного давления. Вдруг он перестанет давать ей деньги, поставит перед необходимостью или сидеть дома, предаваясь бессильной злобе, или начать зарабатывать себе на жизнь немедленно?.. Ей казалось вполне вероятным, что он лишит ее денег. Чем может заняться девушка? Но тут размышления Анны-Вероники были прерваны появлением всадника. Это был мистер Рэмедж, многоопытный седеющий господин, он сидел на вороной лошади. Он был в костюме строгого серого цвета и в котелке. Увидев ее, он остановил коня, поздоровался и пристально посмотрел на нее своими несколько выпуклыми глазами. Взгляд его встретился с внимательным, пытливым взглядом девушки. - Вы заняли мое место, - сказал он после короткого раздумья. - Я всегда здесь спешиваюсь и стою, облокотившись на ограду. Можно мне и сейчас постоять? - Это ваша ограда, - ответила она дружелюбно. - Вы первый ее открыли. Я должна вас спросить, можно ли мне на ней сидеть. Он соскользнул с лошади. - Позвольте мне представить вас Цезарю, - сказал он. Анна-Вероника похлопала Цезаря по шее, восхитилась его нежным носом, пожалев про себя, что у лошади некрасивые зубы. Рэмедж привязал лошадь к крайнему столбу загородки, и Цезарь, тяжело засопев, уткнулся мордой в зелень изгороди. Рэмедж облокотился на ограду рядом с Анной-Вероникой, и некоторое время оба молчали. Он сделал несколько общих замечаний насчет панорамы, согретой сиянием осени, озарявшим холм и долину, лес и деревню внизу. - Эта даль широка, как жизнь, - сказал мистер Рэмедж, обозревая панораму, и поставил отлично обутую ногу на нижнюю перекладину. - А как вы забрались сюда, так далеко от дома, барышня? - спросил он, заглядывая Анне-Веронике в лицо. - Я люблю далекие прогулки, - глядя на него сверху вниз, ответила она. - Одинокие прогулки? - В том-то и прелесть. Я обдумываю всякие вещи. - Какие-нибудь проблемы? - Да, и порой довольно сложные. - Вам повезло, что вы живете в такой век, когда это возможно. У вашей матушки, например, такой возможности не было. Ей приходилось размышлять дома, под взглядами других. Она задумчиво посмотрела на него, и он постарался, чтобы его лицо выразило восхищение ее юной, непринужденной осанкой. - Значит, произошли перемены? - спросила Анна-Вероника. - Такой переходной эпохи еще не было никогда. Ее интересовало - переходной к чему. Но мистер Рэмедж не знал. - С меня довольно этой перемены, - сказал он. - Должен признаться, - продолжал мистер Рэмедж, - новая Женщина и новая Девушка занимают меня необычайно. Я из тех людей, которых интересуют женщины. Ничто на свете не интересует меня так сильно, и я этого не скрываю. А до чего изменилось их отношение к жизни! Поразительно, как они отбросили привычку цепляться за кого-нибудь. И свою прежнюю уловку свертываться от прикосновения, как улитка. Если бы вы жили двадцать лет назад, вас называли бы "Молодая особа", и первейшим вашим долгом было бы ничего не знать, ни о чем не слышать и ничего не понимать. - И сейчас есть еще немало такого, чего не понимаешь, - с улыбкой заметила Анна-Вероника. - Может быть, и немало. Но ваша роль заключалась бы в том, чтобы укоризненно заявлять "нет уж, извините" относительно таких вещей, которые вы в глубине души отлично понимали бы и не усматривали бы в них ничего постыдного. И вот ужасная Молодая особа исчезла. Молодая особа потерялась, украдена или заблудилась... Надеюсь, мы никогда ее больше не увидим. Он явно был рад такой эмансипации. - Стоило человеку энергичному приблизиться к такой овечке, и его уже считали кровожадным волком. Мы носили невидимые цепи и невидимые оковы. А теперь мы можем сколько угодно болтать у ограды и Honni soit qui mal y pense ["Пусть устыдится тот, кто подумает дурное" (франц.) - надпись на французском "Ордене подвязки"]. Эта перемена принесла мужчине одно преимущество, которого у него никогда не было, - продолжал он, - он обрел новых друзей - девушек. Я прихожу к убеждению, что самые верные, а также самые прекрасные друзья, о каких мужчина может только мечтать, - это девушки. Он смолк, потом, проницательно взглянув на нее, заговорил снова: - Я предпочитаю болтовню с действительно умной девушкой беседе с любым мужчиной. - Значит, у нас теперь больше свободы, чем было раньше? - спросила Анна-Вероника, которой не хотелось переходить на частности. - Еще бы, несомненно! С тех пор как девушки восьмидесятых годов сбросили свои цепи и укатили на велосипедах - в юности я был свидетелем того, как начался этот процесс, - мы наблюдали удивительное ослабление всяких тисков. - Ослабление, может быть. Но так ли уж мы свободны? - А разве нет? - Мы ходим на длинной веревочке, да, но все равно привязаны. А на самом деле женщина вовсе не обрела свободу. Мистер Рэмедж промолчал. - Правда, ходишь повсюду, - продолжала Анна-Вероника. - Разумеется. - Но при условии, что ты ничего не делаешь. - Чего не делаешь? - Ну, просто ничего! Он посмотрел на нее вопросительно и чуть заметно улыбнулся. - Мне кажется, что все сводится в конце концов к вопросу о собственном заработке, - слегка покраснев, сказала Анна-Вероника. - Пока девушка не может уйти из дому, как уходит юноша, и зарабатывать себе на жизнь, она по-прежнему на привязи. Может быть, веревка и длинная, достаточно длинная, чтобы опутать ею самых разных людей, но она существует! Стоит хозяину дернуть за веревку, и девушка вынуждена вернуться домой. Вот что я имела в виду. Мистер Рэмедж признал ее доводы разумными. Образ веревки, которую Анна-Вероника на самом деле позаимствовала у Хетти Уиджет, произвел на него впечатление. - А разве вам хотелось бы стать независимой? - спросил он вдруг. - Независимой в полном смысле слова. Всецело предоставленной самой себе. Не так уж это весело, как может казаться. - Все хотят независимости. Все. И мужчины и женщины. - А вы? - Конечно! - Интересно, почему? - Без всякого почему. Просто надо чувствовать, что ты целиком принадлежишь себе. - Никто этого не может, - сказал мистер Рэмедж и замолчал. - Но юноша... юноша вступает в жизнь, и через некоторое время он уже вполне самостоятелен. Он покупает одежду по своему вкусу, выбирает друзей, живет так, как ему нравится. - И вам тоже хотелось бы этого? - Вот именно. - И вы хотели бы быть мужчиной? - Не знаю. Все равно это же невозможно. - Что же вам мешает? - спросил Рэмедж после паузы. - Ну, был бы, наверное, скандал. - Вы правы, - сочувственно отозвался Рэмедж. - Да и потом, - заговорила Анна-Вероника, словно решив, что об этом и мечтать не следует, - какое занятие я могла бы себе найти? Для юношей открыт путь в коммерцию, или у них есть профессия. Но... об этом я как раз и размышляла. Что если бы... если бы девушка захотела начать новую жизнь, самостоятельную жизнь?.. - Она открыто посмотрела ему в глаза. - Куда ей податься? - Если бы вы... - Да, если бы я... Он понял, что у него спрашивают совета. - Чем бы вы могли заняться? - сказал он более сердечно и доверительно. - Вы? Да чем угодно... куда бы вам податься? И он стал выкладывать перед нею свое знание жизни отрывисто, намеками, в которых чувствовался большой жизненный опыт; он оптимистически рисовал открывавшиеся перед ней возможности. Анна-Вероника слушала вдумчиво, опустив глаза, иногда задавала вопрос или, взглянув на Рэмеджа, возражала ему. Пока он говорил, он изучал ее лицо, окидывал взглядом ее непринужденную, грациозную позу, пытаясь разгадать, что она представляет собой. Про себя он определил ее как замечательную девушку. Она, конечно, хочет уйти из дому, ей не терпится уйти. Но почему? Мистер Рэмедж предостерегал Анну-Веронику от должности гувернантки, низко оплачиваемой, безнадежно унылой, развивал свои идеи о том, что в мире перед женщиной с инициативой, так же как и перед мужчиной, открываются широкие возможности, и попутно искал ответа на это "почему". Как человек, знающий жизнь, он прежде всего предположил, что причина смятения Анны-Вероники - любовная связь, какой-нибудь тайный, запретный или недопустимый роман. Но от этой мысли он отказался: ведь в таком случае она обратилась бы с вопросами к своему возлюбленному, а не к нему. Неугомонность - вот в чем беда, просто неугомонность: ей надоело в доме отца. Он отлично понимал, что дочь мистера Стэнли должна тяготиться жизнью дома и чувствовать себя скованной. Но единственная ли это причина? В его сознание закрались смутные, неоформившиеся подозрения, что за этим таится нечто более серьезное. Может быть, этой молодой особе не терпится познать жизнь? Может быть, она искательница приключений? Как человек многоопытный, он полагал, что ему не пристало видеть в девичьей сдержанности что-либо иное, кроме маски. Горячий темперамент - вот что обычно кроется за пей, даже если этот темперамент еще не пробудился. Пусть нет реального возлюбленного, он еще не пришел, о нем, быть может, и не подозревают... Мистер Рэмедж почти не погрешил против истины, когда сказал, что его главный интерес в жизни - женщины. Ум его занимали не столько женщины, сколько Женщина вообще. У него был романический склад характера; впервые он влюбился в тринадцать, не потерял этой способности и сейчас, чем весьма гордился. Его больная жена и ее деньги были лишь тонкой ниточкой, сдерживающей его; с этой постоянной связью переплетались всякие иные встречи с женщинами, волнующие, поглощавшие его целиком, интересные и памятные любовные связи. Каждая отличалась от остальных. У каждой было что-то присущее только ей, неповторимая новизна, неповторимая прелесть. Он не понимал мужчин, которые пренебрегают этим первостепеннейшим интересом в жизни, этой восхитительной возможностью изучения характеров, возможностью нравиться, этими трудными, но пленительными вылазками, которые начинаются с простого внимания и приводят к сокровеннейшей пылкой близости. В погоне за такими встречами заключался главный смысл его существования; для этого он жил, для этого работал, для этого держал себя в форме. И пока он беседовал с девушкой о работе и свободе, его несколько выпуклые глаза отмечали, как легко удерживают равновесие на ограде ее стройное тело и ноги, как нежны очертания шеи и подбородка. Ее серьезное красивое лицо, теплый цвет кожи привлекли его внимание еще во время их прежних встреч в Морнингсайд-парке, и вот теперь она неожиданно оказалась рядом, непринужденно и доверчиво разговаривает с ним. Он чувствовал, что она расположена к откровенности, и пускал в ход приобретенную годами ловкость, чтобы использовать ее настроение в своих целях. Ей нравилось и даже немного льстило его внимание и сочувствие, ей хотелось быть откровенной, показать себя в выгодном свете. Он изощрялся, чтобы поразить ее своим умом, она же старалась не обмануть его ожидания. Она изображала себя, пожалуй, сознательно, славной девушкой, которую без всяких оснований стесняют. Она даже намекнула на неразумие своего отца. - Меня удивляет, что так мало девушек мыслят, как вы, и лишь немногие хотят уйти и жить независимо, - сказал Рэмедж и задумчиво добавил: - А вам хотелось бы? Разрешите вам сказать одну вещь, - продолжал он, - если когда-нибудь вам понадобится помощь и я смогу ее оказать, дать совет, рекомендацию, навести справку... Я не принадлежу к тем, кто не верит в способности женщин, но я уверен, что женщины еще неопытны. Женский пол недостаточно подготовлен к практической деятельности. Я воспринял бы это - простите, если кажусь вам навязчивым, - просто как доказательство дружелюбия. Не знаю, что доставило бы мне большее удовольствие, чем быть вам полезным, ибо я уверен, что вам стоит оказать помощь. В вас есть что-то, я сказал бы, в вас чувствуется характер, поэтому невольно хочется пожелать вам удачи и счастья... Он говорил и наблюдал за ней, а она слушала, отвечала и в то же время приглядывалась к нему, думала о нем. Ей нравились его живость и заинтересованность. Его мысли казались удивительно глубокими; ему были известны как раз те стороны жизни, о которых она знала меньше всего. Во всем, о чем бы он ни говорил, проскальзывала та черта, которая и привлекала в нем: мистер Рэмедж понимал, что можно многого добиться самой и незачем ждать, пока тебя к этому принудят обстоятельства. В сравнении с отцом, с мистером Мэннингом и знакомыми ей мужчинами, имевшими прочное положение, у Рэмеджа были возвышенные представления о свободе, инициативе, о готовности идти навстречу приключениям... Больше всего ее восхитила его теория дружбы. Разве не замечательно беседовать с таким человеком, который видит в тебе женщину и не обращается с тобой, как с ребенком! Она склонна была признать, что как раз такого рода общение и нужно девушке; наверное, и ей не встретить более интересного друга, чем этот пожилой мужчина, который уже не позволит себе "всякие глупости". Однако, сделав эту оговорку, Анна-Вероника не подозревала, что она не совсем правильно поняла, как мистер Рэмедж представляет себе дружбу... Они остались весьма довольны друг другом. Беседовали они чуть ли не целый час, потом вместе дошли до пересечения дороги с верхней тропой; здесь после весьма пылких заверений в дружбе и готовности помочь мистер Рэмедж несколько неуклюже взобрался в седло и отъехал шагом, выставляя напоказ свои ноги в крагах, улыбаясь, раскланиваясь и рисуясь. А Анна-Вероника повернула на север и вышла к Майкл-чезилу. В маленькой кондитерской она рассеянно и не спеша проглотила скромный завтрак, как и следовало ожидать от особы ее пола при подобных обстоятельствах. 4. ПЕРЕЛОМ Мы расстались с мисс Стэнли, когда она держала в руках маскарадный костюм Анны-Вероники и рассматривала ее "турецкие" туфли. Мистер Стэнли приехал поездом в пять сорок пять, на пятнадцать минут раньше, чем его ожидали дома; в холле его встретила сестра. Лицо у нее было смущенное. - Как я рада, Питер, что ты здесь! - сказала мисс Стэнли. - Она решила идти. - Идти? - повторил он. - Куда? - На этот бал. - На какой бал? Вопрос был чисто риторический. Он помнил. - Думаю, она сейчас наверху, переодевается. - Тогда вели ей раздеться, черт побери! В Сити весь день прошел в неприятностях, и он уже был зол. Мисс Стэнли несколько секунд обдумывала его предложение. - Едва ли она послушается. - Должна, - отрезал мистер Стэнли и прошел к себе в кабинет. Сестра последовала за ним. - Уйти сейчас она не может. Ей же придется дождаться обеда, - добавил он неуверенно. - Она собирается перекусить с Уиджетами на Авеню и затем поехать вместе с ними. - Это она сказала тебе?. - Сказала. - Когда? - За чаем. - Почему же ты не запретила ей всю эту блажь раз и навсегда? Как она осмелилась сказать тебе об этом? - Ничего вызывающего в ней не было. Она преспокойно сообщила мне за столом, что они так условились. Я еще никогда не видела ее такой уверенной в себе. - И что же ты ей ответила? - Я сказала: "Вероника, дорогая! Как ты можешь даже думать о таких вещах?" - А потом? - Она выпила еще две чашки чая, съела пирога и рассказала мне о своей прогулке. - Если она будет так прогуливаться, то в один из ближайших дней с кем-нибудь да встретится. - Я от нее не слышала, чтобы она кого-то встретила. - И ты ей больше ничего не говорила насчет бала? - Как только я поняла, что она избегает этой темы, я выложила ей все, что думала. Я сказала: "Нечего распространяться по поводу твоей прогулки и делать вид, будто ты меня предупредила о бале, ты ведь мне ничего не говорила о нем. А твой отец запретил тебе идти туда". - И что же? - Она ответила: "Я не хочу причинять неприятностей ни тебе, ни отцу, но считаю, что обязана пойти на этот бал". - Считает, что обязана? - "Очень хорошо, - ответила я, - в таком случае я умываю руки. И пусть непослушание падет на твою собственную голову". - Но это же открытый бунт! - воскликнул мистер Стэнли, стоя на коврике спиной к незажженному газовому камину. - Ты должна была сразу... сразу сказать ей об этом! Разве у девушки нет прежде всего обязанностей перед своим отцом? Повиновение отцу - вот первая заповедь! Разве есть что-нибудь важнее? - Он все больше и больше повышал голос. - Можно подумать, будто я ничего не говорил! Можно подумать, будто я разрешил ей пойти туда! Очевидно, вот чему она учится в этих своих проклятых лондонских колледжах. Очевидно, этот чертов вздор... - Шш, Питер! - воскликнула мисс Стэнли. Он сразу замолчал. В наступившей тишине они услышали, как наверху, на лестничной площадке, открылась и закрылась дверь. Затем донесся звук легких шагов, осторожно спускавшихся по лестнице, и слабый шелест юбок. - Скажи ей, - произнес мистер Стэнли, делая повелительный жест, - чтобы она пришла сюда. Мисс Стэнли появилась в дверях кабинета и стала смотреть на Анну-Веронику, спускающуюся по лестнице. Девушка раскраснелась от волнения, глаза ее блестели, она готовилась к бою; тетка никогда не видела ее такой изящной и красивой. Манто с капюшоном из черного шелка целиком закрывало ее маскарадный костюм, виднелись только зеленовато-серые чулки, "турецкие" туфли и шелковые шаровары, неизбежные для невесты Корсара. Под капюшоном была красная шелковая косынка, которой она повязала свои непокорные волосы, и длинные филигранные серьги из желтой меди, как-то прикрепленные к ушам (если только она их не проколола! Страшно было даже подумать об этом!). - Я ухожу, тетя, - сказала Анна-Вероника. - Отец в кабинете и хочет поговорить с тобой. Анна-Вероника заколебалась, потом остановилась перед открытой дверью кабинета и взглянула на суровое лицо отца. Она заговорила совершенно фальшивым тоном напускного веселья: - Я очень тороплюсь, до свидания, папа. Еду с Уиджетами в Лондон на этот бал. - Послушай меня, Анна-Вероника! - произнес мистер Стэнли. - Ты на этот бал не поедешь! Анна-Вероника ответила уже менее веселым тоном, в нем было больше собственного достоинства: - По-моему, мы этот вопрос с тобой обсудили, отец. - Ты на этот бал не поедешь. Ты в таком виде из дому не выйдешь. Анна-Вероника сделала еще более серьезную попытку обойтись с ним так, как она обошлась бы со всяким мужчиной, подчеркивая свое право на мужское уважение. - Видишь ли, - начала она очень мягко, - я все-таки ухожу. Очень сожалею, если это тебе покажется непослушанием, и все же я пойду. Мне бы хотелось, - она почувствовала, что вступила на скользкий путь, - мне очень бы хотелось, чтобы нам не из-за чего было ссориться. Она сразу умолкла, повернулась и направилась к парадной двери. Он тут же настиг ее. - Очевидно, ты не слышала меня, Ви, - выговорил он, с трудом сдерживая ярость. - Я же сказал тебе, - вдруг заорал он, - ты не поедешь! Сделав невероятное усилие, чтобы сохранить вид принцессы, она переиграла. Высоко подняв голову, не зная, что сказать, Анна-Вероника направилась к двери. Отец преградил ей путь, и несколько секунд они боролись, перехватывая руками запор американского замка. Их лица дышали одинаковым бешенством. - Пусти! - произнесла она, задыхаясь от гнева. - Вероника! - испуганно воскликнула мисс Стэнли. - Питер! Мгновение казалось, что оба они, доведенные до отчаяния, вот-вот сцепятся. В их отношениях никогда не было насилия с тех пор, как однажды, очень давно, он, несмотря на протесты матери, унес ее, визжащую и брыкающуюся, в наказание за какую-то провинность в детскую. Теперь, столкнувшись таким образом, они испытали чувство, близкое к ужасу. Дверь запиралась на задвижку и американский замок с внутренним ключом; на ночь накидывали цепочку и задвигали два засова. Изо всех сил стараясь не толкать друг друга, Анна-Вероника и ее отец затеяли нелепую и отчаянную борьбу: она силилась отпереть дверь, он - удержать дверь на запоре. Девушка ухватилась за ключ, пытаясь повернуть его, мистер Стэнли грубо и больно стиснул ей руку, зажав в ней стержень ключа. Он стал выкручивать ей кисть. Она закричала от боли. Неистовый стыд и отвращение к самой себе охватили ее. В ней проснулось сознание разбитой привязанности, огромного, унизительного несчастья, свалившегося на них. Она вдруг прекратила борьбу, отступила, повернулась и бросилась вверх по лестнице. Послышался не то плач, не то смех. Добравшись до своей комнаты, она захлопнула дверь и заперла ее на ключ, как будто все еще опасаясь насилия и преследования. - Боже мой! Боже мой! - Она расплакалась. Сбросив манто, "невеста Корсара" стала ходить по комнате в мучительном душевном волнении. - Почему он не может спокойно объясниться со мной, - бормотала она, - вместо того, чтобы действовать вот так? А затем наступила минута, когда Анна-Вероника сказала себе: - Нет, я этого не потерплю. Я пойду на бал. Сначала она подошла к двери, затем повернулась к окну, открыла его и выбралась - чего не делала уже целых пять лет, ибо стала взрослой, - на плоскую оцинкованную крышу пристройки, где на втором этаже находилась ванная комната. Однажды она и Родди спустились отсюда по водосточной трубе. Но то, что может позволить себе шестнадцатилетняя девочка в короткой юбке, не к лицу девушке двадцати одного года в маскарадном костюме и манто. И как только ей удалось самой, пока без посторонней помощи, это понять, она вдруг увидела мистера Прэгмара, владельца оптового аптекарского склада, живущего за три дома от них, который прохаживался по своему саду, чтобы нагулять аппетит перед обедом; он вдруг остановился, как зачарованный, и, забыв о своем моционе, внимательно наблюдал за ней. Очень трудно сохранить корректный вид, возвращаясь в комнату через окно; оказавшись благополучно у себя, она со злостью стала потрясать кулаками и бесшумно метаться по комнате, как бы исполняя танец ярости. Потом, сообразив, что мистер Прэгмар, вероятно, знаком с мистером Рэмеджем и может описать ему эту историю, Анна-Вероника почувствовала новый прилив гнева и, вскрикнув "Ой!", повторила некоторые па из своей пляски в новом, более исступленном темпе. В восемь часов вечера мисс Стэнли тихонько постучала в дверь спальни Анны-Вероники. - Я принесла тебе обед, Ви, - сказала она. Анна-Вероника лежала в темнеющей комнате на кровати и пристально глядела в потолок. Она ответила не сразу. Ее ужасно мучил голод. За чаем она почти ничего не ела, в полдень у нее тоже совершенно не было аппетита. Девушка встала и отперла дверь. Тетка не была против смертной казни и войны, индустриальной системы и ночлежек, телесных наказаний преступников и государственной независимости Конго, потому что все это было вне сферы ее интересов; но она была против, она терпеть не могла, она не выносила мысли, что есть люди, которые не едят и не испытывают удовольствия от еды. Это было ее критерием душевного состояния людей, его влияния на хорошее, нормальное пищеварение. Человек, очень дурно настроенный, с трудом проглатывает несколько кусков пищи, а когда человек вообще не может прикоснуться к еде, - это признак глубочайшего отчаяния. Поэтому вечером, во время обеда, когда оба безмолвствовали, ей не давала покоя мысль об Анне-Веронике, которая сидит там у себя наверху голодная. Сразу же после обеда она пошла на кухню и стала собирать поднос с едой; это были не полуостывшие кушанья, оставшиеся от обеда, а специально приготовленный "вкусный" поднос, который мог соблазнить любого. С ним она теперь и вошла в комнату. И Анна-Вероника столкнулась здесь с одной из самых странных черт в человеческих отношениях - с добротой человека, которого считаешь глубоко неправым. Она взяла поднос обеими руками, всхлипнула и расплакалась. К несчастью, тетка поспешила воспользоваться этим, чтобы добиться от племянницы раскаяния. - Моя дорогая, - начала она, ласково положив ей руку на плечо. - Я очень хочу, чтобы ты поняла, насколько это огорчает отца. Анна-Вероника дернулась в сторону, уклоняясь от ее руки, перечница, стоявшая на подносе, опрокинулась, и высыпавшийся из нее струей перец разлетелся в воздухе, тотчас же вызвав у обеих неудержимое желание чихнуть. - Мне кажется, ты не понимаешь, - ответила Анна-Вероника, вся в слезах и нахмурив брови, - как он меня опозорил и унизил... Апчхи! Она резким движением поставила поднос на свой туалетный столик. - Но дорогая! Подумай! Ведь он же тебе отец! Апчхи! Племянница и тетка одно мгновение смотрели друг на друга поверх носовых платков глазами, мокрыми от слез, но полными вражды, причем каждая из них была слишком глубоко взволнована, чтобы оценить весь комизм положения. - Это не причина, - проговорила Анна-Вероника сквозь носовой платок и сразу смолкла. - Надеюсь, - с достоинством произнесла мисс Стэнли и направилась к выходу, приняв воинственную осанку, - что твое умонастроение... - Она снова раскрыла рот, чтобы чихнуть... Сжимая в руке носовой платок, Анна-Вероника стояла в полутьме и смотрела на дверь, захлопнувшуюся за теткой. Душа ее была переполнена сознанием беды. Она впервые, как взрослый и независимый человек, отстаивала свое достоинство и свою свободу, и вот как мир обошелся с ней. Он не подчинился ей, но и не сокрушил ее своей злобой. Он оттолкнул ее недостойным насилием, пошлой комедией и нестерпимой гримасой презрения. - Даю слово, - впервые в жизни произнесла Анна-Вероника, - я своего добьюсь! Добьюсь! 5. БЕГСТВО В ЛОНДОН Анне-Веронике казалось, что в эту ночь она совсем не сомкнула глаз; во всяком случае, она очень многое лихорадочно перечувствовала и передумала. Как же ей поступить? Одна мысль целиком овладела ею: она должна уйти из дому, она должна немедленно отстоять свои права или погибнуть. "Хорошо, - говорила она себе, - следовательно, я должна уйти". Остаться - значит сдать все позиции. Уйти завтра. Ясно, что это надо сделать завтра. Если отложить на день, то можно отложить и на два дня, если она отложит на два, то отложит и на неделю, а когда пройдет неделя, окажется, что придется подчиниться навсегда. "Я уйду, - клялась Анна-Вероника ночному мраку, - или умру". Девушка строила планы, проверяла свои возможности и средства. Пожалуй, средства не совсем соответствовали ее планам. У нее имелись золотые часы, очень хорошие золотые часы, когда-то принадлежавшие матери, жемчужное ожерелье, также довольно ценное, скромные кольца, серебряные браслеты и другие дешевые безделушки, три фунта и тринадцать шиллингов, оставшиеся от денег, которые она получала на одежду и книги, и несколько хороших, годных для продажи книг. Вот и все, с чем Анна-Вероника собиралась начать самостоятельную жизнь. А потом она найдет работу. В эту долгую ночь, полную мучительных размышлений, ей верилось, что она найдет работу; она знала, что не менее энергична, умна и способна, чем большинство знакомых девушек. Только не совсем ясно, как найти работу, но Вероника чувствовала, что найдет ее. Тогда она напишет отцу, расскажет, чего ей удалось добиться, и построит свои отношения с ним на другой основе. Таков был ее план, и в общих чертах он представлялся правдоподобным и возможным. Но на смену этому довольно продолжительному состоянию относительной уверенности в успехе приходили минуты обескураживающих сомнений, когда вселенная, казалось, строила ей зловещие и угрожающие гримасы, вызывая ее на бой и готовя ей унизительное и постыдное поражение. "Я не боюсь, - говорила Анна-Вероника, обращаясь к ночному мраку, - я доведу борьбу до конца!" Она попыталась подробно разработать план действий. Единственные трудности, которые она ясно видела, были трудности, связанные с уходом из Морнингсайд-парка, а не те, которые ожидали ее на том конце путешествия. Те были настолько далеки от ее опыта, что ей удалось почти совсем устранить их из своего поля зрения, успокаивая себя тем, что "все уладится". Однако Анна-Вероника понимала, что далеко не все уладится, и временами предчувствие этих трудностей преследовало ее, как страшное наваждение, словно они подстерегали ее за углом. Она старалась представить себе, что "нашла" место, и видела себя пишущей за конторкой или возвратившейся домой с работы, свободной и независимой, в приятно обставленную квартиру. Тогда она некоторое время мысленно меблировала эту воображаемую квартиру. Но, несмотря на мебель, все оставалось крайне туманным и неопределенным, так же, как и возможное счастье или несчастье. Возможное несчастье! "Нет, я уйду, - в сотый раз повторяла Анна-Вероника. - Уйду. Все равно, что бы ни случилось". Она задремала и проснулась с ощущением, будто совсем не спала. Пора было вставать. Вероника села на край кровати, окинула взглядом свою комнату, ряды книг в темных переплетах и череп свиньи. "Я должна их взять с собой, - сказала она, стараясь преодолеть свою неуверенность. - Как же мне вынести вещи из дому?.." Вид тетки, сидящей за кофейным прибором, чуть сдержанной, но, пожалуй, миролюбивой, наполнил ее ужасом перед тем, что она намеревалась совершить. Может быть, она больше не вернется в эту столовую. Никогда! Может быть, в будущем, очень скоро, она пожалеет об этой комнате, где они обычно завтракали. Анна-Вероника положила себе на тарелку остатки слегка застывшего бекона и снова стала думать о том, как ей вынести вещи из дому. Она решила обратиться за помощью к Тедди Уиджету, а если его не будет, то к одной из его сестер. Когда Анна-Вероника пришла к Уиджетам, молодое поколение лениво предавалось воспоминаниям; все, как они сами определили, "несколько раскисли". Молодежь необычайно оживилась, узнав, что Анна-Вероника потому не выполнила своего обещания, что, как она выразилась, "ее заперли". - Боже мой! - возмущенно воскликнул Тедди. - Что же ты намерена делать? - спросила Хетти. - А что можно сделать? - спросила Анна-Вероника. - Вы бы стали это терпеть? Я собираюсь удрать. - Удрать? - воскликнула Хетти. - Уехать в Лондон, - пояснила Анна-Вероника. Она ожидала сочувствия и восхищения, но вместо этого все семейство Уиджетов, за исключением Тедди, пришло в ужас. - Но как ты можешь решиться на это? - спросила Констэнс. - У кого ты остановишься? - Буду жить самостоятельно. Сниму комнату! - Ну и ну! - воскликнула Констэнс. - А кто будет платить за комнату? - У меня есть деньги, - ответила Анна-Вероника. - Предпочитаю все что угодно, только не эту жизнь здесь, в которой задыхаешься. - Заметив, что Хетти и Констэнс готовятся возразить ей, она тут же решительно обратилась к ним за помощью: - У меня ничего нет, кроме маленького саквояжа, и мне не во что уложить вещи. Можете вы одолжить мне что-нибудь? - Вот настоящий сорванец! - воскликнула Констэнс, видимо, уже отказавшаяся от намерения удержать ее и воодушевленная желанием помочь. Они сделали все, что могли, решив одолжить ей портплед и большой бесформенный мешок, который они называли коллективным сундуком. А Тедди выразил готовность ради нее отправиться на край света и тащить ее багаж всю дорогу. Хетти, глядя в окно - она всегда после завтрака курила у окна в назидание менее передовой части общества Морнингсайд-парка - и стараясь не высказывать своих возражений, увидела в эту минуту мисс Стэнли, которая отправилась за покупками. - Если ты действительно решила уходить, - сказала Хетти, - теперь самое удобное время. И Анна-Вероника сейчас же вернулась домой укладывать вещи; она несла портплед в руке, стараясь не допускать неприличной поспешности и идти быстрым и ровным шагом, сохраняя достойный вид обиженной особы, которая действует так, как нужно. Тедди пошел в обход, позади садов, и перебросил мешок через забор. Все эти было волнующим и занятным. Тетка возвратилась домой раньше, чем вещи были уложены, и Анна-Вероника сошла ко второму завтраку, с тревогой вспоминая о вещевом мешке и портпледе, едва прикрытых пологом кровати на случай, если бы кто-нибудь вошел. После завтрака, веселая и раскрасневшаяся, она отправилась к Уиджетам, чтобы окончательно с ними договориться, а потом, как только тетка удалилась к себе и прилегла, как обычно, на часок для пищеварения, девушка, рискуя тем, что слуги доложат о ее действиях, отнесла вещевой мешок и портплед к садовой калитке, откуда Тедди в порыве восторженной услужливости отправился с ними на станцию. Затем она снова поднялась к себе, тщательно оделась для поездки в город, выбрала шляпу самого делового фасона и с волнением, которое ей трудно было сдержать, тоже зашагала на станцию, к лондонскому поезду, отходившему в 3:17. Тедди проводил ее в купе второго класса, согласно ее сезонному билету, и заявил, что она "просто великолепна". - Если вам что-нибудь понадобится, - сказал он, - или у вас будут трудности, телеграфируйте мне. Я прикачу с другого конца света. Для вас, Ви, я на все готов! О вас даже думать страшно! - Вы ужасный молодчина, Тедди! - Кто не станет им ради вас? Поезд двинулся. - Вы великолепны! - еще раз повторил Тедди. Его волосы буйно развевались по ветру. - Желаю удачи! Желаю удачи! Она махала ему из окна, пока он не исчез из виду. Оставшись одна, Анна-Вероника спросила себя, что ей теперь делать, и старалась не думать о том, что она отрезана от дома и лишена крова в этом мире, которому решила бросить вызов. Она чувствовала себя маленькой девочкой, а свое предприятие - более сомнительным, чем оно представлялось ей раньше. "Так как же, - спросила она себя, ощущая некоторое замирание сердца и силясь подавить страх, - снять меблированную комнату, потому что это дешевле... или, может быть, лучше сегодня вечером остановиться в гостинице и сначала осмотреться?.." "Все уладится", - успокаивала она себя. Но сердце ее продолжало сжиматься. В какую гостиницу обратиться? Если она прикажет кэбмену ехать в гостиницу, в любую гостиницу, что он сделает или скажет? Он может отвезти ее в какое-нибудь очень дорогое место, а совсем не в то скромное пристанище, которое ей нужно. Наконец Вероника решила, что даже гостиницу надо поискать, а пока "зарегистрировать" багаж на вокзале Ватерлоо. Распорядившись, чтобы носильщик отнес ее вещи в билетную кассу, она после некоторого замешательства поняла, что ей следовало отдать их в камеру хранения. Вскоре все устроилось, и молодая девушка вышла на улицы Лондона в странно приподнятом настроении: в нем были и испуг и вызов, но преобладало чувство огромного, еще никогда не испытанного облегчения. Она глубоко вдохнула воздух - воздух Лондона. Сама не зная почему, скорее всего просто побоявшись даже войти, Анна-Вероника миновала первые гостиницы, которые попались ей, и размеренным шагом прошла мост Ватерлоо. День близился к закату, пешеходов было не очень много, и не один из ехавших в омнибусах и шагавших по тротуарам с удовольствием задерживал свой взгляд на свежей и нарядной молодой девушке, которая шла, высоко подняв голову, причем лицо ее выражало и спокойное самообладание и решимость. Она была одета так, как одеваются, выходя на улицу, английские девушки, - без излишнего кокетства или строгости; ее блузка с небольшим вырезом приоткрывала красивую шею, серьезные глаза блестели, а темные волосы небрежно и изящно лежали волнистыми прядями над ее ушами... Вначале этот погожий день показался ей лучшим из всех; быть может, трепет волнения обострил и довел до высшей точки силу ее восприятия. Река, высокие здания на северном берегу, Вестминстер, собор св.Павла были великолепны, изумительны, освещенные нежными лучами лондонского солнца, нежнейшего, тончайших оттенков, всепроникающего и наименее яркого солнца на всей земле. Даже тележки, фургоны, кабы, которые текли непрерывным потоком с Веллингтон-стрит на мост, казались ей превосходными и нужными. Длинный караван барж сонно покачивался на поверхности реки; баржи как бы застыли или дремали в кильватере суетливых буксиров, а над ними кружили прожорливые лондонские чайки. Анна-Вероника никогда не бывала здесь в эти часы, при таком освещении, и ей казалось, будто она все это видит впервые. И этот прекрасный, полный гармонии город, этот новый Лондон теперь принадлежал ей, чтобы ходить, куда ей вздумается, бороться с ним, побеждать и жить в нем. "Я рада, - сказала она себе, - что я здесь". В узкой боковой улице, выходящей на набережную, она приметила гостиницу, которая показалась ей и не роскошной и не жалкой; преодолев нерешительность. Вероника возвратилась через мост Ханджерфорд на вокзал Ватерлоо и, наняв кэб, отправилась со своим небольшим багажом в избранное ею убежище. После минутного замешательства ей обещали предоставить комнату. Молодая женщина в бюро сказала, что она сейчас узнает. Пока Анна-Вероника делала вид, что читает висевший над конторкой призыв к кружечному сбору в пользу больницы, у нее появилось неприятное ощущение, будто за ней наблюдает сзади маленький человечек в сюртуке, с бакенбардами, который вышел из внутренней конторы в вестибюль и стоял среди нескольких, столь же наблю