разом не сообщали. Никогда не выделяли из числа других случайных стычек. Нет. Леди следили за его задумчивым лицом. Он рассеянно наполнил свой стакан красным вином из графина. - Но они действительно заставили повернуть обратно целую германскую армию? - Я, видите ли, плохой рассказчик. Нет. Этого нельзя сказать. Они только задержали ее, - он быстро подсчитал в уме, - на тридцать восемь драгоценных часов. Видите ли, им необычайно повезло, что они выбрали это место для засады. Вначале они даже не подозревали, но под их ногами на этом месте оказались глубокие пещеры, где были спрятаны боеприпасы. Оказалось, что там был искусно замаскированный склад военного снаряжения. Целый треугольник. Они в любой момент могли взлететь на воздух. Но этого не случилось. Судьба покровительствовала им. В конце концов, может быть, действительно существует бог воины. И вот снаряд за снарядом разрывался в рядах приближающейся армии, и таким образом великое наступление на Амьен было задержано. Воздушная разведка была сбита с толку, посылала самолет за самолетом, но тут же шныряли и английские патрульные самолеты. И не было никакой возможности точно установить ситуацию. Неприятельскому командованию казалось, что они натолкнулись на передовые укрепления заново подготовленной линии обороны. Естественно. И они потеряли несколько драгоценных часов в нерешительности. А под прикрытием этой маленькой кучки головорезов, этого, так сказать, отбившегося легиона, подошли официальные резервы. Новые батальоны были переброшены из Амьена. Вы представляете себе? Он задумался, взвешивая кое-какие возможности. - У них работали беспрерывно шесть пушек, - объяснял он, - а три охлаждались. У них было неограниченное количество боевых припасов благодаря этим складам. И они стреляли, голые, почерневшие, чуть не плача от напряжения. Мне рассказывали потом: немцы думали, что против них выставлено по крайней мере сорок орудий. А те, кто не находился при орудиях, укрепляли для защиты железнодорожную насыпь, сараи и прочее, устраивали проволочные заграждения, подтаскивали снаряды и ракеты на ночь. Никто не отдыхал. Никто не ел. Самое страшное - это было пережить ночь... после того как стемнело. - И что же тогда? - прошептала Фелисия. - Тогда действительно подошли немцы. Возможно, они поняли истинное положение вещей. Но слишком поздно. Один за другим ударные отряды немцев подступали к маленькому треугольнику. Он был окружен со всех сторон разъяренным приливом немецких войск, этот маленький островок отчаяния. Сражались в темноте. Бог знает, не убивали ли тут же и своих. Это был окопный бой в полном смысле слова. Взрывы снарядов - и сразу рукопашная схватка. Люди выскакивали из темноты и убивали или падали убитые. Это была уже не современная война, а поистине Гомерова битва. С самых сумерек до двух часов утра стычка следовала за стычкой. Иногда казалось, что кругом уже не осталось никого, кроме немцев. Бились один на один. Кто-то кого-то убивал. Потом вдруг доносился английский возглас. В темноте, вы знаете, люди дерутся молча. Иногда наступало нечто вроде передышки. Я помню, в одну из этих передышек раздалось вдруг чье-то неподражаемое кокнейское восклицание: "Что, ребята, сробели?" Это, знаете, их любимое словцо. И в ответ ему сдавленное, задыхающееся: "Н-не-т!" Замечательно, а? Леди обменялись восхищенными взглядами. - Вы были там! - воскликнула Фелисия. - О, я-то! Ну да. Разумеется, я был там, среди других безыменных людей. Поэтому-то мне все это и известно, вы понимаете. Ничего особенного я собой не представлял. Одна из щепок в этом прибитом течением сплаве. Никакой заслуги с моей стороны. Я помню, как по этим голосам я старался угадать, много ли нас осталось. Я словно сейчас их слышу. Они едва откликались, и даже этот жалкий, задыхающийся голос, который, казалось, вот-вот прервется. Какое мужество? "Не-ет!" И с этим кокнейским выговором! В темноте! А потом, примерно между двумя и тремя часами, наступило затишье, и чувствовалось, что у неприятеля идут какие-то приготовления. В холодной предрассветной мгле, часов так около трех утра, я так хорошо помню это. Мы все собрались вместе, приготовившись встретить последнюю атаку. У меня была фляжка с бренди. Она пошла у нас вкруговую. Некоторые прощались друг с другом. И... эта атака так и не началась. Он со вздохом отдал свою тарелку Хлое. - Да. Даже теперь я иногда просыпаюсь ночью с этим томительным чувством ожидания. В конце концов я собрал кое-кого из наших ребят. "Вы сделали, - сказал я, - все, что может сделать человек. Или англичане вернутся, или игра кончена. Боши сейчас устанавливают окопные мортиры или подвозят орудия. Они нас раздавят, как мух. Забирайте всех раненых, сколько можно, попробуйте пройти через коммуникационные линии", - там, понимаете, было нечто вроде коммуникационных линий, не помню, куда они вели. Да "и предоставьте мне взорвать склады, предоставьте это мне". Он замолчал, пристально глядя на жареного цыпленка, который ожидал его с левой стороны. Но мысли его были далеко. Бедная Хлоя недоумевала, долго ли ей придется держать перед ним блюдо. Она попыталась было спросить взглядом у своих хозяек, что ей теперь делать, но увидала, что обе они, затаив дыхание, жадно смотрят ему в рот, боясь проронить хотя бы слово. - Вы не поверите, - сказал он, и глаза его увлажнились мужественными слезами, - ни один из них не покинул меня. Ни один. Ах! Никогда еще лицо мисс Уоткинс не сморщивалось столь выразительно бесчисленными морщинками сочувствия, оно словно так и тянулось к нему из облегавшего ее шею воротничка; а очки Фелисии затуманились. - Это своего рода братство, - прерывающимся от слез голосом вымолвил он. - Возникшее между совершенно чужими людьми. Безыменными. Отбившимися от лесного сплава щепками. За единую ночь битвы. Он с торжественной сосредоточенностью выбрал крылышко. В маленькой столовой воцарилась глубокая тишина, прерываемая только стуком тарелок, когда Хлоя ставила птицу и подавала салат. - Хлебного соуса? - вздохнула Фелисия. - На рассвете... - продолжал капитан, выливая себе в тарелку почти весь соус, - я... я не мог бы вам рассказать, на что было похоже это место. Убитые - наши и немцы. Видеть это - приятного мало, мало приятного. Бойня. (Вы, может быть, никогда не видали бойни? Ну, все равно.) Но ужас войны! Ее красота! Страшная красота! Рассвет... И вот тут... неизвестно откуда появляется щеголеватый и вычищенный молоденький офицерик. И говорит следующее - клянусь вам, что он сказал буквально эти слова: "Что вы здесь делаете, дезертиры? Вы - дезертиры". - Идиот! - воскликнула Фелисия в глубоком волнении. - Глупый молокосос! - "Некоторые из нас ждут носилок, - сказал я, - а некоторые могилы. И вам придется еще похоронить немалое количество немцев. Мы, видите ли, задержали их здесь, пока вы принимали ванну..." Да, вот как оно было. Но вы видите, дорогие леди, как это бывает, что некоторые прекрасные эпизоды не появляются в официальных донесениях. Действительность - это одно, а история - другое. Но вы извините меня, что я так разболтался. Увлекся, знаете. Обычно я избегаю говорить об этом... Он с драматической неожиданностью переменил разговор. - Давайте поговорим о Девоншире и о сидре, - сказал он. - О благодетельных путях природы и о милых знакомых вещах. - Я так хорошо понимаю эти чувства, - промолвила мисс Уоткинс. - (Хлоя, вы забыли салат?) И все-таки для нас, домоседов, в этом есть какое-то пугающее очарование... - Я надеюсь, что мы никогда больше не увидим войны в Европе, - сказала Фелисия. - И никакой другой войны, - с чувством поддержал капитан. Он опять сделал попытку переменить разговор. - Эти вечнозеленые дубы вдоль вашей ограды очень красивы, - заметил он. - Меня всегда интересовало, что вечнозеленый дуб - исконный уроженец Англии или нет? Они, конечно, привились здесь на юге, но росли ли они здесь, например, во времена римлян? Мисс Уоткинс предположила, что они привезены из Испании. Она припомнила, правда, не очень точно, слышанную когда-то давно лекцию по акклиматизации яблонь, фиг и винограда. - Подумайте только, как австралийский эвкалипт уже на нашей памяти изменил итальянский пейзаж, - сказала она. - А едва только римская культура начала распространяться по Средиземноморскому побережью, всюду стали сажать оливы, и они вытеснили дуб. Эти замечания постепенно перешли в более глубокие рассуждения о том, как меняется лицо земли. А это, в свою очередь, снова вернуло их к явным переменам к худшему, назревающим в нынешнее время, и опять к последствиям Великой войны и ко всем угрозам и опасностям, которые преследуют нас даже в сердце Девоншира, в этой поистине девственной, нетронутой глуши. К этому времени капитан добрался до нарезанного тончайшими ломтиками сыра и портвейна тети Белинды. Хлоя, которая теперь уже вполне оправилась от своего недавнего потрясения, проворно и ловко сняла скатерть, открыв красивую полированную поверхность красного дерева. Прекрасный дорогой стол. Графин с портвейном на подвижном лакированном поставце - превосходно. После первого же глотка тетушкиного портвейна капитан проникся глубокой уверенностью, что он еще долго будет сидеть за этим столом и говорить с неослабевающим жаром. Вряд ли эти леди угостят его сигарой, но во всем остальном они принимают его великолепно. И в конце концов хороший портвейн и сигары - это вещи несовместимые. С курением можно подождать. Он завел очень интересную беседу. Он сделал попытку развить несколько мыслей, которые уже много раз выручали его в Париже. - Наша умственная жизнь, - сказал он, - сейчас как-то очень оскудела. Мы все живем только сегодняшним днем. Немногие из нас оглядываются назад и пытаются более или менее охватить целиком всю эту борьбу, эти конфликты. Но, по существу, если взять в целом и разобраться в этом поглубже, проблема разрешается очень просто. Если позволите, я разовью свою мысль? Леди ответили горячими изъявлениями согласия. - Так вот, начнем с христианской эры, с того, как мир переходил в христианство, и далее. Вас не очень пугает, что я собираюсь оседлать своего конька? Это, знаете ли, мой исторический конек. Так вот, что такое действительность? - Мы никогда не пробовали исследовать христианство, - сказала мисс Уоткинс. - Не делали попыток разобраться в этом. - Можно проследить и дальше, - сказал он и прибавил торжественно: - Я, видите ли, наблюдал историю. Они сидели завороженные. - Христианство, - пояснил он, - это уже последний, самый совершенный уклад жизни, некая система ценностей, которая веками боролась за то, чтобы утвердить себя. Что представляют собой эти ценности? Семья, а рядом с семьей - ее защита и оплот - община, народ я, как бы воплощение этого, как некий символ, к коему устремляются сердца людей. Монарх, "помазанник божий", для меня по крайней мере, - прибавил он, - и Церковь. Вера. Это первоосновы. Идея объединения всех этих ценностей стремилась воплотиться в христианстве, отчасти ей это удалось, и она и поныне объединяет собою человечество. Этой системе ценностей, которую мы зовем христианством, - продолжал он, - мы обязаны всеми добропорядочными качествами жизни - преданностью, честностью, взаимопониманием, постоянством - всем, что подразумевается под словом "цивилизация". Он оттенял свои слова интонацией и жестом и в особенности какой-то проникновенной торжественностью в голосе и, так сказать, всеобъемлющим помаванием руки. - Но во все времена, через всю историю мы наблюдаем сложное, многообразное противодействие этим ценностям. Я не буду подробно анализировать это, - сказал он. - Я беру это в очень, очень широком аспекте. Но лишь тогда, когда эти широкие аспекты будут усвоены, когда вы ясно увидите, с одной стороны, эти высокие человеческие ценности, а с другой - враждебное противодействие, антагонизм, - только тогда можно попытаться представить себе, что такое история Египта, Рима, средних веков, и понять закономерность и значение всего, что происходит в наши дни. Стремление сохранить эти высокие ценности, тайные происки и попытки сокрушить и уничтожить эти высокие ценности - вот вам свет и тьма персидской культуры! Глубокие теологи эти персы! Мы до сих пор еще не воздали им должного за тот неоценимый вклад, который они внесли в духовную сокровищницу" мира! И вот вам ключ к тысячам зловещих, враждебных течений, к значению борьбы с еретиками и неверными, к существованию тайных обществ, черной мессы, розенкрейцеров, тамплиеров, масонов (Ах, только представить себе все это! - подхватила Фелисия, замирая в проникновенном экстазе), к великим эпидемиям неверия, расколов, ересей, восстаний и так далее, вплоть до социализма, большевизма, анархизма, безверия и всей интеллектуальной борьбы нашего времени. Под каким бы видом ни пряталось это черное дело, оно всегда оставалось одним и тем же. Это так называемые Наследники, - начал было он, но тут же, спохватившись, что обе леди, наверно, никогда не слыхали об этом наваждении, ибо это было его личное наваждение, оставил в покое Наследников. - Всегда, во все времена, - заключил он, - длился этот поход против вечных человеческих ценностей. Непрерывно. Но обнаружить это было не так просто, как если бы это было нанесено черным по белому. Мысль человеческая развивается так сложно и такими извилистыми путями... Он впился взглядом в Фелисию и задал ряд риторических вопросов. Вот хотя бы, к примеру, какую роль во всем этом играли иезуиты? А какова была роль энциклопедистов? Что скрывалось за Великой войной? Совершенно очевидно, что значимость ее со стороны или, так сказать, видимость, это вздор, просто маскировка. Внезапное крушение христианской монархии в России - это еще более фантастически нереальный факт, если опять-таки судить только по видимости. Что такое, я спрашиваю вас, Распутин? О да, мы знаем, кто он, но что он такое? И что представляют собой эти глубокие, сложные тайны, которые скрываются за всеми этими финансовыми и экономическими беспорядками современного мира? Он остановился. Фелисия не знала, что сказать, но мисс Уоткинс в экстазе духовного просветления быстро закивала головой. Она сидела, крепко стиснув руки. - Нет, в самом деле, что? - повторила она. - Нет, в самом деле? Хлоя на время отвлекла их от этой проблемы. - Прикажете подать сюда кофе и старый бренди, мисс? - спросила она. Ей явно хотелось убрать со стола. Капитан насторожился при словах "старый бренди", и маленькая компания снова перешла в гостиную, где топился камин и стояли уютные кресла и удобный столик. Здесь доклад о человеческих распрях возобновился в более интимном тоне. Сигар не было, но были очень хорошие египетские папиросы, и обе леди чопорно закурили. - Мне случайно стало известно... - произнес он из глубины самого глубокого кресла и уставился на красные угли и шипящие, пляшущие языки пламени. - Мне по роду моей службы пришлось... - медленно выговорил он, следуя за своим воображением, и снова погрузился в задумчивость. Они сидели и ждали. Уже сколько лет не приходилось им так интересно проводить вечер. Он размышлял вслух: - Откроется ли когда-нибудь истина? Сможет ли человечество выдержать ее? Убийство в Сараеве. Возвращение Ленина в Россию через Германию. Вот такие события... Я иногда задумываюсь над этим. - Тайны, - глубокомысленно промолвила Фелисия и тоже поглядела на огонь с точно таким же выражением, как и он. Но после этого он заставил их некоторое время помучиться. Было совершенно очевидно, что этот человек обладал не только удивительными сведениями, но и большой сдержанностью. - Это действительно самый настоящий старый бренди, - сказал он. - Должно быть, сорок восьмого года. Фелисия обратила к мисс Уоткинс вопрошающий взгляд. - Он, конечно, нам говорил? - начала она с сомнением, намекая на рыжеватого молодого мистера Хиггс и Бриссон. Мисс Уоткинс проявила больше уверенности. - Так и есть, сорок восьмого, - сказала она. - Удивительно, как вы могли это узнать? - Как бы я мог не узнать, дорогая леди. Выдержано до совершенства. Они пытались задавать ему разные вопросы, чтобы заставить его вернуться к прерванному рассказу. Но он не поддавался. - Как мирно вы живете здесь! - заметил он. - Как спокойно! Это был момент, когда обе леди почувствовали несравненное удовлетворение. Да, они действительно прочно и уютно устроились здесь, окружив себя незыблемыми ценностями человеческой жизни. Все высокие достижения цивилизации отгораживают их от ужасов озверелого мира. А все-таки какой сладостной дрожью пронизывала их мысль о подкрадывающихся извне темных силах, обо всех этих махинациях, большевизме, насилиях, убийствах; о неистовых бунтовщиках, неведомых страшных угрозах, нависающих где-то в отдаленье; и хоть им здесь можно и не опасаться, но ведь все-таки они существуют, эти чудовищные силы. - Спокойно, да, - сказала мисс Уоткинс. - Но ценою каких незримых усилий! Мы просто не задумываемся над этим. - Да, это правильно - незримые усилия, - согласился капитан, и ясно чувствовалось, что он вот-вот перейдет к новым откровениям. Казалось, он мысленно перебирал ряд примеров. - Фанатики! - бормотал он. - Загадка фанатизма. Типы! Исступленные мечтатели! Упрямые радикалы. Претензии на научное всеведение. А некоторые просто злоумышленники. Анархисты! Открытые враги общества! Разрушить! Разрушить! "Наша порода", - говорят они. Огромная антирелигиозная организация, тайная, мрачная, незримая, связывает их. Есть души - страшно подумать об этом! - которые действительно по природе своей враждебны всему человеческому. Великий заговор. Против христианства. Против человечества. Среди пылающих в камине углей на одно мгновение смутно выступило кроткое лицо молодого человека, с которым он ехал в поезде, или по крайней мере половина его лица. Рыжеватый язык пламени превратился в Тедди Брокстеда, порывавшегося сказать что-то. Ну нет, ему ничего не удастся сказать. - Они пустили корни по всему свету, - произнес капитан. - Подкапываются. Сеют сомнения и разъедают. Они совращают молодежь. И они ждут своего времени. Евреи финансисты. Крейгер и Толл. Торговля наркотиками. Гнуснейшие сделки. Все это одна грандиозная система. Один громадный заговор. Разрушить существующий строй. Но, слава богу, у нас есть еще люди! Неста Уэбстер, великий наблюдатель, высмеял их в свое время. А теперь Т.С.Элиот. Вам следует почитать Т.С.Элиота. Один из величайших умов нашего века. Огромное влияние. Осторожный, Придирчивый - и все же вождь. Молодежь обожает его. Он принял заветы Несты. Сделал их приемлемыми. Облагородил их. Он прямо и просто предлагает выбор человечеству. Некоторое время он распространялся о заслугах Т.С.Элиота. - Англиканский монархист, - задумчиво заключил он. - Никогда еще ни один человек не употреблял таких благородных усилий, чтобы смыть с себя пятно своего рождения. - Вы хотите сказать, он рожден вне... - спросила мисс Уоткинс, запинаясь, но в то же время дрожа от любопытства. - О нет, совсем другое. Он родился в Америке. Его дед был столпом бостонского либерализма. Эта увядшая мечта прогресса! Как великолепно он опровергает ее! Вслед за этим он заговорил о королевском величии, о королях. - Современный мир, - сказал он, - погрязший в обыденщине, соперничестве, шумихе и неизменном потворстве своим страстям, забыл о королевской власти. Но королевская власть существует, и она возглавляет борьбу против этих темных, недремлющих сил. Короли, монархи - это самые непостижимые из людей. Их появление носит характер церемониала. Неизменно. Это их внешний долг. Но говорят ли они когда-нибудь? Открывают ли себя? Они словно маски, за которыми скрыты их непроницаемые, глубокие души. Душа короля, подумать только! Нечто священное! Eikon Basilike [царственный образ (греч.)]. Не всякому дано ее узреть. В редких случаях она на мгновение открывается миру. Русский царь Александр Первый, Александр Священного союза, вот он, например, позволил миру заглянуть в глубины монаршей души. - Венский конгресс. Я видела фильм в Векстере, - начала было Фелисия, но тотчас же прервала свое выступление и с жадным вниманием стала слушать то, что говорил капитан. - Кайзер, - сказал он и откашлялся. - Кайзер, - повторил он, - был неповинен в войне... не больше, чем любой человек в Европе. - Но так ли это? - воскликнула Фелисия. - Вы знаете, это совсем не то, что мы слышали, - сказала мисс Уоткинс. - Совсем не ортодоксальный взгляд. - Нет человека на свете более непонятого, чем он. Загадочная натура. Мистик. Глубокий мистик. Посредник между богом и людьми. Человек, который постиг бога, - это с одной стороны, и вместе с тем глубоко постиг человечество. - Но война? - Не он затеял ее. Его вынудили силой. Мне это известно. Известно совершенно точно. - Но кто же тогда начал войну? - Следовало бы спросить не "кто", а "что", - ответствовал капитан, и он снова нарисовал им величественную фигуру монарха, пребывающего в изгнании в Доорне. - Разрешите мне объяснить вам, каково было положение кайзера, вот так, как он мог бы объяснить это сам, что он и сделал однажды. В течение целого бурного столетия великие традиции Священного союза держались крепко, и мир, управляемый дружной семьей монархов, прожил чудесные сто лет. Нам теперь так или иначе приходится признать это. Несмотря на сорок восьмой год, несмотря на непрекращающиеся подкопы черного радикализма и здесь, и там, и повсюду, несмотря на то, что Америка как будто отошла от объединившегося христианского мира, счастливая человеческая жизнь текла широким потоком. Война Северных и Южных штатов окончилась благополучно главным образом благодаря мудрому вмешательству королевы Виктории. - Так ли это? - воскликнула Фелисия. - Она относилась к Линкольну с величайшим расположением, - пояснил капитан. - Так же, как и он к ней. И все это совершилось очень спокойно. Он вернулся к своему повествованию. - И вдруг, казалось бы, безо всякого предупреждения, всякая нечисть, тайные силы, Распутин и все, что скрывалось за ним в России, франкмасоны во Франции и пушечные фабриканты - все поднялось сразу. Произошло это убийство - оно было подготовлено заранее, - и плотина прорвалась. На этом бегло обрисованном фоне появился кайзер. - Он объяснял это так. И, должен сознаться, я, со своей стороны, нахожу, что у него были все основания рассуждать так. "Вот моя империя, - говорил он, - краеугольный камень европейской системы. Она вооружена, но она принуждена была вооружаться. Ваши торговцы оружием вынуждали ее вооружаться так же, как и всех нас. Но предоставили ли вы моей империи подобающее место в семье народов? Нет, вы окружили ее и всячески старались задушить ее экономическое развитие. А теперь вы собираетесь раздавить Австрию, ее естественную опору. Как же вы думаете? Могу ли я остаться безучастным? Мог ли я остаться безучастным? Не забывайте, ведь это мой народ". Я не говорю, что он прав, но так он смотрел на это. "Война обрушилась на меня, - сказал он. - Меня захватили врасплох. Я вынужден был обнажить меч, облачиться в броню и нанести удар. Но под этой броней я всегда оставался паладином мира. Всегда, вплоть до конца тысяча девятьсот четырнадцатого года, я всеми силами стремился к миру, стремился спасти старую систему и мир". - Но разве об этом когда-нибудь писали в газетах? - спросила мисс Уоткинс. - Или это совсем недавнее интервью? - Нет, об этом никогда не писали в газетах. Но вот так именно объяснял он сам. - Как это не похоже на то, каким его изображали! - Я знаю это из самых достоверных источников, - сказал капитан. - У вас, вероятно, были знакомые в этих кругах. - Это его собственные слова. Мне это совершенно точно известно. - Но когда же он говорил это? Недавно? Может быть, он одумался уже после всего, что случилось? - Он говорил это еще до окончания войны. - Но где же? - Мисс Уоткинс настаивала не потому, что она не верила, а просто в неудержимом порыве любознательности. Наступила пауза. Капитан огляделся по сторонам, чтобы убедиться, что Хлои нет в комнате и дверь закрыта. Потом вздохнул. - Это, вообще говоря, мало кому известно, - начал он. - Разумеется, все, что я говорю, дорогие леди, останется между нами... - О, конечно! - в один голос откликнулись леди. - Это одно из событий, о которых умалчивает история. В течение сорока восьми часов кайзер был пленником в наших руках! Он уставился на их изумленные, застывшие в благоговении лица. - Мне это хорошо известно, - сказал он. - И это скрывалось? - Да, скрывалось. И по очень важным причинам. Это случилось восьмого - девятого ноября тысяча девятьсот восемнадцатого года. - И ни звука? Ни намека? - Ни звука. И вот так-то случилось, mesdames, что он удостоил меня беседой. Потому что он был под моей охраной. Он все время ходил взад и вперед, держась очень прямо. Бледный, усталый, побежденный и все же, осмелюсь сказать, величественно благородный. Он, по-видимому, был рад, что может наконец кому-то высказать все, что у него на душе. И поговорить по-английски. Он всегда любил говорить по-английски. Капитан погрузился в глубокую задумчивость, потом, очнувшись, налил себе еще рюмку бренди. - Но как же это случилось? - Вы понимаете, это было время разгрома германской армии. Они отступали. Три армии, английская, французская и американская, продвигались вперед. Неравномерно. Одни части шли быстро. Другие наталкивались на сопротивление. Случилось так, что моя дивизия, дивизия, к которой я был прикомандирован, шла чуть ли не по пятам немцев. Мы бросили вперед на разведку несколько маленьких отрядов. Что они делали, зависело от настроения их командиров. Странные тогда творились дела. Мы иногда оказывались почти бок о бок с немцами, нам, так сказать, было по пути. Мы не стремились захватывать пленных. Поскольку они были безоружны, вы понимаете, мы считали, что чем скорее они уберутся в Германию, тем лучше. Меньше возни будет с их отправкой на родину. В некоторых местах между англичанами и немцами происходило нечто вроде соревнования - чтобы первыми войти в город и предупредить мародерство. Удивительное это было время - этот завершающий разгром. В одном месте - приблизительно в полумиле от главной дороги - маленький замок. Во дворе страшное смятение. Стоят автомобили. Нет бензина. Мы, конечно, догадались, что тут какая-нибудь важная персона. Подходит ко мне мой помощник с биноклем в руках: "Тут, знаете ли, какая-то важная шишка, начальство, штаб и все такое. Не захватить ли нам..." В Какие-нибудь двадцать минут мы окружили замок. Я думаю, что они даже и не подозревали о нашем присутствии, пока мы не очутились с ними лицом к лицу. Они так суетились около своих машин! Рассчитывали достать бензин. Я думаю, они даже не предполагали, что англичане могут быть ближе, ну, скажем, чем в двенадцати милях. И вот возвращается мой помощник с каким-то перепуганным и в то же время как будто торжествующим видом. "Господи помилуй, - говорит он, - мы захватили кайзера!" Да, вот как это произошло. - И вы его отпустили! - воскликнула Фелисия. - Мы его отпустили. Нет, не думайте, что я мог взять это на свою ответственность. Но я понял положение. Я представлял себе, что из этого может выйти. Я сразу пошел к нему. "Ваше величество, - сказал я, - не знаю, кто из нас находится в более затруднительном положении. Я должен на некоторое время иметь честь позаботиться о вас и восстановить телефонное сообщение, так как наши люди перерезали провода". Он посмотрел на меня спокойно. "Англичанин? - спросил он. - Не американец?" Я осмелился пошутить. "Англичанин, - сказал я. - Ваше величество, можете быть спокойны, это не сразу попадет в газеты". И он от всего сердца рассмеялся. - Рассмеялся? - изумилась Фелисия. - А почему бы нет? Отступление, поражение. Но ведь самый мрак, угроза смерти - все это уже было позади. - И что же вы сделали? - спросила мисс Уоткинс. - Восстановили телефонную связь, заставил двух офицеров, посвященных в это дело, поклясться, что они будут молчать, и не сказал о том, кого мы захватили, ни одной живой душе. Дивизия наша подходила маленькими отрядами и частями. Я соблюдал строжайшую тайну. Вы не можете себе представить, какого труда стоило мне связаться с той особой штаб-квартирой, куда я хотел прежде всего представить об этом рапорт. Ну, об этом не стоит рассказывать. Воображаете, какой это вызвало переполох? Его жизнь была под угрозой. Он был козлом отпущения. Вы, наверно, помните эти дни, когда повсюду раздавался вопль: "Повесить кайзера!" А в Германии! Там то и дело происходили вспышки настоящей социальной революции. Мы видели валявшиеся у стены трупы шести прусских офицеров, расстрелянных их собственными солдатами. И вот я наконец соединился по телефону. Это был самый невероятный разговор, а тут еще мучение с телефоном: отвратительно работал. Жж, жж, жж, и голоса затихали вдали. Иногда даже не было уверенности, с кем говоришь. Что делать? Что делать? - Ну, и что же вы сделали? Что можно было сделать? - Лондон ругался и вопил: "Мы не можем убить его. Это невозможно". Некоему, очень высокопоставленному лицу, - я не буду называть имен - пришла в голову нелепая мысль - одеть его в штатское и отпустить переодетым. Я указал, какие тут могут возникнуть трудности. Самое главное было то, что он ни за что не согласился бы. Это уронило бы его достоинство, и он был прав. Наконец я добился того, чего хотел: "А что вы предлагаете, капитан Блэп-Бэлпингтон?" Я внес свое скромное предложение. Он вздохнул. - И вот таким-то образом кайзер в качестве пленника был доставлен к голландской границе отрядом английских войск. На наших глазах он благополучно перешел границу. Это было лучшее, что можно было сделать. Дорогой, когда мы провожали его, мы натолкнулись на громадную толпу пьяных немцев, которые пели "Rote Fahne". - "Красное знамя", - ввернула мисс Уоткинс. - Они избивали своих офицеров. Мы сделали все, что могли, чтобы помешать ему открыть свое инкогнито и вмешаться, рискуя жизнью. Он совершенно не сознавал опасности. Нельзя выдумать большей клеветы, чем эти разговоры о том, что он испугался и бежал. Мы провели его окольными путями через всю эту сумятицу к спокойному маленькому пограничному отряду. Не важно где. С минуту он стоял, обернувшись назад. Слезы катились по его впалым, изможденным щекам. Не многие из нас могли остаться равнодушными. "Пути господни не наши пути, - сказал он. - Когда я расстался с Бисмарком, капитан Блэп-Бэлпингтон, я думал, что покончил с кровью и железом. Теперь я смотрю фактам в лицо. Меня предали. Я заблуждался. Это конец. А я надеялся умереть не властелином войны, а пастырем мира во всем мире!" Капитан задумчиво прибавил еще одну подробность. - Он хотел дать мне орден, который был на нем, какой-то усыпанный драгоценными камнями крестик. Я отказался. "Вы дали мне нечто гораздо более драгоценное, ваше величество, - сказал я. - Вы дали мне великое воспоминание". Наконец мы пожали друг другу руки - очень просто, - и он пошел по направлению к голландскому часовому. Стал вытянувшись. Отдал честь. 7. КАПИТАН БЕСЕДУЕТ С ТИШИНОЙ Дверь коттеджа отворилась, и две стародевственные леди выпустили своего великолепного и обольстительного гостя в темноту ночи. На пороге он остановился. Ночь была теплая, очень ясная и тихая. Он несколько мгновений созерцал небосвод, затем великодушно, широким жестом помахал им рукой. - Эти чудесные звезды, - сказал он. - Чудесные звезды. И опять задумался на мгновение. Казалось, ему хотелось сказать что-то ободряющее этому невозмутимому мерцанию вверху: - Взираете вниз на города. Пустыни. Одинокие горы. Поля битв. Все то же бессмертное великолепие... Доброй ночи, дорогие леди. Он направился по полосе света к калитке, и, когда благополучно одолел это препятствие, дверь захлопнулась, полоса света исчезла, и ему предоставили продолжать свой путь в темноте при свете звезд. Идти было трудновато, потому что переулок сильно зарос. Сначала он не мог отличить дороги от густой поросли, окаймлявшей ее по краям; он забрел в сторону, натолкнулся на скамью и на изгородь, споткнулся и упал. - Тихонько! - сказал он и с трудом поднялся на ноги. Он вытер руки одну о другую, счистил землю, которая пристала к коленям, отыскал тросточку, выскользнувшую у него из рук, и с величайшей осторожностью последовал дальше. Но это происшествие изменило его настроение. Когда он упал, в сознании его, словно от толчка, вынырнуло откуда-то сомнение: все ли, что он говорил сегодня вечером, было чистой правдой. Эта мысль нарушила его довольство собой. Чувство, что он говорил неправду, охватывало его все сильней. Он попробовал, хотя и не очень успешно, играть с самим собой в скучную салонную игру, известную под названием "Распутай". Наверно, вы когда-нибудь играли в эту игру. В то время как его тело двигалось ощупью вперед в темноте переулка, сознание его нащупывало дорогу назад в воспоминания. Он старался подробно и последовательно восстановить в памяти весь свой рассказ и выяснить, как же это дошло до того, что он голыми руками захватил в плен и спас кайзера, и каким образом он дал это решительное сражение в тылу перед Амьеном. Когда он начал рассказывать об этом сражении, он даже и не подозревал о своем присутствии там, для него это было так же неожиданно, как и для этих леди. Он как-то незаметно, постепенно проник туда. Но как, собственно, он очутился там? Когда он излагал взгляды кайзера, у него совершенно не было намерения подносить это как изречения из его собственных уст. Но и тут тоже трудно было восстановить выпавшие звенья. Он не мог добраться до исходной точки ни того, ни другого рассказа. Мозг его был слишком разгорячен, чтобы проделать весь этот обратный путь шаг за шагом. Но что было совершенно ясно, так это то, что он рассказал две в высшей степени невероятные истории. Меланхолия, душевное беспокойство, которые так часто являются результатом обильного потребления напитков, обволакивали его, словно тяжелыми облаками. Он ясно чувствовал, что недуг самокритики, которым он заразился от того зловредного молодого человека в очках, снова ожил в его крови. Яд оставался все время в его организме. Он чувствовал себя в разладе с самим собой, чего не случалось с ним ни разу за все эти десять лет, с тех пор как он уехал из Англии. "Не кажется ли вам, - он ясно слышал даже его интонацию, - что эта история с замком, не говоря уже о том, что ничего подобного не было, вышла у вас какой-то уж чересчур гладкой и недвусмысленной? А уж если говорить о правдоподобности, не слишком ли вы сгустили краски, присвоив себе неограниченные полномочия и ответственность в данной ситуации от начала до конца? Леди переглядывались. Вы заметили? Ну, право же, они переглядывались. Под конец в их поведении стало ощущаться что-то явно скептическое. Вы этого не почувствовали? Но, уверяю вас". Неужели он лгун? Неужели он стал откровенно бесстыдным, бессмысленным лгуном? Таким лгуном, которому даже не верят? Зарвавшимся сочинителем? Он допрашивал себя с непривычной и несдерживаемой жестокостью. Живые изгороди по краям дороги стояли, как присяжные, готовые вынести приговор. Они настороженно тянулись к нему длинной черной крапивой, словно внимательно прислушиваясь, словно уличая его. Длинные колючие ветви ежевики зловеще наклонялись к нему, чтобы лучше слышать. А эти великолепные звезды вдруг превратились в свидетелей, готовых разоблачить его неопровержимыми фактами. Но в чем же его обвиняли? В чем, собственно, состояло обвинение? Ведь речь идет уже не о простом вранье. Не об этих же, в самом деле, несколько преувеличенных измышлениях. Нет, это опять та же старая тяжба все о том же, что он сделал со своей жизнью. В передней его коттеджа был свет, но он чувствовал, что не может войти в дом в таком состоянии духа. Слишком это серьезный спор, чтобы вести его дома. Он должен разрешить его под открытым небом. Действительно ли он превратился в отъявленного, закоренелого лгуна? И даже самое имя его - ложь? Можно поставить вопрос именно так. Потом будут оправдания, но сейчас следует поставить вопрос именно так. Сочинитель? Более приличное слово, но смысл тот же. Он должен выяснить все это. Он повернул прочь от своей двери и пошел по обсаженной деревьями дорожке, мимо тисов, к изгороди. Он дошел до самого конца тропинки и некоторое время стоял совершенно неподвижно. Звезды сияли, все такие же великолепные, и в воздухе не чувствовалось ни малейшего дуновения ветра. Согнувшаяся, искривленная яблоня протягивала свои узловатые ветви в пронизанную звездным светом глубокую синь, а широкое поле с поднимающимися всходами простиралось мягкой мглистой полосой к северному краю неба. Большая Медведица перешла меридиан и катилась вниз, догоняя стройную Кассиопею, уже взбиравшуюся вверх по бесконечной кривой. Вселенная словно превратилась в чье-то настороженное, молчаливое присутствие. В единый внятный вопрос. Когда-то очень давно у него уже было однажды это ощущение присутствия. Но тогда он чувствовал себя в единении с ним - оно как бы принимало его в себя, пронизывало его своей мощью. Теперь он был вне его, на очной ставке. Правда, оно и сейчас пронизывало его, подвергало допросу, но оно не растворяло его в себе. Он почувствовал, что должен защищаться. - Ты... - начал он. Голос его звучал хрипло, и он вынужден был откашляться. - Ты и твои звезды! - сказал он. Казалось, он овладел вниманием своего слушателя. Тишина была полная. - Что же из того, что я лжец? - Он наконец справился со своим голосом. - Ну и что же? - Ты, там! Слушай! Какое мне до всего этого дело? До этих звезд? Я тебя спрашиваю, какое мне до этого дело? - Что ты от меня хочешь? - Ложь... Я тебя спрашиваю: что такое ложь? Что такое истина? Разве я уж такое исключение, что ты считаешь себя вправе допрашивать меня? Голос его звучал все выше и тоньше оттого, что он _старался_ придать ему как можно больше внушительности. - Почему именно меня уличать во лжи? Лезть ко мне с каким-то допросом? - Подстерегать меня зачем-то? _Меня_? - Истина. Да что такое истина? Я рассказывал, - ах, ну будем говорить прямо, - я рассказывал небылицы этим милым леди. (А в каком они были восторге!) Ну и что же, если я это делал? - Я тебя спрашиваю, что тут такого, если я это делал? - А разве существует что-нибудь, кроме лжи? Вся эта наука! Сплошное притворство говорить, будто есть что-нибудь истинное и достоверное. Ханжество и притворство, будто что-то идет к лучшему. А нельзя ли уточнить? Уточнить! Прости, если мне это кажется смешным. Некоторое время он стоял молча, не находя слов для беспорядочно теснившихся мыслей. Ему хотелось доказать, что в мире нет ничего, что можно было бы считать более достоверным, чем все другое. Он чувствовал, что для него чрезвычайно важно установить это. В его отягченном и одурманенном мозгу копошились какие-то спутавшиеся в клубок обрывки всяких научных и философских споров последнего десятилетия. Ему хотелось сослаться на астрономов с их бесконечными расхождениями, привести цитаты, доказать, что время и пространство смешались и что поэтому не существует больше зависимости между причиной и следствием. Вселенная - это не что иное, как движущаяся, меняющаяся иллюзорность, прошлое, настоящее и будущее, все вместе. Это было бы действительно блестящ