- Я совершенно не хотел этого сказать, - кротко объяснил мне Джон. - Я
имел в виду, что она измучена и силы ее подорваны.
- О, насколько я знаю, у нее нет поводов так себя чувствовать. Быть
может, именно отсутствие забот и занятий лишает ее сна и подрывает ее
силы.
- Не знаю, - сказал Джон. - Не знаю...
Я счел эту тему исчерпанной и начал вполне дружески расспрашивать
кузена Джона о его живописи. Когда он устроит выставку своих работ? Что он
думает о жанровой живописи, которая сейчас входит в моду?
Джон отвечал весьма рассеянно и вернулся к Долорес.
- Видишь ли, Стивен, - сказал он и выдержал паузу. - Долорес очень
несчастна.
- Что ж ты можешь мне посоветовать по этому поводу? - спросил я, когда
он умолк.
- Эта женщина тебя _боготворит_. С первого дня. Я ощутил это еще тогда,
в те давние добрые времена в отеле Мальта. Это было необычайно красивое и
редкостное чувство. Любовь до гроба. Она не из тех женщин, для которых
любовь - пустяк.
- Видит бог, что нет! - признал я. - Кого она любит, того и карает!
- А причина всему этому в силе ее чувств, - объяснил мне Джон. - Я не
знаю другой женщины, которая любила бы всем сердцем в самом истинном
смысле. Но мы не ценим того, что нам легко досталось. Ты, Стивен, делаешь
ее _ужасающе_ несчастной. Не знаю, отдаешь ли ты себе в этом отчет. Эта
твоя последняя история...
- Какая еще последняя история?
Джон пожал плечами.
- Ты знаешь, о чем я говорю.
- Ну ладно, но что тебе до "этой последней истории" или вообще до каких
бы то ни было моих историй - если допустить, что они вообще существуют, -
какое тебе, собственно, до этого дело?
У него вытянулось лицо.
- Как-никак, я твой ближайший родственник. Я _обещал_ поговорить с
тобой.
- Ты обещал Долорес?
- Да.
- Ну, так нечего разводить антимонии, говори толком, о чем речь?
- Об этом ребенке. Видишь ли, всему виной этот ребенок.
- Какой ребенок?
- Плоть от плоти твоей, Стивен, и кость от кости. Твоя родная дочь!
Он сопел. В глазах его сверкали гнев и возмущение. Он даже покраснел
немного.
- Послушай, Джон, - сказал я чрезвычайно миролюбиво. - Не хочешь ли ты
сказать... не инсинуируешь ли ты, скажем, что между мной и моей дочерью
происходит нечто... неблагопристойное?
Джон кивнул головой.
- Ах, вот как!
Бывают мгновения, когда ветхий Адам пробуждается в человеке наших дней
и велит ему вцепиться в горло противнику. Однако новый, цивилизованный
Адам был во мне достаточно силен, чтобы подавить этот порыв и удержать
меня от скандальной драки с кузеном Джоном в ресторане клуба "Парнасцев".
- Я не хотел этому поверить, Стивен, - говорил он, побагровевший,
задыхающийся, но непреклонный. - Однако Долорес убедила меня. Доказала
вполне недвусмысленно.
- Каким образом?
Джон проглотил слюну.
- Прошу тебя, скажи!
- Она всего лишь повторила то, что ты ей сам говорил. Тон, каким ты
говоришь о своей дочери. У Долорес чрезвычайно острое чутье...
- У Долорес разнузданное воображение, но это еще не повод, чтобы я
отрекся от собственного ребенка.
- Но подумай, Стивен, как на это люди посмотрят!
- Милый Джон, неужели ты хоть на миг можешь поверить этому?
- Разве речь о том, верю я или нет? Меня в это, пожалуйста, не
вмешивай. Не вмешивай. Очень тебя прошу. Я вам не судья. Важно лишь то,
что Долорес видит в твоей дочери - нет, Стивен, это слишком страшно! - она
видит в ней свою соперницу!
- А что ты об этом думаешь?
- Тут дело не в моем мнении. Я твою Летицию в глаза не видал.
- Долорес тоже.
- Но зато она видит твое ослепление.
Минутку я приглядывался к возбужденному лицу моего кузена.
- Джон, - сказал я. - Давай вернемся к реальности. Ты ищешь соломинку в
чужом глазу, а не видишь бревна в своем. Почему ты не хочешь дать развод
своей несчастной Виргинии?
По лицу Джона пробежала тень неудовольствия.
- Если ты хочешь прибегнуть к совершенно нелогичному аргументу: tu
quoque! [и ты также! (лат.)] - начал он и не окончил фразы.
- Тут ведь нет ни малейшей аналогии, - прошептал он миг спустя, низко
склонив голову над яблочным пирогом.
- Я признаю, что не могу отплатить тебе ничем столь же грязным, как
упрек, который ты мне адресовал, - ответил я.
Он перестал пялиться в тарелку, поднял глаза. У него было лицо
великомученика, который исполнил святой долг, а теперь ест яблочный пирог,
напоминающий по вкусу власяницу и тернии. Во всяком случае, глотал он с
трудом. Мы смотрели друг на друга, и глаза наши ровным счетом ничего не
выражали. Я помню, что заметил мешки у него под глазами и складки у рта и
на шее. Серые глаза его теперь стали больше, чем в юные годы, веки
припухли, рот обмяк. Я подумал, что через несколько лет у Джона будет
отчаянно дряблая, жалкая, стариковская физиономия.
- За какие грехи, - сказал я наконец, - судьба наказала меня
сумасшедшей, опасно сумасшедшей женой и кузеном, который столь же опасен в
своем... идиотизме? Именно такой мне представляется ситуация! Ну, ладно, я
и вправду не знаю, что тебе на это сказать, милый Джон. Я не знаю, как
быть. Я совершенно ошарашен.
Конечно, это были жалкие слова, но ничего другого не пришло мне на ум.
Голова у меня пошла кругом. Итак, я снова повторил: "Совершенно ошарашен".
- Я сказал тебе все, что имел сказать, - заявил Джон.
Я ничего на это не ответил. Мы были слишком хорошо воспитаны, чтобы
встать и хлопнуть дверью. И мы закончили завтрак самым пристойным образом,
но не проронив более ни слова и не издав, пожалуй, ни вздоха.
- Сыра не надо, - сказал я официанту. - Кофе тоже не надо.
- Сыра не надо, спасибо, - сказал Джон. - Кофе прошу подать мне наверх.
8
Я возвратился из клуба домой вне себя от гнева. Это было уже слишком.
На этот раз Долорес сумела довести меня до такой ярости, какой не умела
возбуждать уже много лет. Наконец она придумала нечто, к чему я не мог
отнестись с легкой душой. Она пробила защитный панцирь шуток, которым я
заслонял себя, и глубоко меня уязвила.
Мне хотелось избить этого простофилю Джона, а потом отправиться в Париж
и убить Долорес. Конечно, я не мог поддаться этим желаниям. И, более того,
я знал, что Долорес не имела бы ничего против: пускай я ее убью, лишь бы
это произошло в сугубо драматической манере, чтобы все об этом узнали.
Выражаясь точнее, ей понравился бы самый замысел, а не его осуществление.
Мысли клубились в моем мозгу. Я видел опасность в преувеличенных
масштабах. Если Долорес пустит слух о моей кровосмесительной страсти к
Летиции, то я не могу ни в коем случае перестать видеться с моей дочерью
или перестать оказывать ей поддержку, ибо это выглядело бы как явное
признание своей вины. Я угодил в трясину. Я не видел другого выхода, кроме
как отправиться в Париж и категорически потребовать, чтобы Долорес приняла
Летицию в нашем доме, чтобы показывалась в обществе вместе с ней и, таким
образом, загладила бы эту гнусную клевету на нас обоих. Но даже если бы
Долорес согласилась на это, она не была бы желательной подругой для моей
застенчивой и робкой Летиции.
Я понятия не имел, широко или нет распространилась эта сплетня. Быть
может, Долорес выдумала ее исключительно затем, чтобы настропалить Джона,
и ему только под секретом доверила страшную тайну; а быть может,
раструбила уже всему своему парижскому кружку о самоновейшем грехе своего
супруга-извращенца. Разъяренный и потрясенный, я не подумал тогда, что
ведь никто всерьез не поверит такому слуху, хотя бы Долорес сто раз
повторяла свои слова. Но в какой-то мере люди склонны прислушиваться к
самым черным оговорам. Поразительно, насколько укоренилось в наших умах
убеждение, что о каждом еще не все плохое сказано. Впрочем, верят в такие
слухи лишь настолько, насколько это позволяет приятно пощекотать
воображение. Игра начинается и кончается тем, что мы тыкаем пальцем в
грешника. Однако мне не хочется, чтобы на Летицию указывали пальцем.
Лишь после нескольких весьма неприятных и отчаянно грустных ночей
положение дел немного прояснилось, и я стал видеть всю эту историю в
соответствующем свете.
9
Торкэстоль, 26 августа 1934 г.
Еще до отъезда в Париж к Долорес я более или менее восстановил душевное
равновесие. Я решил, как всегда, насколько удастся, утихомирить Долорес,
каким-то чудесным образом вызвать у нее вспышку великодушия и склонить к
тому, чтобы она приняла Летицию в нашем парижском доме хотя бы на краткий
срок, только бы развеять грязные слухи. Всякий раз я забываю, как
неисправима Долорес. Я, всегда склонный смягчать свои слишком суровые и
поспешные суждения, наверно, до конца моих дней не постигну, почему
Долорес так упорствует в своей злобе. То, что Долорес однажды схватила,
она уже не выпускает из рук. Она никогда не отрекается от своей лжи. Если
я пытаюсь разрешить дело полюбовно, она видит в этом проявление слабости и
сразу же старается ее использовать, ничего не уступая взамен. Разобравшись
в моих намерениях, она увидела в этом предложении новое оружие против
меня.
- На сей раз, - заявил я, - я тебе не уступлю.
Сколько раз я повторял: "На сей раз - нет!" И потом уступал.
- Ни ты, ни кто-нибудь иной не сможет разлучить меня с моей родной
дочерью, - сказал я твердо.
- Итак, вот уже до чего дошло! Вот как скверно с тобой! Ты совсем
ослеплен!
- Ты не получишь своей месячной квоты.
- Я пойду в суд. Мне следует на пропитание!
- Ну так я урежу твою квоту _наполовину_.
- Я начну бракоразводный процесс. Да, Стини. Я так разукрашу тебя, что
ты прелестно будешь выглядеть в глазах твоих уродских английских
приятельниц! Твоя собственная дочь, во всяком случае, твоя якобы дочь -
как соучастница! Весь Лондон будет говорить об этом! Но твоя Летиция не
будет единственной соответчицей! О нет! Не думай, что все твои друзья
столь же скрытны, как ты. Я знаю все. И "твоя тайная квартирка выйдет на
свет божий! Ты-то думал, я не узнаю?.. Разве ты никогда не слыхал о
частных детективах?. Достанется на орехи и твоей Камелии Бронте и прочим
дамам. В чудном свете предстанут твои "Пути, которыми идет мир", твое
"Новое Человечество", все твои благоглупости. Не бойся, людские языки
получат работу. Так что я тебе советую, Стини, подводи черту, пока не
заставил меня зайти слишком далеко. Кончай с этим, пока не поздно. Я
никогда не соглашусь, чтобы эта грязная девица, эта маленькая дрянь
приехала сюда и выставила меня из собственного моего дома. Сделай из нее
дактило. Это все, на что она годится. Отдай ее в ученье к портнихе, если в
Англии вообще существует хоть одна настоящая портниха. Пусть научится
работать...
И так далее.
Не прошло и часа после этой сцены, как мне пришлось противостоять новой
атаке Долорес - на этот раз любовной атаке.
- Я люблю тебя. Видишь, как я тебя люблю? Почему ты меня никогда не
хочешь понять? Почему ты всегда стараешься меня огорчить? А ведь я для
тебя готова на все, на все!
- За исключением одного...
- Не возвращайся к этому. Ты опять хочешь меня расстроить? Какая
женщина вынесла бы то, что я выношу? Почему тебе все время приходят в
голову всякие глупости? Какой ты ужасно упрямый!
10
Задолго до нашей ссоры из-за Летиции возникла затяжная история с нашими
двумя слугами по фамилии Беньель. Маргарита Беньель была кухаркой, а ее
муж Франсуа - шофером. Понятия не имею, почему Долорес решила разорить их.
Я испытывал тогда чувство бессилия, подобное тому, которое терзает меня
сейчас, когда мы рассорились из-за Летиции, только что теперь это чувство
глубже, сильнее и к тому же окрашено стыдом. Я был номинальным
работодателем Беньелей, и из моего дома они были изгнаны самым
оскорбительным образом. Сам я им украдкой помог, но Долорес смягчить не
сумел. Они заняли теперь прочное место в ее иерархии
человеконенавистничества.
А ведь они были ее собственным открытием. Мы встретились с ними
случайно, когда объезжали замки над Луарой. Это было шесть или семь лет
назад. Долорес страдала зубной болью, ее донимал коренной зуб, и она
чрезвычайно разнервничалась. По ее словам, ей попался какой-то подлец
дантист, хотя одному богу известно, в чем состояли его преступления; я
приехал в Париж и, чтобы развлечь и утешить Долорес, устроил эту
экскурсию. Она презирала туристов и отели для туристов, как, впрочем,
презирают их и все туристы в мире. Она решила заезжать в маленькие
гостиницы в поисках вымирающей старой, доброй, домашней французской кухни.
Чаще всего мы получали подтверждение, что кухня уже пришла в упадок, и
убеждались, что в маленьких гостиницах она неотделима от весьма
относительной чистоты и неисчислимого количества мух.
Но у Беньелей было иначе. Маленькая гостиница сверкала чистотой,
завтрак был исключительно вкусный, притом цена была даже чрезмерно низкой.
В неведении и простоте душевной они слишком мало брали за свои услуги. Мы
завтракали и обедали в беседке, увитой зеленью, с видом на излучину тихой
серовато-голубой реки, а в отдалении, сквозь купы стройных деревьев,
виднелся замок Амбуаз, возвышающийся как гроздь кристаллов кварца среди
менее плотных кристаллов - городских домов.
Я вел машину сам, мы путешествовали без шофера. Я не люблю постороннего
человека в машине, в особенности потому, что Долорес сразу же пускается в
разговоры. Мотор барахлил, и поэтому я осведомился, где находится
ближайший гараж. Франсуа вызвался сам произвести ремонт и сделал это не
только очень искусно, но и с явным удовольствием. Он был прежде шофером.
Это был типичный француз - невысокий, голубоглазый, с тонкими чертами лица
- и истинный мастер на все руки. Я догадался, что совершенная в пропорциях
беседка и прехорошенький садик - также дело его рук.
А Маргарита тем временем приготовила превосходный завтрак и подала его,
мило улыбаясь.
Они радовались нам, как будто мы к ним с неба свалились. В их глазах я
был тем самым легендарным английским милордом, о каком и по сей день
мечтают провинциальные французские трактирщики, и Франсуа сказал, что он
никогда в жизни не заглядывал под капот лучшей машины, чем моя. Мне пришло
в голову, что о таком месте можно только мечтать: здесь Долорес отдохнет,
успокоит нервы, избавится от убийственной жажды влепить дантисту пулю в
рот, чтобы посмотреть, как он переносит зубную боль, и отречется от
мечтаний об отмщении за все, что подлый дантист ей сказал, сделал и не
сделал. Можно было осесть в доме Беньелей и совершать оттуда вылазки в
окрестные замки, вверх или вниз по течению реки, наслаждаясь при этом
превосходством над толпой обыкновенных туристов, возимых в шарабанах и
получающих корм всей оравой в отелях.
Наше предложение привело Беньелей в восторг. Они сразу начали
относиться к нам так, как будто были старыми слугами нашего семейства.
Весь дом они отдали в наше распоряжение. Были для нас на все готовы. После
полудня я повез Долорес в лодке по реке. Она расхваливала красоту,
богатство и бесконечное разнообразие впечатлений во Франции, сравнивая ее
с Англией, к большой невыгоде для моего отечества. Я признал ее правоту.
Обед был простой, но отличный в своей простоте, а вино "Вуврэ" -
превосходное. Луна выглядела так, как будто она специально в нашу честь
умылась и надраила физиономию, а Долорес в любовной растроганности
позабыла о зубной боли.
Наша комната оказалась идеально чистой, а Маргарита пообещала нам на
завтрак сдобные рогалики и кофе.
- Где еще, кроме Франции, ты нашел бы таких культурных людей? -
спросила Долорес.
- Да, где еще! - как эхо, ответил я.
Мы узнали, что Маргарита смолоду была в услужении. Она готова была по
желанию Долорес приводить в порядок и гладить ее туалеты. Она сказала
даже, что это доставило бы ей большое удовольствие, как воспоминание о
счастливых, спокойных временах.
В этих благоприятных условиях Долорес мгновенно расцвела и превратилась
в необычайно великосветскую даму. Она все чаще пользовалась предложенными
ей услугами хозяйки, превосходно знающей обязанности прислуги, нашла
множество мелочей, требующих вмешательства Маргариты, и когда я блаженно
покуривал в беседке, я слышал доносящиеся из окна звуки льющейся сплошным
потоком дружелюбной беседы. Голос Долорес струился ручейком, насыщенный
модуляциями, безмерно изысканный, обворожительно ласковый. Маргарита
отвечала с должным уважением. Вскоре она узнала, что я очень богатый
человек, который занимается изданием книг не столько из-за денег, сколько
из любви к делу и ради огромного, хотя и не выставляемого напоказ влияния,
которое он благодаря этому приобретает. Она же, Долорес, была прежде
принцессой, хотя теперь не пользуется титулом, а через отца-шотландца и
клан Стюартов состоит в отдаленном родстве с британским королевским домом.
Маргарита была также засыпана вопросами касательно ее прошлого, ее
настоящего и ее сердечных дел. Есть ли у нее дети? Только сын,
единственный, сейчас он отбывает военную службу. Долорес раскрыла перед
ней трагедию своей жизни, жгучую жажду материнства. Это было для меня
совершенной новостью. А любит ли Маргарита своего мужа? Да, ну, а вот
каким образом? Долорес настойчиво добивалась подробностей. Маргарита
считала, кажется, эти проблемы не стоящими пристального внимания: мол, не
те годы... не имела охоты слишком много об этом размышлять. Отвечала: ,Pas
souvent... Pas beaucoup... Mais non, madame... Pas comme ca... Jamais,
madame [Не часто... Не много... Но нет, мадам... Так - нет... Никогда,
мадам (франц.)]. У нее были иные заботы. Крохотная гостиница не приносила
дохода. Порой Маргарита жалела, что бросила службу. Она была женщина,
склонная к полноте, у нее было приятное и милое лицо, здоровый румянец,
хорошая кожа и спокойные, внимательные глаза. Я приметил, что она
испытующе и доброжелательно присматривается ко мне. Мы почувствовали
взаимную симпатию с первого взгляда, и так оно и осталось. Но в отношении
Долорес у нее, по-моему, с самого начала были какие-то опасения.
У Долорес же никаких сомнений относительно Маргариты не было. Она
заявила, что эта простая женщина чрезвычайно умна, она крестьянка,
конечно, но исключительно сообразительна. Вертелась перед ней, как если бы
Маргарита была зеркалом, и к тому же очень льстивым зеркалом. Ведь она так
редко находила на свете понимание! Она говорила, как наслаждается
безыскусственной прелестью маленькой гостиницы. Рассказывала, как утомлена
парижской суетой и как страдает от фальши тамошней светской жизни, как
продажно и развращенно то избранное общество, в котором она вращается; как
часто приходит ей в голову мысль, что она, собственно, создана для
монастыря. Если бы не я, она, бесспорно, была бы уже монахиней, быть
может, приориссой, гранд-дамой в рясе. Но она вынуждена думать обо мне. Я
такой наивный, такой беспомощный и такой нерасчетливый! Именно ради меня
она вынуждена одеваться, создавать и поддерживать красивую внешность, хотя
часто в глубине души утомлена и опечалена. Она видит тщету всего этого,
видит все насквозь, но я, Стивен, человек поверхностный и поэтому
счастливый.
Я старался не прислушиваться к этому потоку слишком знакомых мне
признаний. Как мог, избегал опасности быть вызванным ею в качестве
свидетеля и выставленным напоказ. С первого дня мне казалось, что в глазах
Маргариты я подметил какую-то тень, какое-то как будто неуловимое
подмигивание, когда она слушала эти уверения; поскольку, однако, Долорес
не замечала этого, я перестал об этом думать.
Маленькая гостиница не приносила дохода. Маргарита долго раздумывала,
прежде чем решилась продать ее и доверить нам свою судьбу. Я убежден, что
в конечном счете на ее решение повлияло представление обо мне как о
человеке, на которого можно положиться. В семье Беньелей распоряжалась
Маргарита, она была всему голова. Она управляла гостиницей, управляла
мужем. Когда мы поселили ее вместе с Франсуа в нашем парижском доме, я не
сомневаюсь, что она чувствовала себя способной управлять также и мною с
Долорес. Весьма возможно, что она и сумела бы добиться этого. Сперва все
шло наилучшим образом. Долорес хвалилась перед своими приятельницами новой
кухаркой и благообразным шофером. "Кухня не рафинированная, - говорила
она, - но истинно французская!" Постоянно также беседовала с Маргаритой, и
во все новых вариантах рассказывала ей историю своей жизни и своих
увлечений.
Но во время моей поездки в Швецию произошло что-то непонятное. Не знаю,
что именно; быть может, Долорес всего-навсего приметила вдруг ту
мимолетную тень во взгляде Маргариты. У Маргариты было чрезвычайно
выразительное лицо. А может быть, в один прекрасный день Долорес прошла
как-нибудь тихонько по кухонному коридору и случайно услышала, как в
действительности оценивают ее верные слуги. Может быть, произошло и что-то
более серьезное, но Маргарита никогда и ни в чем не призналась мне. До
этого скандала, почти целый год, в нашем доме царили мир и спокойствие,
каких ни до, ни после этого мы уже не знали.
Вернувшись в Париж, я застал Маргариту в слезах, а Франсуа в величайшем
негодовании. Они получили от Долорес за две недели предупреждение о
расчете. Маргарита, заплаканная, но до последнего дня на совесть
исполняющая свои обязанности, рассказала мне, какой удар на них обрушился.
Франсуа молчал, не зная, что говорить. Он возился с машиной, бормоча под
нос проклятия по адресу госпожи, по адресу Парижа, парижской квартиры,
института домашней прислуги и всей вселенной, а потом, когда он убедился,
что я не в силах восстановить его в прежнем положении, и по моему адресу.
Он сдерживался, но видно, было, что страдает.
- Зачем ты сделала это? - с укором спросил я Долорес.
- Прошу тебя, оставь домашние дела мне.
- Но ведь ты не можешь без серьезной причины выбрасывать этих людей на
улицу. Они продали свою гостиницу, чтобы перейти к нам.
- Много стоила эта их лавочка! Пристали к нам, как пиявки!
Я попробовал настаивать, но Долорес нельзя было урезонить. Они ее
враги. Я всегда становился на сторону ее врагов. Она не хочет жить с ними
под одной крышей.
- Я требую, чтобы ты объяснила мне, в чем тут дело.
- Ты требуешь?! Ты требуешь?! - крикнула Долорес, гримасничая. - Это
_мой_ дом и _мои_ слуги. Если ты будешь вмешиваться в эти дела, я напомню
тебе старые английские обычаи. Помнишь, что они делали?! Прицепляли
кухонную тряпку к костюму джентльмена! Может быть, ты хочешь ходить с
тряпкой, Стини?
Я выругался: "К дьяволу!" И она почувствовала, что на этот раз
выиграла. Несчастные Беньели съехали со всем своим добром, Маргарита
плакала и укоризненно поглядывала на меня. Я в секрете от Долорес помог им
купить крохотную лавчонку на боковой улочке неподалеку. Мы отравили им
жизнь, горько обманули их упования, и это именно я, тем, что у меня вид
человека твердого и надежного, подвел их и отдал на растерзание Долорес во
всей ее нелепой ярости - я и никто другой.
Такие истории выводят меня из себя; от этого я не умею отделываться
усмешкой. Меня вынудили нарушить обещание - безразлично, было ли это
обещание формально дано или нет. Я могу посмеиваться по поводу Других
наших разногласий, но не по поводу истории с Летицией или Беньелями. В
обоих этих случаях меня выставили в ложном свете и лишают права называться
честным человеком, а от этого трудно отделаться усмешкой. Я не выношу,
когда помыкают прислугой или подчиненными. Эти экономически зависимые люди
составляют более слабый класс. Они могут порой раздражать нас, но при этом
следует сразу вспомнить, как не уверены они в завтрашнем дне и какое
почтение вынуждены оказывать нам. А разве мы проживем без них? Мы обошлись
бы без них разве что в некоем утопическом, всецело реорганизованном в
отношении услуг обществе. Все эти люди взирают на нас с недоверием, они
ждут, что мы злоупотребим своей силой, оскорбим их, будем вмешиваться в их
дела, и они совершенно правы. Беньели полагались на меня. Маргарита -
женщина с кротким лицом и вдумчивыми глазами - оценила меня, вынесла обо
мне свое суждение и наградила меня безграничным доверием.
С момента изгнания Беньелей через нашу парижскую квартиру прошла целая
процессия слуг. Никто из них не завоевал моей симпатии. В неизменном ритме
приходят, недолгое время пользуются доверием и признаниями Долорес,
внезапно впадают в немилость, получают отказ от места и бесславно
исчезают. Среди всех этих гроз, несчастий и злополучии я сохраняю
олимпийское спокойствие. Когда кризис обостряется, я слышу голос долга,
призывающий меня в Лондон.
В настоящее время штат нашего дома состоит из супругов Швейцер,
эльзасцев, а также из Мари, Альфонса и одной горничной.
Мари все еще пользуется доверием своей госпожи. Швейцеры внушают
подозрение. Они прячут глаза и, пожалуй, чрезмерно почтительны. Муж косит,
у него выдающийся подбородок, и он навязчиво услужлив; он подает нам на
стол, обслуживает хозяина дома и старается быть незаменимым. Он
исключительно ловок во всяческого рода мелких работах по дому, и
подозреваю, что он умеет отпирать любые замки. Это один из тех людей,
которые обладают способностью внезапно и совершенно бесшумно
материализовываться в вашей комнате, словно проникнув сквозь запертые
двери! Сперва шло к тому, что он будет на ножах с Альфонсом и что при этой
оказии мы многое узнаем о них обоих, но они живо снюхались, и теперь
Альфонс охотно посиживает на кухне. Но ежели эти злосчастные заговорщики
обтяпывают совместно какие-нибудь финансовые делишки в ущерб
работодателям, то да поможет им бог! Их непременно разоблачат, ибо Долорес
обладает великолепным нюхом и не знает жалости к грешникам.
11
Дело второстепенное, мелкое, но в том же вкусе, что и история с
Беньелями, это висящий в воздухе скандал из-за угреватой официантки.
Долорес свойствен какой-то панический страх перед микробами, и, не имея
возможности говорить о проказе, она выбрала иную напасть. Когда Долорес
замечает на чьем-нибудь лице пятна или прыщи, то сразу готов диагноз:
сифилис. Что до маленькой официантки, то прыщи на ее лице являются, вне
всякого сомнения, шуткой Всевышнего над невинностью подростка. Долорес
иногда забывает о ней на день-другой, но потом снова вспоминает. Я вижу,
как лорнет впивается в избранную жертву. Я знаю, что в один прекрасный
день жена моя выйдет из себя и потребует объяснений от управляющего
отелем; Я прямо вижу, как она врывается в контору, объятая гневом, нервно,
но настоятельно жестикулируя, а руки ее увешаны побрякушками. Тщетно бы я
пытался ее удержать. "Не вмешивайся, Стини, - скажет она, - это мое дело".
Если Долорес сделает это, то супруги Юно, вероятно, уволят девушку.
Быть может, они окажутся настолько разумны, чтобы сделать это только для
видимости, и укроют официантку от глаз Долорес. Однако я не вполне убежден
в рассудительности супругов Юно.
Другое огорчение подобного рода также не имеет серьезного значения, и,
может быть, если бы я не был так раздражен другими маниями Долорес, я
посмеялся бы над тем, что английская мама с сыном перестала мне говорить
"доброе утро" или "добрый вечер". Она проходит теперь мимо меня, не говоря
ни слова, и отворачивается. Я совершенно точно вспоминаю, что произошло!
Меня она попросту игнорирует, но при виде Долорес сын ее приходит в
настоящее смятение, и видно, с каким судорожным усилием он заставляет себя
не смотреть на нее. Бедный мальчик, должно быть, никогда еще в своей юной
жизни не был так нелюбезен; видно, как он задыхается, кривится, напрягает
все мышцы. Его мама отнюдь не пытается скрыть своего ужаса и возмущения.
Она становится до смешного похожа на курицу. Кудахчет, призывая сына под
свое крылышко, трясется больше, чем оскорбленная Баронесса, и принимает
неслыханно гордый вид. Ясно, что она шокирована сверх всякой меры.
Насколько я мог проследить, события развивались следующим образом: в
саду при отеле или, быть может, на террасе после обеда Долорес изловила
юношу, желая спровоцировать его на доверительную беседу. Догадываюсь, что
она спросила его наконец, сохранил ли он еще невинность, ибо эта проблема
занимает всех приятельниц Долорес, когда они встречают на своем пути
зеленого мальчика. Подтвердила мои домыслы сама Долорес, произнеся в тот
же вечер тираду о лицемерии и лживой робости британского юношества.
- Французский мальчик в его годы... - завела она.
- Знаю, - прервал я ее, - все знаю.
Дамы в избранном светском кругу моей жены обсуждают с неугасимым пылом
проблемы сексуального воспитания юношества, а также сравнительные
достоинства любовников всех рас и наций. Американцы, как выясняется, в
этом смысле ничего не стоят, англичане ненамного лучше. Им свойственна
сентиментальность, они легко возбудимы, но слишком торопятся. На
противоположном полюсе стоят немного пугающие, но импонирующие способности
"ле нэгр" и "ле горилль". Охотно приводится из ряда вон выходящий пример
Распутина. Дамы разглагольствуют на эту тему неутомимо, постоянно
возвращаются к излюбленному предмету, их воображение распаляется. Любовник
для них уже не просто любовник, а техник-виртуоз, он подобен скрипачу,
которого слушает знаток и ценитель; дамы с большим знанием дела оценивают
его спортивные достижения. Любовь с грустью отворачивается от этих
разговоров, убегает оскорбленная, подобно нашей английской мамаше.
Проблема сексуального воспитания сыновей или племянников вызывает жаркие
дискуссии. Нужно во что бы то ни стало уберечь этих юношей от возможных
половых извращений. Ведь есть же тетушки, ведь есть же сердечные
приятельницы, готовые направить их на истинный, согласный с природой,
нисколько не противоестественный путь... Имеется целая литература по этому
вопросу, этой цели служат сентиментальные романы, чувствительные и
серьезные, ибо шутки по этому поводу могут все испортить. Не следует
называть это порнографией, это всего только литературная дискуссия,
социологическое исследование.
Эти разговоры пролетают у меня мимо ушей. Я не интересуюсь ими, но
нелегко быть глухим и слепым.
- Это - мое дело, Стини! Мужчиной в любом возрасте нужно руководить и
обманывать его ради его же блага.
- Разве этот мальчик знал, что такое девственность?
- Вообрази себе, он думал, что девственница - это значит монахиня! -
ответила Долорес. Она была ужасно возмущена.
- Шестнадцатилетний мальчик! Окончил школу, поступает в Оксфорд и
_понятия не имеет_, что такое девственность!
- Ты в этом абсолютно убеждена? Быть может, у него не было охоты
разговаривать с тобой об этом. Скорее всего он был так смущен твоими
расспросами, что поднялся и ушел!
- Вообрази себе, что да!
- И при таком обороте дел ты пыталась доверительно поговорить о нем с
его мамой?
- Она покраснела, как мак, и делала вид, что не понимает, о чем я
говорю! "Не понимаю, о чем это вы", - сказала она и ушла в гостиницу.
- А у тебя язык чесался высказать все, что ты можешь, по этому поводу?
- Но ведь это же глупо замалчивать важнейшие вопросы. Зачем же человек
обладает даром речи? Господь бог попусту растратил этот дар, наградив им
англичан.
- Зато мы упражняемся в добродетели сдержанности, хотя нынче практикуем
ее не столь ревностно, как прежде... Скажи мне, Долорес, почему ты всегда
в разговоре с посторонними людьми начинаешь с сексуальных дел?
Я придвинул себе стул и уселся рядом с ее шезлонгом. Уже в течение
многих дней во мне вызревали слова, которые я теперь хотел ей высказать.
- Быть может, ты вознамерился прочесть мне проповедь? - спросила она. -
О боже правый, проповедь, о скромности в твоих устах!
Я закурил сигару.
- Я хотел тебе сказать кое о чем и услышать, что ты можешь ответить.
- Я бы тебе многое сказала, если б решила поговорить с тобой начистоту!
Но на этот раз я действительно хотел наконец высказать ей кое-что и не
намеревался позволить ей сбить меня с толку.
- Твое обыкновение сводить любой разговор к вопросам пола, к грязи; эта
твоя любовь к непристойности... - начал я.
- А кто же меня этому научил? - прервала Долорес.
- Понятия не имею. Может быть, космополитическая школа для девиц в
Монте-Карло? Это какая-то заразная болезнь души (я заранее приготовил это
определение). В путешествиях, в общении с нормальными, здоровыми и
приличными людьми эта твоя привычка становится обидной для других, а для
меня - невыносимой. Невыносимой, Долорес. Эти вакации, с тех пор как ты
приехала, превратились для меня в сплошную трепку нервов.
- Что же, Стини, это новый ультиматум?
- Дорогая моя, я не начинал этот разговор в ультимативном тоне.
Долорес поднялась в кресле и приступила к контратаке.
- Стини, я понять не могу, почему я тебя полюбила, почему я тебя
терплю! Ты сидишь тут напыщенный, нудный, буржуй до мозга костей, торговец
книжками, английский самец, тупой, как вол! Ты вечный подросток, которого
ничто не может научить. Единственное твое достоинство - это некритическое
чувство долга...
- Я хочу тебе сказать... - пытался я вставить словечко.
- Я была когда-то одной из красивейших женщин на Ривьере, я привыкла к
обществу джентльменов, титулованных лиц, принцев, людей светских и
рыцарственных. А что я теперь? Что ты сделал со мной? Все мне говорят, что
с тех пор, как я вышла за тебя замуж, я сделалась почти такой же скучной,
как ты сам. Ты ограбил меня - похитил у меня жизненный нерв, размах. Все
видят, до чего я изменилась под твоим влиянием. Спроси моих приятельниц,
спроси своего кузена Джона, спроси твоих сотрудников, которые бывают у нас
в Париже.
- Я хочу тебе сказать... - вставил я.
- Ты стоишь надо мной, как учитель над ученицей. "Хочу сказать вам,
мадам, несколько слов". Значит, тебе еще мало? Я еще недостаточно банальна
для тебя! Я что, обязана смотреть тебе в глаза и спрашивать разрешения,
прежде чем заговорить с кем-нибудь? Или ты требуешь...
Теперь уже не было силы, которая могла бы сдержать поток ее
красноречия. Был только один способ: говорить самому, не обращая внимания
на ее слова. Я применил эту уловку.
- Я хочу тебе сказать... - ввернул я и стал говорить свое. Поединок
начался сдержанно и тихо, но теперь зазвучал крещендо. Я сказал Долорес,
что пребывание с ней в Торкэстоле стало для меня невыразимо тягостным, что
чем старше я становлюсь, тем менее я способен кротко сносить ее выходки,
что, если я не сумею ее приструнить, мне придется расстаться с ней, что,
чего бы это ни стоило, я хочу навсегда с ней расстаться.
Постепенно появились тайные слушатели. Супруги Юно прислушивались к
этому диалогу из столовой, горничная - из подвала, два продавца почтовых
открыток - с маленькой площади перед отелем, а какой-то пожилой господин -
с террасы, где он потягивал фруктовую воду. Возможно, что слушали и
другие.
Когда Долорес заметила, что зрительный зал наполняется, она начала
вставлять в свой текст все больше и больше французских фраз, чтобы сделать
спектакль более доступным для слушателей. Она говорила теперь все
торопливей, все более пронзительным тоном, чтобы совершенно заглушить мои
вставки и не дать им достигнуть до слуха публики. Она героически
преодолевала при этом безумное желание услышать то, что я столь упорно
повторяю над ее головой. Без передышки говорила свое.
Два голоса боролись друг с другом, как будто бы басовитые удары в
барабан пытались заглушить бренчание цимбал.
- Позволь тебе заметить, Стини... - говорила Долорес.
- Пойми наконец, Долорес... - говорил одновременно я.
Это было смешно, постыдно. Наконец я поднялся. Хотел удалиться с
достоинством, но забыл об этом и, склонившись над ней, пустил ей прямо в
ухо прощальную стрелу.
- Всему есть предел, Долорес! - повторил я знакомый уже рефрен. - Всему
есть предел!
К несчастью, я испортил эффект моего ухода, наткнувшись на маленький
столик. Поднос и стакан с дребезгом полетели наземь.
С поразительной расторопностью, словно из-под земли, выросла на месте
происшествия угреватая официантка.
- Подберите, пожалуйста, - сказал я, - и впишите в мой счет.
Я бесславно удалился. Долорес снова упала на подушки шезлонга,
победительная, утомленная гранд-дама.
- Pouf!! - сказала она так, чтобы слышали все. - Quel maladroit! Mon
amant! Mais c'est drole! [Ох! Что за недотепа! И этого человека я люблю!
Забавно! (франц.)]
12
Попытка обратиться к разуму Долорес привела всего лишь к этой вот
перепалке. Она никогда ничего не будет слушать; постарается ничего не
понять. Как бы дурацки она ни истолковывала наши взаимоотношения, она
защищает любое свое мнение криком и бранью. С ней невозможно столковаться.
Я сижу сейчас за письменным столом над моими заметками и размышляю о
том, в какие тиски я попал и как высвободиться из них. Какой-то выход я
должен найти: жизнь теперь стала уже совершенно невыносимой.
Следует решиться на что-нибудь более серьезное, чем прежде.
Я признаю, что Долорес раздражают мои все более частые и все более
продолжительные отлучки. Мы оба изменились. Я уже не умею смеяться над ней
за ее спиной; меньше, чем прежде, я считаюсь с ее обидчивостью. Я почти не
скрываю своего презрения к ее пустопорожним фразам и бессмысленным
занятиям. Да, раньше я смеялся потихоньку, но это в немалой степени
поддерживало то окрашенное юмором чувство, которое я питал к своей жене.
Быть может, тому виной время и привычка, но мне кажется, что ум Долорес в
последние годы закоснел и притупился. Она утратила былую свежесть. Она
повторяется. Когда я слушаю ее разговоры, мне кажется порой, что слушаю
заигранную пластинку. Она говорит все больше, слушает и читает все меньше;
непрерывный поток красноречия, неизменно эгоцентричный, звучит все
фальшивее, все низкокачественнее и терзает монотонностью. Если даже не
обращать внимания на хлопоты, которые причиняют ее выходки, само по себе
пребывание в ее обществе стало для меня безмерно скучным; мне надоели ее
бесконечные повторения. Моя наигранная душевная энергия не способна
заглушить ее голос. Я попросту не могу его больше слышать.
Что же, собственно, творится с ней? Что творится с нами обоими? Мы
повздорили из-за непристойностей, которые она вплетает в свои разговоры.
Почему она каждый разговор с посторонними людьми, а в особенности с
англичанами, упорно нашпиговывает фразами, оскорбляющими слух?
Как беспристрастный судья, я рассматриваю упреки против Долорес и
должен сказать, что она не поднимается над средним уровнем чувственности и
не проявляет никаких извращений сексуального инстинкта. Она одарена
нормальной чувственностью, и она капризна, но в ней нет ничего от
развратницы. Она никак не может сделать выбор между манерами
"великосветской дамы" и повадками "парижского сорванца". Это обычная
дамочка со средиземноморского побережья, позволяющая себе известные
вольности. В ее лексиконе слишком много малопристойных слов, и она вгоняет
собеседников в краску, излагая свои псевдонаучные познания в области
эротических проблем. Но, хотя она бывает при этом скучна и вульгарна и это
у нее все усиливается, отталкивающего впечатления это на меня не
производит. Она не сексуальная маньячка и говорит обо всем этом только
затем, чтобы удивлять и эпатировать ближних.
Сексуальная одержимость, если говорить о телесных потребностях,
является состоянием преходящим и излечивается простейшим способом. Но
когда она овладевает душой, то становится болезнью чрезвычайно опасной,
неисцелимой и прилипчивой. Больной мозг подобен застарелому кокаинисту. Он
не в силах совладать с потребностью говорить "об этом", развивать вопросы
"этого", всеми способами стремиться к поискам никому еще не ведомых
проявлений "этой" столь, по сути дела, простой вещи. Эта тема возникает
при каждом удобном случае, разум склоняется все к одной и той же мысли.
Вот такого рода больны