ываемых Средних веков, когда Западная Европа, суеверная, грязная, отсталая, наводненная болезнями, истерзанная арабами, монголами, турками, затаилась за стенами своих замков и городов, боясь переплыть океан, вступить в сражение без лат и доспехов, грабила, отравляла, пытала, убивала из-за угла и мнила себя достойной преемницею Римской империи. Западная Европа стыдилась своих исконных наречий: она изъяснялась на скверной латыни, она не смела взглянуть в лицо фактам, рыская в поисках истины среди полустертых пергаментов и выхолощенных софизмов; она сжигала заживо мужчин и женщин, которые понимали, как смешна и абсурдна ее вера, и видела в звездах небесных всего лишь засаленную колоду гадальных карт, по которым можно предсказывать судьбу. Одним из порождений той эпохи и явилась фигура аптекаря - та самая, что известна вам по "Ромео и Джульетте". А ведь Мортимера Смита отделяли от старого Шекспира всего каких-нибудь четыре с половиной столетия! Аптекарь священнодействовал в тайном сговоре с врачами, столь же всезнающими и почти столь же невежественными, как он сам. Врач наносил на бумагу загадочные знаки и письмена; аптекарь составлял по ним лекарства. В нашей витрине были выставлены пузатые стеклянные бутыли с подкрашенной водой: красной, желтой, синей, и газовые лампы изнутри аптеки отбрасывали сквозь них на мостовую таинственные блики. - А чучело аллигатора было? - не удержалась Файрфлай. - Нет. Аллигаторов мы уже пережили, но зато под цветными бутылями в окне стояли великолепные фарфоровые банки с золочеными крышками. Банки были украшены мистическими надписями - сейчас, погодите-ка! Вот. Одна такая: Sem.Goriand. Другая: Rad.Sarsap. Потом... Ну как же это, постойте... На той, что в углу... Ах, да! Marant.Ar. А напротив - C.Cincordif. За прилавком, на виду у покупателей, красовались аккуратные ящички, поблескивающие золотыми вычурными буквами: Pil.Rhubarb или Pil.Antibil., а под ними в боевом порядке - снова бутыли, флаконы, пузырьки: Ol.Amyg.; Tinct.Jod. [названия лекарственных трав и медикаментов (лат.)] - таинственные, заманчивые... Я ни разу не видел, чтобы мистер Хамберг хоть что-нибудь вынул (я уж не говорю - продал) из этих ученых ящичков и бутылей. Для повседневной торговли шел товар совсем другого сорта; яркие пакетики, грудами наваленные по всему прилавку, веселые маленькие коробочки, без зазрения совести расхваливавшие себя на все голоса: "Зубная паста "Гаммидж", душистая, способствующая пищеварению!", "Хупер", мозольный пластырь!", "Люкстон" - средство для дам", "Пилюли "Тинкер" на все случаи жизни"... То был наш ходовой товар, и покупатель спрашивал его открыто и громко. Но нередко переговоры велись вполголоса - я никогда как следует не мог понять, о чем. Едва только обнаруживалось, что покупатель из категории тех, кто изъясняется sotto voce [вполголоса (итал.)], как меня под благовидным предлогом отсылали на задний дворик. Поэтому я вправе лишь предположить, что мистер Хамберг позволял себе время от времени превысить свои профессиональные полномочия, давая советы и указания, на которые официально имели право лишь квалифицированные врачи. Не забывайте: многое из того, что у нас является открытым и прямым достоянием каждого, в те дни считалось чем-то запретным, окруженным мистикой и тайной, чем-то постыдным и нечистым... Первым результатом моего пребывания в аптеке был жадный интерес к латыни. Здесь все внушало мысль о тем, что латынь - универсальный ключ к знаниям; более того, что ни одно изречение не таит в себе мудрости, пока оно не переведено на латынь. И я не устоял. За несколько медяков я приобрел себе у букиниста старую, потрепанную латинскую "Principia" ["Начала" (лат.)], составленную неким Смитом, моим однофамильцем, и засучив рукава ринулся в бой. И что же? Грозная латынь оказалась куда более податливым, логичным и бесхитростным языком, чем раздражающе-верткий французский или тяжеловесный, кашляющий немецкий, которые я тщетно пытался одолеть прежде. Латынь - язык мертвый: твердый грамматический костяк и четкое, простое произношение. Он никогда не движется, не ускользает от тебя, подобно живым языкам. Я быстро научился находить знакомые слова на наших ящичках, бутылях, надгробных надписях Вестминстерского аббатства, а вскоре начал разбирать даже целые фразы. Я рылся в ящиках дешевых букинистических лавочек, откапывая латинские книги: одни удавалось прочесть, другие - нет. Побывала в моих руках история войн первого из кесарей - Юлия Цезаря, авантюриста, который оборвал последний зловонный вздох разложившейся Римской республики. Достал я и латинский перевод Нового Завета и одолел обе эти книги довольно легко. Но вот латинские стихи поэта Лукреция оказались мне не по плечу; я так и не смог в них разобраться, хотя к каждой странице был приложен английский стихотворный перевод. Английский текст я, впрочем, прочел с захватывающим интересом. Удивительная вещь: стихи этого самого Лукреция, древнеримского поэта, который жил и умер за две тысячи лет до меня (и за четыре - до нас с вами), рассказывали о строении вселенной и происхождении человека куда более толково и вразумительно, чем те древние семитические легенды, которым меня учили в воскресной школе. Одной из поразительных черт того времени было смешение идей, принадлежащих к разным эпохам и стадиям человеческого развития, - результат беспорядочной, небрежной системы нашего обучения. Школа и церковь упорно туманили людям разум мертвой схоластикой. В голове европейца двадцатого века обрывки теологии фараонов и космогонии сумерийских жрецов смешались с политическими воззрениями семнадцатого века и этическими понятиями спортивных площадок и боксерского ринга - и это в век аэропланов и телефонов! И разве мой собственный пример не наглядное свидетельство пороков моей эпохи? Подумайте: в век нового, в век открытий сидит подросток и ломает себе голову над латынью, чтобы с ее помощью проложить себе путь к половинчатым знаниям древних! Вскоре я взялся и за греческий, но с ним дело подвигалось туго. Раз в неделю - в так называемый "короткий день" - я ухитрялся бегать после работы на вечерние курсы по химии. Я очень быстро обнаружил, что эта химия не имеет почти ничего общего с нашей аптечной алхимией. Эта химия, которая поведала мне о материи и ее силах, говорила со мною на языке другого, нового века. Захваченный чудом второго открытия своей вселенной, я забросил греческий язык и, роясь в пыльных книжных ящиках, выуживал оттуда уже не римских классиков, а современные научные книги. Я понял, что Лукреций почти так же безнадежно устарел, как книга Бытия. "Физиография" Грегори, "Сотворение мира" Клодда и "Ученые размышления в вольтеровском кресле" Ланкестера - вот книги, которые многому научили меня. Действительно ли это были такие уж ценные книги, я не знал: просто они, а не другие попались мне под руку и первыми разбудили дремавшую мысль. Теперь вы представляете себе, в каких условиях жили тогда люди? Чтобы узнать хотя бы то немногое, что было к тому времени известно о вселенной и человеке, мальчишка вынужден был добывать знания тайком, пугливо озираясь, точно голодный мышонок в поисках хлебной корочки. До сих пор не могу забыть, как я впервые читал о сходстве и различии между человеком и обезьяной и вытекающих отсюда предположениях о природе обезьяно-человека. Я сидел с книгой в сарайчике на заднем дворе. Мистер Хамберг прилег на диван в задней комнатке соснуть после полуденной трапезы, навострив одно ухо на случай, если позвонят в дверь. Что до меня, то я навострил оба (одно - на тот же самый случай, а другое - чтобы услышать, когда встанет хозяин) и читал - впервые в жизни читал о силах, создавших меня таким, каков я есть: читал, хотя мне полагалось в это время мыть бутыли... Надо вам сказать, что самое почетное место на выставке за прилавком занимала бравая шеренга особенно важных и пузатых стеклянных сосудов, украшенных многообещающими золотыми надписями, вроде: Aqua Fortis [спирт (лат.)] или Amm.Hyd [нашатырный спирт (лат.)]. Однажды, подметая пол, я заметил, что мистер Хамберг делает смотр своим частям. Он поднял бутыль на свет и покачал головой: внутри плавали какие-то хлопья. - Гарри, - обратился ко мне хозяин, - видишь вот эти бутыли? - Да, сэр. - Опорожни и налей чистой воды. Я окаменел со щеткой в руке: шутка ли - столько добра пропадет даром! - А оно не взорвется, когда я солью все вместе? - Взорвется! - фыркнул мистер Хамберг. - Это же просто тухлая вода. В них уже лет двадцать ничего другого нет. Что мне нужно, я держу в аптечном шкафу - да и совсем не это идет нынче в ход. Вымой хорошенько, потом наберем свежей воды. Они ведь у нас так, для красоты. Надо же чем-то потешить старушек. ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЛЮБОВЬ И СМЕРТЬ ГАРРИ МОРТИМЕРА СМИТА 5. ФАННИ НАШЛАСЬ! - А теперь, - сказал Сарнак, - я подошел к одной из самых существенных сторон жизни: я расскажу вам, какой была любовь в том скученном, закоптелом, скованном страхом мире - мире лондонских туманов и янтарного лондонского солнца. Она была хрупкой, пугливой, робкой, эта любовь, затерянная в дремучем лесу жестокости и гнета, и она была отчаянно дерзкой. Она рано увядала, становилась немощной, желчной, озлобленной - впрочем, мне посчастливилось умереть молодым, с горячей, живой любовью в сердце... - И снова жить, - чуть слышно сказала Санрей. - И снова любить, - отозвался Сарнак, ласково потрепав ее по колену. - Сейчас, постойте... Он поднял ветку, выпавшую из огня, сунул ее в самый жар и подождал, пока она занялась жадными языками пламени. - Первой женщиной, в которую я влюбился, была, пожалуй, моя сестра Фанни. Лет в одиннадцать я был не на шутку в нее влюблен. Но, кроме того, я приблизительно тогда же ухитрился влюбиться еще и в обнаженную гипсовую нимфу, отважно сидевшую верхом на дельфине, изо рта которого бил фонтан. Я увидел ее на скверике в центре Клифстоуна. Подняв подбородок и взмахнув рукой, нимфа улыбалась - у нее была чарующая улыбка и самая прелестная фигурка, какую только можно себе вообразить. Больше всего мне нравилось смотреть на нее сзади - особенно с одной точки, откуда был виден изящный изгиб ее улыбающейся щеки, кончик милого носика, подбородок и нежная округлость груди под поднятой рукой. Я прохаживался вокруг фонтана, тайком норовя подобраться поближе к этому своему излюбленному месту. Открыто смотреть я стыдился: я уже слишком прочно усвоил, что вся эта красота неприлична. И все-таки я глядел и не мог наглядеться. Однажды, когда я любовался своим кумиром, по обыкновению полуотвернувшись к клумбе с цветами и поглядывая на нимфу исподтишка, я заметил, что на меня смотрят. Стареющий мужчина с плоским, бледным лицом сидел на садовой скамейке и, подавшись вперед всем телом, уставился на меня с идиотской, понимающей ухмылкой, как будто поймал меня с поличным и разоблачил мою тайну. Олицетворенная похоть! Меня обуял панический страх. Я пустился наутек - и больше близко не подходил к скверику. Ангелы с пылающими мечами преграждали мне путь. И смертельный ужас, что я могу снова встретить этого жуткого старикашку... Потом я оказался в Лондоне, и моим воображением овладела мисс Беатрис Бампус и сделалась моей Венерой, и всеми богинями вместе - а когда она уехала, ничто не прошло, а только стало еще хуже... Она уехала! Уехала - насколько я понимаю, - чтобы выйти замуж за того самого ненавистного молодого человека, и забыла про женское равноправие, и уоркширские Бампусы (завзятые охотники), несомненно, с радостью затравили в честь возвращения блудной дочери упитанную лисицу и устроили пышное празднество. Но все равно у каждой героини моих бесчисленных грез всегда было такое же милое, открытое мальчишеское личико. Я спасал ей жизнь во всех частях света - впрочем, иногда и она спасала меня. С нами случались удивительные приключения. Мы пробирались, цепляясь друг за друга, по краю бездонной пропасти, пока я не засыпал. А когда, сокрушив всех врагов, я объявлял ей после битвы, что никогда не полюблю ее, она выступала вперед из толпы пленниц и, пустив два колечка папиросного дыма, бросала мне в ответ одно-единственное слово: - Врунишка! Работая в аптеке мистера Хамберга, я вовсе не встречался с девочками моего возраста: вечерние курсы и чтение отвлекали меня от легких уличных знакомств. Впрочем, случалось, что учение не шло мне в голову; тогда я потихоньку удирал из дому куда-нибудь на Уилтон-стрит или Виктория-стрит, где по вечерам под электрическими фонарями слонялись, заговаривали друг с другом мальчишки-рассыльные, ученицы из мастерских, солдаты, уличные девицы... Иной раз и я провожал взглядом девичью фигурку, проплывающую в толпе, но я был застенчив и строг. Меня неодолимо влекло к чему-то большому, прекрасному, что рассеивалось, как дым, при первом же соприкосновении с действительностью. Не прошло и года, как в меблированном доме в Пимлико многое переменилось. Бедняги Моггериджи заболели инфлюэнцей (эпидемии этой болезни особенно свирепствовали в те времена), лихорадка перешла в воспаление легких, и через три дня обоих не стало. Никого, кроме матери и Пру, не было на их бедных похоронах. Фрау Бухгольц исчезла из моего поля зрения незаметно: не могу толком вспомнить, когда она съехала с квартиры и кто поселился вместо нее. Мисс Беатрис Бампус, изменив борьбе за женское равноправие, покинула нас, а на втором этаже водворилась в высшей степени непоседливая парочка, которая внушила моей матери серьезнейшие подозрения и стала причиной крупных разногласий между нею и Матильдой Гуд. Во-первых, новые жильцы не привезли с собой солидного багажа, без которого ни один степенный человек не поселится на новом месте. Во-вторых, они появлялись на день или два, пропадая затем на целую неделю, а то и больше, и почти никогда не приезжали я не уезжали вместе. Все это заставило мою матушку предпринять ряд наблюдений морального свойства. Она стала поговаривать, что новые квартиранты, чего доброго, по-настоящему не женаты. Она раз и навсегда запретила Пру подниматься на гостиный этаж, что и послужило толчком к открытому столкновению с Матильдой. - Что это ты затеяла? - спросила Матильда. - Отчего бы Пру не ходить на гостиный этаж? Наводишь девчонку на разные мысли... - Наоборот: забочусь, чтоб другие не навели. У нее есть глаза. - И длинные руки, - многозначительно и зловеще добавила Матильда. - И что же она такое увидела? - Метки, - сказала мать. - Какие такие метки? - Очень простые. Его вещи помечены одним именем, а ее - другим. Сами назвались Мильтоны, а у обоих разные метки, и никакого Мильтона нет. И потом, видела, как она разговаривает? Вроде бы чует, что ты можешь что-нибудь подметить: подъезжает к тебе, а сама боится. И это еще не все! Совсем не все. Я не слепая, и Пру тоже. Что там творится! Целуются, милуются весь день напролет. Как в дом ногой ступили - так тут же, сразу! Не дождутся, пока из комнаты выйдешь. Что я - дура, что ли? Я, Матильда, сама была замужем... - А нам что? У нас меблированные комнаты, а не сыскное агентство. Если мистер и миссис Мильтон вздумают поставить на белье сотню меток, и все разные - нам-то какое дело? Зато на счету у них всегда стоит: "Уплачено вперед; с благодарностью - Матильда Гуд". Мне другого брачного свидетельства не требуется. Поняла? Ты, Марта, женщина трудная, с такой, как ты, в меблированном доме тяжело. Нет чтоб примениться, подладиться... Нет того, чтобы знать свое дело, и точка. То ей мисс Бампус мальчишку портит - это же просто курам на смех! - а теперь, видно, миссис Мильтон стала для Пру нехороша? А миссис Мильтон, между прочим, как-никак, культурная дама, да еще, главное, из благородных. Ты бы. Марта, побольше занималась своим делом, а Мильтоны со своим управятся и без тебя. Если они и не повенчаны, так им за это отвечать в конечном счете, а не тебе. Успеешь с ними поквитаться на страшном суде. А пока что - кому от них вред? Тихие, скромные - сколько я здесь живу, у меня лучше этой пары не было! Мать ничего не ответила. - Ну так как же? - наседала Матильда. - Обидно прислуживать бесстыжей бабе, - упрямо проговорила мать побелевшими губами. - А еще обидней, когда тебя называют бесстыжей бабой только за то, что у тебя кое-что из белья помечено девичьей фамилией, - сказала Матильда Гуд. - Брось, Марта, чепуху-то городить. - Не знаю только, отчего это на его пижаме тоже девичья фамилия, - снова набравшись боевого духа, упиралась мать. - Ты ничего не знаешь, Марта, - сказала Матильда, неприязненно сверля мать одним глазом, а другим глубокомысленно созерцая предмет спора где-то в пространстве. - Я в тебе это замечаю не первый раз, а теперь открыто говорю: ничего ты не знаешь. Мистер и миссис Мильтон будут жить на квартире сколько вздумают, а если ты чересчур привередлива и гнушаешься им прислуживать, найдутся такие, что не погнушаются. Я своих квартирантов оговаривать не позволю. Я не потерплю, чтоб на них возводили напраслину из-за их же нижнего белья. Да, кстати! Как мне раньше в голову не пришло! Ясное дело: человек просто-напросто одолжил пижаму, и все! Или ему друг какой-нибудь отдал, которому она не впору... А может быть, получил наследство, и пришлось срочно сменить фамилию [в Англии принято брать фамилию человека, оставившего в наследство поместье]. Таких случаев сколько угодно. Сплошь да рядом. Почитай газеты. А потом и в стирке часто меняют белье. Знаешь, какие бывают прачечные? Что твой меновой двор. Вот мистер Плейс - у него раз был воротничок с меткой "Фортескью". Летом уезжал отдыхать - и привез. _Фортескью_! Чем тебе не доказательство? Не вздумаешь ли ты. Марта, из-за этого приписать и мистеру Плейсу неведомо что? Или, значит, и он ведет двойную жизнь и вовсе не холостяк? Ты, Марта, наведи у себя порядок в голове. И не думай так низко о людях. Сто оправданий можно найти, а уж потом подумать худое. А тебе, Марта, просто нравится порочить людей. Я сколько раз замечала. Тебя прямо-таки хлебом не корми. В тебе христианского милосердия - ни крупинки! - Такое не хочешь, да заметишь, - сказала мать уже далеко не твердым голосом. - Ты - еще бы! Есть люди, которым дальше носа не видно, а за другими замечают чересчур много. И чем больше я на тебя гляжу, тем мне больше сдается, что ты как раз из таких. Во всяком случае, может, кто и съедет отсюда, а мистер и миссис Мильтон останутся. Кто бы другой из-за этого не съехал. Думаю, ясно, Марта. Мать была ошеломлена. Она прикусила язык, умолкла и потом несколько дней ходила оскорбленная и притихшая, открывая рот лишь в случае крайней надобности и односложно отвечая, когда к ней обращались с вопросом. На Матильду, казалось, это не произвело ни малейшего впечатления. И когда вскоре после этого Матильда велела Пру подать Мильтонам чай, я заметил, что застывшее лицо моей матушки совсем окаменело, но вслух она не возразила ни слова. А потом на моем горизонте, откуда ни возьмись, снова возникла Фанни. Вернула мне ее чистая случайность: после переезда из Клифстоуна в Лондон всякая возможность установить с нами связь исчезла. Весть о возвращении Фанни принес нам мой брат Эрнст. Мы сидели за ужином в нашем подвальчике. Ужин у нас всегда проходил очень славно. На столе появлялась копченая грудинка, хлеб, сыр, легкое пиво. К тому же Матильда Гуд обычно норовила скрасить вечернюю трапезу чем-нибудь "вкусненьким": печеной картошкой в мундире, или, как она говорила, "всякой всячиной на сковородке" - картошкой с разными овощами, приправленными мясной подливой. Потом она брала газету, читала нам что-нибудь вслух и рассуждала о прочитанном умно и живо, а не то вызывала меня на разговор о книгах, которые я читаю. Она обожала убийства и происшествия, и с ее легкой руки все мы очень скоро стали большими специалистами по части мотивов и улик преступлений. - Ты, может, скажешь, что это ни с чем не сообразно, Марта, но только в каждом убийстве вся человеческая природа - как на ладони. Вся до капельки. Сомнительно даже, можно ли узнать, на что человек способен, пока он не совершил убийство. Мать редко могла удержаться, чтобы не клюнуть на эту приманку. - Не пойму, как ты можешь говорить такие вещи, Матильда, - начинала она... Но вот с улицы послышался шум автомобиля, и на дворик, ведущий в подвальный этаж, спустился мой брат Эрнст. Пру отворила ему дверь, и он вошел в комнату. Он был в своей шоферской форме: кожаная куртка, краги. Кепку он держал в руке. - Раньше отпустили сегодня? - спросила Матильда. - В одиннадцать надо к Корт Сиэтр, - сказал Эрнст. - Думал, заверну на пару слов и погреюсь кстати... - Закусишь с нами? Пру, подай-ка ему тарелку, нож, вилку, стакан. Один стаканчик такого пива тебе не помешает править машиной... Сто лет тебя не видали! - Спасибо, мисс Гуд. - Эрнст всегда разговаривал с Матильдой чрезвычайно вежливо. - Пожалуй, закушу. Не подумайте, будто я к вам не собирался. Просто мотаешься целыми днями туда-сюда... Тут было подано угощение, и разговор на время заглох. Попытки возобновить его не увенчались успехом. Эрнст был явно чем-то озабочен, и это, по-видимому, не укрылось от зоркого глаза Матильды Гуд. - Ну и что же ты новенького собрался нам рассказать, Эрни? - внезапно спросила она. - Хм... странная вещь - как это вы догадались, мисс Гуд? Ведь я и в самом деле собрался кое-что рассказать. Такое... Как бы это выразиться... интересное, что ли. Матильда вновь наполнила его стакан. - С Фанни я виделся, вот что, - с решимостью отчаяния брякнул Эрнст. - Ну да! - выдохнула мать. На секунду в комнате воцарилось молчание. - Так! - Матильда Гуд положила локти на стол и волной колыхнулась вперед. - Ты видел Фанни. Красоточку Фанни, которую я знала когда-то. И где же ты ее видел, Эрни? Но Эрнсту было не так-то легко справиться с первой фразой. - Дело было на той неделе, во вторник, - выговорил он наконец. - Там? С этими... которые у вокзала Виктория? - задыхаясь, допытывалась мать. - Ты ее сначала увидел или она тебя? - спросила Матильда. - Стало быть, в тот вторник, - повторил Эрнст. - Заговорил ты с ней? - Говорить-то - нет. Не говорил. - А она с тобой? - Тоже нет. - Откуда ж ты тогда знаешь, что это была наша Фанни? - спросила Пру, внимательно следившая за разговором. - Я думала, ее отправили на погибель в чужую страну - до Булони-то было рукой подать, - запричитала матушка. - Думала, у торговцев живым товаром хватит все-таки совести сбыть девушку подальше от родного дома... Фанни! На панели - в Лондоне! Рядом с нами! Я ей говорила, чем это кончится. Сколько раз учила: иди, говорю, замуж за порядочного человека. Так нет же! Своевольничала, на богатство польстилась... Она к тебе не приставала, Эрни, где мы живем, и все такое? Не увязалась за тобой? На лице моего брата Эрнста было написано мучительное затруднение. - Все было совсем не так, мать, - сказал он. - Совсем не то. Понимаешь... После жестокой схватки с внутренним карманом своей тесной кожаной куртки Эрнст наконец вытащил довольно замусоленное письмо. Он не стал читать его сам, не протянул кому-нибудь из нас - он просто держал письмо в руке. По-видимому, так он чувствовал себя увереннее в роли рассказчика - роли, для которой обладал столь ничтожными данными. - Я лучше с самого начала, - сказал Эрнст. - Все совсем не так, как надо бы ожидать. На той неделе, стало быть. Во вторник. Матильда Гуд предостерегающим жестом остановила мать. - Вечером, наверное? - подсказала она. - Вызов был: отвезти на обед и обратно. Само собой, я Фанни без малого шесть лет не видал, понимаете... Это она меня узнала. - Значит, отвезти на обед и доставить обратно, так? - опять помогла ему Матильда. - Велено было заехать на Брантисмор-гарденс, Эрлс Корт, дом сто два, забрать даму с господином из верхней квартиры, отвезти на Черч-роу, Хемпстед, номер дома укажут. Заехать в десять тридцать и отвезти домой, куда будет сказано. Ну я, значит, еду на Брантисмор-гарденс. Докладываю швейцару, что, мол, прибыл точно в срок и жду. Дом из этих - с квартирами, швейцар в ливрее. Он звонит наверх по телефону, как водится. Спустя немного из дому выходят дама и господин. Я иду к машине, как положено, открываю дверцу. Пока что ничего особенного. Он - джентльмен как джентльмен, в смокинге, обыкновенное дело, на ней - меховая накидка, причесана сама красиво, знаете, как ходят на вечера, и что-то блестит в волосах. Леди с ног до головы. - И это была Фанни? - не выдержала Пру. Вопрос озадачил рассказчика. Несколько секунд немой борьбы - и вот он снова нащупал почву под ногами. - Вроде бы сказать - нет еще. - То есть ты еще ее не узнал, так? - выручила Матильда. - Да. А она только глянула на меня и будто вздрогнула. И садится в машину. Вижу, качнулась вперед и словно бы рассматривает меня, пока он тоже усаживается. Честно скажу, я особо даже не обратил внимания. Даже бы не вспомнил, если б не то, что было потом. Но когда я их отвозил назад, кое-что уже было заметно. Вижу, смотрит она на меня, смотрит... Сначала вернулись опять на Брантисмор-гарденс, сто два. Он вышел и говорит: "Минуточку подождите здесь" - и помогает выйти ей. А она вроде как хочет со мной заговорить - а потом, гляжу, раздумала. Но здесь уж и я думаю себе: "Где-то я вас, миледи, видел". Интересно, что о Фанни у меня даже мысли не было. Единственное, что, вижу, чуть смахивает на нашего Гарри. А что это может быть Фанни, мне и в голову не приходило. Чудеса! Взошли они по ступенькам в подъезд - знаете как: площадка, и на нее выходят несколько квартир. Остановились на минутку под люстрой; смотрю: совещаются о чем-то, а сами посматривают в мою сторону. Потом поднялись в квартиру. - Ты и тогда еще ее не узнал? - спросила Пру. - Примерно четверть часа спустя выходит он. Задумчивый такой. В белой жилетке, смокинг переброшен через руку. Называет адрес недалеко от Слоун-стрит. Выходит, дает на чай - довольно щедро, прямо скажу, и все стоит размышляет. Вроде и надо бы что-то сказать, и не знает как. "У меня, - говорит, - свой счет в вашем гараже. Вы запишите этот вызов". Потом: "Мне обычно присылают другого шофера. Вас, - говорит, - как зовут?" "Смит". "Эрнст Смит?" "Да, сэр". Я уж отъехал и вдруг спохватился: откуда же, черт побери... Ох, извините, пожалуйста, мисс Гуд! - Ничего, ничего, - сказала Матильда. - Дальше. - Откуда, шут его побери, он знает, что меня зовут Эрнст? До того это крепко меня озадачило - чуть не врезался в такси на углу Слоун-сквер. Ночью лежу - не сплю; все думаю да гадаю, и только часа в три утра как стукнет в голову... - Эрнст принял вид рассказчика, припасшего под конец сногсшибательный сюрприз, - что эта молодая дама, которую я возил в тот вечер... - Он выдержал эффектную паузу. - Фанни, - шепотом подсказала Пру. - Сестрица Фанни, - поддержала ее Матильда. - Наша Фанни, - подхватила мать. - Не кто иной, как Фанни собственной персоной! - победоносно объявил мой брат Эрнст и обвел нас взглядом, чтобы насладиться изумлением, вызванным столь ошеломляющей развязкой. - Я так и думала, что Фанни, - закончила Пру. - Накрашена, или как? - спросила Матильда. - Чуть-чуть - не то, что большинство. Теперь почти поголовно все мажутся. Знатные дамы. Жены епископов. Вдовы. Все. По ней как раз не скажешь, что она из этих... ну, из особо размалеванных; даже нисколько. Такая свеженькая, бледноватая - точно как раньше, бывало. - А одета, как настоящая дама? Не крикливо? - Богато одета, - сказал Эрнст. - Богато, без обмана. Но только, как говорится, показного шика - этого нет. - А дом, куда ты их привез, - шумный? Песни, танцы, окна настежь? - Дом очень тихий, солидный. Шторы спущены, и никакого шума. Частный дом. Хозяева вышли к двери проститься: она настоящая леди, он - джентльмен джентльменом. Я и дворецкого видел, - к машине выходил открывать дверь. Не из тех, кого нанимают на вечер. Настоящий дворецкий. Там еще были гости - их дожидался собственный лимузин, шофер пожилой такой, осторожный. Короче, что называется, чистая публика. Матильда повернулась к матери. - В Лондоне-то в Лондоне, да не очень скажешь, чтоб на панели. А он каков из себя? - О нем я слышать не желаю, - объявила мать. - Протасканный такой, кутила? И слегка под мухой? - настаивала Матильда. - По сравнению, каких обычно развозишь с обедов, - куда трезвее. Сразу видно по тому, как считал деньги. Многие из них - и какие еще важные птицы - с обеда едут... ну, как бы это... немножко чудные. Занятно поглядеть. С дверью никак не справятся. Этот - ничего похожего. Вот то-то именно и не понять... Ну, и потом - письмо. - Так. Стало быть, письмо, - кивнула Матильда. - Ты бы. Марта, прочла, а? - Как оно к тебе попало? - спросила мать, даже не пытаясь притронуться к письму. - Не хочешь же ты сказать, будто она тебе дала письмо? - Письмо я получил в четверг. По почте. Пришло в гараж, адресовано мне: Эрнсту Смиту, эсквайру. Интересное такое письмо: про нас спрашивает. Не разберусь я толком, что к чему в этой истории. Думал, голову ломал... К тому же, знаю, как мать ополчилась против Фанни. Сказать, думаю, или не стоит... Голос Эрнста замер. Наступила пауза, которую нарушила Матильда: - Надо бы кому-нибудь прочесть это письмо. Она взглянула на мою матушку, странно усмехнулась - даже углы губ не приподнялись - и протянула руку за письмом. Да, именно Матильда Гуд прочла нам это письмо: вид матери яснее слов говорил, что ей противно к нему прикоснуться. Как сейчас, вижу широкую красную физиономию Матильды над накрытым столом, приподнятую поближе к тусклому пламени маленького газового рожка, чуть склоненную набок, чтобы письмо попало в фокус того глаза, которым она читала. Рядом с нею - безвольное, любопытное лицо Пру с беспокойно бегающими глазками, которые то и дело возвращались к лицу матери: так музыкант в оркестре следит за дирижерской палочкой. Мать сидела очень прямо, бледная, непримиримая. Эрнст развалился на стуле с бесстрастным видом, выражая всем своим массивным обликом полную неспособность "разобраться толком, что к чему". - Ну-с, поглядим, - начала Матильда, пробегая глазами письмо для предварительного знакомства. "Милый Эрни!" М-да... Значит, так: "Милый Эрни! Как чудесно было снова тебя увидеть! Я едва поверила, что это в самом деле ты, даже после того как мистер... мистер..." Написала, а потом передумала и зачеркнула. Мистер такой-то - мистер зачеркнуто - "спросил, как тебя зовут. Я уже стала бояться, что потеряла вас совсем. Где ты живешь, как твои дела? Ты знаешь, я уезжала отдыхать, побывала во Франции, в Италии - ах, что за дивные там места! - и по дороге домой соскочила с поезда в Клифстоуне, потому что хотела повидать всех вас, не могла примириться с мыслью о том, что бросила вас и даже не простилась". - Раньше надо было думать, - вставила мать. - "Здесь я впервые услышала (мне рассказала миссис Бредли) о несчастье, которое случилось с нашим бедным отцом, о том, как он умер. Я сходила на кладбище и вволю наплакалась над его могилой. Не могла сдержаться. Бедный старый папочка! Какая злая судьба - так встретить смерть! Я принесла на его могилу целый ворох цветов и договорилась с кладбищенским служителем Ропсом, чтобы он аккуратно подстригал газончик у могилы". - Подумать только, каково самому-то было при этом! - ужаснулась мать. - Он, покойник, скажет, бывало: "Мне, - говорит, - легче бы мертвой ее увидеть у своих ног, чем знать, что она падшая женщина". А она ему цветочки кладет. Да он, думается, в гробу перевернулся! - Очень возможно, что он теперь стал думать по-другому, - примирительно сказала Матильда. - Откуда нам. Марта, знать? Может быть, на небесах им уж не так сильно хочется видеть, как люди лежат мертвыми у их ног. Может, они там становятся добрее. М-да... Так на чем же это я? Ах, вот: "...аккуратно подстригал газончик у могилы. Никто не знал, где мать, где все вы. Ни у кого не было вашего адреса. Я вернулась в Лондон совсем убитая, думала, что потеряла вас. Миссис Берч говорила, что мама с Пру и Морти пере" ехала в Лондон к знакомым, но куда точно, не знает. И вдруг - смотри, пожалуйста! Нежданно-негаданно снова объявился ты! Вот так удача - даже поверить трудно! А где все остальные? Учится ли Морти? Пру уже, наверное, совсем выросла. Как мне хотелось бы всех увидеть снова и помочь, чем могу! Эрни, милый, очень тебя прошу: передай маме и нашим, что у меня все сложилось счастливо и благополучно. Мне помогает один мой друг. Тот самый, которого ты видел. Пусть и не думают, будто я стала беспутной, испорченной женщиной. Я живу тихо и скромно. У меня своя крохотная квартирка, я много читаю и учусь. Занимаюсь очень прилежно. Я уже выдержала один экзамен, Эрни, университетский экзамен. Прилично знаю французский язык, итальянский, немного говорю по-немецки, занимаюсь и музыкой. У меня есть пианола, и я бы с большим удовольствием как-нибудь поиграла тебе или Морти. Он ведь у нас всегда был любителем музыки. Я о вас думаю часто, очень часто. Расскажи все маме, дай ей это письмо и поскорее сообщи мне все про вас. И не думай обо мне недоброе. Помнишь, Эрни, какое мы затевали с тобой веселье на рождество, как пришли ряжеными к отцу в лавку и он нас не узнал? А помнишь, как ты смастерил кукольный домик и подарил мне на рождение? Ой, а ватрушки, Эрни! Ватрушки - помнишь?" - Что еще за ватрушки? - спросила Матильда. - Да была у нас такая дурацкая игра - обгоняли людей на улице. Я уж не помню точно, в чем там была суть. Но веселились мы до упаду - просто катались со смеху... - Теперь опять о тебе, Морти. "Я бы с радостью взялась помогать Морти, если он еще не раздумал учиться. Теперь у меня есть такая возможность. Я бы очень могла ему помочь. Он уже, конечно, теперь не мальчик. Может быть, он занимается самостоятельно? Передай ему большой привет. Сердечный поклон маме, скажи ей: пусть не думает обо мне слишком худо. Фанни". Фанни. На почтовой бумаге напечатан ее адрес. Все. Матильда уронила письмо на стол. - Ну? - с вызовом бросила она матери. - Похоже, что девочка-то напала на стоящего человека. Таких порядочных - один на десять тысяч... Не всякий законный муженек станет так заботиться... Как думаешь поступить, Марта? Матильда медленно схлынула со стола, откинулась на спинку стула и не без ехидства посмотрела на мать. Я оторвался от лукавой физиономии Матильды и тоже перевел взгляд на сведенное напряжением лицо матери. - Что ты ни говори, Матильда, а только девчонка живет во грехе. - Так ведь и это еще не доказано! - Иначе с чего бы ему... - Мать осеклась. - Есть такое понятие, как великодушный поступок, - изрекла Матильда. - Впрочем... - Нет, - отрезала мать. - Нам ее помощь не нужна. Такую помощь и принять-то стыдно. Пока она живет вместе с этим... - Видимо, вместе как раз не живет. Ну-ну? Дальше что? - Это грязные деньги, - продолжала мать. - Это он ей дает. Деньги содержанки! Я лучше умру, чем дотронусь до ее денег. Разбередив в себе злобу, мать обрела уверенность и красноречие: - Сначала она уходит из дому. Разбивает сердце отцу. Убила ведь она отца-то! Совсем стал не тот, как она ушла, - так и не смог оправиться. Бежит к распутству, к роскошной жизни. Родного брата заставляет себя возить на позорище... - Ну-ну... Так уж и заставляет! - вступилась Матильда. - А что ему еще было делать? И после всего пишет это... это, извините за выражение, письмо. Нахальство - вот что, чистое нахальство. Ни слова раскаяния - ни единого словечка! Хоть бы хватило совести признаться - стыдно, мол: такое натворила. Ничего подобного. Прямо заявляет: жила с любовником и дальше буду. Помощь! Скажите, какая добренькая! Это нам-то, которых сама же осрамила и опозорила! Кто нас заставил бросить Черри-гарденс, чтоб хоть от людей стыд унести? Она! А теперь сюда надумала пожаловать? Прикатит в автомобиле, прыг-прыг по лесенке, накрашенная, расфуфыренная: порадовать несчастную мамочку ласковым словцом! Мало мы выстрадали из-за нее, так ей еще и сюда понадобилось - повеличаться перед нами! Все навыворот! Ну нет. Если она и явится сюда, - хотя, думаю, вряд ли - пускай сначала голову посыплет пеплом и во власянице приползет на коленях... - Этого она не сделает. Марта, - заметила Матильда Гуд. - Ну и пусть тогда держится подальше! Очень нам надо с ней позориться! Выбрала себе дорожку - и оставайся там. А то - сюда! Ишь, чего вздумала! Что ты скажешь жильцам? - Ну, я-то, допустим, нашла бы, что сказать, - возразила Матильда. Но мать и не слушала ее: - Что я им скажу? И потом, надо подумать о Пру. Вот она познакомилась в клубе с мистером Петтигрю, хочет позвать его на чашку чая. Как ей объявить про свою распрекрасную сестрицу? Леди! Содержанка - вот она кто. Да, Матильда, говорю и буду говорить: содержанка, нет ей другого имени. То-то будет чем похвастаться перед мистером Петтигрю! Разрешите представить: моя сестра, содержанка. Его отсюда моментом сдунет. Шарахнется, как от чумы. Разве Пру когда-нибудь сможет показаться в клубе после того, как такое выплывет наружу! А Эрни? Что он ответит приятелям в гараже, когда ему глаза будут колоть, что у него сестра - содержанка? - Насчет этого не беспокойся, мать, - ласково, но твердо сказал Эрнст. - Не было такого случая, чтобы хоть одна душа в гараже мне чем-то вздумала колоть глаза - не было и не будет. Не волнуйся. Разве что кто-нибудь вздумает подавиться собственными зубами... - Ну ладно, а Гарри? Вот он ходит на курсы - а что, если там пронюхают? Сестра - содержанка! Чего доброго, и к занятиям больше не допустят после такого позора. - Ничего, они бы у меня быстро... - начал я по примеру брата, однако Матильда жестом прервала меня. Рука ее описала круг в воздухе и тем же движением остановила мать - впрочем, та уж почти успела высказать, что было у нее на душе. - Понятно, Марта, какие у тебя чувства к Фанни, - сказала Матильда. - Надо думать, это естественно. Конечно, ее письмо... - Матильда взяла письмо со стола и, поджав свои толстые губы, медленно закачала из стороны в сторону грузной головой. - Ни в жизнь не поверю, что девушка, которая написала вот это, - бездушная девка. Ты ожесточилась против нее. Марта. Ты озлобилась. - В конце концов... - начал я, но рука Матильды и на этот раз остановила меня. - Озлобилась! - вскричала мать. - Знаю ее, вот и все. Умеет напустить на себя невинный вид, будто ничегошеньки не случилось, да еще так норовит вывернуть, что ты же окажешься виновата... Матильда перестала качать головой и закивала ею. - Понятно. Очень понятно. А только с какой стати ей было писать это письмо, если бы она не была привязана ко всем вам по-настоящему? С чего бы ей себя утруждать? Корысти-то ей от вас никакой! Доброта в этом письме видна, Марта, и кое-что побольше, чем доброта. Неужели ты все это оттолкнешь? И Фанни и ее помощь? Пусть она и не валяется в ногах и не вымаливает прощения, как полагалось бы! Неужели ты даже не ответишь на письмо? - Затевать переписку? Ну нет! Покуда она остается содержанкой, она мне не дочь. Я ее знать не желаю. А что до помощи - ха! Помощь! Как бы не так! Одна болтовня. Если бы хотела помочь, могла выйти за мистера Кросби. Честный, порядочный был мужчина, такого всякой лестно заполучить... - Что же, тут ясно! - подвела итог Матильда Гуд. Она резким движением перекинула свою неуклюжую голову в сторону Эрнста. - Ну, а ты как, Эрни? Тоже за то, чтобы отвернуться от Фанни? И пусть ватрушки, как пословица говорится, канут в это, как его... в лето и забудутся на веки веков? Эрнст