беленькую ручку в своей и никак не мог выпустить. - Я бы все-все сделал... - он хотел прибавить "ради вас", да смелости не хватило. И он не договорил, только пожал ей руку и прибавил: - До свидания. Помолчали. - Желаю вам приятно отдыхать, - сказала Элен. - Я на тот год опять стану ходить сюда на курсы, уж это точно, - расхрабрившись, выпалил Киппс и шагнул к лестнице. - Надеюсь, - сказала мисс Уолшингем. Он быстро обернулся. - Правда? - Надеюсь, все мои ученики вернутся. - Я-то вернусь... уж будьте в надежде, - сказал Киппс. - Уж не сомневайтесь, - произнес он насколько мог значительнее. С минуту они молча смотрели друг на друга. - До свидания, - повторила она. Киппс приподнял шляпу. И мисс Уолшингем пошла в класс. - Ну? - кинулась к ней веснушчатая подружка. - Ничего, - ответила Элен. - Пока - ничего. И она стала деловито собирать разбросанные по столу инструменты. Девица в веснушках вышла на лестницу и немного постояла там. А возвратясь, поглядела на подругу строгими глазами. Ведь случилось нечто важное, очень важное. Все это, конечно, ни на что не похоже, нелепо, и все же вот оно, самое, самое главное для всякой девушки - любовь, поклонение, все то, ради чего существует женщина. Да, пожалуй, все-таки Элен приняла это слишком холодно и спокойно. 4. ЧИТТЕРЛОУ В следующий четверг, в час, когда обычно начинались занятия на курсах, Киппсом овладело глубочайшее уныние. Облокотясь на груду юмористических листков, подперев ладонями подбородок, сидел он в читальне и смотрел на часы - сегодня ему было не до смеха. Человечек в очках, которому не терпелось перехватить у него номер журнала "Забавы", бросал на него яростные взгляды, но Киппс ничего не замечал. Здесь, в этом самом зале, он сидел, бывало, вечер за вечером, дожидаясь часа, когда можно будет идти к Ней - и раз от разу все праздничней становилось у него на душе. И наконец наступал счастливый час! Вот и сегодня этот час наступил, а идти некуда, занятий не будет до самого октября. А для него, может, и вовсе никогда не будет. Может, и вовсе не будет этих занятий, ибо Киппс стал рассеянным, а рассеянность ведет к ошибкам, и на днях несколько ярлыков в витрине хлопчатобумажных тканей оказались приколотыми вверх ногами. Шелфорд это заметил, взбеленился и теперь придирается как только может... Киппс глубоко вздохнул, отодвинул юмористические листки - за них тотчас ухватился человечек в очках - и принялся разглядывать развешанные на стенах старинные гравюры с видами Фолкстона. Но и это не принесло ему утешения. Он побродил по коридорам, порылся в каталоге. Здорово придумано! Однако и каталога хватило ненадолго. Вокруг сновали люди, смеялись, и от этого ему становилось еще тяжелее. Киппс вышел на улицу, и на него, точно в насмешку, обрушилась развеселая песенка шарманщика. Нет, надо идти к морю. Может, хоть там он останется наедине с собой. Может, море шумит и бушует - под стать его настроению. И там по крайней мере темно. "Будь у меня пенни, вот, ей-богу, пошел бы да и кинулся с мола... А она обо мне и не вспомнит..." И он опять задумался. - Пенни! Не пенни, а два, - буркнул он немного погодя. Медленно, с таким похоронным видом, будто шел за своим собственным гробом, шагал он по Дувр-стрит, равнодушный ко всему на свете. Ни на что не обращая внимания, стал переходить улицу, и тут, в странном обличье и громко возвестив о себе, на него натолкнулась сама Судьба; кто-то оглушительно крикнул над самым ухом, и Киппса сильно ударило в спину. Шляпа съехала на глаза, на плечи навалилось что-то очень тяжелое, и что-то больно наподдало под коленку. Мгновение - и Киппс оказался на четвереньках в куче грязи, которую Судьба вкупе с фолкстонским муниципалитетом бог весть из каких высших соображений приготовила в этом месте будто нарочно для него. Он помедлил немного, ожидая продолжения, уверенный в душе, что у него не осталось ни единой целой косточки. Наконец сообразил, что продолжения, видно, не будет, поднялся, опираясь на чью-то крепкую руку, и столкнулся нос к носу с каким-то смуглым человеком, который испуганно всматривался в него, другой рукой придерживая велосипед. - Здорово разбились, приятель? - спросил этот человек, тяжело дыша. - Так это вы меня сшибли? - сказал Киппс. - Это все руль, будь он неладен, - ответил человек с таким видом, точно пострадали они оба. - Жутко зловредный. Уж очень он низко посажен, забудешь об этом на повороте - и хлоп, нате вам! Вечно во что-нибудь врежешься. - Ловко вы меня двинули... - сказал Киппс, оглядывая себя. - Я ведь с горы, - объяснил велосипедист. - Дрянная штука - эти наши фолкстонские пригорки. Конечно, я тоже хорош - повернул крутовато. - Это уж точно, - сказал Киппс. - Я тормозил изо всей мочи, - сказал велосипедист. - Да толку чуть. Он оглянулся и вдруг сделал странное порывистое движение, словно хотел вскочить на велосипед. Но тут же круто повернулся к Киппсу, который, наклонясь, разглядывал свои брюки. - Штанина вся разодрана, - сказал Киппс, - и нога, небось, в кровь. Все ж таки надо полегче... Незнакомец стремительно наклонился и тоже стал изучать ногу Киппса. - Ух ты! И верно! - Он дружески положил Киппсу руку на плечо. - Вот что я вам скажу: идемте-ка в мою берлогу и зачиним эту штуку. Я... Ну, конечно, я виноват, так вот... - Он вдруг перешел на заговорщицкий шепот: - Смотрите-ка, фараон сюда топает. Ни слова ему, что я вас сшиб. У меня, понимаете, фонарика нет. Достанется мне на орехи. В самом деле, к ним шагал полицейский. Незнакомец не зря взывал к великодушию Киппса. Жертва, не раздумывая, приняла сторону своего обидчика. Блюститель закона был уже совсем близко, и Киппс поспешно встал и постарался сделать вид, будто ничего худого не произошло. - Ладно, - сказал он. - Пошли! - Вот и хорошо, - быстро отозвался незнакомец и зашагал вперед, но тут же, видно, чтоб окончательно провести полицейского, бросил через плечо: - Я так рад, что повстречался с вами, дружище! - Тут совсем близко, каких-нибудь сто шагов, - сказал он, когда они миновали полицейского, - я живу за углом. - Ясно, - отвечал Киппс, прихрамывая рядом. - Я не желаю, чтоб из-за меня человек попал в беду. Мало ли какая нечаянность стрясется. А все-таки надо полегче. - Да-да! Это вы в точку. Мало ли какая нечаянность стрясется - этого не миновать. Особенно когда на велосипеде катит ваш покорный слуга. - Он рассмеялся. - Не вы первый, не вы последний. Но, по-моему, вам не так уж сильно досталось. Я ведь не мчался во весь опор. Просто вы меня не заметили. А я тормозил изо всей мочи. Само собой, вам показалось, я налетел с разгону. Я вовсю старался смягчить удар. Ногу вам, наверно, задело педалью. Но с полицейским - это вы молодчина. Высший класс! Скажи вы ему, что я на вас наехал, - и взял бы он с меня сорок монет штрафа! Сорок шиллингов! Поди растолкуй им, что нынче для моей милости время - деньги. Да и подними вы шум, я бы вас не осудил. Когда тебя так стукнет, всякий обозлится. Так что я обязан вам предложить хотя бы иголку с ниткой. И платяную щетку. Другой на вашем месте поднял бы крик, а вы молодчина. Во весь опор! Да если б я мчался во весь опор, от вас бы мокрое место осталось! Но, знаете, на вас стоило поглядеть, когда я сказал вам про фараона. В ту минуту, по совести сказать, у меня мало было надежды, что вы меня не выдадите. А вы - хлоп! Сразу же нашлись. Вот что значит самообладание у человека! Мигом сообразили, как себя вести. Нет, не всякий на вашем месте так бы поступил, это я вам верно говорю. Нет-нет, в этой истории с фараоном вы держались как настоящий джентльмен. Киппс уже не чувствовал боли. Он прихрамывал чуть позади велосипедиста и, слушая все эти славословия, смущенно хмыкал, пытался понять странного малого, осыпающего его похвалами. При свете уличных фонарей Киппс понемногу разглядел спутника: брюшко и очень полные, вдвое толще киппсовых ноги колесом, с могучими икрами. Он в бриджах, в велосипедном картузике, лихо надетом набекрень, из-под картузика небрежно свисают прямые темно-рыжие пряди, а при ином повороте головы виден крупный нос. Толстые щеки, массивный, гладко выбритый подбородок, усов тоже нет. Осанка свободная, уверенная, и движется он по узкой пустынной улочке так, словно он здесь полновластный хозяин; подле каждого уличного фонаря из-под ног его вставала, росла, завладевая всем тротуаром, и исчезала большая тень, повторяя все его размашистые, уверенные жесты. В этом мерцающем свете Киппс разглядел, что они движутся по Фенчерч-стрит; потом они завернули за угол, проскользнули в темный двор и остановились у дверей на редкость убогого, ветхого домишки; с боков его зажали, точно полицейские пьяного, два дома побольше. Незнакомец осторожно прислонил велосипед к окну, достал ключ и с силой дунул в него. - Замок с норовом, - сказал он и довольно долго мудрил над ним. Наконец что-то загремело, защелкало, и дверь отворилась. - Обождите минутку, - сказал хозяин дома, - я зажгу лампу. Еще есть ли в ней керосин... - И он растворился во тьме коридора. - Слава тебе, господи, спички нашлись, - услышал Киппс; розовая вспышка света озарила коридор и самого велосипедиста, нырнувшего в следующую комнату. Все было так интересно, что на время Киппс совсем забыл о своих ушибах. Еще минута - и его ослепила керосиновая лампа под розовым абажуром. - Входите, - пригласил рыжий, - а я втащу велосипед. И Киппс остался один. При свете лампы он смутно различал убогую обстановку комнаты: круглый стол, покрытый изодранной красной скатертью, в кругах от стаканов; на столе лампа - все это отражается в испещренном черными точками зеркале над камином; газовый рожок, видимо, испорченный; потухший камин; за зеркало заткнуты пыльные открытки и какие-то бумаги, пыльная пухлая подставка с бумагами на каминной полке, тут же торчат несколько кабинетных фотографий; на письменном столе в беспорядке разбросаны листы бумаги, усыпанные пеплом, и стоит сифон содовой воды... Но вот снова появился велосипедист, и Киппс впервые увидел все его гладко выбритое, живое лицо и яркие светло-карие глаза. Он был, пожалуй, лет на десять старше Киппса, но отсутствие бороды делало его моложавым, едва ли не ровесником Киппса. - В истории с полицейским вы держались молодцом, - повторил он, проходя в комнату. - Да как же тут еще держаться, - скромно возразил Киппс. Велосипедист впервые внимательно оглядел гостя, обдумывая, что же для него сделать. - Грязь сперва пускай подсохнет, а уж тогда мы ее счистим. Вот виски, добрый старый Мафусаил, настоящая канадская хлебная водка, а тут немного коньяку. Вы что предпочитаете? - Не знаю, - ответил застигнутый врасплох Киппс, но, чувствуя, что отказаться невозможно, прибавил: - Давайте виски. - Правильно, дружище. И вот вам мой совет - не разбавляйте. Я, может, в таких делах вообще и не судья, но уж старика Мафусаила знаю как облупленного. Старик Мафусаил, четыре звездочки. А это я! Старина Гарри Читтерлоу и старина Мафусаил. Оставьте их наедине, хлоп! - и Мафусаила нет! Рыжий громко захохотал, огляделся, помедлил в нерешительности и удалился, оставив Киппса наедине с комнатой, которую он мог теперь на свободе разглядеть как следует. Внимание Киппса привлекли фотографии, украшавшие квартиру. Это были все больше дамы. Одна даже в трико, что показалось Киппсу "не больно прилично"; а вот и сам хозяин дома в каком-то необыкновенном старинном костюме. Киппс довольно быстро смекнул, что это все актрисы, а рыжий велосипедист - актер, это подтверждала и половинка огромной цветной афиши, висевшей на стене. Немного погодя он позволил себе прочитать короткую записку, вставленную в серую рамку, которая была для нее слишком велика. "Дорогой мистер Читтерлоу, - было написано там, - если вы все-таки пришлете пьесу, о которой говорили, я постараюсь ее прочесть". За этим следовала элегантная, но совершенно неразборчивая подпись, и через все письмо было написано карандашом: "Ай да Гарри, что за молодец!" В тени у окна висел набросок мелом на коричневой бумаге - небрежная, но умелая рука наскоро изобразила велосипедиста; сразу бросались в глаза круглое брюшко, толстые икры, выдающийся нос, да еще внизу для ясности приписано: "Читтерлоу". Киппс нашел, что художник "малость перехватил". Листы бумаги на столе возле сифона были исписаны вкривь и вкось неровным почерком, усеяны кляксами и помарками. Вскоре он услышал звон и лязг металла, словно что-то вдребезги разбивали, - это открылась входная дверь, и вот появился слегка запыхавшийся Читтерлоу; большая веснушчатая рука его сжимала бутылку со звездочками на этикетке. - Садитесь, дружище, садитесь, - сказал он. - Все-таки пришлось сбегать в лавочку. Дома не осталось ни единой бутылки. Зато теперь все в порядке. Нет-нет, на этот стул нельзя, на нем куски моей пьесы. Лучше усаживайтесь в кресло, вон в то, с отломанной ручкой. По-моему, этот стакан чистый, но на всякий случай ополосните его из сифона, воду выплесните в камин. Нет, лучше я сам! Дайте-ка сюда! Говоря все это, мистер Читтерлоу вытащил из ящика штопор, вонзил его в пробку старины Мафусаила и открыл бутылку с ловкостью, которой позавидовал бы любой буфетчик, потом своим простым и надежным способом вымыл стаканы и налил в каждый понемногу древнего напитка. Киппс взял стакан, небрежно сказал: "Спасибочки", - подумал, не прибавить ли: "Ваше здоровье", - и молча выпил. Глотку обожгло, как огнем, и некоторое время он ничего больше не замечал, а потом оказалось, что мистер Читтерлоу, сидящий с зажженной трубкой в зубах по другую сторону холодного камина, наливает себе новую порцию виски, а под его крупным носом меж мясистых щек прячется улыбка. - В конце концов, - сказал мистер Читтерлоу, глядя на бутылку, - дело могло кончиться куда хуже. Мне до смерти хотелось с кем-нибудь поболтать, а в кабак идти не хотелось, по крайней мере в фолкстонский кабак, ибо, да будет вам известно, я обещал миссис Читтерлоу (она сейчас в отъезде) в кабак не ходить: на то есть много причин; но только уж, если б меня по-настоящему заело, я бы все равно пошел, я такой. Словом, все это здорово получилось! Занятно, как на велосипеде сталкиваешься с людьми! - Вот это верно! - отозвался Киппс, чувствуя, что пора ему вставить словечко. - Нет, ну до чего здорово: сидим мы с вами и болтаем, как старые друзья, а еще полчаса назад и понятия не имели друг о друге. Просто даже понятия не имели. Я мог пройти мимо бас на улице, а вы - мимо меня, и невдомек было бы, что, когда дойдет до дела, вы окажетесь таким молодцом. Но случилось иначе, только и всего. Что же это вы не курите! - спохватился он. - Хотите сигарету? Киппс смущенно пробормотал что-то, что должно было означать: могу, мол, и закурить, - и в смущении отхлебнул еще немного старика Мафусаила. И долго ощущал, как вечный странник движется по его внутренностям. Казалось, будто почтенный старец размахивает у него где-то внутри пылающим факелом, раздувая его то здесь, то там, и, наконец, огонь охватил все внутренности Киппса. Читтерлоу достал кисет с табаком, папиросную бумагу и стал сворачивать Киппсу сигарету; попутно он поведал ему весьма увлекательную историю - только почему-то Киппсу плохо удавалось за ней следить - о некоей даме по имени Китти, обучившей его этому искусству, когда он был еще, что называется, милым мальчиком; наконец он вручил Киппсу сигарету и любезно предложил содовой, которая, в сущности, неплохо сочетается с виски; Киппс с великой благодарностью принял это любезное предложение. - Некоторые любят разбавлять виски содовой, - сказал Читтерлоу и запальчиво прибавил: - Только не я! Почувствовав, что жгучий враг ослабел, Киппс воспрянул духом и проворно допил остатки, и заботливый хозяин тотчас снова наполнил его стакан. В приятной уверенности, что он куда крепче, чем думал, Киппс стал прислушиваться к речам Читтерлоу: надо же и самому почаще вставлять словечко. К тому же он ловко пускал дым через нос, каковому искусству обучился совсем недавно. Между тем Читтерлоу объяснил, что он сочиняет пьесы; у Киппса развязался язык, и он сказал, что знал одного человека, или, вернее, один его приятель знал человека, а уж если быть совсем точным, брат этого приятеля знал человека, который сочинил пьеску. Но когда Читтерлоу пожелал узнать название пьесы, где она была поставлена и кто ее поставил, Киппс ничего не мог вспомнить, вот только называлась она, кажется, как-то вроде "Любовный выкуп". - Тот малый огреб на ней целых пятьсот фунтов, - сказал Киппс. - Это уж точно. - Гроши! - внушительно возразил Читтерлоу. Сразу видно было, что человек знает, что говорит. - Гроши! На ваш взгляд, это, может, и много, но, уверяю вас, такие деньги можно заработать запросто. На стоящей пьесе деньги можно загребать лопатой, ло-па-той. - Еще бы, - отозвался Киппс, потягивая из стакана. - Лопатой загребать! И Читтерлоу принялся сыпать примерами. Он, без сомнения, был непревзойденный мастер монолога. Словно прорвалась плотина, и на Киппса обрушился могучий словесный поток, и скоро его уже несло неведомо куда по половодьям разных театральных разностей, в которых его собеседник был в своей стихии. Незаметно беседа перешла к частной жизни известных импресарио: малыша Тедди Болтуина, проныры Мак-Олуха и великолепного Бегемота, которого "наши светские дамы уж так заласкали, что ему и жизнь не мила". Читтерлоу повествовал о своих встречах с этими знаменитостями, скромно оставляя себя в тени, и очень насмешил Киппса, ловко изобразив Мак-Олуха в подпитии. Потом одну за другой быстро опрокинул в себя две солидные порции старины Мафусаила. Киппс, забывшись, жевал сигарету, то и дело с видом знатока восклицал "Еще бы!" и "А как же!", и в душе очень восхищался легкостью, с какой ему удается поддерживать разговор с этой необыкновенной и занимательной личностью. Читтерлоу свернул ему еще сигарету и, как-то незаметно все больше и больше входя в роль богатого, преуспевающего драматурга, которого навестил юный поклонник, стал отвечать на вопросы Киппса, а чаще - на свои собственные о том, как и почему он достиг таких высот. К этой добровольно взятой на себя задаче он отнесся с величайшей серьезностью и рвением, излагая все столь обстоятельно, что временами, увлекшись отступлениями и примечаниями, совсем терял главную нить своего рассказа. Но все эти необычные случаи, воспоминания, анекдоты так причудливо переплетались, что рано или поздно он неизменно возвращался к основной теме. В сущности, это был богатейший материал для биографии человека, который объездил весь свет и все на свете перепробовал, а главное - выступал с успехом и зашибал деньгу на сценах Америки и всего цивилизованного мира (он привел несколько примеров, когда ему случалось заработать тридцать, сорок, а то и пятьдесят долларов в неделю). Он говорил и говорил своим раскатистым, приятным, звучным голосом, а старик Мафусаил, этот негодник и пьяница, пробирал Киппса все глубже и зажигал светильник за светильником, пока все существо маленького продавца мануфактуры само не засияло ослепительным светом, словно какой-нибудь праздничный павильон, и вот уже все озарено, все преобразилось: и Читтерлоу, и сам Киппс, и эта комната. Читтерлоу и вправду человек зрелый, умный, преуспевающий - какой опыт, юмор, талант! Он собрат Шекспира, Ибсена и Метерлинка (три имени, которые сам он скромно ставил намного выше своего собственного), и на нем уже не сомнительный наряд яхтсмена, дополненный велосипедными бриджами, а элегантное, хоть и своеобразное платье. И сидят они уже не в фолкстонской трущобе, не в крохотной комнатушке с видавшей виды мебелью, а в просторной, богато обставленной квартире, и по стенам развешаны не засиженные мухами фотографии, а изумительные старинные полотна, и вокруг повсюду не дешевые сувенирчики, а редкостные, драгоценные безделушки, и уже не дрянная керосиновая лампа, а великолепная люстра заливает все мягким, ласковым светом. И старик Мафусаил, в чьем солидном возрасте, наперекор очевидности, старались уверить звездочки на этикетке, и вправду обернулся весьма почтенным напитком; даже две дыры, прожженные в скатерти, и грубая штопка оказались просто милыми причудами, столь естественными в доме гения; ну, а сам Киппс - о, конечно же, это блестящий молодой человек, он подает большие надежды; совсем недавно в неких обстоятельствах (впрочем, о них он особенно не распространялся) он проявил отвагу и находчивость, и это открыло ему доступ в святилище и облекло таким доверием, о котором напрасно вздыхают обыкновенные молодые люди из богатых семей и даже "светские дамы". - На что они мне, мой мальчик? - говорил обо всей этой публике Читтерлоу. - Они помеха работе. Сторонние люди, разные чиновники и студенты воображают, будто дамы и слава - это и есть жизнь. Но вы не верьте им! Не верьте! Затем Читтерлоу стал презабавно рассказывать о всяких бездарностях, которые, возомнив себя артистами, нанимаются в гастролирующие труппы. Читтерлоу изображал этих бездарных простофиль в лицах, и Киппс покатывался со смеху, как вдруг... Бум!.. бум... бум... - Господи! - воскликнул Киппс, словно вдруг проснувшись. - Неужто одиннадцать! - Наверно, - ответил Читтерлоу. - Когда я принес виски, было около десяти. Время детское... - Все равно, мне надо бежать, - сказал Киппс и поднялся. - Может, еще как-нибудь поспею. Я ведь... я и не думал, что уже... Дверь-то у нас запирают в половине одиннадцатого. Было б мне раньше схватиться... - Что ж, если вам непременно надо идти... Вот что. Я тоже пойду... Постойте! А ваша нога, дружище! Начисто забыл! Вы же не можете показаться на улице в рваных брюках. Сейчас я вам их зашью. А вы пока что хлебните-ка еще глоточек. - Да нет, мне надо бежать, - слабо запротестовал Киппс. Но Читтерлоу уже командовал, как ему повернуться на стуле, чтобы можно было достать дыру под коленкой, а старик Мафусаил, пущенный по третьему кругу, поспешно раздувал поостывший жар в киппсовых жилах. Потом Читтерлоу вдруг расхохотался и, прервав шитье, заявил, что вся эта сцена прямо просится в фарс, и тут же начал вслух сочинять этот фарс; попутно он вспомнил другую свою комедию; у негр уже давно написана превосходная первая сцена, сейчас он ее прочтет, это займет всего каких-нибудь десять минут. Там есть нечто совершенно новое, в театре такого еще никогда не бывало, и при этом ровно ничего предосудительного. Так вот, представьте, человеку за шиворот заполз жук, а в комнате полно народу, и человек этот старается не подать виду... - Да не могут ваши мануфактурщики не впустить вас в дом, - сказал Читтерлоу так убежденно, что невозможно было ему не поверить, и тут же стал изображать в лицах первую сцену своей комедии. Лучшего начала комедии еще никто и никогда не создавал (это он утверждает вовсе не потому, что сам ее написал, просто у него огромный опыт, и он может судить со знанием дела) - и Киппс был с ним совершенно согласен. Когда чтение закончилось, Киппс, который обычно избегал сильных выражений, от избытка чувств воскликнул, что сцена "чертовски хороша", и повторил это раз шесть, после чего Читтерлоу на радостях отхлебнул огромный глоток вдохновляющего напитка и объявил, что ему редко приходилось встречать столь тонкий ум (более зрелые умы, может, и существуют, об этом ему пока судить трудно, ведь они с Киппсом еще почти не знают друг друга, но, что касается тонкости, тут он готов поспорить с кем угодно), и просто позор, чтобы человеку такого ясного, изящного ума приходилось с десяти часов, ну, ладно, с половины одиннадцатого, сидеть взаперти или ночевать на улице, и вообще он, кажется, порекомендует старине такому-то (очевидно, редактору лондонской ежедневной газеты) немедленно поручить Киппсу отдел театральной критики, который сейчас ведет очередная бездарность. - Да ведь я сроду ничего не печатал, - сказал Киппс. - А уж попробовал бы с превеликим удовольствием, был бы только случай. Ох уж и попробовал бы! Вот ярлычки для витрины - это я сколько раз писал. И разрисовывал их и отделывал. Но только это ведь совсем другой коленкор. - Ну и что ж, у вас зато свежее восприятие. А как вы подмечали все самое интересное в этой сцене - да это ж просто любо-дорого, мой мальчик! Уверяю вас, вы заткнете за пояс самого Уильяма Арчера. Конечно, не по части литературного стиля, но я не верю в критиков-литераторов, да и в драматургов-литераторов тоже. Пьесы совсем не то, что литература, - вот чего эта публика никак не возьмет в толк. Пьесы - это пьесы. Нет, это, во всяком случае, вам не помешает. Вы там в магазине попусту теряете время, поверьте мне. Со мной было то же самое, пока я не пристал к театру. Послушайте, да мне же просто необходимо узнать ваше мнение о первых двух актах моей трагедии. Я еще не говорил вам о ней. Сейчас я вам прочту, на это всего-то уйдет какой-нибудь час... Насколько Киппс мог потом вспомнить, он еще разок приложился к стаканчику и, вдруг потеряв всякий интерес к трагедии, стал твердить, что ему "и вправду пора"; с этой минуты он уже не помнил в точности, что было дальше. Кое-что сохранилось у него в памяти совершенно отчетливо, а так как всем известно, что пьяные, протрезвев, ничего не могут вспомнить, выходит, что он вовсе не был пьян. Читтерлоу пошел вместе с ним - хотел его проводить, а заодно перед сном подышать свежим воздухом. На Фенчерч-стрит - Киппс это ясно помнил - оказалось, что он не может идти прямо, и еще, что иголка с ниткой, которую Читтерлоу так и оставил в незашитой штанине, тащится за ним по тротуару. Он нагнулся, хотел захватить иголку врасплох, но почему-то споткнулся и упал, и Читтерлоу, хохоча во все горло, помог ему подняться. - На сей раз велосипед ни при чем, дружище, - сказал Читтерлоу, и обоим показалось, что это превосходная острота. Они так и покатывались со смеху и подталкивали друг друга локтем в бок. Некоторое время Киппс прикидывался вдрызг пьяным - делал вид, будто даже идти не может, и Читтерлоу, включившись в игру, стал его поддерживать. Потом Киппса одолел смех; ну и потеха - спускаться по Тонтайн-стрит, чтобы потом опять лезть в гору, к магазину. Он пытался втолковать это своему спутнику, но не сумел - так его разобрал смех; притом Читтерлоу был пьян в стельку; следующее воспоминание - фасад магазина, запертого, неосвещенного, который хмуро глядел на него всеми своими зелеными и желтыми полосами. Огромные, холодно поблескивающие под луной буквы "ШЕЛФОРД" ярко отпечатались в его сознании. И ему показалось, что отныне это заведение закрыто для него навсегда. Позолоченные буквы вопреки видимости складывались для него в слово КОНЕЦ, означали изгнание из Фолкстона. Не резать ему больше по дереву, никогда больше не увидит он мисс Уолшингем. У него и так-то почти не было надежды встретиться с ней снова, но теперь он терял ее окончательно и бесповоротно. Он не пришел домой в положенный час, он напился пьян, а ведь всего три дня назад был скандал из-за витрины... Вспоминая об этом позже, Киппс ничуть не сомневался, что в ту минуту был совершенно трезв и глубоко несчастен, но держался молодцом и храбро заявил своему спутнику, что все это ему нипочем, ну и пускай их не открывают дверь! Тут Читтерлоу с размаху хлопнул его по спине и сказал, что все "высший класс", он и сам, когда был клерком в Шеффилде (это еще до того, как подался в актеры), случалось, оставался за дверью по шесть ночей подряд. - И что же? - продолжал Читтерлоу. - Теперь они когда угодно примут меня с распростертыми объятиями... Хоть сейчас! С распростертыми объятиями, - повторил он и прибавил: - Если только вспомнят меня... но это навряд ли. - Что ж мне теперь делать? - упавшим голосом спросил Киппс. - Оставайтесь на улице, - сказал Читтерлоу. - Сейчас ломиться не стоит - не то вам мигом дадут расчет. Лучше попробуйте проскользнуть утром вместе с кошкой. Это безопаснее. Просто войдете утром - и дело в шляпе, если только никто вас не выдаст. Потом, может быть, оттого, что Читтерлоу так сильно хлопнул его по спине, у Киппса стало двоиться в глазах, и по совету Читтерлоу он пошел на набережную проветриться. Немного погодя все стало на свои места; Читтерлоу похлопывал его по плечу и уверял, что теперь в два счета полегчает, - и так оно и случилось. Ветер стих, лунная ночь и вправду оказалась чудесной, и Киппс мог погулять всласть, вот только иногда мир начинал слегка покачиваться из стороны в сторону, нарушая великолепие картины, и они прогуливались по набережной до самой Сандгейт-стрит, а потом обратно, и Читтерлоу говорил сперва о том, как лунный свет преображает море, потом, как он преображает лица, потом, наконец, заговорил о любви, и говорил долго-долго, черпая материал из своего богатого опыта и приводя для убедительности разные случаи, по мнению Киппса, на редкость пикантные и значительные. И Киппс опять позабыл о навеки потерянной для него мисс Уолшингем и о разгневанном хозяине. Пример Читтерлоу вдохновлял его, он и сам чувствовал себя отчаянным, бесшабашным малым. Каких только приключений не знавал Читтерлоу, поразительных приключений! Он человек с прошлым, с весьма богатым прошлым, и ему явно доставляло удовольствие возвращаться к своему прошлому, перебирать свои богатства. Это не был связный рассказ, но живые наброски запутанных встреч и отношений. Вот он спасается бегством - но это достойное бегство - от мужа некоей малайки в Кейптауне. Вот у него бурный и сложный роман с дочерью священника в Йорке. Потом пошли поразительные рассказы о Сифорде. - Говорят, нельзя любить двух женщин сразу, - сказал Читтерлоу. - Но поверьте мне... - Он вскинул руки и пророкотал: - Это чепуха! Чепуха! - Я-то знаю, - сказал Киппс. - Господи, да когда я разъезжал с труппой Бесси Хоппер, у меня их было три! - Он рассмеялся и после некоторой заминки прибавил: - Понятно, не считая самой Бесси. И он стал живописать Киппсу всю подноготную гастролирующих трупп - это настоящие джунгли любовных связей всех со всеми, вот уж поистине давильный пресс, сокрушающий сердца. - Говорят, любовь - одна докука, только работать мешает. А я совсем другого мнения. Без этого никакая работа не пойдет. Актеры только так и должны жить. Если живут иначе - значит, у них просто нет темперамента. А какой же актер без темперамента! Ну, а коли темперамент есть - хлоп! - Это верно, - сказал Киппс. - Я понимаю. Читтерлоу принялся сурово критиковать мистера Клемента Скотта за то, что тот позволял себе нескромные высказывания по поводу нравственности актеров. Говоря по секрету, не для широкой публики, он, Читтерлоу, вынужден с сожалением признать, что эти высказывания, в общем, справедливы. Он поведал Киппсу несколько типичных историй, в которые был вовлечен чуть не силой, и особо подчеркнул, как по-разному относится к женщинам он сам и достопочтенный Томас Норгейт, с которым его одно время связывала тесная дружба... Киппс с волнением слушал эти удивительные воспоминания. Поразительная, неправдоподобная жизнь - и, однако, все правда. Жизнь бурная, беспорядочная, исполненная страстей, бьет ключом всюду, кроме первоклассных торговых заведений. О такой жизни пишут романы, пьесы, а он, глупец, думал, что это все выдумки, что на самом деле так не бывает. Его доля в беседе теперь ограничивалась, так сказать, заметками на полях, а Читтерлоу болтал без умолку. Он хохотал, и на пустынной улице разносился рокот, потом голос его становился сдержанным, вкрадчивым, задушевным, смягченным воспоминаниями; Читтерлоу был откровенен, необычайно откровенен, раскрывал всю душу, а если иногда кое о чем и умалчивал, то тоже вполне откровенно; огромный, черный в лунном свете, он размахивал руками, и с упоением исповедовался перед Киппсом, и старался обратить его в свою веру, символами которой были риск и плоть. Все это было сдобрено малой толикой романтики, романтического изыска, впрочем, довольно грубого и эгоцентричного. Да, бывали в его жизни случаи, и еще какие, а ведь он был в ту пору еще моложе Киппса. Ну, ладно, внезапно оборвал себя Читтерлоу, он, конечно, перебесился, без этого нельзя, а теперь - кажется, об этом уже упоминалось - он счастливо женат. Жена, по его словам, "аристократка по натуре". Ее отец - выдающийся юрист, стряпчий в одном городе графства Кент, "ведет кучу трактирных дел"; ее мать - троюродная сестра жены Абеля Джоунза, модного портретиста, "в известном смысле люди из общества". Но ему это неважно. Он не сноб. Важно другое: у жены - чудесное, нежнейшее, не испорченное никакой школой контральто, - да, да, другого такого нет на свете. ("Но чтобы насладиться им в полной мере, - сказал Читтерлоу, - требуется большой зал".) О свой женитьбе Читтерлоу повествовал туманно и не вдавался в подробности, лишь головой помотал. Сейчас она "гостит у родителей". Было совершенно ясно, что Читтерлоу не очень с ними ладит. Похоже даже, они не одобряют его занятия драматургией: невыгодное, мол, занятие, - но они-то с Киппсом знают, скоро на него так и посыплются несметные богатства... Нужно только набраться терпения и упорства... Тут Читтерлоу вдруг вспомнил о долге гостеприимства. Киппс должен вернуться к нему на Фенчерч-стрит. Нельзя же всю ночь болтаться по улице, когда дома ждет славная бутылочка. - Вы будете спать на диване. И никакие сломанные пружины не помешают, уже недели три, как я их все повытаскивал. И на что вообще в диванах нужны пружины? Я в этом деле понимаю. Я на этом собаку съел, когда был в труппе Бесси Хоппер. Три месяца мы гастролировали, объездили всю Англию вдоль и поперек - Северный Уэллс, остров Мэн, - и всюду, где ни остановишься на ночлег, в диване непременно торчит хоть одна сломанная пружина. Ни одного целого дивана за все время, ни одного. Вот оно как бывает, - прибавил он рассеянно. Они направились вниз, к Харбор-стрит, и скоро миновали Павильон-отель. Так они вновь оказались в обществе старика Мафусаила, и под руководством Читтерлоу сей достойный старец со свойственной ему добросовестностью тут же снова раздул пламя в жилах Киппса. Влив в себя солидную порцию, Читтерлоу зажег трубку и погрузился в раздумье, из которого его вывел голос Киппса, заметившего, что ему сдается, "жизнь артистов уж очень беспокойная - то вроде на коне, а то - хлоп в лужу". Читтерлоу снова встряхнулся. - Пожалуй, - согласился он. - Иногда артист сам в этом повинен, иногда нет. Чаще всего сам же и виноват. Не одно, так другое... То с женой антрепренера связался, то расхвастался по пьяной лавочке... Рано или поздно непременно на чем-нибудь да сорвешься. Я фаталист. От своего нрава никуда не денешься. Сам от себя не уйдешь. Нипочем. Он призадумался. - На этом-то и строится настоящая трагедия. На психологии. Ирония греков... Ибсен... и вся прочая драматургия. Это современно. Он изрек эту глубокую мысль - плод исчерпывающего анализа - таким тоном, точно отвечал заученный урок, думая совсем о другом. Но, назвав Ибсена, он словно очнулся. Вот сидит перед ним наивный, непосвященный Киппс, для которого Ибсен - книга за семью печатями. Даже интересно открыть ему глаза, пускай знает, чего Ибсену недостает. Ведь вот совпадение: Ибсен слаб как раз в том, в чем сам он, Читтерлоу, силен. Разумеется, он и не думает ставить себя на одну доску с Ибсеном, но факт остается фактом: и Англию, и Америку, и колонии он знает куда лучше, чем Ибсен. Пожалуй, Ибсен ни разу на своем веку не побывал в кабаке и не видал хорошей потасовки. Это, разумеется, не вина Ибсена и не его, Читтерлоу, заслуга, но так уж оно получилось. Говорят, гений умеет делать все и обходиться без всего; но что-то оно сомнительно. Вот он сейчас пишет пьесу, вряд ли она понравится Уильяму Арчеру, но мнение Киппса ему куда важнее - эта пьеса, пожалуй, закручена покруче, чем у Ибсена. Итак, после бесконечных околичностей Читтерлоу, наконец, перешел к своей пьесе. Он решил не читать ее Киппсу, а пересказать. Это проще, ведь большая часть еще не написана. И он принялся излагать сюжет, весьма сложный, об аристократе, который все на свете видел, все на свете испытал и знал о женщинах все то, что знал сам Читтерлоу, - иными словами, решительно все, да и не только о женщинах. Рассказывая, Читтерлоу оживился и разгорячился. Он даже вскочил, чтобы лучше изобразить сцену, которую не передашь одними словами. Удивительно живая сценка! Киппс аплодировал вовсю. - Ох и здорово заверчено! - воскликнул новоявленный театральный критик, вполне усвоив свою роль, и стукнул кулаком по столу, едва не опрокинув при этом третью (после возвращения) порцию старины Мафусаила. - Здорово! Ай да Читтерлоу! - Вы понимаете, в чем тут соль? - спросил Читтерлоу, и туча, омрачавшая его чело, окончательно рассеялась. - Вот молодчина, дружище! Я так и знал, что вы поймете. А вот критик-литератор этого не поймет. Но вообще-то это - только начало... Он вновь наполнил стакан Киппса и принялся рассказывать дальше. А потом уже незачем стало расшаркиваться перед этим хваленым Ибсеном и приличия ради ставить его впереди себя. Они с Киппсом друзья и могут признаваться в том, о чем обычно умалчивают. - Как там ни верти, а здорово это у вас закручено, - не совсем к месту заявил Киппс, потягивая из вновь наполненного стакана. - Верно вам говорю. Все вокруг слегка покачивалось, в ушах немножко шумело, это было очень славно, очень приятно, и, соблюдая некоторую осторожность, Киппс без особого труда поставил стакан обратно на стол. Оказывается, Читтерлоу все еще рассказывает пьесу, а старик Мафусаил уже почти весь вышел, в бутылке осталось на донышке. Это хорошо, значит, теперь уже не опьянеешь. Во всяком случае, сейчас он не пьян, правда, больше ему уже не хочется. Он-то знает меру. Он хотел было перебить Читтерлоу и выложить ему все это, но не знал, с чего начать. А вот Читтерлоу, похоже, из тех, кто не знает меры. Вот оно что, пожалуй, он не одобряет Читтерлоу. И даже очень не одобряет. Заговорил его совсем, спасенья нет! Киппс вдруг очень рассердился на Читтерлоу - непонятно почему и совершенно несправедливо - и даже хотел сказать ему: - Ну и мастер же вы языком болтать, - но только и выдавил из себя: "Ну и мастер же вы..." - но тут Читтерлоу поблагодарил его и сказал, что Арчер ему в подметки не годится. А Киппс глядел на Читтерлоу недобрым взглядом, и вдруг его осенило: что за чудеса, с чего это Читтерлоу все время поминает какого-то Киппса?! С чего бы это? Что-то здесь не так... И вдруг выпалил: - Послушайте, вы это про что? Какой такой Киппс? - Ну, тот самый малый, Киппс, про которого я рассказываю. - Про какого такого Киппса вы рассказываете? - Да я же вам говорил. Киппс помолчал, пытаясь понять, что к чему. Потом упрямо повторил: - Какой-такой Киппс? - Ну, этот малый из моей пьесы... Ну, который целует девушку. - Отродясь не целовал девушку, - сказал Киппс, - по крайней мере... - и умолк на полуслове. Он никак не мог вспомнить, поцеловал он в конце концов Энн или нет, хотел поцеловать, - это уже точно. И вдруг скорбно поведал погасшему камину: - Это я и есть Киппс. - Как? - Киппс, - сказал Киппс и улыбнулся не без вызова. - Что Киппс? - Он - это я. - И для вящей убедительности Киппс пальцем ткнул себя в грудь. - Послушайте, Читтерлоу, - строго сказал он, близко наклонившись к собеседнику. - Нечего вам совать мое имя в пьесу. Это не годится. Меня в два счета уволят. - Тут, помнится, они слегка поспорили. Читтерлоу долго и обстоятельно объяснял, откуда он берет имена действующих лиц. Для этой пьесы он в основном пользовался газетой, которая еще и сейчас "где-нибудь тут валяется". Он даже принялся ее искать, а Киппс тем времен