Курт Воннегут. Мать Тьма --------------------------------------------------------------- Mother Night Перевод с английского Л.С. Дубинской и Д.Ф. Кеслера Изд: Л.: ИИК "Северо-Запад" и Общество "Библиотека "Звезды", 1991, ISBN 5-7183-0006-2 OCR: RockMover & Black Pirat --------------------------------------------------------------- ШПИОНАМИ НЕ РОЖДАЮТСЯ (предисловие В. Топорова) Повезло Штирлицу: до таких чинов в гитлеровской охранке дослужился, а рук не замарал. Праведной, во всяком случае, кровью. Или все-таки замарал? И, срывая переговоры о сепаратном германо-американском мире или торпедируя атомный проект третьего рейха, почитал себя наш доблестный Максим Максимович Исаев вправе не брезговать никакими, в том числе и самыми гнусными средствами? Или не было никакого штандартенфюрера СС Штирлица? Ну, Штирлица-то, положим, может, и не было, но фантазия Юлиана Семенова разыгралась не на пустом месте. Шпионы у нас в нацистской Германии были. И не только в Германии. Знаменитая "лондонская пятерка" внедрилась в самое сердце британской разведки. И в самый мозг ее, на самый верх. Атомную бомбу мы у американцев после нескольких неудачных попыток все же ухитрились выкрасть. Перебежчиков из собственного стана неутомимо выслеживали и почти без осечек отстреливали. Или похищали. А по некоторым зарубежным сведениям, поймав агента-невозвращенца из числа сотрудников НКВД/КГБ или ГРУ, сжигали его заживо и снимали сожжение на киноленту. И прокручивали эту ленту агентам, засылаемым "за бугор", так сказать, в острастку и в назидание. Интересно, опровергнет ли это бывший генерал Калугин? Штирлица не было, а романов о нем полно. И анекдотов -- тоже. И если роман можно высосать не только из архива КГБ, но и из пальца, то анекдоты, как известно, на пустом месте не появляются. Слишком уж глубокой, слишком уж зияющей выглядела пропасть между мерзкими западными шпионами и отважными советскими разведчиками. А методы у них были и, скорей всего, остаются совершенно одинаковыми. Подкуп, шантаж, убийство. Спекуляция на политических воззрениях того или иного простака. Вынесение всей и всяческой морали за скобки. Впрочем, коммунисты признают только классовую мораль, да и ту, как все в мире, считают относительной. Но сделаем для полноты картины одно фантастическое допущение: Штирлицу удалось сместить или тайно устранить Гитлера и захватить власть в Германии, скажем, в начале 1945 г. Как поведет себя он? Или, верней, как придется ему себя в таком случае повести? Капитулирует перед союзниками? Этого не допустят генералы. Распустит нацистскую партию? Этого не допустит партаппарат. Запретит деятельность гестапо и других институтов подавления? Смешно и подумать. Введет многопартийность, назначит свободные выборы? Но какая же это будет -- под контролем гестапо -- многопартийность? Что это будут за выборы? Может быть, он приостановит уничтожение евреев в лагерях смерти? Это -- пожалуй, но разве за тем мы его в Германию засылали? Штирлиц начнет с кадровых перестановок в высшем партийном и армейском руководстве. На одни посты посадит кадровых советских разведчиков, таких же, как он сам, на другие, чтобы не возбуждать чрезмерных подозрений, -- убежденных приверженцев войны и нацизма. Но и советские разведчики из его ближайшего окружения, в свою очередь, чтобы не оказаться разоблаченными, вынуждены будут строить из себя фанатиков рейха. Штирлиц выпустит из концлагеря несколько десятков не уничтоженных еще коммунистов и представит это членам своего руководства как хитрый маневр, преследующий цель сбить с толку союзников и морально разложить их армии. Штирлиц велит Геббельсу ослабить контроль над средствами массовой информации, заявив, что верит в патриотизм немецкого народа, которому не страшна и самая горькая правда. Штирлиц официально провозгласит перевод части промышленности на мирные нужды в интересах германской нации и в то же время заверит генералов в том, что ничего подобного на самом деле не произойдет. Штирлиц постарается уверить нацистских бонз в том, что для достижения конечной победы необходимо в данный момент создать очеловеченный образ врага и прикажет поэтому запретить оголтелую антисоветскую и антиамериканскую пропаганду. Правда, парочку-другую совершенно распоясавшихся писак ему придется при этом укоротить. Да и парочку- другую мирных демонстраций населения -- подавить достаточно кроваво. Правда, и атомный проект надо будет теперь разрабатывать с показным рвением. И войскам отдавать самые решительные приказы. А войска-то ведь не поймут, что приказы эти не следует выполнять... Но, главное, Штирлицу надо будет продолжать выполнять задания Москвы. А заданий таких в изменившейся ситуации будет два -- и каждое из них в отдельности вполне выполнимо. Первое: в любом случае удерживать захваченный пост, оставаться фюрером. Второе: добиться односторонней безоговорочной капитуляции Германии перед СССР. Беда только в том, что, выполняя первое, он ни в коем случае не сумеет выполнить второе. И наоборот. Фюрер Максим Максимович заболеет паранойей. Так фантазирую я в духе Воннегута, в духе романа "Мать Тьма", который вам предстоит сейчас прочесть. Романа, на титул которого вынесено посвящение Мата Хари -- знаменитой немецкой шпионке начала века, танцовщице и куртизанке, разоблаченной и казненной, и ставшей затем героиней бесчисленных литературных произведений и кинофильмов. В духе Воннегута -- мрачного и блистательного остроумца, не верящего ни в кого и ни во что и, главное, -- не верящего в человека. В духе Воннегута, запечатлевшего в романе "Бойня N5" один из вариантов апокалипсиса наших дней, уже осуществившийся, и предостерегшего нас в романе "Колыбель для кошки" от апокалипсиса, который может настать буквально в любое мгновение -- и уничтожить все человечество. Нет, не предостерегшего -- в предостережения Воннегут тоже не верит. Хладнокровно и с висельным юмором исследовавшего соответствующую возможность... Разрыв между причиной и следствием, между целью и средствами, между субъективными намерениями и объективными результатами -- ключевая проблема творчества Воннегута и главный источник его печалей. Человек предполагает, а Бог располагает? Но во вселенной Курта Воннегута нет Бога. Здесь властвует Случай или, верней, некая Отрицательная Закономерность, превращающая, вопреки теории вероятности, каждый случай в несчастный случай. Однако писатель не исповедует и той ереси, согласно которой в поединке между Добром и Злом победило Зло. По Воннегуту, в этом поединке победила Бессмыслица. "Мать Тьму" нельзя назвать шпионским романом. Хотя это роман о шпионе. И написан он от лица шпиона. Широко распространено убеждение, согласно которому шпионами становятся люди авантюристического склада, находящие упоение в своем тайном бою и в двойном существовании. Такие, как Лоуренс Аравийский или уже упомянутая Мата Хари. Воннегут хладнокровно разрушает этот стереотип. Его Говард У. Кемпбэлл-младший -- шпион поневоле. Недалекий и безобидный, в сущности, человек, волею Случая (или Бессмыслицы) вытащенный на арену мировой истории, где ему, уготована не самая блестящая роль. Говард У. Кемпбэлл-младший -- почти натурализовавшийся в Германии гражданин США -- оказывается в годы нацизма завербован американской разведкой и получает от нее задание поступить на службу в министерство пропаганды к Геббельсу. Он становится радиокомментатором, специализирующимся на антисемитской агитации в редакции иновещания. Весь мир слушает яростные антиеврейские тирады и филиппики Кемпбэлла-младшего, и только двое или трое знают, что в текстах этих передач закодирована разведывательная информация для союзников. Евреи во всем мире ненавидят Кемпбэлла (много лет спустя его как важного нацистского преступника выкрадывает израильская разведка) -- и только двое или трое знают, что он своей деятельностью способствует скорейшему крушению нацистского рейха. Такая вот ситуация. Впрочем, и она нам не в новинку. Ведь и наши киновоеннопленные с ненавистью смотрят на штирлицев и всяческих там майоров вихрей, пока те в решительную минуту не откроются им, как Иосиф Прекрасный онемевшим братьям. Но Воннегут не написал нам сладостно-щемящей картины узнавания и примирения. Прямо напротив. Потому что пропагандистом Говард У. Кемпбэлл-младший оказался блестящим -- и долгое время после войны американские юдофобы с благодарностью вспоминают его радиопередачи. Именно эти передачи решающим образом сформировали их антисемитское мировоззрение. И еще не известно, кому принесла деятельность Кемпбэлла больше пользы, -- американцам, которым он служил на самом деле, или нацистам, служба на которых была для него только шпионской "крышей". Ведь даже американская спецслужба отрекается от своего настолько замаранного агента. Небольшой по объему, роман Воннегута плотно населен многочисленными персонажами. Здесь и шпионы (в том числе советский, почти непременный персонаж во многих произведениях писателя, до сих пор рукой осторожного редактора из переводов на русский язык безжалостно вымарывавшийся), и узники нацистских лагерей, пошедшие во имя личного спасения на пособничество с палачами, и чудаковато-страшноватые американские черносотенцы, и проповедники негритюда, и правоверные нацисты, и американские патриоты. Воннегут, что вообще характерно для этого писателя, нащупывает множество болевых точек во времени и в пространстве и связывает их воедино: и изнасилование красноармейцами немки, депортированной в Крым (правда, это оказывается легендой советской разведчицы), и гибель американцев в войне с Японией, и -- вольное и невольное -- сотрудничество определенных сионистских кругов с Эйхманом. Нити перепутываются не в клубок даже, а в комок, -- и здесь уже не различишь, кто прав, кто виноват, потому что виноваты все. И, может быть даже, все в равной мере. Трудно согласиться в этом отношении с писателем, но пишет он именно так. И об этом. Читать Воннегута смешно и горько, и все-таки в первую очередь горько. Но это горечь не яда, а сильного дезинфицирующего средства. Потому что, полагая мир и жизнь человеческую бессмысленными и безумными, Воннегут делает- нас умнее, а поступки наши более осмысленными. Более осознанными. Он глядит на нас со стороны -- и под этим пристальным взглядом начинаешь вести себя чуть иначе. Трагическая тема романа "Мать Тьма" -- разрыв между целью и средствами -- освещена здесь уже достаточно. Но в романе есть и сатирическая тема, ведущая сатирическая тема (потому что и все остальное в нем предстает в гротескном сатирическом свете). Это тема патологического, физиологического антисемитизма, который здесь широко и разнообразно высмеивается. Что ж, дорого яичко к Христову дню. Антисемитизм порой бывает страшен, но, даже становясь страшным, он остается уморительно смешным, и Воннегут не забывает показать нам это. Помню, двадцать с лишним лет назад, когда в издательстве "Молодая гвардия" вышел в урезанном и искаженном виде роман Воннегута "Колыбель для кошки", он не только имел бешеный успех, но и стал для многих своего рода откровением. По Боконону (так звали одного из персонажей, создателя новой религии) начали жить и думать. Это был, конечно, перебор. Воннегут -- прежде всего парадоксалист, а творческая энергия парадокса, хотя и очень мощна, однако же не универсальна. Воннегут не заменяет и не отменяет всей остальной всемирной литературы, хотя некоторые воспринимают его именно так. А писатель он замечательный, и перед вами один из лучших его романов. Виктор Топоров МАТЬ ТЬМА Посвящается Мата Хари Где тот мертвец из мертвецов, Чей разум глух для нежных слов: "Вот милый край, страна родная!" В чьем сердце не забрезжит свет, Кто не вздохнет мечте в ответ, Вновь после странствий многих лет На почву родины вступая? Вальтер Скотт [Перевод Т. Гнедич.] ПРЕДИСЛОВИЕ Это единственная из моих книг, мораль которой я знаю. Не думаю, что эта мораль какая-то удивительная, просто случилось так, что я ее знаю: мы как раз то, чем хотим казаться, и потому должны серьезно относиться к тому, чем хотим казаться. Мой опыт с нацистскими фокусами был ограничен. В моем родном городе Индианополисе в тридцатые годы было некоторое количество мерзких и активных местных американских фашистов, и кто-то подсунул мне `Протоколы сионских мудрецов', которые считаются тайным еврейским планом захвата мира. Кроме того, я помню, как смеялись над моей тетушкой, которая вышла замуж за немецкого немца и которой пришлось запросить из Индианополиса подтверждение, что в ней нет еврейской крови. Мэр Индианополиса, знавший ее по средней школе и школе танцев, с удовольствием так разукрасил документы, затребованные немцами, лентами и печатями, что они напоминали мирный договор восемнадцатого века. Вскоре началась война, я участвовал в ней и попал в плен, так что смог немного узнать Германию изнутри, пока еще шла война. Я был рядовым, батальонным разведчиком, и по условиям Женевской конвенции должен был работать, чтобы содержать себя, что было скорее хорошо, чем плохо. Я не должен был все время находиться в тюрьме где-то за городом. Я отправлялся в город, это был Дрезден, и видел людей и что они делают. В нашей рабочей бригаде нас было около сотни, мы работали по контракту на фабрике, изготовлявшей обогащенный витаминами сироп из солода для беременных. У него был вкус жидкого меда с можжевеловым дымком. Он был очень вкусный. Мне даже и сейчас его хочется. А город был прекрасен, наряден, как Париж, и совершенно не тронут войной. Он считался как бы "открытым" городом и не должен был подвергаться бомбардировкам, потому что в нем не было ни скопления войск, ни военных заводов. Но в ночь на 13 февраля 1945 года, примерно двадцать один год тому назад, на Дрезден посыпались фугасные бомбы с английских и американских самолетов. Их сбрасывали не на какие-то определенные цели. Расчет состоял в том, что они создадут много очагов пожара и загонят пожарных под землю. А затем на пожарища посыпались сотни мелких зажигательных бомб, как зерна на свежевспаханную землю. Эти бомбы удерживали пожарников в укрытиях, и все маленькие очаги пожара разрастались, соединялись, превращались в апокалиптический огонь. Р-р-раз -- и огненная буря! Это была, кстати, величайшая бойня в истории Европы. Ну и что? Нам не пришлось увидеть это море огня. Мы сидели в холодильнике под скотобойней вместе с нашими шестью охранниками и бесконечными рядами разделанных коровьих, свиных, лошадиных и бараньих туш. Мы слышали, как наверху падали бомбы. Временами кое-где сыпалась штукатурка. Если бы мы высунулись наверх посмотреть, мы бы сами превратились в результат огненного шторма: в обугленные головешки длиной в два-три фута -- смехотворно маленьких человечков или, если хотите, в больших неуклюжих жареных кузнечиков. Фабрика солодового сиропа исчезла. Все исчезло, остались только подвалы, где, словно пряничные человечки, испеклись 135000 Гензель и Гретель. Нас отправили в убежища откапывать тела сгоревших и выносить их наверх. И я увидел много разных типов германцев в том виде, в каком их застала смерть, обычно с пожитками на коленях. Родственники иногда наблюдали, как мы копаем. На них тоже было интересно смотреть. Вот и все о нацистах и обо мне. Если б я родился в Германии, я думаю, я был бы нацистом, гонялся бы за евреями, цыганами и поляками, теряя сапоги в сугробах и согреваясь своим тайно добродетельным нутром. Такие дела. Подумав, я вижу еще одну простую мораль этой истории: если вы мертвы -- вы мертвы. И еще одна мораль открылась мне теперь: занимайтесь любовью, когда можете. Это вам на пользу. Айова-Сити, 1966 год ОТ РЕДАКТОРА При подготовке этого американского издания "Признаний Говарда У. Кемпбэлла-младшего" мне пришлось иметь дело с материалом, который следует рассматривать не только как простое изложение событий или, в зависимости от точки зрения, как попытку обмануть. Кемпбэлл был как лицом, обвинявшимся в тягчайших преступлениях, так и писателем, в свое время драматургом средней руки. Сказать, что он был писателем, значит утверждать, будто одних только требований искусства достаточно, чтобы заставить его лгать, и лгать, не видя в этом ничего дурного. Сказать, что он был драматургом, значит сделать еще более жесткое предостережение читателю, ибо нет искусней лжеца, чем человек, который превращает жизни и страсти в нечто столь гротескно искусственное, как театр. И теперь, когда я сказал это о лжи, рискну выразить мнение, что ложь ради художественного эффекта -- например, в театре или в признаниях Кемпбэлла -- в более высоком смысле может быть наиболее интригующей формой правды. Я не собираюсь отстаивать эту точку зрения. Задача издателя -- никоим образом не полемика. Она состоит лишь в том, чтобы надлежащим образом довести до читателя признания Кемпбэлла. Что касается моих собственных поправок к тексту, то их немного. Я исправил кое-какие ошибки в правописании, убрал несколько восклицательных знаков и ввел курсив. В некоторых случаях я изменил имена, чтобы уберечь от смущения и неприятностей еще живых и ни в чем не повинных участников событий. Так, имена Бернарда Б. О'Хара, Гарольда Дж. Спэрроу и доктора Абрахама Эпштейна вымышлены. Вымышлены также личный армейский номер Спэрроу и название поста [Американский легион -- организация ветеранов войны в США (создана в 1919 г.) с широко разветвленной сетью низовых организаций, называемых постами легиона. (Здесь и далее примечания переводчиков.)] Американского легиона: в Бруклайне нет поста Американского легиона имени Френсиса X. Донована. В одном месте Говард У. Кемпбэлл, наверное, точнее меня. Это место в главе двадцать второй, где Кемпбэлл цитирует три свои стихотворения по-английски и по-немецки. Английский вариант в его рукописи достаточно ясен. Немецкая же версия, которую Кемпбэлл воспроизвел по памяти, -- неровная, местами неудобочитаемая из-за переделок. Кемпбэлл гордился тем, как он писал по- немецки, и был безразличен к своему английскому. Пытаясь оправдать эту гордость, он снова и снова переделывал немецкие варианты стихотворений, но явно. так и остался ими неудовлетворен. Чтобы показать в этом издании, как эти стихи выглядели по-немецки, пришлось проделать кропотливую работу по их восстановлению. Эту работу -- так сказать, воссоздание вазы из черепков -- выполнила миссис Теодора Роули (Котуит, штат Массачусетс) -- блестящий лингвист и весьма уважаемая поэтесса. Я сделал существенные сокращения только в двух местах. В главе тридцать девятой я сделал сокращение по настоянию адвоката издательства. В оригинале в этой главе у Кемпбэлла один из Железных Гвардейцев Белых Сынов Американской Конституции кричит агенту ФБР: "Я -- больше американец, чем вы. Мой отец сочинил `Я -- день Америки'". По утверждению свидетелей, заявление это действительно было сделано, но, видимо, без достаточных оснований. Поэтому адвокат считал, что воспроизведение этого высказывания может обидеть тех, кто действительно сочинил "Я -- день Америки". Вообще же, в той главе, как утверждают свидетели, Кемпбэлл чрезвычайно точен в воспроизведении сказанного). Так, все согласны, что предсмертные слова Рези Нот приведены слово в слово. Другое сокращение я сделал в главе двадцать третьей, которая в оригинале порнографична. Я счел бы делом своей чести воспроизвести эту главу полностью, если бы не просьба Кемпбэлла прямо в тексте, чтобы редактор несколько выхолостил ее. Название книги принадлежит Кемпбэллу. Оно взято из монолога Мефистофеля в "Фаусте" Гете, который приводится ниже в прозаическом переводе: Я часть части, которая вначале была всем, часть Тьмы, родившей свет, тот надменный свет, который теперь оспаривает у Матери Ночи ее давнее первенство и место, но, как ни старается, победить ее ему не удается, ибо, устремляясь вперед, он оседает на телах. Он струится с тел, он их украшает, но они преграждают ему путь, и, я надеюсь, недалек тот час, когда он рухнет вместе с этими телами. Посвящение тоже принадлежит Кемпбэллу. Вот что написал Кемпбэлл о посвящении в главе, которую потом изъял: Прежде чем вырисовывалась эта книга, я написал посвящение -- "Мата Хари". Она проституировала в интересах шпионажа, тем же занимался и я. Теперь, когда книга уже видна, я предпочел бы посвятить ее кому-нибудь не столь экзотическому, не столь фантастическому и более современному -- не столь похожему на персонаж немого кино. Я бы предпочел посвятить ее какому-нибудь знакомому лицу -- мужчине или женщине, широко известному тем, что творил зло, говоря при этом себе: "Хороший я, настоящий я, я, созданный на небесах, -- спрятан глубоко внутри". Я вспоминаю много таких людей, мог бы протараторить их имена на манер песен-скороговорок Гилберта и Сюлливана [Гилберт Уильям С. (1836--1911) -- английский писатель-драматург. В числе прочих произведений написал серию либретто комических опер, сатирических куплетов, музыку к которым сочинял ирландский композитор Сюлливан Тимоти Д. (1827--1917).]. Но нет более подходящего имени, которому я мог бы действительно посвятить эту книгу, чем мое собственное. Поэтому позвольте, мне оказать себе эту честь: Эта книга перепосвящается Говарду У. Кемпбэллу-младшему, который служил злу слишком явно, а добру слишком тайно, -- преступление его эпохи. Курт Воннегут-младший ПРИЗНАНИЯ ГОВАРДА У. КЕМПБЭЛЛА-МЛАДШЕГО Глава первая. ТИГЛАТПАЛАСАР III... Меня зовут Говард У. Кемпбэлл-младший. Я американец по рождению, нацист по репутации, человек без национальности по склонностям. Я пишу эту книгу в 1961 году. Я адресую ее мистеру Товия Фридману, директору Института документации военных преступников в Хайфе. и всем тем, кого это может интересовать. Почему эта книга может интересовать мистера Фридмана? Потому, что ее пишет человек, подозреваемый в военных преступлениях. Мистер Фридман -- специалист по таким людям. Он выразил страстное желание заполучить любые документы, которыми я мог бы пополнить его архивы нацистских злодеяний. Он так этого жаждал, что дал мне пишущую машинку, бесплатную стенографистку и возможность использовать научных консультантов, которые смогут откопать любые сведения, необходимые для пополнения и уточнения моих материалов. Я сижу за решеткой. Я сижу за решеткой в прелестной новой тюрьме в старом Иерусалиме. Я ожидаю справедливого суда государства Израиль за мои военные преступления. Забавную пишущую машинку дал мне доктор Фридман, и подходящую к случаю. Машинка явно была сделана в Германии во время второй мировой войны. Откуда я это знаю? Очень просто: в ее клавиатуре есть символ, которого никогда не было до Третьего рейха и которого никогда не будет впредь. Этот символ -- сдвоенная молния -- употреблялся для обозначения СС -- Schultzstaffeln [Schultzstaffeln -- охранные отряды (нем.).], -- наводившего на всех ужас наиболее фанатичного крыла нацизма. Я пользовался такой машинкой в Германии во время войны. Всегда, когда я писал о Schultzstaffeln, а я это делал часто и с энтузиазмом, я никогда не использовал аббревиатуру СС, а ударял по клавише с гораздо более устрашающими и магическими сдвоенными молниями. Древняя история. Я окружен здесь древней историей. Хотя тюрьма, в которой я гнию, и новая, говорят, что некоторые камни в ее стенах вырублены еще во времена царя Соломона. И порой, когда из окна своей камеры я смотрю на веселую и раскованную молодежь юной республики Израиль, мне кажется, что я и мои военные преступления такие же древние, как серые камни царя Соломона. Как давно была эта война, эта вторая мировая война! Как давно были ее преступления! Как это уже почти забыто даже евреями -- то есть молодыми евреями. Один из евреев, охраняющих меня здесь, ничего не знает об этой войне. Ему это не интересно. Его зовут Арнольд Маркс. У него очень рыжие волосы. Арнольду всего восемнадцать, а это значит, что ему было три года, когда умер Гитлер, и он еще на свет не родился, когда началась моя карьера военного преступника. Он охраняет меня с шести утра до полудня. Арнольд родился в Израиле. Он никогда не выезжал из Израиля. Его родители покинули Германию в начале тридцатых годов. Он рассказал мне, что его дед был награжден Железным крестом в первую мировую войну. Арнольд учится на юриста. Арнольд и его отец-оружейник страстно увлекаются археологией. Отец и сын проводят все свободное время на раскопках руин Хазора. Они работают там под руководством Игаля Ядана, который был начальником штаба израильской армии во время войны с арабами. Пусть будет так. Хазор, по словам Арнольда, город ханаанитов в Северной Палестине, существовал, по меньшей мере, за девятнадцать столетий до Рождества Христова. Примерно за четырнадцать столетий до Рождества Христова, говорил Арнольд, армия израильтян захватила Хазор и сожгла его, уничтожив все сорок тысяч жителей. -- Соломон восстановил город, -- сказал Арнольд -- но в 732 году до нашей эры Тиглатпаласар III снова сжег его. -- Кто? -- спросил я. -- Тиглатпаласар III, ассириец, -- сказал он, пытаясь подтолкнуть мою память. -- А... -- сказал я. -- Тот Тиглатпаласар... -- Вы говорите так, словно никогда о нем не слышали, -- сказал Арнольд. -- Никогда, -- ответил я и скромно пожал плечами. -- Это, наверное, ужасно. -- Однако, -- сказал Арнольд с гримасой школьного учителя, -- мне кажется, его следует знать каждому. Он, наверное, был самым выдающимся из ассирийцев. -- О... -- произнес я. -- Если хотите, я принесу вам книгу о нем, -- предложил Арнольд. -- Очень мило с вашей стороны, -- ответил я. -- Может быть, когда-нибудь я и доберусь до выдающихся ассирийцев, а сейчас мои мысли полностью заняты выдающимися немцами. -- Например? -- спросил он. -- Я много думаю последнее время о моем прежнем шефе Пауле Иозефе Геббельсе, -- отвечал я. Арнольд тупо посмотрел на меня. -- О ком? -- переспросил он. И я почувствовал, как подбирается и погребает меня под собой прах земли обетованной, и понял, какое толстое покрывало из пыли и камней в один прекрасный день навеки укроет меня. Я ощутил тридцати-сорокафутовые толщи разрушенных городов над собой, а под собой кучу древнего мусора, два-три храма и -- Тиглатпаласар III. Глава вторая. ОСОБАЯ КОМАНДА... Охранник, сменяющий Арнольда Маркса каждый полдень, человек примерно моих лет, а мне сорок восемь. Он хорошо помнит войну, но не любит вспоминать о ней. Его зовут Андор Гутман. Андор медлительный, не очень смышленый эстонский еврей. Он провел два года в лагере уничтожения в Освенциме. По его собственному неохотному признанию, он едва не вылетел дымом из трубы крематория: -- Я как раз был назначен в Sonderkommando -- рассказал он мне, -- когда пришел приказ Гиммлера закрыть печи. Sonderkommando означает -- особая команда. В Освенциме это значило сверхособая команда -- ее составляли из заключенных, обязанностью которых было загонять осужденных в газовые камеры, а затем вытаскивать оттуда их тела. Когда работа была окончена, уничтожались члены самой Sonderkommando. Их преемники начинали с удаления останков своих предшественников. Гутман рассказывал, что многие добровольно вызывались служить в Sonderkommando. -- Почему? -- спросил я. -- Если бы вы написали книгу об этом и дали ответ на это "почему?" -- получилась бы великая книга! -- А вы знаете ответ? -- спросил я. -- Нет, -- ответил он, -- вот почему я бы хорошо заплатил за книгу, которая ответила бы на этот вопрос. -- У вас есть предположения? -- спросил я. -- Нет, -- ответил он, глядя прямо в глаза, -- хотя я был одним из добровольцев. Признавшись в этом, он ненадолго ушел, думая об Освенциме, о котором меньше всего хотел думать. А затем вернулся и сказал: -- Всюду в лагере были громкоговорители, и они почти никогда не молчали. Было много музыки. Знатоки говорили, что это была хорошая музыка, иногда самая лучшая. -- Интересно, -- сказал я. -- Только не было музыки, написанной евреями, это было запрещено. -- Естественно, -- сказал я. -- Музыка обычно обрывалась в середине, и шло какое-нибудь объявление. И так весь день -- музыка и объявления. -- Очень современно, -- сказал я. Он закрыл глаза, припоминая. -- Одно объявление всегда напевали наподобие детской песенки. Оно повторялось много раз в день. Это был вызов Sonderkommando. -- Да? -- сказал я. -- Leichentr\"ager zu Wache, -- пропел он с закрытыми глазами. Перевод: "Уборщики трупов -- на вахту". В заведении, целью которого было уничтожение человеческих существ миллионами, это звучало вполне естественно. -- Ну, а когда два года слушаешь по громкоговорителю этот призыв вперемежку с музыкой, вдруг начинает казаться, что положение уборщика трупов -- совсем не плохая работа, -- сказал мне Гутман. -- Я могу это понять, -- сказал я. -- Можете? -- Он покачал головой. -- А я не могу. Мне всегда будет стыдно. Быть добровольцем Sonderkommando -- это очень стыдно. -- Я так не думаю, -- сказал я. -- А я думаю. Стыдно. И я больше никогда не хочу об этом говорить. Глава третья. БРИКЕТЫ... Охранник, сменяющий Андора Гутмана в шесть вечера, -- Арпад Ковач. Арпад -- человек-фейерверк, шумный и веселый. Вчера, придя на смену, он захотел посмотреть, что я уже написал. Я дал ему несколько страниц, и Арпад ходил взад-вперед по коридору, размахивая листками и всячески их расхваливая. Он их не читал. Он расхваливал их за то, что, по его мнению, в них должно было быть. -- Дай это прочесть услужливым ублюдкам, этим тупым брикетам! -- сказал он вчера вечером. Брикетами он называл тех, кто с приходом нацистов ничего не сделал для спасения себя и других, кто готов был покорно пройти весь путь до газовых камер, если этого хотели нацисты. Брикет, вообще-то, -- блок спрессованной угольной крошки, идеально приспособленный для транспортировки, хранения и сжигания. Арпад, столкнувшись с проблемами еврея в нацистской Венгрии, не стал брикетом. Наоборот, Арпад добыл себе фальшивые документы и вступил в венгерскую СС. Вот почему он симпатизировал мне. -- Объясни им, что должен делать человек, чтобы выжить. Что за честь быть брикетом? -- сказал он мне вчера. -- Слышал ли ты когда-нибудь мои радиопередачи? -- спросил я его. Сферой, где я совершал свои военные преступления, было радиовещание. Я был пропагандистом нацистского радио, хитрым и гнусным антисемитом. -- Нет, -- ответил он. Я показал ему текст одной из радиопередач, предоставленной мне институтом в Хайфе. -- Прочти, -- сказал я. -- Мне незачем это читать, -- ответил он. -- Все говорили тогда одно и то же, снова, и снова, и снова. -- Все равно прочти, сделай одолжение. Он стал читать, на его лице постепенно появлялась кислая мина. Возвращая мне текст, он сказал: -- Ты меня разочаровываешь. -- Да? -- Это так слабо! В этом нет ни основы, ни перца, ни изюминки. Я думал, ты мастер по части расовой брани. -- А разве нет? -- Если бы кто-нибудь из моей части СС так дружелюбно говорил о евреях, я приказал бы расстрелять его за измену! Геббельсу надо было уволить тебя и нанять меня как радиокарателя евреев. Я бы уж развернулся! -- Но ты ведь делал свое дело в своем отряде СС, -- сказал я. Арпад просиял, вспоминая свои дни в СС. -- Какого арийца я изображал! -- сказал он. -- И никто тебя не заподозрил? -- Кто бы посмел? Я был таким чистым и устрашающим арийцем, что меня даже направили в особый отдел. Его целью было выяснить, откуда евреи всегда знают, что собирается предпринять СС. Где-то была утечка информации, и мы должны были пресечь ее. -- Вспоминая это, он изображал на лице горечь и обиду, хотя именно он и был источником этой утечки. -- Справилось ли подразделение со своей задачей? -- Счастлив сказать, что четырнадцать эсэсовцев были расстреляны по нашему представлению. Сам Адольф Эйхман поздравлял нас. -- Ты с ним встречался? -- Да, но, к сожалению, я не знал тогда, какая он важная птица. -- Почему "к сожалению"? -- Я бы убил его. Глава четвертая. КОЖАНЫЕ РЕМНИ... Бернард Менгель, польский еврея, охраняющий меня с полуночи до шести утра, тоже моих лет. Однажды он спас себе жизнь во время второй мировой войны, притворившись мертвым так здорово, что немецкий солдат вырвал у него три зуба, не заподозрив даже, что это не труп. Солдат хотел заполучить три его золотых коронки. Он их заполучил. Менгель говорит, что здесь, в тюрьме, я сплю очень беспокойно, мечусь и разговариваю всю ночь напролет. -- Вы -- единственный известный мне человек, которого мучают угрызения совести за содеянное им во время войны. Все другие, независимо от того, на чьей стороне они были и что делали, уверены, что порядочный человек не мог действовать иначе, -- сказал мне сегодня утром Менгель. -- Почему вы думаете, что у меня совесть нечиста? -- По тому, как вы спите, какие сны вы видите. Даже Гесс не спал так. Он до самого конца спал, как святой. Менгель имел в виду Рудольфа Франца Гесса, коменданта лагеря уничтожения Освенцим. Благодаря его нежным заботам миллионы евреев были уничтожены в газовых камерах. Менгель кое- что знал о Гессе. Перед эмиграцией в Израиль в 1947 году он помог повесить Гесса. И он сделал это не с помощью свидетельских показаний. Он сделал это своими собственными огромными руками. -- Когда Гесса вешали, -- рассказывал он, -- я связал ему ноги ремнями и накрепко стянул. -- Вы получили удовлетворение? -- спросил я. -- Нет, -- ответил он, -- я был почти как все, прошедшие эту войну. -- Что вы имеете в виду? -- Мне так досталось, что я уже ничего не мог чувствовать, -- сказал Менгель. -- Всякую работу надо было делать, и любая работа была не хуже и не лучше другой. После того как мы повесили Гесса, -- сказал Менгель, -- я собрал свои вещи, чтобы ехать домой. У моего чемодана сломался замок, и я закрыл его, стянув большим кожаным ремнем. Дважды в течение часа я выполнил одну и ту же работу -- один раз с Гессом, другой -- с моим чемоданом. Ощущение было почти одинаковое. Глава пятая. ПОСЛЕДНЯЯ ПОЛНАЯ МЕРА... Я тоже знал Рудольфа Гесса, коменданта Освенцима. Мы познакомились в Варшаве на встрече Нового, 1944 года. Гесс слышал, что я писатель. Он отвел меня в сторону я сказал, что тоже хотел бы писать. -- Как я завидую вам, творческим людям, -- сказал он. -- Способность к творчеству -- дар Божий. -- Гесс говорил, что мог бы рассказать потрясающие истории. Все они -- чистая правда, но людям будет невозможно в них поверить. Он не может мне их рассказать, говорил он, пока не выиграна война. После войны, сказал он, мы могли бы сотрудничать. -- Я умею рассказывать, но не умею писать. -- Он посмотрел на меня, ожидая сочувствия. -- Когда я сажусь писать, я просто леденею. Что я делал в Варшаве? Меня послал туда мой шеф, рейхслайтер доктор Пауль Иозеф Геббельс, глава германского министерства народного просвещения и пропаганды. Я имел некоторый опыт как драматург, и доктор Геббельс хотел, чтобы я это использовал. Доктор Геббельс хотел, чтобы я написал сценарий помпезного представления в честь немецких солдат, до конца продемонстрировавших полную меру своей преданности, то есть погибших при подавлении восстания евреев в варшавском гетто. Доктор Геббельс мечтал после войны ежегодно показывать это представление в Варшаве и навеки сохранить руины гетто как декорации для этого спектакля. -- А евреи будут участвовать в представлении? -- спросил я его. -- Конечно, тысячи, -- отвечал он. -- Позвольте спросить, где вы предполагаете найти каких-нибудь евреев после войны? Он углядел в этом юмор. -- Очень хороший вопрос, -- сказал он, хихикнув. -- Это надо будет обсудить с Гессом. -- С кем? -- спросил я. Я еще не бывал в Варшаве и еще не был знаком с братцем Гессом. -- В его ведении небольшой курорт для евреев в Польше. Надо попросить его сохранить для нас некоторое количество. Можно ли сочинение этого жуткого сценария добавить к списку моих военных преступлений? Слава богу, нет. Оно не продвинулось дальше предварительного названия: "Последняя полная мера". Я хочу, однако, признать, что я, вероятно, написал бы его, если бы имел достаточно времени и если бы мое начальство оказало на меня достаточное давление. В сущности, я готов признать почти все что угодно. Относительно этого сценария: он имел неожиданный результат. Он привлек внимание самого Геббельса, а затем и самого Гитлера к Геттисбергской речи [Геттисбергская речь произнесена Линкольном в 1863 году нп церемонии открытия национального кладбища в Геттисберге, вблизи места, где произошло одно из решающих сражений Гражданской войны в Америке. В ней содержится и линкольновское определение демократии: "правительство народа, из народа, для народа".] Авраама Линкольна. Геббельс спросил меня, откуда я взял предварительное название, и я сделал для него полный перевод Геттисбергской речи. Он читал, шевеля губами. -- Знаете, это блестящий пример пропаганды. Мы не так современны и не так далеко ушли от прошлого, как нам кажется. -- Это знаменитая речь в моей родной стране. Каждый школьник должен выучить ее наизусть, -- сказал я. -- Вы скучаете по Америке? -- спросил он. -- Я скучаю по ее горам, рекам, широким долинам и лесам, -- сказал я. -- Но я никогда не был бы счастлив там, где всем заправляют евреи. -- О них позаботятся в свое время, -- сказал Геббельс. -- Я с нетерпением жду этого дня. Моя жена и я -- мы с нетерпением ждем этого дня, -- сказал я. -- Как поживает ваша жена? -- спросил Геббельс. -- Благодарю вас, процветает, -- сказал я. -- Красивая женщина, -- сказал он. -- Я ей передам это, ей будет чрезвычайно приятно. -- Относительно речи Авраама Линкольна... -- сказал он. -- Да? -- Там есть впечатляющие фразы, которые можно прекрасно использовать в надписях на могильных плитах на немецких военных кладбищах. Честно говоря, я совершенно не удовлетворен нашим надгробным красноречием, а это, кажется, как раз то, что я давно ищу. Я бы очень хотел послать эту речь Гитлеру. -- Как прикажете, -- сказал я. -- Надеюсь, Линкольн не был евреем? -- спросил Геббельс. -- Я уверен, что нет. -- Я попал бы в очень неловкое положение, если бы он оказался евреем. -- Никогда не слыхал, чтобы кто-нибудь это предполагал. -- Имя Авраам само по себе очень подозрительно, -- сказал Геббельс. -- Его родители наверняка не сознавали, что это еврейское имя. Им, вероятно, просто понравилось его звучание. Это были простые люди из глуши. Если бы они знали, что это еврейское имя, они выбрали бы что-нибудь более американское, вроде Джорджа, Стэнли или Фрэда. Через две недели Геттисбергская речь вернулась от Гитлера. Наверху рукой самого der Fuehrer было начертано: "Некоторые места чуть не заставили меня плакать. Все северные народы едины в своих чувствах к своим солдатам. Это, очевидно, связывает нас крепче всего". Странно, мне никогда не снились ни Гитлер, ни Геббельс, ни Гесс, ни Геринг,