ва не исчезла с лица земли из-за тупости и лени. Оборванный голландец-надсмотрщик подошел к женщине и, истошно крича, повторил ей слово в слово то, что сказал мой тесть. С ним был и старый солдат, являя собой ту силу, которая в случае необходимости будет применена к ней. Что в конце концов сделали с ней, было смехотворно. Ее даже не тронули. Ей просто было отказано в чести перетаскивать вещи Нота. Ей велели стоять в стороне, тогда как остальным продолжали доверять эти сокровища. Наказание состояло в том, чтобы заставить ее почувствовать себя идиоткой. Ей была дана возможность приобщиться к цивилизации, а она проворонила этот шанс. -- Я пришел сказать до свидания, -- сказал я Ноту. -- До свидания, -- сказал он. -- Я отправляюсь на фронт. -- Вон туда, -- сказал он, указывая на восток. -- Это совсем близко. Вы сможете добраться туда за день, собирая лютики по дороге. -- Вряд ли мы когда-нибудь увидимся снова, -- сказал я. -- Ну и что? -- сказал он. Я пожал плечами. -- Ну и ничего. -- Вот именно, -- сказал он, -- и ничего, и ничего, и ничего. -- Могу ли я спросить, куда вы направляетесь? -- Я остаюсь здесь, -- сказал он. -- Жена и дочь собираются в дом моего брата под Кельном. -- Могу ли я чем-нибудь помочь? -- Да, -- сказал он. -- Вы можете пристрелить собаку Рези. Она не выдержит дороги. Мне она не нужна, да я и не могу обеспечить ее вниманием и общением, к которому ее приучила Рези. Застрелите ее, пожалуйста. -- Где она? -- Я думаю, что она с Рези в музыкальной комнате. Рези знает, что собаку надо пристрелить, и у вас не будет неприятностей. -- Хорошо, -- сказал я. -- Какая прекрасная форма, -- сказал он. -- Благодарю вас. -- Не будет ли с моей стороны грубостью спросить, что она олицетворяет? Я никогда не носил форму в его присутствии. Я объяснил ему ее значение, показал эмблему на рукоятке кинжала. Серебряная эмблема на ореховой рукоятке изображала американского орла, который зажал в правой лапе свастику, а левой лапой душил змею. Змея была, так сказать, символом международного еврейского коммунизма. Вокруг головы орла было тринадцать звезд, символизировавших тринадцать первых американских колоний. Я сам делал первоначальный набросок эмблемы, и так как я не очень хорошо рисую, нарисовал шестиконечные звезды Давида, а не пятиконечные звезды Соединенных Штатов. Серебряных дел мастер, основательно подправив орла, воспроизвел мои шестиконечные звезды в точности. Именно эти звезды поразили воображение моего тестя. -- Это, наверное, тринадцать евреев в кабинете Франклина Рузвельта? -- сказал он. -- Очень забавная идея, -- сказал я. -- Обычно думают, что немцы лишены чувства юмора. -- Германия -- самая непонятная страна в мире. -- Вы один из немногих иноземцев, которые действительно нас понимают, -- сказал он. -- Надеюсь, я заслужил этот комплимент. -- Этот комплимент вам нелегко было заслужить. Вы разбили мое сердце, женившись на моей дочери. Я хотел иметь зятем немецкого солдата. -- Мне очень жаль, -- сказал я. -- Вы сделали ее счастливой. -- Надеюсь. -- Это заставило меня ненавидеть вас еще больше. Счастью нет места на войне. -- Очень жаль, -- сказал я. -- Я вас так ненавидел, что стал вас изучать. Я слушал все, что вы говорили. Я никогда не пропускал ваших радиопередач, -- сказал он. -- Я этого не знал, -- сказал я. -- Никто не может знать все, -- сказал он. -- Знаете ли вы, что почти до этого самого момента ничто не могло бы доставить мне большего удовольствия, чем доказать, что вы шпион, и увидеть, как вас расстреляют. -- Нет, не знаю, -- сказал я. -- И знаете ли вы, почему мне теперь наплевать, шпион вы или нет? -- сказал он. -- Вы можете сказать мне сейчас, что вы шпион, и все равно мы будем разговаривать так же спокойно, как сейчас. И я позволю вам исчезнуть в любое место, куда обычно исчезают шпионы, когда кончается война. Знаете, почему? -- сказал он. -- Нет. -- Потому, что вы никогда не могли бы служить нашему врагу так хорошо, как служили нам. Я понял, что почти все идеи, которые я теперь разделяю, которые позволяют мне не стыдиться моих чувств и поступков нациста, пришли не от Гитлера, не от Геббельса, не от Гиммлера, а от вас. -- Он пожал мне руку. -- Если бы не вы, я бы решил, что Германия сошла с ума. Он резко отвернулся от меня. Он подошел к той женщине с потухшим взглядом, которая чуть не уронила вазу. Провинившаяся оцепенело и тупо стояла у стены, там, где ей приказали. Вернер Нот слегка тряхнул ее, пытаясь пробудить в ней хоть каплю разума. Он показал на другую женщину, которая несла уродливую китайскую дубовую резную собаку, несла осторожно, как ребенка. -- Видишь? -- сказал он тупице. Он не хотел обидеть ее. Он просто хотел превратить это тупое создание в более отесанное, более полезное человеческое существо. -- Видишь, -- сказал он снова искренне, с желанием помочь, почти просительно. -- Вот как надо обращаться с драгоценными вещами. Глава девятнадцатая. МАЛЕНЬКАЯ РЕЗИ НОТ... Я вошел в музыкальную комнату опустевшего дома Вернера Нота и нашел там маленькую Рези и ее собачку. Маленькой Рези было тогда десять лет. Она свернулась в кресле у окна. Перед ее взором были не развалины Берлина, а огороженный фруктовый сад, снежно-белое кружево деревьев. Дом уже не обогревался. Рези была в толстых шерстяных носках, закутана в пальто и шарф. Около нее стоял маленький чемоданчик. Она уже была готова к отъезду. Она сняла перчатки, аккуратно положила их на ручку кресла. Она сняла их и ласкала собачку, лежащую у нее на коленях. Это была такса, потерявшая на военном пайке всю шерсть и почти неподвижная от водянки. Собака была похожа на амфибию из доисторических болот. Коричневые глазки собачки безумели от экстаза, когда Рези ласкала ее. Каждая клеточка ее сознания следовала за кончиками пальцев, гладившими ее шкуру. Я не очень хорошо знал Рези. Однажды в начале войны, еще лепечущей крошкой, она привела меня в дрожь, назвав американским шпионом. С тех пор я старался проводить как можно меньше времени под ее изучающим детским взглядом. Я вошел в музыкальную комнату и поразился, как Рези становится похожей на мою Хельгу. -- Рези? -- сказал я. Она не взглянула на меня. -- Я знаю, что собаку пора убить, -- сказала она. -- Мне вовсе не хочется этого делать, -- сказал я. -- Вы сделаете это сами или поручите кому-нибудь? -- Твой отец просил меня сделать это. Она повернулась и взглянула на меня. -- Вы теперь солдат. Вы надели форму только для того, чтобы убить собаку? -- Я иду на фронт, -- сказал я. -- И зашел попрощаться. -- На какой фронт? -- На русский. -- Вы умрете, -- сказала она. -- Наверное, а может быть, и нет, -- сказал я. -- Каждый, кто еще не умер, очень скоро умрет, -- сказала она. Ее, казалось, это не очень волновало. -- Не каждый, -- сказал я. -- А я умру, -- сказала она. -- Надеюсь, что нет. Уверен, что с тобой все будет в порядке. -- Наверное, это не страшно, когда убивают. Просто вдруг меня не станет, -- сказала она. Она сбросила собаку с колен. Та шлепнулась на пол, как кусок сырого мяса. -- Возьмите ее, -- сказала она. -- Я ее никогда не любила. Я просто жалела ее. Я поднял собаку. -- Ей лучше умереть, -- сказала она. -- Я думаю, ты права. -- Мне тоже лучше умереть, -- сказала она. -- Ну зачем ты так... -- Хотите, я вам что-то скажу? -- сказала она. -- Давай. -- Наверное, никто из нас долго не проживет, и поэтому я могу вам сказать, что люблю вас. -- Очень приятно, -- сказал я. -- Я действительно вас люблю, -- сказала она. -- Когда была жива Хельга и вы приезжали сюда, я всегда ей завидовала. Когда Хельга умерла, я стала мечтать о том, как я вырасту, выйду за вас замуж, стану знаменитой актрисой и вы будете писать пьесы для меня. -- Это честь для меня, -- сказал я. -- Но это не имеет значения. Ничего не имеет значения. Идите и пристрелите собаку. Я раскланялся, унося собаку. Я отнес ее в сад, положил на снег и вынул мой крошечный пистолет. Три человека наблюдали за мной. Первым была Рези, стоявшая у окна музыкальной комнаты. Вторым был древний солдат, охранявший польских и русских женщин. Третьим была моя теща Ева Нот. Ева Нот стояла у окна второго этажа. Подобно собачке Рези, она отекла на военном пайке. Бедная женщина, раздувшаяся в эти недобрые времена, как сарделька, стояла по стойке "смирно", казалось, она рассматривает убиение собаки как некую важную церемонию. Я выстрелил собаке в затылок. Звук от выстрела был короткий, негромкий, как металлический плевок пистолета с глушителем. Собака умерла, даже не вздрогнув. Подошел старый солдат, выказав профессиональный интерес к тому, какую рану мог нанести такой маленький пистолет. Он перевернул собаку ботинком, нашел на снегу пулю и глубокомысленно хмыкнул, словно я сделал что-то интересное и поучительное. Он стал говорить о разных ранах, которые он видел или о которых слышал, о разных дырах в некогда живых существах. -- Вы собираетесь закопать ее? -- спросил он. -- Я думаю, так будет лучше. -- Если вы этого не сделаете, ее кто-нибудь съест. Глава двадцатая. ВЕШАТЕЛЬНИЦЫ БЕРЛИНСКОГО ВЕШАТЕЛЯ... Только недавно, в 1958 или в 1959 году, я узнал, как умер мой тесть. Я знал, что он умер. Детективное агентство, к которому я обращался в поисках Хельги, сообщило мне, что Вернер Нот умер. Подробности его смерти стали мне известны случайно, в парикмахерской Гринвич Вилледж. Ожидая своей очереди, я перелистывал журнал для женщин и с восхищением Думал, что за удивительные создания женщины. История, рекламировавшаяся на журнальной обложке, называлась "Вешательницы берлинского вешателя". Я не мог предположить, что это статья о моем тесте. Вешанье было не его дело. Я обратился к самой статье. И я довольно долго смотрел на потемневшую фотографию Вернера Нота, повешенного на яблоне, даже не подозревая, кто это. Я смотрел на лица людей, присутствовавших при повешении. Это были в основном женщины, безликие, бесформенные оборванки. И я стал играть в игру -- подсчитывать, сколько раз наврала обложка журнала. Во-первых, женщины никого не вешали. Это делали трое тощих мужчин в отрепьях. Во-вторых, женщины на фотографии были некрасивы, а вешательницы на обложке были красавицы. У вешательниц на обложке груди были, как дыни, бедра крутые, как лошадиные хомуты, а их отрепья -- живописно рас- трепанное неглиже фирмы Шапарелли. Женщины на фотографии были хороши, как дохлые рыбины, завернутые в полосатые наматрасники. И еще не начав читать о повешении, я с содроганием постепенно узнавал разрушенное здание на заднем плане фотографии. Позади повешенного, словно челюсть с выбитыми зубами, виднелось то, что осталось от дома Вернера Нота, дома, в котором в истинно германском духе была воспитана моя Хельга и где я сказал "прощай" десятилетней нигилистке по имени Рези. Я прочел текст. Он был написан человеком по имени Ян Вестлейк и был сделан очень хорошо. Вестлейк, англичанин, освобожденный военнопленный, видел это повешение вскоре после того, как его освободили русские. Фотографии делал тоже он. Нот, писал он, был повешен на собственной яблоне рабынями, угнанными в основном из Польши и России, жившими неподалеку. Вестлейк не называл моего тестя "берлинским вешателем". Вестлейк не без труда выяснил, в каких преступлениях обвинялся Вернер Нот, и заключил, что Нот был не хуже и не лучше любого шефа полиции крупного города. "Террор и пытки входили в компетенцию других отделов германской полиции, -- писал Вестлейк. -- В компетенцию Вернера Нота входило то, что связано с поддержанием закона и порядка в каждом большом городе. Силы, которыми он руководил, боролись с пьяницами, ворами, убийцами, насильниками, грабителями, мошенниками, проститутками и другими возмутителями спокойствия, а также делали все возможное, чтобы поддержать в городе движение транспорта". "Главная вина Нота была в том, -- писал Вестлейк, -- что он передавал подозреваемых в различных проступках и преступлениях в систему правосудия и наказания, которая была безумна. Нот делал все от него зависящее, чтобы отличить виновных от невиновных, используя наиболее современные полицейские методы, но те, кому он передавал своих арестованных, считали, что это различие не имеет значения. Любой задержанный считался преступником, судили его или нет. Все заключенные всячески унижались, доводились до крайности и уничтожались". Вестлейк далее писал, что рабыни, повесившие Нота, точно не знали, кто он, но понимали, что он важная шишка. Они повесили его, потому что хотели получить удовлетворение от повешения какого- нибудь важного лица. Дом Нота, по словам Вестлейка, был разрушен русской артиллерией, однако Нот продолжал жить в одной из уцелевших задних комнат. Вестлейк осмотрел эту комнату и обнаружил в ней кровать, стол и подсвечник. На столе Нота в рамках были фотографии Хельги, Рези и жены. Он нашел там и книгу. Это был немецкий перевод сочинения Марка Аврелия `Наедине с собой'. Не объяснялось, почему этот прекрасный материал напечатал такой второстепенный журнал. Редакция не сомневалась, что читательницам будет интересно само описание повешения. Мой тесть стоял на маленькой табуретке высотой в четыре дюйма. Веревка была накинута на его шею и крепко закреплена за ветку яблони. Затем табуретку выбили из-под него. Он мог плясать на земле, пока задыхался. Неплохо? Его вешали девять раз: восемь раз он приходил в себя. Только после восьмого повешения от потерял последние капли достоинства и мужества. Только после восьмого повешения он начал вести себя как ребенок, которого мучают. "За этот спектакль он был награжден тем, чего желал более всего, -- писал Вестлейк. -- Он был награжден смертью. Он умер с эрекцией, и ноги его были босые". Я перевернул страницу посмотреть, нет ли чего-нибудь еще. Там было кое-что, но совсем не об этом. Там во всю страницу была фотография красотки с широко раздвинутыми ногами и высунутым языком. Глава двадцать первая. МОЙ ЛУЧШИЙ ДРУГ... Я уже говорил, что украл тот мотоцикл, на котором в последний раз приехал к Вернеру Ноту. Я должен это объяснить. В сущности, я его не крал. Я просто одолжил его навечно у Хейнца Шильдкнехта, моего партнера по парному пинг-понгу, моего ближайшего друга в Германии. Мы частенько выпивали вместе, разговаривали до поздней ночи, особенно после того, как оба потеряли своих жен. -- Я чувствую, что могу рассказать тебе все, абсолютно все, -- сказал он мне однажды вечером в конце войны. -- Я чувствую то же самое, Хейнц, по отношению к тебе, -- сказал я. -- Все, что у меня есть, -- твое. -- Все, что у меня есть, -- твое, Хейнц. Собственность наша тогда была минимальна. Ни один из нас не имел дома, наша недвижимость и мебель были разбиты вдребезги. У меня были часы, пишущая машинка и велосипед, и это почти все. Хейнц уже давно обменял на черном рынке свои часы, пишущую машинку и даже обручальное кольцо на сигареты. Все, что у него осталось в этой юдоли печали, кроме моей дружбы и того, что на нем было надето, был мотоцикл. -- Если когда-нибудь что-нибудь случится с мотоциклом, -- сказал он мне, -- я нищий. -- Он оглянулся посмотреть, не подслушивает ли кто-нибудь. -- Я скажу тебе что-то ужасное. -- Не говори, если не хочешь. -- Я хочу, -- сказал он. -- Тебе я могу рассказать. Я собираюсь рассказать тебе нечто страшное. Обычно мы пили и разговаривали в доте недалеко от общежития, где мы ночевали. Он был построен совсем недавно для обороны Берлина, построен рабами. Он был еще не оборудован и не укомплектован солдатами. Русские были еще не так близко. Мы с Хейнцем сидели здесь с бутылкой и свечой, и он говорил мне ужасные вещи. Он был пьян. -- Говард, я люблю свой мотоцикл больше, чем любил жену, -- сказал он. -- Я хочу быть твоим другом и хочу верить всему, что ты говоришь, -- сказал я ему, -- но в это я отказываюсь поверить. Забудем, что ты это сказал, потому что это неправда. -- Нет, -- сказал он. -- Сейчас одна из тех минут, когда говорят правду, одна из тех редких минут. Люди почти никогда не говорят правду, но я сейчас говорю правду. Если ты мне друг, -- а я надеюсь, что это так, -- ты поверишь другу, который говорит правду. -- Ладно. Слезы потекли по его щекам. -- Я продал ее драгоценности, ее любимую мебель, один раз даже ее карточки на мясо -- все себе на сигареты. -- Мы все делаем вещи, которых потом стыдимся, -- сказал я. -- Я не бросил курить ради нее, -- сказал Хейнц. -- У нас у всех есть дурные привычки. -- Когда бомба попала в нашу квартиру и убила ее, у меня остался только мотоцикл, -- сказал он. -- На черном рынке мне предлагали четыре тысячи сигарет за мотоцикл. -- Я знаю, -- сказал я. Он всегда рассказывал мне эту историю, когда напивался. -- И я сразу бросил курить, -- сказал он, -- потому что я так любил мотоцикл. -- Каждый из нас за что-то цепляется, -- сказал я. -- Не за то, за что надо, и слишком поздно. Я скажу тебе единственную вещь, в которой я действительно убежден. -- Хорошо, -- сказал я. -- Все люди -- сумасшедшие. Они способны делать все, что угодно и когда угодно, и только Бог поможет тому, кто доискивается причин. Что касается женщин типа жены Хейнца: я был знаком с ней только поверхностно, хотя видел довольно часто. Она безостановочно болтала, из-за чего ее было трудно узнать поближе, а тема была всегда одна и та же: преуспевающие люди, не упускающие своих возможностей, люди, в противоположность ее мужу, важные и богатые. -- Молодой Курт Эренс, -- обычно говорила она, -- всего двадцать шесть, а уже полковник СС! А его брат Хейнрих -- ему не более тридцати четырех, а у него под началом восемнадцать тысяч иностранных рабочих, и все строят противотанковые рвы. Говорят, Хейнрих знает о противотанковых рвах больше всех на свете, а я всегда с ним танцевала. Снова и снова она повторяла все это, а на заднем плане бедный Хейнц прокуривал свои мозги. Из-за нее я стал глух ко всем историям с преуспеваниями. Люди, которых она считала преуспевающими в этом прекрасном новом мире, вознаграждались в конце концов как специалисты по рабству, уничтожению и смерти. Я не склонен считать людей, работающих в этих областях, преуспевающими. Когда война стала подходить к концу, мы с Хейнцем уже не могли выпивать в нашем доте. Там было установлено восьмидесятивосьмидюймовое орудие, команда которого была укомплектована мальчиками пятнадцати-шестнадцати лет. Это тоже подходящая история об успехе для покойной жены Хейнца -- такие молоденькие мальчики, а уже во взрослой форме и со своей собственной вооруженной до зубов западней смерти. И мы с Хейнцем пили и разговаривали там, где ночевали, -- в манеже, набитом оставшимися при бомбежках без крова государственными рабочими, спавшими на соломенных матрацах. Мы прятали бутылку, так как не желали ни с кем ее делить. -- Хейнц, -- сказал я ему как-то ночью. -- Хотел бы я знать, насколько ты мне действительно друг. Он обиделся. -- Почему ты меня об этом спрашиваешь? -- Я хотел бы попросить тебя об очень большом одолжении, но не знаю, могу ли, -- сказал я. -- Я требую, чтобы ты сказал! -- Одолжи мне свой мотоцикл, чтобы я мог навестить завтра родственников моей жены, -- сказал я. Он не поколебался, не дрогнул. -- Возьми его! -- сказал он. И утром я взял мотоцикл. Мы выехали утром бок о бок: Хейнц на моем велосипеде, я на его мотоцикле. Я нажал на стартер, включил передачу и... припустил, оставив моего лучшего друга улыбающимся в облаке голубых выхлопных газов. И я погнал, тр... тр... тр... И он больше никогда не увидел ни своего мотоцикла, ни своего лучшего друга. Я запрашивал Институт документации военных преступников в Хайфе, знают ли они что-нибудь о Хейнце, хотя, в сущности, он не был военным преступником. Институт порадовал меня сообщением, что Хейнц сейчас в Ирландии, он главный управляющий барона Ульриха Вертера фон Швефельбада. Фон Швефельбад после войны купил большое поместье в Ирландии. Институт сообщил мне, что Хейнц давал показания по делу о смерти Гитлера, потому что случайно оказался в бункере Гитлера, когда облитое бензином тело горело, но было еще узнаваемо. Привет отсюда, Хейнц, если ты это прочтешь. Я действительно любил тебя, насколько я способен кого-нибудь любить. Ты, я вижу, тоже хоть кого вокруг пальца обведешь! Что ты делал в бункере Гитлера -- искал свой мотоцикл и своего лучшего друга? Глава двадцать вторая. СОДЕРЖИМОЕ СТАРОГО ЧЕМОДАНА... -- Послушай, -- сказал я моей Хельге в Гринвич Вилледж после того, как рассказал ей то немногое, что знал о ее матери, отце и сестре, -- эта мансарда не может быть любовным гнездышком даже и на одну ночь. Мы возьмем такси. Поедем в какую-нибудь гостиницу. А завтра мы выкинем все это барахло и купим все совершенно новое. А потом поищем действительно приятное место для жилья. -- Я очень счастлива и тут, -- сказала она. -- Завтра, -- сказал я, -- мы найдем кровать, такую же, как наша старая -- две мили в длину и три в ширину и с изголовьем, прекрасным, как закат солнца в Италии. Помнишь? О боже, помнишь? -- Да, -- сказала она. -- Сегодняшняя ночь в гостинице, а завтрашняя в такой постели. -- Мы едем сию минуту? -- Как скажешь. -- Можно я сначала покажу тебе мои подарки? -- Подарки? -- Подарки для тебя. -- Ты -- мой подарок. Что мне еще надо? -- Это тебе, наверное, тоже надо, -- сказала она, открывая замки чемодана. -- Надеюсь, надо. -- Она раскрыла чемодан. Он был набит рукописями. Ее подарком было собрание моих сочинений, моих серьезных сочинений, почти каждое искреннее слово, когда-либо написанное мною, прежним Говардом У. Кемпбэллом-младшим. Здесь были стихи, рассказы, пьесы, письма, одна неопубликованная книга -- собрание сочинений жизнерадостного, свободного, молодого, очень молодого человека. -- Какое у меня странное чувство, -- сказал я. -- Мне не надо было это привозить? -- Сам не знаю. Эти листы бумаги когда-то были мною. -- Я взял рукопись книги -- причудливый эксперимент под названием "Мемуары моногамного Казановы". -- Это надо было сжечь, -- сказал я. -- Я скорее сожгла бы свою правую руку. Я отложил книгу, взял связку стихов. -- Что мог сказать о жизни этот юный незнакомец? -- сказал я и прочел вслух стихи, немецкие стихи: K\"uhl und hell der Sonnenaufgang, leis und s\"uss der Glocke Klang. Ein M\"agdlein hold, Krug in der Hand, sitzt an des tiefen Brunnens Rand. А в переводе? Примерно так: Свежий ясный восход, Колокол сладко звенит. Юная дева с кувшином В глубокий колодец глядит. Я прочитал это стихотворение вслух, затем еще одно. Я был и остался очень плохим поэтом. Я привожу эти стихи не для того, чтобы мной восхищались. Второе стихотворение, которое я прочел, было, я думаю, предпоследнее из написанных мною. Оно датировалось 1937 годом и называлось: "Gedanken \"uber unseren Abstand vom Zeitgeschehen", или, в переводе, "Размышления о неучастии в текущих событиях". Оно звучало так: Eine m\"achtige Dampfwalze naht und schw\"arzt der Sonne Pfad, rollt \"uber geduckte Menschen dahin, will keiner ihr entfliehn. Mein Lieb und ich schaun starren Blickes das R\"atsel dieses Blutgeschickes. "Kommt mit herab", die Menschheit schreit, "Die Walze ist die Geschichte der Zeit!" Mein Zieb und ich geht auf die Flucht, wo keine Dampfwalze uns sucht, und leben auf den Bergesh\"ohen, getrennt vom schwarzen Zeitgeschehen. Sollen wir bleiben mit den andern zu sterben? Doch nein, wir zwei wollen nicht verderben! Nun ist's vorbei! -- Wir sehn mit Erbleichen die Opfer der Walze, verfaulte Leichen. В переводе: Мчит огромный паровой каток, Закрывая солнца свет. Все кидаются наземь, наземь, Считая -- спасенья нет. Мы глядим потрясенно, я и любимая, На кровавую эту мистерию. "Наземь!" -- все вокруг кричат. -- "Эта машина -- история!" Но мы убегаем в горы, прочь, Я и любимая. Нас катку не догнать. Позади осталась история! Мы не хотим умереть, как все, Вернуться вниз, назад. Нам сверху видно, что за катком Смердящие трупы лежат. -- Каким образом все это оказалось у тебя? -- спросил я у Хельги. -- Когда я приехала в Западный Берлин, -- сказала она, -- я пошла в театр узнать, сохранился ли он, остался ли кто-нибудь из знакомых и есть ли у кого-нибудь сведения о тебе. -- Ей не надо было объяснять мне, какой театр она имела в виду. Она имела в виду маленький театр в Берлине, где шли мои пьесы и где Хельга часто играла ведущие роли. -- Я знаю, он просуществовал почти до конца войны, -- сказал я. -- Он еще существует? -- Да, -- сказал она. -- И когда я спросила о тебе, никто ничего не знал. А когда я рассказала им, кем ты когда-то был для этого театра, кто-то вспомнил, что на чердаке валяется чемодан, на котором написана твоя фамилия. Я погладил рукописи. -- И в нем было это, -- сказал я. -- Теперь я вспомнил чемодан, вспомнил, как. я закрыл его в начале войны, вспомнил, как подумал тогда, что чемодан -- это гроб, где похоронен молодой человек, которым я никогда больше не буду. -- У тебя есть копии этих вещей? -- спросила она. -- Совершенно ничего, -- сказал я. -- Ты больше не пишешь? -- Не было ничего, что я хотел бы сказать. -- После всего, что ты видел и пережил, дорогой? -- Именно из-за всего, что я видел и пережил, я и не могу сейчас ничего сказать. Я разучился быть понятным. Я обращаюсь к цивилизованному миру на тарабарском языке, и он отвечает мне тем же. -- Здесь было еще одно стихотворение, наверное, последнее, оно было написано карандашом для бровей на внутренней стороне крышки чемодана, -- сказала она. -- Неужели? -- сказал я. Она продекламировала его мне: Hier liegt Howard Campbells Geist geborgen, frei von des K\"orpers qu\"alenden Sorgen. Sein leerer Leib durchstreift die Welt, und kargen Lohn daf\"ur erh\"alt. Triffst du die beiden getrennt allerw\"arts, verbrenn den Leib, doch schone dies, sein Herz. В переводе: Вот сущность Говарда Кемпбэлла бедного, Отделенная от тела его бренного. Тело пустое по белому свету шныряет, Что ему нужно для жизни, себе выбирает. И раз уж у сущности с телом так разошелся путь, Тело его сожгите, но пощадите суть. Раздался стук в дверь. Это Джордж Крафт стучал ко мне в дверь, и я его впустил. Он был очень взбудоражен, потому что исчезла его кукурузная трубка. Я впервые видел его без трубки, впервые он продемонстрировал, как необходима трубка для его спокойствия. Он был так расстроен, что чуть не плакал. -- Кто-то взял ее или куда-то засунул. Не понимаю, кому она понадобилась, -- скулил он. Он ожидал, что мы с Хельгой разделим его горе, видно, он считал исчезновение трубки главным событием дня. Он был безутешен. -- Почему кто-то вообще трогал трубку? -- сказал он. -- Кому это было надо? Он разводил руками, часто мигал, сопел, вел себя как наркоман с синдромом абстиненции, хотя никогда ничего не курил. -- Скажите мне, -- повторял он, -- почему кто-то взял мою трубку? -- Не знаю, Джордж, -- сказал я раздраженно. -- Если мы ее найдем, дадим тебе знать. -- Можно я поищу ее сам? -- Давай. И он перевернул все вверх дном, гремя кастрюлями и сковородками, хлопая дверьми буфета, с лязгом шуруя кочергой под батареями. Что сделал этот спектакль для нас с Хельгой, так это сблизил нас, привел нас к таким близким отношениям, к которым мы пришли бы еще не скоро. Мы стояли бок о бок, возмущенные вторжением в наше государство двоих. -- Это ведь не очень ценная трубка? -- спросил я. -- Очень ценная -- для меня, -- сказал он. -- Купи другую. -- Я хочу эту, я к ней привык. Я хочу именно эту. -- Он открыл хлебницу, заглянул туда. -- Может, ее взяли санитары? -- предположил я. -- Зачем она им? -- сказал он. -- Может, они подумали, что она принадлежит умершему. Может, они сунули ее ему в карман? -- сказал я. -- Вот именно! -- заорал Крафт и выскочил в дверь. Глава двадцать третья. ГЛАВА ШЕСТЬСОТ СОРОК ТРИ... Как я уже говорил, в чемодане Хельги среди прочего была моя книга. Это была рукопись. Я никогда не собирался ее публиковать. Я считал, что ее может напечатать разве только издатель порнографии. Она называлась "Мемуары моногамного Казаковы". В ней я рассказывал, как обладал сотнями женщин, которыми для меня была моя жена, моя единственная Хельга. В этом было что-то патологическое, болезненное, можно сказать, безумное. Это был дневник, запись день за днем нашей эротической жизни первых двух военных лет -- и ничего больше. Там не было даже никаких указаний ни на век, ни на континент. Там были только мужчина и только женщина в самых разных настроениях. Обстановка обрисовывалась весьма приблизительно и то лишь в самом начале, а затем и вовсе исчезла. Хельга знала, что я веду этот странный дневник. Это был один из многих способов поддержать на накале наш секс. Книга была не только описанием эксперимента, но и частью самого эксперимента -- неловкого эксперимента мужчины и женщины, безумно привязанных друг к другу сексуально. И более того. Являвшихся друг для друга целиком и полностью смыслом существования, достаточным, даже если бы не было никакой другой радости. Эпиграф к книге, я думаю, попадал прямо в точку. Это стихотворение Вильяма Блейка "Ответ на вопрос": Что в женщине мужчина ищет? Лишь утоленное желанье. В мужчине женщина что ищет? Лишь утоленное желанье. Здесь уместно добавить последнюю главу к "Мемуарам", главу 643, где описывается ночь, которую я провел с Хельгой в нью-йоркском отеле после того, как прожил столько лет без нее. Я оставляю на усмотрение деликатного и искушенного издателя заменить невинными многоточиями все то, что может шокировать читателя. Мемуары моногамного Казановы, глава 643 Мы были в разлуке шестнадцать лет. Вожделение мое этой ночью началось с кончиков пальцев. Постепенно оно охватило... другие части моего тела, и они были удовлетворены вечным способом, удовлетворены полностью, с... клиническим совершенством. Ни одна клеточка моего тела и, я уверен, моей жены тоже не осталась неудовлетворенной, не могла пожаловаться ни на досадную поспешность, ни на тщетность усилий, ни на... непрочность постройки. И все же наибольшего совершенства достигли кончики моих пальцев... Это вовсе не означает, что я оказался стариком, не способным дать женщине ничего, кроме радостей... любовной прелюдии. Напротив, я был не менее... проворным любовником, чем семнадцатилетний... юноша со своей... девушкой. И так же полон жажды познавать. И эта жажда жила в моих пальцах. Дерзкие, изобретательные, умные, эти... труженики, эти... стратеги..., эти... разведчики, эти... меткие стрелки исследовали свою территорию. И все, что они находили, было прекрасно... Этой ночью моя жена была... рабыней в постели... императора, она, казалось, ничего не слышала и даже не могла произнести ни слова на моем языке. И тем не менее, как выразительна она была, все говорили ее глаза, ее... дыхание, она не могла, не хотела сдерживать их... И как до каждой жилки было знакомо и просто то, что говорило ее... тело... Это был рассказ ветра о ветре, розового куста о розе... После нежных умных благодарных моих пальцев вступили другие инструменты наслаждения, полные нетерпения, лишенные памяти и условностей. Их моя рабыня принимала с жадностью... пока Мать-Природа, повелевавшая нашими самыми непомерными желаниями, уже не могла требовать большего. Мать-Природа сама возвестила конец игры... Мы откатились друг от друга... Мы заговорили членораздельно впервые после того, как легли. -- Привет, -- сказала она. -- Привет, -- сказал я. -- Добро пожаловать домой, -- сказала она. Конец главы 643 На следующее утро небо было чистое, высокое, ясное, словно волшебный купол, хрупкий и звенящий, словно огромный стеклянный колокол. Мы с Хельгой бойко вышли из отеля. Я был неистощим в своей учтивости, а моя Хельга была не менее великолепна в своем внимании и благодарности. Мы провели фантастическую ночь. Я был одет не в свои военные излишки. Я был в том, что надел, когда удрал из Берлина и сорвал с себя форму Свободного Американского Корпуса. На мне было пальто с меховым воротником, как у импресарио, и синий шерстяной костюм -- то, в чем меня схватили. Причуды ради я был с тростью. Я делал потрясающие штуки с этой тростью: демонстрировал затейливые ружейные приемы, вращал ее, как Чаплин, играл ею, как в поло, объедками в водосточных канавах. И все это время маленькая ручка моей Хельги скользила в бесконечном эротическом исследовании чувственной зоны между локтем и тугим бицепсом моей левой руки. Мы шли покупать кровать, такую, как была у нас в Берлине. Но все магазины были закрыты. День не был воскресеньем и, как мне казалось, не был праздником. Когда мы дошли до Пятой авеню, там, насколько видел глаз, развевались американские флаги. -- Великий Боже! -- воскликнул я в изумлении. -- Что это значит? -- спросила Хельга. -- Может, ночью объявили войну? -- сказал я. Она судорожно сжала пальцами мою руку. -- Ты ведь так не думаешь, правда? -- сказала она. Она думала, что это возможно. -- Я шучу, -- сказал я. -- Наверное, какой-то праздник. -- Какой праздник? -- спросила она. Я был в недоумении. -- Как твой хозяин в этой чудесной стране я должен был бы объяснить тебе глубокое значение этого великого дня в нашей национальной жизни, но мне ничего не приходит в голову. -- Ничего? -- Я так же озадачен, как и ты. Или как принц Камбоджи. Одетый в форму негр подметал тротуар перед жилым домом. Его синяя с золотом форма поражала удивительным сходством с формой Свободного Американского Корпуса вплоть до последнего штриха -- бледно-лавандовых полос вдоль штанин. Название дома было вышито на нагрудном кармане. "Лесной дом" называлось это место, хотя единственным деревом поблизости был саженец, подвязанный и закрепленный железными оттяжками. Я спросил негра, какой сегодня праздник. Он сказал, что День ветеранов. -- Какое сегодня число? -- спросил я. -- Одиннадцатое ноября, сэр, -- ответил он. -- Одиннадцатое ноября -- День перемирия, а не День ветеранов. -- Вы что, с луны свалились? Это изменено уже много лет назад. -- День ветеранов, -- сказал я Хельге, когда мы пошли дальше. -- Прежде это был День перемирия. Теперь День ветеранов. -- Это тебя расстроило? -- спросила она. -- Это такая чертова дешевка, так чертовски типично для Америки, -- сказал я. -- Раньше это был день памяти жертв первой мировой войны, но живые не смогли удержаться, чтобы не заграбастать его, желая приписать себе славу погибших. Так типично, так типично. Как только в этой стране появляется что-то достойное, его рвут в клочья и бросают толпе. -- Ты ненавидишь Америку, да? -- Это так же глупо, как и любить ее, -- сказал я. -- Я не могу испытывать к ней никаких чувств, потому что недвижимость меня не интересует. Без сомнения, это мой большой минус, но я не могу мыслить в рамках государственных границ. Эти воображаемые линии так же нереальны для меня, как эльфы и гномы. Я не могу представить себе, что эти границы определяют начало или конец чего-то действительно важного для человеческой души. Пороки и добродетели, радость и боль пересекают границы, как им заблагорассудится. -- Ты так изменился, -- сказала она. -- Мировые войны меняют людей, иначе для чего же они? -- сказал я. -- Может быть, ты так изменился, что больше меня не любишь? -- сказала она. -- Может быть, и я так изменилась... -- Как ты можешь это говорить после нашей ночи? -- Мы ведь еще ни о чем не поговорили, -- сказала она. -- О чем говорить? Что бы ты ни сказала -- это не заставит меня любить тебя больше или меньше. Наша любовь слишком глубока, слова ничего не значат для нее. Это любовь душ. Она вздохнула. -- Как это прекрасно, если это правда. -- Она сблизила ладони, но так, что они не касались друг друга. -- Это наши любящие души. -- Любовь, которая может вынести все, -- сказал я. -- Твоя душа чувствует сейчас любовь к моей душе? -- Безусловно, -- сказал я. -- Ты не заблуждаешься? Ты не ошибаешься в своих чувствах? -- Ни в коем случае. -- И что бы я ни сказала, не сможет разрушить твою любовь? -- Ничто, -- сказал я. -- Прекрасно. Я должна тебе сказать что-то, что боялась сказать раньше. Теперь я не боюсь. -- Говори, -- сказал я с легкостью. -- Я не Хельга, -- сказала она. -- Я ее младшая сестра Рези. Глава двадцать четвертая. ПОЛИГАМНЫЙ КАЗАНОВА... Когда она огорошила меня этой новостью, я повел ее в ближайшее кафе, где мы могли посидеть. В кафе были высокие потолки, беспощадный свет и адский шум. -- Почему ты так поступила? -- спросил я. -- Потому что я люблю тебя, -- сказала она. -- Как ты можешь любить меня? -- Я всегда любила тебя, с самого детства, -- сказала она. Я обхватил голову руками. -- Это ужасно. -- Я... я думала, что это прекрасно. -- Что же дальше? -- сказал я. -- Разве это не может продолжаться? -- О, господи, как все запутано, -- сказал я, -- Выходит, я нашла слова, способные убить любовь, -- сказала она, -- любовь, которую убить невозможно? -- Не знаю, -- сказал я. Я покачал головой. -- Какое странное преступление я совершил. -- Это я совершила преступление, -- сказала она. -- Я, должно быть, сошла с ума. Когда я сбежала в Западный Берлин и там мне велели заполнить анкету, где спрашивалось, кто я, чем занималась, кто мои знакомые... -- Эта длинная, длинная история, которую ты уже рассказывала, -- сказал я, -- о России, о Дрездене - - есть в ней хоть доля правды? -- Сигаретная фабрика в Дрездене -- правда, -- сказала она. -- Мой побег в Берлин -- правда. И больше почти ничего. Вот сигаретная фабрика -- чистая правда -- десять часов в день, шесть дней в неделю, десять лет. -- Прости, -- сказал я. -- Ты меня прости. Жизнь была слишком тяжела для меня, чтобы испытывать чувство вины. Муки совести для меня слишком большая роскошь, недоступная, как норковое манто. Мечты -- вот что давало мне силы день за днем крутиться в этой машине, а я не имела на них права. -- Почему? -- Я все время мечтала быть не тем, кем я была. -- В этом нет ничего страшного, -- сказал я. -- Есть, -- сказала она. -- Посмотри на себя. Посмотри на меня. Посмотри на нашу любовь. Я мечтала быть моей сестрой Хельгой. Хельга, Хельга, Хельга -- вот кем я была. Прелестная актриса, жена красавца-драматурга -- вот кем я была. А Рези -- работница сигаретной фабрики, -- она просто исчезла. -- Ты могла бы выбрать что-нибудь попроще, -- сказал я. Теперь она осмелела. -- А я и есть Хельга. Вот я кто! Хельга, Хельга, Хельга. Ты поверил в это. Что может быть лучшим доказательством?