ое рассуждали: "Чтобы образовать товарищество, основанное на таинственном изобретении, надо произвести ряд опытов, но, чтобы произвести опыты, надо освободить Давида Сешара. А Давид, получив свободу, от нас ускользнет". Сверх того, у каждого была какая-нибудь задняя мысль. Пти-Кло говорил себе: "Женюсь, буду ходить козырем, а покуда надо кланяться Куэнте". Куэнте-большой говорил себе: "Предпочитаю держать Давида под замком и быть хозяином положения". Старик Сешар говорил себе: "Заплачу сыновьи долги, а он и скажет: мое вам почтение!" Ева, несмотря на воркотню старого винокура и угрозы выгнать ее из дому, не соглашалась ни открыть убежища мужа, ни даже предложить мужу где-нибудь встретиться со стариком. Она не была уверена, что во второй раз удастся спрятать Давида так же хорошо, как в первый, и упорно отвечала: "Выручите сына - и все узнаете". Никто из четырех заинтересованных лиц, собравшихся тут, точно пирующие за столом, не осмеливался прикоснуться к яствам из боязни, что его опередят; и все следили друг за другом, опасаясь один другого. Через несколько дней после исчезновения Давида Пти-Кло навестил Куэнте-большого на его фабрике. - Я сделал все, что мог,- сказал он.- Давид добровольно заточил себя в какой-то неизвестной нам тюрьме и там преспокойно совершенствует свое изобретение. Ежели вы не достигли цели, я в том не повинен; угодно ли вам исполнить ваше обещание? - С охотою в случае успеха,- отвечал Куэнге-большой.- Сешар-отец вот уже несколько дней как околачивается тут; заходил к нам, расспрашивал насчет производства бумаги; старый скряга пронюхал об изобретении сына, он хочет извлечь из него барыш. Стало быть, есть некоторая надежда основать товарищество. Вы поверенный отца и сына... - И святого духа, который и предаст их в наши руки,- докончил Пти-Кло усмехнувшись. - Да будет так!-отвечал Куэнте.- Посадите Давида в тюрьму или передайте его в наши руки, и тогда вы станете мужем мадемуазель де Ляэ. - Это ваш ультиматум? - спросил Пти-Кло. - Yes!'-сказал Куэнте.- Раз уж мы говорим с вами на иностранных языках. - Так послушайте, что я вам отвечу на чистейшем французском языке,- продолжал Пти-Кло сухим тоном. - Гм!.. Послушаем,- сказал в ответ Куэнте с серьезной миной. - Представьте меня завтра же мадемуазель де Ляэ, добейтесь для меня чего-нибудь положительного, короче, исполните ваше обещание, или я сам заплачу долги Давида и, перепродав контору, вступлю с ним в товарищество, Я не желаю оказаться на бобах. Вы изъяснялись со мною без обиняков, не4премину воспользоваться вашей манерой разговора. Я выполнил свои обязательства, выполните и вы. У вас есть все, у меня ничего. Ежели вы не докажете искренности ваших обещаний, я знаю, как отшутить вам вашу шутку. Куэнте-большой взял шляпу, зонтик, состроил иезуитскую физиономию и вышел, пригласив Пти-Кло следовать за ним. - А ну-ка, поглядим, друг любезный, проторил ли я для вас дорожку? - сказал фабрикант стряпчему. В одну минуту фабрикант - тонкая бестия! - взвесил всю опасность положения и понял, что с людьми такого пошиба, как Пти-Кло, играть надобно в открытую. Впрочем, он уже успел на всякий случай и ради очистки совести, под видом заботы о благосостоянии мадемуазель де Ляэ, шепнуть несколько слов бывшему генеральному консулу. - Я нашел для Франсуазы подходящую партию. Ведь с тридцатью тысячами франков приданого по нынешним временам,- сказал он усмехнувшись,- девушке не пристало быть слишком разборчивой! - Мы еще вернемся к нашему разговору,- отвечал Франсис дю Отуа.- После отъезда госпожи де Баржетон положение госпожи де Сенонш круто переменилось: мы можем выдать Франсуазу за какого-нибудь старого помещика, дворянина. - И она дурно кончит,- сказал фабрикант, напуская на себя суровость.- Послушайте, выдайте-ка ее лучше за молодого человека, подающего надежды, честолюбивого, которому вы будете покровительствовать и который составит жене прекрасное положение. - Посмотрим, посмотрим, - повторял Франсис.- Прежде я желал бы слышать мнение ее крестной матери. После смерти г-на де Баржетона Луиза де Негрпелис продала особняк в улице Минаж. Г-жа де Сенонш, находя свою квартиру чересчур тесной, уговорила г-на де Сенонш купить этот дом, колыбель честолюбивых мечтаний Люсьена и место завязки настоящей истории. Зефирина де Сенонш поставила себе целью унаследовать, в своем роде, королевскую власть, которой пользовалась г-жа де Баржетон иметь салон, словом стать знатной дамой. В высшем ангулемском обществе после дуэли г-на де Баржетона с г-ном де Шандуром произошел раскол: одни доказывали невиновность г-жи де Баржетон, другие верили клевете Станислава де Шандура. Г-жа де Сенонш высказалась за Баржетонов и сразу же завоевала симпатии их приверженцев. Потом, переехав в особняк Баржетонов, она воспользовалась привычкой многих ангулемцев издавна собираться в этом доме за карточным столом. Она принимала у себя всякий вечер и решительно взяла верх над Амели де Шандур, которая возглавляла вражескую сторону. Надежды Фрэнсиса дю Отуа, оказавшегося в самом средоточии ангулемской аристократии, зашли так далеко, что он возымел желание выдать Франсуазу за старого г-на де Севрака, уловить которого для своей дочери не удалось г-же де Броссар. Возвращение г-жи де Баржетон, ставшей супругой ангулемского префекта, увеличило претензии Зефирины в отношении ее горячо любимой крестницы. Она говорила себе: графиня Сикст дю Шатле, конечно, воспользуется своей влиятельностью, чтобы достойно отблагодарить свою защитницу. Фабрикант, зная свой Ангулем как собственные пять пальцев, сразу учел всю сложность обстановки, но решил выйти из затруднительного положения дерзким маневром, который разве только Тартюф мог себе позволить. Стряпчий, чрезвычайно удивленный честностью своего сообщника, предоставил ему предаваться размышлениям, покамест они шли от фабрики до особняка в улице Минаж; но тут же, в подъезде, незваным гостям пришлось остановиться при словах: "Господа кушают!" - Все же доложите,- отвечал Куэнте-болыпой. И ханжа-купец, стоило только назвать его имя, был тотчас принят, и адвокат был представлен жеманной Зефирине, которая завтракала с глазу на глаз с г-ном Франси-сом дю Отуа и мадемуазель де Ляэ. Г-н Сенонш, как водится, был в отъезде: он был приглашен на открытие охотничьего сезона к г-ну де Пимантелю. - Позвольте, сударыня, представить вам молодого адвоката-стряпчего, о котором я вам уже говорил! Он позаботится ввести в права вашу прелестную питомицу. Бывший дипломат рассматривал Пти-Кло, который со своей стороны украдкой поглядывал на прелестную питомицу. Что касается до Зефирины, в присутствии которой ни Куэнте, ни Франсис ни разу не обмолвились о нем ни одним словом, то удивление ее было так велико, что вилка выпала у нее из рук. Мадемуазель де Ляэ, угрюмую девицу из породы сварливых, сложения мало изящного, тощую, с белесыми волосами, было крайне трудно выдать замуж, несмотря на ее аристократические замашки. Слова: родители неизвестны, стоявшие в метрическом свидетельстве, в сущности преграждали ей доступ в высшие сферы, куда любящие крестная мать и Франсис желали ее ввести. Мадемуазель де Ляэ не знала истинного своего положения и была чрезвычайно разборчива: она отвергла бы и самого богатого купца из Умо. Та же довольно выразительная гримаса, которой передернулось лицо мадемуазель де Ляэ при виде тощего стряпчего, искривила, как заметил Куэнте, и физиономию Пти-Кло. Г-жа де Сенонш и Франсис, казалось, вопрошали один другого, каким бы способом им выпроводить Куэнте и его ставленника. Куэнте, от внимания которого ничто не ускользало, попросил г-на дю Отуа уделить ему минуту для беседы и прошел с дипломатом в гостиную. - Сударь,- четко выговорил он,- отцовское чувство вас ослепляет. Вам трудно будет выдать замуж вашу дочь: и в ваших же интересах я поставил вас в безвыходное положение, ведь я люблю Франсуазу, как любят свою питомицу. Пти-Кло знает все!.. Его чрезмерное честолюбие служит порукой, что ваша дорогая крошка будет счастлива. Я уже не говорю, что Франсуаза будет вертеть мужем, как ей вздумается; ну а вы при содействии супруги префекта,-ведь она на днях приезжает,- исхлопочите для зятя должность прокурора коронного суда. Господин Мило, как слышно, получает назначение в Невер. Пти-Кло продаст контору, вы без труда устроите его на первых порах вторым товарищем прокурора и не оглянетесь, как он станет прокурором, а там, глядишь, и председателем суда, депутатом... Воротясь в столовую, Франсис был чрезвычайно мил с женихом своей дочери. Он выразительно посмотрел на г-жу де Сенонш и заключил эту сцену представления жениха любезным приглашением Пти-Кло отобедать у них завтра и кстати поговорить о делах. Потом он из вежливости проводил фабриканта и стряпчего до самых дверей и сказал Пти-Кло, что он, а равно и г-жа де Сенонш, доверяя отзыву Куэнте, расположены согласиться со всяким предложением опекуна мадемуазель де Ляэ, если оно может составить счастье их ангелочка. i - О-о! Она чертовски дурна!-вскричал Пти-Кло.- Я попался!.. - Она глядит аристократкой,- отвечал Куэнте.- Ну, а будь она хороша собой, неужто ее бы за вас выдали?.. Э-ге, друг мой, не перевелись еще захудалые дворянчики! которым чудо как пригодились бы тридцать тысяч фран-1 ков, покровительство госпожи де Сенонш и графиня-дю Шатле; тем более что Франсис дю Отуа никогда нет. женится, а эта девушка его наследница... Ваша женитьба^ слажена'.. - Какими судьбами? - А вот в каком положении стояло дело...- И Куэнте-большой одним духом изложил стряпчему свой смелый маневр.- Ходит слух, любезнейший, что господин Мило получает назначение в Невер прокурором. Продавайте контору. Глядишь, какой-нибудь десяток лет, и вы уже министр юстиции! Вы достаточно смелы, вы не побрезгуете услугами, которых потребует от вас двор. - Так, стало быть, завтра в половине пятого будьте", на площади Мюрье,- отвечал стряпчий, взволнованный" предвкушением такого будущего.- Я увижусь с Сешаром-отцом, и мы сколотим товарищество, в котором отец и сын попадут в руки святого духа Куэнте. В то время как старый кюре из Марсака подымался по ангулемским склонам, спеша осведомить Еву о том, в каком состоянии он нашел ее брата, Давид уже двенадцатый! день скрывался почти рядом с тем домом, откуда вышел! почтенный священник. На площади Мюрье аббат Маррон встретил трех чело-г век, из которых каждый был в своем роде примечателен и( каждый мог оказать влияние на будущее и настоящее несчастного добровольного узника, а именно: отца Сешара, Куэнте-большого и тощего стряпчего. Три человека, три" образа алчности! Но алчности столь различной, как различны были эти люди. Один вздумал торговать своим сыном, другой своим клиентом, а Куэнте-большой покупал обоих негодяев, лаская себя надеждой, что их надует. Было около пяти часов вечера, и многие горожане, спешившие домой обедать, останавливались на минуту, чтобы поглядеть на этих трех человек. "Что за дьявольщина! О чем могут толковать между собою папаша Сешар и Куэнте-большой?.."- размышляли наиболее любопытные. "Ну, конечно, речь идет о бедняге, что оставил без куска хлеба жену с ребенком и тещу",- отвечали иные. "Вот и посылай детей учиться в Париж!" - изрек какой-то провинциальный мудрец. - Э-ге-ге-ге! Какими судьбами вы очутились тут, господин кюре?-вскричал винокур, едва аббат Маррон показался на площади. - Ваши близкие тому причиной,- отвечал старик. - А полно, нет ли тут каких-нибудь затей моего сынка?..- сказал старый Сешар. - В вашей власти сделать всех их счастливыми, и даже без урона для себя,- сказал священник, указывая на окна, где из-за занавесей виднелась красивая голова г-жи Сешар. В эту минуту Ева укачивала плачущего младенца, напевая ему песенку. - Неужто вы принесли весточку о моем сыне? - сказал папаша.- А еще того лучше, не денежки ли мне несете? - Нет,- сказал господин Маррон,- я несу сестре весть о брате. - О Люсьене?..- вскричал Пти-Кло. - Да. Бедный юноша пришел пешком из Парижа. Я видел его у Куртуа, он умирает от усталости, от голода...- отвечал священник.- Ах, он так глубоко несчастен! Пти-Кло раскланялся со священником и, взяв под руку Куэнте-большого, громко сказал: - Мы обедаем нынче у госпожи де Сенонш, надо поспеть переодеться! -И, отойдя на два шага, шепнул: -Коготок увяз, всей птичке пропасть! Давид в наших руках... - Я вас сосватал, сосватайте и вы меня,- сказал Куэнте-большой с лицемерной улыбкой. - Люсьен мой товарищ по коллежу, мы с ним однокашники!.. В течение недели я у него кое-что разузнаю. Добейтесь церковного оглашения, я же ручаюсь, что упрячу Давида в тюрьму. А раз он будет заключен под стражу, моя миссия окончена. - Ах!-проворковал Куэнте-большой.- Славное было бы дельце получить патент на наше имя' , Услыхав последнюю фразу, тощий стряпчий вздрогнул. В это самое время к Еве входили ее свекор и аббат Маррон, который только что одним своим словом привел к развязке судебную драму. - Послушайте-ка, госпожа Сешар,- сказал снохе старый Медведь,- что за истории рассказывает наш кюре о вашем братце! - Ах! - воскликнула бедная Ева, пораженная в самое сердце.- Что же еще могло с ним случиться! В ее восклицании чувствовалось столько пережитого горя, столько опасений, что аббат Маррон поспешил сказать: - Успокойтесь, сударыня, он жив! - Сделайте одолжение, отец,- сказала Ева старому винокуру,- позовите матушку, пусть и она послушает, что господин кюре расскажет нам о Люсьене. Старик пошел за г-жой Шардон и сказал ей: - Вам-таки придется потолковать с аббатом Марроном; хотя он и священник, а человек неплохой. Обед, пожалуй, запоздает, я ворочусь через часок. И старик, равнодушный ко всему, что не звенит и не сверкает, как золото, ушел, даже не подумав, какой удар ожидает эту старую женщину Несчастье, тяготевшее над ее детьми, гибель надежд, возлагавшихся на Люсьена, неожиданная перемена в его характере, столь долго считавшемся стойким и благородным,- короче, все события, происшедшие за последние полтора года, состарили до неузнаваемости г-жу Шардон. Она была не только благородного происхождения, но у нее было благородное сердце, и она обожала своих детей. За последние шесть месяцев она перестрадала больше, чем за все время вдовства. Люсьен имел случай принять по указу короля имя де Рюбампре, вновь вызвать к жизни старинный род, восстановить титул и герб, стать знатным! А он упал в грязь! Мать судила Люсьена строже, нежели сестра, и с того дня, как ей стала известна история с векселями, она считала сына погибшим Матери порой склонны к самообману, но они чересчур хорошо знают своих детей, которых вскормили, с которыми никогда не расставались, и поэтому г-жа Шардон, казалось, вполне разделявшая обольщения Евы насчет брата, прислушиваясь к спору, возникавшему иной раз между Давидом и его женой по поводу возможных успехов Люсьена в Париже, в душе трепетала за сына, страшась, что Давид окажется прав, ибо он говорил то же, что подсказывала ей ее материнская совесть. Она слишком хорошо знала впечатлительность дочери, чтобы делиться с ней своим горем, и была вынуждена молчаливо сносить его, на что способны только матери, воистину любящие своих детей. Ева, со своей стороны, с ужасом наблюдала, как губительно отражались на матери горестные переживания, как старилась она преждевременно, как иссякали ее силы с каждым днем. Итак, мать и дочь искали спасения в той благородной лжи, которая никого не обманывает. Для несчастной матери слова жестокого винокура были последней каплей, переполнившей чашу ее страданий; г-жа Шардон почувствовала, что удар нанесен в самое сердце. И, когда Ева сказала священнику: "Сударь, вот моя мать!", когда аббат взглянул на это лицо, изможденное, как у престарелой, седовласой монахини, но умиротворенное тем выражением кротости и глубокого смирения, что свойственно религиозным женщинам, которые предают себя, как говорится, на волю господню, ему вдруг открылась вся жизнь этих двух созданий! Священник не чувствовал более жалости к Люсьену, их палачу. Он содрогнулся, вообразив, какие муки перенесли его жертвы. - Матушка,- сказала Ева, утирая глаза,- наш бедный Люсьен находится неподалеку от нас, в Марсаке. - А почему не тут? -спросила г-жа Шардон. Аббат Маррон изложил все, что ему рассказал Люсьен и о своих лишениях в пути и о несчастьях последних его дней в Париже. Он обрисовал терзания поэта, которые тот испытывал, когда до него дошла весть о пагубных последствиях его легкомысленного поступка, и то, как он теперь волнуется, не зная, какой прием ожидает его в Ангулеме. - Неужто он и в нас потерял веру?-сказала г-жа Шардон. - Несчастный прошел весь путь пешком, испытывая крайние лишения; он воротился в намерении вести самую скромную жизнь .. искупить свою вину. - Сударь,- сказала сестра,- несмотря на то, что он причинил нам столько зла, мне дорог брат, как дороги останки любимого существа; и, однако ж, я люблю его крепче, нежели любят своих братьев многие сестры. Он довел нас до нищеты, но пускай возвращается, он разделит с нами последний кусок хлеба - словом, все то, что он нам оставил. Ах, если бы он не покинул нас, не погибли бы самые заветные наши сокровища! - Как?-вскричала г-жа Шардон.- Он воротился в карете женщины, похитившей его у нас? Уехать вместе с госпожой де Баржетон в ее коляске, а воротиться на запятках! - Чем могу я быть вам полезен в вашем тяжелом положении? - спросил добрый кюре, желая сказать что-нибудь на прощанье. - Ах, сударь,- отвечала г-жа Шардон,- безденежье, говорят, болезнь не смертельная, но излечить от нее может только один врач: сам больной. - Ежели вы имеете некоторое влияние на моего свекра, убедите его помочь сыну, и вы спасете всю нашу семью,- сказала г-жа Сешар. - Он не доверяет вам и, как мне показалось, до крайности вооружен против вашего мужа,- сказал старик, который из недомолвок винокура понял, что дела Сешара - осиное гнездо, куда и носа совать не следует. Выполнив поручение, священник пошел обедать к внучатому племяннику Постэлю, и тот рассеял последние остатки благожелательности старого дядюшки, выступив, как и весь Ангулем, в защиту старика Сешара. - Против мотовства еще можно найти средства,- сказал в заключение мелочный Постэль,- но, связавшись с любителями делать опыты, разоришься в прах. Любопытство марсакского кюре было вполне удовлетворено, а на нем только и зиждется участие к ближнему во французской провинции. Вечером он рассказал поэту о том, что Происходит у Сешаров, представив свое путешествие, как миссию, принятую им на себя из чистейшего милосердия. - Вы ввели вашу сестру и зятя в долги, которые исчисляются не то в десять, не то в двенадцать тысяч франков,- сказал он в заключение.- Может быть, в Париже это и безделица, но никто в Ангулеме не ссудит их такими деньгами. В Ангулеме нет богачей. Когда вы мне говорили о ваших векселях, я полагал, что речь идет о сумме более скромной. Поблагодарив священника за участие, поэт сказал ему: - Слово прощения, которое вы принесли мне, для меня истинное сокровище. На другой день Люсьен, едва рассвело, вышел из Марсака в Ангулем; он вошел в город около девяти часов утра, опираясь на палку, на нем был коротенький сюртучок, изрядно потрепанный в дороге, и черные панталоны, побелевшие от пыли. Стоптанные сапоги достаточно красноречиво говорили о его принадлежности к жалкому сословию пешеходов. И, конечно, он не обольщался насчет того, какое впечатление произведет на его земляков резкая противоположность между его отъездом и возвращением в родной город. Но сердце сильно колотилось у бедного поэта, мучимого упреками совести, которые были вызваны рассказом старого священника, и в ту минуту он принял с покорностью это наказание, решив мужественно выдержать любопытные взгляды встречных. Он говорил сам себе: "Я держусь геройски!" Все эти поэтические натуры начинают с того, что обманывают самих себя. Покамест он шел по Умо, в душе у него происходила борьба между чувством стыда за настоящее и поэзией воспоминаний. Биенье сердца участилось, когда он проходил мимо дверей Постэля; но, к счастью для него, в лавке была одна Леони Маррон с ребенком. К своему удовольствию, он увидел (так живо еще говорило в нем тщеславие), что имя его отца снято с вывески! После женитьбы Постэль выкрасил заново свою лавочку и над дверьми сделал краткую, на парижский манер, надпись: Аптека. Подымаясь по откосу от ворот Пале, Люсьен ощутил влияние родного воздуха, он не чувствовал более гнета несчастья и в упоении говорил про себя: "Я опять их увижу!" Он дошел до площади Мюрье, не встретив ни души на пути: счастье, о котором он и не мечтал, он, который некогда ходил победителем в своем городе! Марион и Кольб, сторожившие у дверей', кинулись наверх по лестнице, крича: "Пришел!" Люсьен опять увидел старую мастерскую и старый двор: всходя на лестницу, он встретил мать и сестру, и они обнялись, забыв на минуту все свои горести. Почти во всех семьях сживаются с несчастьем, точно с жестким ложем, и надежда примиряет с его суровостью. Если Люсьен являл собою образ отчаяния, он являл также и образ поэзии отчаяния, солнце больших дорог позолотило его кожу; глубокая печаль, запечатленная в его чертах, отбросила свою тень на чело поэта. Такая перемена говорила о стольких страданиях, что при виде этого лица, на котором несчастье оставило свой след, могло возникнуть лишь чувство жалости. Воображение, витавшее вне лона семьи, ныне встретилось с печальной действительностью. С улыбкой радости на устах Ева глядела мученицей. Горе сообщает одухотворенность красоте молодой женщины. Значительность этого, некогда детски-наивного лица, каким его помнил Люсьен, чересчур красноречиво говорила ему о многом и не могла не произвести на него гнетущего впечатления. Вот почему за первым порывом чувств, столь живым и естественным, и он и его близкие почувствовали неловкость: каждый боялся заговорить. Однако ж Люсьен невольно искал взглядом того, кто отсутствовал при этой встрече. И этот откровенный взгляд вызвал слезы у Евы, а вслед за ней зарыдал и Люсьен. Что касается до г-жи Шардон, она была бледна и внешне бесстрастна. Ева встала, сошла вниз, не желая упрекнуть брата жестоким словом, и, обратившись к Марион, сказала: - Голубушка, Люсьен так любит землянику, надобно угостить его!.. - Я и то подумала, что вы пожелаете угостить господина Люсьена. Я, уж будьте покойны, попотчую его завтраком, а вдобавок такой обед сочиню, что только пальчики оближешь! - Люсьен!-сказала г-жа Шардон сыну.- Тебе многое надобно искупить. Уезжая в Париж, ты думал стать гордостью семьи, а довел ее до нищеты. Ты почти разбил орудие, которым твой брат мечтал добыть богатство для своего семейства. И если бы ты разбил только это...- вымолвила мать. Наступила тягостная пауза, и молчание Люсьена показало, что он признал правоту материнского укора.- Начни трудовую жизнь,- продолжала тихим голосом г-жа Шардон.- Я не виню тебя в том, что ты пытался восстановить мой благородный род; но для такой попытки требуется раньше всего состояние и чувство собственного достоинства; у тебя нет ни того, ни другого. Мы верили в тебя,- ты разбил эту веру, вселил в нас недоверие к себе. Ты нарушил покой трудолюбивой и скромной семьи, жизненный путь которой был нелегок... Первые Проступки простительны только в первый раз. Не повторяй их больше. Мы находимся в трудных обстоятельствах, будь благоразумен, слушайся сестру; несчастье великий учитель, и уроки его жестоки. Ева вкусила их плоды: она умудрена жизнью, она добрая мать, она несет на себе все тяготы хозяйства из привязанности к нашему дорогому Давиду, короче, она, по твоей вине,- мое единственное утешение. - Вы могли бы отнестись ко мне и более сурово,- сказал Люсьен, обнимая мать.- Принимаю ваше прощение, вторично мне не придется его просить. Вернулась Ева и по смиренной позе брата поняла, что г-жа Шардон побеседовала с ним. Добрая улыбка показалась на ее устах, и Люсьен отвечал на нее подавленными рыданиями. Личное присутствие обладает чарующим свойством, оно смягчает самые враждебные чувства любовников и раздоры в семье, как бы сильны ни были причины взаимного неудовольствия. Может быть, любовь прокладывает в сердце тропы, на которые так заманчиво возвращаться? Не объясняется ли это явление магнетизмом? А может быть, разум подсказывает, что надобно или расстаться навсегда, или простить безусловно? И будь то голос рассудка, какая-нибудь физическая причина или побуждение души, но всякий из нас, конечно, испытал, что взгляды, движения, поступки любимого существа пробуждают в сердцах, даже наиболее оскорбленных, огорченных или униженных, былую нежность. Если разум и не склонен к забвению, если личные интересы еще страдают, сердце, несмотря ни на что, опять идет в рабство. Вот по какой причине бедная Ева, выслушивая вплоть до самого завтрака исповедь брата, не могла, глядя на него, скрыть выражение своих глаз, и голос выдавал ее, стоило заговорить сердцу. Поняв стихию парижской литературной жизни, она поняла, почему Люсьен не устоял в борьбе. Радость ласкать младенца сестры, его ребяческие выходки, чувствовать себя счастливым, оказавшись на родине, в кругу семьи, и тут же ощутить щемящую тоску при мысли, что Давид вынужден скрываться, горечь слов, срывавшихся с уст поэта, его растроганность, когда Марион подала к столу землянику, этот умилительный знак внимания сестры, которая среди житейских треволнений не забыла о любимом лакомстве Люсьена,- все, вплоть до забот об устройстве бедного брата, превращало этот день в праздник. То был как бы краткий отдых в несчастьи. Сешар-отец не преминул вставить словцо наперекор радости женщин: - Вы его чествуете, точно он вам привез невесть какие капиталы'.. - Но почему бы нам не отпраздновать встречу с братом?!- воскликнула г-жа Сешар, ревниво скрывая позор Люсьена. Однако первый порыв нежности прошел, неприкрашенная действительность выступила наружу. Люсьен вскоре заметил, как изменилось к нему отношение Евы, как оно было не похоже на ту любовь, которую она к нему некогда питала. Давида глубоко уважали, Люсьена же любили, несмотря ни на что, как любят любовницу, несмотря на все беды, которые она причиняет. Уважение - необходимая основа наших чувств, которая придает им спокойную уверенность и которой именно и недоставало в отношениях г-жи Шардон к сыну, сестры к брату. Люсьен чувствовал, что лишился того безусловного доверия, которое и по сей день питали бы к нему, не поступись он своей честью. Мнение о нем д'Артеза, высказанное в письме, стало мнением его сестры: оно просвечивало в ее взгляде, движениях, в голосе. Люсьена жалели! Но былые мечтания о том, что он составит славу семьи, станет ее гордостью, героем домашнего очага, все эти прекрасные надежды погибли безвозвратно. Его легкомыслие пугало настолько, что от него скрывали убежище Давида. Ева, не уступавшая ласкам любопытного Люсьена, которому не терпелось увидеться с братом, была не прежняя Ева из Умо, для которой достаточно было одного взгляда Люсьена, и она повиновалась беспрекословно. Люсьен говорил, что он исправит нанесенный им вред, хвалился, что спасет Давида. Ева отвечала ему: "Не вмешивайся лучше! Где тебе тягаться с такими записными мошенниками и крючкотворами, как наши противники?" Люсьен качал головой, точно бы говорил: "Я тягался с парижанами..." Сестра отвечала ему взглядом: "И был побежден". "Меня разлюбили,- думал Люсьен,- Так, значит, семья, как и свет, любит только удачников". И на второй же день по возвращении домой, при попытке объяснить себе причины недоверия к нему матери и сестры, поэт предался, если не враждебным, то все же горьким думам. Он прилагал к этой патриархальной, провинциальной жизни мерило жизни парижской, забывая, что самая скудость существования этой терпеливой и достойной семьи была творением его рук. "Они мешанки, они не могут понять меня!" - говорил он про себя, тем самым возводя преграду между собою и сестрой, матерью, Давидом. Да и мог ли он теперь обольстить их своим характером, баснословными обещаниями? Ева и г-жа Шардон со свойственной им чуткостью, обострившейся еще под ударами стольких бедствий, читали тайные мысли Люсьена, они чувствовали, что он судит их, что он от них отдаляется. "Как изменил его Париж!" - говорили они между собою. Короче, они пожинали плоды себялюбия, взращенного ими же. И с той и с другой стороны эта закваска должна была прийти в состояние брожения, и, конечно, забродила, особенно у Люсьена, хотя он и чувствовал себя виновным. Что касается Евы, она была именно из тей сестер, которые готовы сказать виновному брату: "Прости мне твои грехи..." Когда душевное согласие столь полно, как то было на заре жизни между Евой и Люсьеном, всякое посягательство на этот идеальный союз чувств - смертельно. Там, где противники помирятся, даже подравшись на шпагах, любящие расходятся безвозвратно из-за одного взгляда, из-за одного слова. В воспоминании о жизни сердца, ничем не омраченной, кроется тайна разрывов, часто необъяснимых. Можно жить с недоверием в сердце, если прошлое не являет картины чистого, безоблачного чувства; но для двух существ, некогда столь связанных душевно, совместная жизнь становится невыносимой, когда всякий взгляд, всякое слово требует осторожности. Потому-то великие поэты вынуждают умирать Павла и Виргинию" едва они выходят из отрочества. Воображаете ли вы себе Павла и Виргинию поссорившимися?.. И к чести Евы и Люсьена следует сказать, что материальные интересы, столь сильно пострадавшие, не растравляли их ран: как у безупречной сестры, так и у виновного брата все основывалось на чувстве, стало быть, малейшее недоразумение, легкая размолвка, какой-нибудь промах со стороны Люсьена могли их разлучить или вызвать одну из тех ссор, которые непоправимо разрушают семью. В денежных делах все как-то улаживается, но чувства неумолимы. На другой день Люсьен получил номер ангулемской газеты и побледнел от удовольствия, увидев, что его особе посвящена одна из передовых статей в этой почтенной газетке, напоминавшей провинциальные академии, которые, по выражению Вольтера, как благовоспитанная девица, никогда не вызывают о себе толков. "Пусть Франш-Конте гордится тем, что он дал жизнь Виктору Гюго, Шарлю Нодье и Кювье; Бретань - Шатобриану и Ламенне; Нормандия - Казимиру Делавиню; Турень - автору "Элоа". Отныне Ангумуа, где уже при Людовике XIII знаменитый Гез, более известный под именем де Бальзака, обосновался и стал нашим соотечественником, не придется завидовать ни этим провинциям, ни Лимузену, который дал нам Дюпюитрена, ни Оверни, родине Монлозье, ни Бордо, которому посчастливилось видеть рождение стольких великих людей! Отныне и у нас есть свой поэт! Автор прекрасных сонетов под названием "Маргаритки" сочетал славу поэта со славой прозаика, ибо ему мы обязаны великолепным романом "Лучник Карла IX". Co временем наши внуки будут гордиться своим земляком Люсьеном Шардоном, соперником Петрарки!!!" (В провинциальных газетах того времени восклицательные знаки напоминали крики hurra1, сопровождающие speech2 на meeting3 в Англии. "Несмотря на блестящие успехи в Париже, наш Юный поэт вспомнил, что дом де Баржетонов был колыбелью его славы, что ангулемская аристократия рукоплескала его первым поэтическим опытам, что супруга графа дю Шатле, префекта нашею департамента, поощряла его первые шаги на поприще служения Музам, и вот он опять среди нас!.. Все предместье Умо взволновалось, узнав, что вчера вернулся наш Люсьен де Рюбампре. Весть о его возвращении возбудила всеобщий живейший интерес, и, конечно, Ангулем не позволит опередить себя Умо в чествовании, которое, как гласит молва, ожидает того, кто в парижской прессе и литературе был столь блистательным представителем нашего города. Люсьен - поэт католиков и роялистов - пренебрег яростью своей прежней партии; он, говорят, воротился на родину отдохнуть от тягот борьбы, которая изнурила бы и атлета, а они люди более выносливые, нежели тюэтические и мечтательные натуры. Мы приветствуем в высшей степени мудрую мысль, поданную, как говорят, графиней дю Шатле, возвратить нашему великому поэту титул и имя славного рода де Рюбампре, единственной представительницей которого является госпожа Шардон, его мать. Стремление оживить блеском новых талантов и новой славы угасающие древние роды есть новое доказательство постоянного желания бессмертного творца Хартии претворить в жизнь девиз: Единение и забвение. Наш поэт остановился у своей сестры, госпожи Сешар". В отделе ангулемской хроники была помещена следующая заметка: "Наш префект, граф дю Шатле, уже назначенный камергером двора его величества, только что пожалован званием государственного советника. Вчера все представители власти посетили господина префекта. Графиня дю Шатле принимает у себя по четвергам. Мэр Эскарба, господин де Негрпелис, представитель младшей ветви д'Эспар, отец госпожи дю Шатле, недавно 1 Ура (англ.). 2 Спич (англ.). 3 Митинг (англ.). пожалованный графским титулом, званием пэра Франции и командора королевского ордена Людовика Святого, по слухам, получает пост председателя большой избирательной коллегии на ближайших выборах в Ангулеме". - Взгляни-ка,- сказал Люсьен, подавая сестре газету. Ева, внимательно прочитав статью, задумалась и молча вернула листок Люсьену.- Что ты скажешь?..- спросил Люсьен, удивленный ее сдержанностью, можно сказать, равнодушием. - Друг мой,- отвечала она,- эта газета принадлежит Куэнте, они полные хозяева в выборе статей, и только префектура и епископство могут оказать на них давление. Полагаешь ли ты, что твой бывший соперник, нынешний префект, настолько великодушен, что станет петь тебе такие хвалы? Неужто ты забыл, что ведь это братья Куэнте преследуют нас, прикрываясь именем Метивье? Несомненно, они хотят затравить Давида и воспользоваться плодами его открытий. От кого бы ни исходила эта статья, она меня беспокоит. Ты возбуждал тут только ненависть и зависть; на тебя тут клеветали, оправдывая пословицу: Нет пророка в своем отечестве, и вдруг все меняется, точно по волшебству!.. - Ты не знаешь, как тщеславны провинциальные города,- отвечал Люсьен.- В одном южном городке жители торжественно встречали у городских ворот молодого человека, получившего первую награду на конкурсном экзамене, заранее приветствуя в нем будущего великого человека. - Послушай, милый мой Люсьен, я не стану докучать тебе нравоучениями, скажу только одно: не доверяй тут никому. - Ты права,- отвечал Люсьен, удивляясь, что сестра не разделяет его восторгов. Поэт был на верху блаженства, увидев, в какой триумф превращается его бесславное, постыдное возвращение в Ангулем. - Вы не верите крупице славы, которая обходится нам столь дорого!-вскричал Люсьен, нарушая молчание, длившееся час, покуда в груди его бушевала гроза. В ответ Ева взглянула на Люсьена, и этот взгляд вынудил его устыдиться своего несправедливого упрека. Перед самым обедом рассыльный из префектуры принес письмо господину Люсьену Шардону; оно как будто оправдывало тщеславие поэта, которого свет оспаривал у семьи. Письмо оказалось пригласительным: Граф Сикст дю Шатле и графиня дю Шатле просят господина Люсьена Шардона оказать им честь пожаловать откушать с ними пятнадцатого сентября сего года. К письму была приложена визитная карточка: ГРАФ СИКСТ ДЮ ШАТЛЕ Камергер двора его величества, префект Шаранты, государственный советник. - Вы в милости,- сказал Сешар-отец,- в городе только о вас и толкуют, точно о какой-нибудь важной персоне... Ангулем и Умо оспаривают друг у друга честь свить для вас венок. - Моя милая Ева,- сказал Люсьен на ухо сестре,- я решительно в том же положении, в каком был в Умо в тот день, когда был зван к госпоже де Баржетон: чтобы принять приглашение префекта, у меня нет фрака! - А ты все же думаешь принять приглашение? - испуганно воскликнула г-жа Сешар. Вопрос идти или не идти р префектуру послужил причиной спора между сестрой и братом. Здравый смысл провинциалки подсказывал Еве, что в свете следует появляться только с веселым лицом, в элегантном костюме, безукоризненно одетым; но она таила истинные свои мысли: "К чему поведет обед у префекта? Что готовит для Люсьена великосветский Ангулем? Не замышляют ли что-нибудь против него?" Кончилось тем, что Люсьен, перед тем как идти спать, сказал сестре: - Ты не знаешь, как велико мое влияние; жена префекта боится журналистов; и притом графиня дю Шатле все та же прежняя Луиза де Негрпелис! Женщина, сумевшая выхлопотать столько милостей, может спасти Давида! Я расскажу ей об открытии брата, и для нее ничего не значит выхлопотать у правительства субсидию в десять тысяч франков. В одиннадцать часов вечера Люсьен, его сестра, мать и папаша Сешар, Марион и Кольб были потревожены городским оркестром, к которому присоединился еще гарнизонный; площадь Мюрье была полна народу. Ангулемская молодежь приветствовала серенадой Люсьена де Рюбампре. Люсьен подошел к окну в спальне сестры и посреди глубокого молчания, наступившего после того, как отзвучали последние слова серенады, сказал: - Благодарю соотечественников за оказанную мне честь, постараюсь быть ее достойным. Позвольте мне закончить: волнение мое чересчур сильно, и я не в состоянии говорить. - Да здравствует автор "Лучника Карла IX"!.. Да здравствует автор "Маргариток"! Да здравствует Люсьен де Рюбампре! После этого троекратного залпа приветствий, выкрикнутых несколькими голосами, в окно полетели букеты и три венка, брошенные ловкой рукой. Десять минут спустя площадь Мюрье опять стала безлюдной и водворилась тишина. - Я предпочел бы десять тысяч франков,- сказал старый Сешар, с крайне ехидной миной разглядывая со всех сторон венки и букеты,-но вы ведь преподнесли им маргаритки, ну, а они вам - букеты: вы цветочных дел мастер! - Вот как вы цените внимание, которым меня почтили сограждане! - вскричал Люсьен, и выражение его лица изобличало, что забыты все горести: оно так и сияло довольством.- Кабы вы знали людей, папаша Сешар, вы знали бы, что такие минуты в жизни неповторимы. Лишь искренний восторг способен вылиться в подобное торжество!.. Такие вещи, милая матушка и дорогая сестра, сглаживают многие огорчения!-Люсьен обнял сестру и мать, как обнимают в те минуты, когда радость поднимается в душе столь могучей волной, что хочется увлечь ею дружеские сердца. ("За отсутствием друга,- сказал однажды Бисиу, опьяненный успехом сочинитель обнимает слугу".)- Ну, ну, детка,-сказал он Еве,- о чем ты плачешь?.. А-а! От радости... Оставшись наедине с матерью, Ева, прежде чем опять лечь в постель, сказала ей: - Увы! В нашем поэте, сдается мне, есть что-то от красивой женщины самого последнего разбора... - Ты права,- кивая головой, отвечала мать.- Люсьен уже забыл не только свои горести, но и наши. Мать и дочь расстались, не решаясь высказать до конца свои мысли. В странах, снедаемых духом общественного неповиновения, прикрытого словом "равенство", всякая победа является одним из тех чудес, которые, как, впрочем, и некоторые иные чудеса, не обходятся без закулисных махинаций. Из десяти случаев торжественных признаний, какие выпадают на долю десяти лиц, прославленных еще при жизни у себя на родине, девять объясняются причинами, непоср