ы оно явило собою страшное зрелище утопленника, всплывшего на поверхность воды. Вскоре он оказался у подножия одного из тех холмов, которые так часто попадаются на французских дорогах, и особенно между Ангулемом и Пуатье Дилижанс, направлявшийся из Бордо в Париж, быстро приближался; путешественники, конечно, пожелают пройти пешком длинный подъем в гору. Люсьен, желая избегнуть нечаянной встречи, свернул на боковую тропинку и стал собирать цветы в винограднике. Когда он опять вышел на дорогу, держа в руках большой букет sedum, желтых цветов, что растут между камней в виноградниках, впереди себя он увидел путешественника, одетого в черное, с напудренными волосами, в башмаках из орлеанской кожи с серебряными пряжками; он был смугл лицом и обезображен шрамами, точно был обожжен в детстве. Путешественник, манеры которого явно изобличали особу духовного звания, шел медленно и курил сигару. Когда Люсьен выпрыгнул из виноградника на дорогу, незнакомец оборотился на шум; казалось, его поразила печальная красота поэта, его символический букет и элегантная одежда. Путешественник напоминал охотника, напавшего на дичь, за которой он очень долго и тщетно охотился. Выражаясь языком моряков, он подпустил к себе Люсьена и замедлил шаг, как бы всматриваясь в даль. Следуя его взгляду, Люсьен заметил подымавшуюся в гору коляску, запряженную парой лошадей, кучера, шедшего рядом с экипажем. - Вы отстали от дилижанса, сударь! Вы упустите ваше место в нем, ежели не соблаговолите сесть в мою коляску, чтобы его нагнать, ибо на почтовых мы его опередим,- сказал путешественник Люсьену с явно испанским акцентом и тоном чрезвычайно учтивым. Не ожидая ответа, испанец вынул из кармана сигарочницу и, открыв ее, предложил Люсьену закурить. - Я не путешественник,- отвечал Люсьен,- и я чересчур близок к концу моего пути, чтобы наслаждаться сигарой. - Вы чересчур суровы к себе,- возразил испанец.- Хотя я и почетный каноник Толедского собора, а все же позволяю себе время от времени выкурить сигару. Господь даровал нам табак для усыпления наших страстей и страданий... Вы, как мне кажется, удручены горем, по крайней мере, вы держите в руках его эмблему, как опечаленный бог Гименей. Закурите!.. Все ваши горести рассеются вместе с дымом... И священник, как некий искуситель, опять протянул Люсьену соломенную сигарочницу, с состраданием глядя на него. - Простите, отец мой,- сухо отвечал Люсьен,- нет таких сигар, которые могли бы рассеять мое горе... При этих словах на глазах у Люсьена выступили слезы. - Ах, молодой человек, неужто божественное провидение побудило меня пройтись пешком, разогнать дремоту, овладевающую поутру путешественником, ради того лишь, чтобы я, утешив вас, исполнил свое земное призвание?.. Какие же горести постигли вас в столь юном возрасте? - Тщетны ваши утешения, отец мой: вы - испанец, я - француз; вы веруете в священное писание, а я безбожник. - Santa Virgen del Pilar!..1 Вы безбожник!-вскричал священник, с материнской заботливостью взяв Люсьена под 1 Пресвятая дева Пиларская! (исп ) руку.- Вот любопытное явление, которое я решил изучить в Париже! В Испании мы не верим в существование безбожников... Только во Франции юноша в девятнадцать лет может исповедовать подобные убеждения. - О, я настоящий безбожник! Я не верю ни в бога, ни в общество, ни в счастье. Хорошенько вглядитесь в меня, отец мой! Еще час-другой - и меня не станет... Вот мой последний восход солнца!..- не без напыщенности сказал Люсьен, указывая на небо. - Полноте! Что натворили вы такого, чтобы желать умереть? Кто вас приговорил к смерти? - Высший суд! Я сам! - Дитя!-вскричал священник.- Вы убили кого-нибудь? Вас ожидает эшафот? Надобно все взвесить! Ежели вам угодно, по вашим словам, воротиться в небытие, для вас, стало быть, тут, на земле, все стало безразличным? (Люсьен наклонил голову в знак согласия.) Ну что ж! Тогда вы можете поведать мне свои горести, не так ли?.. Все дело, видно, в каких-нибудь любовных неудачах?.. (Люсьен весьма выразительно повел плечами.) Вы желаете убить себя, чтобы избежать позора, или вы отчаялись в жизни? Ну а коли так, то вы столь же успешно можете покончить с собою в Пуатье, как и в Ангулеме, в Туре, как и в Пуатье. Зыбучие пески Луары не возвращают своих жертв... - Нет, отец мой,- отвечал Люсьен,- мое решение бесповоротно. Тому недели три довелось мне увидеть очаровательнейшую пристань, откуда может отплыть в иной мир человек, пресыщенный этим миром... - В иной мир?_ Ну, какой же вы безбожник? - Ах! Под иным миром я разумею свое будущее превращение в животное или растение... - Вы неизлечимо больны? - Да, отец мой... - А-а! Вот мы и договорились! - сказал священник.- Что же это за болезнь? - Бедность. Священник, улыбаясь, посмотрел на Люсьена и чрезвычайно любезно, с усмешкой почти иронической сказал ему: - Алмаз не знает себе цены. - Только священник способен льстить несчастному, готовому умереть!..- вскричал Люсьен. - Вы не умрете,- властно сказал испанец. - Мне доводилось слышать,- возразил Люсьен,- что на большой дороге людей грабят, но что их там обогащают, этого я не знал. - Так узнаете,- сказал священник, убедившись, что расстояние, отделявшее их от экипажа, позволяет пройти еще несколько шагов наедине.- Послушайте меня,- сказал > священник, пожевывая 'сигару,- бедность еще недостаточная причина для самоубийства. Я нуждаюсь в секретаре. Прежний мой секретарь недавно умер в Барселоне. Я оказался в том же положении, что и барон Герц, знаменитый министр Карла Двенадцатого, который по дороге в Швецию, как я по пути в Париж, очутился в маленьком городке без секретаря. Барон встречает там сына золотых дел мастера, юношу, примечательного своей красотой, бесспорно уступавшей вашей... Барон Герц находит, что молодой человек умен, как и я нахожу, глядя на ваш лоб, что вы поэт, он сажает его в свою карету, как я посажу вас в свою; и этого юношу, обреченного полировать серебряные приборы и шлифовать драгоценные камни в маленьком провинциальном городе, вроде Ангулема, он делает своим фаворитом, как я сделаю вас своим. По приезде в Стокгольм он устраивает своего секретаря в министерстве и нагружает его работой. Юный секретарь ночи напролет корпит над бумагами и, как все великие труженики, усваивает дурную привычку: он начинает жевать бумагу. А вот покойный господин де Мальзерб любил подымить свернутой в трубку бумажкой и, замечу в скобках, однажды учинил такой камуфлет с одним человеком, исход дела которого зависел от его доклада: он пустил дым прямо ему в лицо!.. Наш юный красавец начал с чистой бумаги, но вскоре он утратил к ней вкус и пристрастился к исписанной, как к более тонкому лакомству. Тогда еще не курили, как нынче. И вот юный секретарь, постепенно входя во вкус, начинает жевать и есть пергамент. В то время Россия и Швеция вели переговоры о мирном договоре, который сейм навязывал Карлу XII, как в 1814 году хотели принудить Наполеона вести переговоры о мире. Основой переговоров было соглашение, подписанное обеими державами, касательно Финляндии. Герц доверил хранение подлинника своему секретарю, но когда потребовалось представить документ в сейм, встретилось небольшое затруднение: договор исчез. Сейм решает, что министр, потворствуя страстям короля, дерзнул уничтожить документ; против барона Герца возбуждают дело; тогда его секретарь сознается, что он съел договор... Начинается судебное следствие, преступление доказано, секретарь приговорен к смерти. Но вы еще до этого не дошли... Закурите-ка сигару в ожидании нашей коляски... Люсьен взял сигару и, прикуривая от сигары священника, как это принято в Испании, сказал про себя: "Он прав, я всегда успею покончить с собою". - Часто случается,- продолжал испанец,- что в ту минуту, когда молодой человек окончательно теряет надежду на лучшее будущее, тут-то и приходит счастье. Именно это я и хотел сказать вам, но предпочел доказательство на примере. Положение красавца секретаря, присужденного к смерти, было тем более отчаянное, что шведский король не мог его помиловать, ибо приговор был вынесен сеймом; но король закрыл глаза на его побег. Прелестный секретарь спасается в лодке с несколькими золотыми в кармане и является ко двору герцога Курляндского с рекомендательным письмом Герца, в котором шведский министр описывает злоключения своего любимца и его роковое пристрастие. Герцог устраивает прекрасного отрока в качестве секретаря к своему управляющему. Герцог был расточителен, у него была красивая жена и управляющий - три причины, достаточные для разорения. Ежели вы думаете, что красавец, присужденный к смерти за съеденное им соглашение, касающееся Финляндии, поборол свой извращенный вкус, вы, стало быть, не знаете всей власти порока над человеком: когда речь идет о наслаждении, не устрашит и смертная казнь! Откуда исходит это могущество порока? Проистекает ли оно из его собственной мощи, или исходит из немощи человеческой? Неужто есть склонности, граничащие с безумием? Радетели нравственности пытаются побороть подобные болезни красивыми фразами!.. Они вызывают у меня только смех. Однажды герцог, испуганный отказом управляющего выдать нужную ему сумму, потребовал у того отчет. Что за глупость! Нет ничего легче, как составить отчет; трудность не в этом. Управляющий передал все счета секретарю для составления отчета по цивильному листу герцога Курляндского. Ночью во время работы, которая ж уже близилась к концу, наш бумагоед замечает, что жует расписку герцога, выданную на значительную сумму, его охватывает страх: подпись им съедена наполовину! Он бежит к герцогине, бросается к ее ногам, признается ей в своем пороке, умоляет свою повелительницу о заступничестве. Красота молодого чиновника производит столь сильное впечатление на эту женщину, что, овдовев, она выходит за него замуж. Итак, в середине восемнадцатого века, в стране, где царит геральдика, сын золотых дел мастера становится державным герцогом... Но это еще что! Он был регентом по смерти Екатерины Первой, правил государством при императрице Анне, стремился стать российским Ришелье. Так вот, молодой человек, знайте: вы красивее Бирона, а я, простой каноник, могущественнее барона Герца. Итак, садитесь! В Париже мы добудем для вас курляндское герцогство, ну, а если не герцогство, то уж во всяком случае герцогиню. Испанец взял Люсьена под руку, буквально силою посадил его в карету, и возница захлопнул дверцу. - Теперь рассказывайте, я слушаю вас,- сказал толедский каноник Люсьену, который прийти в себя не мог от удивления.- Я старик, притом священник, вы вполне можете мне довериться. Ну, конечно, вы проели отцовское именье или маменькины денежки, не более... И, как водится, войдя в долги, почти неоплатные, потеряли голову... Помилуйте: долги чести! А мы пропитаны этими понятиями о чести до самого кончика наших изящных сапожек... Разве не так? Ну, исповедуйтесь же смелее, говорите, как если бы говорили с самим собою. Люсьен оказался в положении рыбака, не скажу точно из какой арабской сказки, который, решив утопиться в океане, попадает в подводное царство и там становится царем. Участие испанского священника казалось столь искренним, что поэт, не колеблясь, открыл ему душу. Итак, в пути от Ангулема до Рюфака он рассказал ему всю свою жизнь, не утаив ни единого прегрешения, вплоть до последнего несчастья, которого он был причиною. В то время, когда он кончал свою повесть, изложенную тем поэтичнее, что за последние две недели Люсьен повторял ее уже в третий раз, они проезжали мимо тех мест, где близ дороги, неподалеку от Рюфака, находилось родовое поместье Растиньяков. Когда Люсьен впервые произнес это имя, испанец встрепенулся. - Вот,- сказал Люсьен,- откуда происходит молодой Растиньяк. Право, он не стоит меня, но он более удачлив! - А-а! - Да, эта захудалая дворянская усадьба принадлежит его отцу. Растиньяк, как я уже говорил вам, стал любовником госпожи Нусинген, жены знаменитого банкира. Я увлекся поэзией; он оказался более положительным и ударился в дела... Священник приказал вознице остановить лошадей; он пожелал из чистой любознательности пройтись по аллее, которая вела от проезжей дороги к дому, и обозрел усадьбу с таким вниманием, какого Люсьен не ожидал от испанского священника. - Вы, стало быть, знаете Растиньяков?..- спросил его Люсьен. - Я знаю весь Париж,- сказал испанец, садясь в карету.- Итак, из-за каких-то десяти или двенадцати тысяч франков вы хотели убить себя? Вы младенец, вы не знаете ни людей, ни жизни. Жизнь человека стоит того, во что он ее ценит, а вы свою жизнь оценили всего лишь в двенадцать тысяч франков; ну, что ж, я готов купить вас дороже. Что касается до ареста вашего зятя, то это сущий вздор! Ежели милейший господин Сешар сделал открытие, он разбогатеет. А богачей никогда еще не сажали в тюрьму за долги. Вы, мне кажется, не очень сильны в истории. Есть две истории: официальная, лживая история, которую преподают в школе, история ad usum delphini1; и история тайная, раскрывающая истинные причины событий, история постыдная. Позвольте мне рассказать вам в двух словах другой случай из этой неведомой вам истории. Молодой честолюбец, священник, желает приобщиться к государственным делам; он низкопоклонничает перед фаворитом, фаворитом королевы; фаворит принимает участие в священнике, возводит его в звание министра, вводит в совет. Однажды вечером молодой честолюбец получает письмо, которым некий благодетель из породы людей, склонных оказывать услуги (никогда не оказывайте услуг, о которых вас не просят!), извещает его о том, что жизнь его покровителя в опасности. Король взбешен, он не потерпит, чтобы им кто-то руководил, фаворит погибнет, как явится поутру во дворец. Ну-с, молодой человек, как вы поступили бы, получив такое письмо? - Я немедленно предупредил бы моего благодетеля! - вскричал Люсьен с горячностью. - Вы и впрямь младенец, что, впрочем, явствует из повести вашей жизни,- сказал священник.- Ну, а наш молодчик сказал самому себе: "Ежели король решается на преступление, благодетель мой погиб; придется сделать вид, что письмо опоздало!" И он проспал до тех пор, покуда ему не сказали, что фаворита убили... - Чудовище!-сказал Люсьен, заподозрив священника в намерении его испытать. 1 Для обучения дофина (наследника престола) (лат ). - Все великие люди - чудовища,- отвечал каноник.- Человек этот был кардинал Ришелье, а его покровитель - маршал д'Анкр. Вот видите, вы и не знаете истории Франции! Не был ли я прав, говоря, что история, которой обучают в школах, есть не что иное, как подбор дат и событий, крайне сомнительных и притом не имеющих ни малейшего значения. На что вам знать, что существовала Жанна д'Арк? Доводилось ли вам делать из этого вывод, что, ежели бы Франция в то время приняла анжуйскую династию Плантагенетов, то, объединившись, два народа владели бы ныне всем миром, а два острова, где ныне завариваются все политические смуты материка, были бы двумя французскими провинциями? А знаете ли вы, какими путями Медичи из простых купцов стали великими герцогами тосканскими? - Поэт во Франции не обязан быть бенедиктинцем,- сказал Люсьен. - Так вот, молодой человек, они стали великими герцогами, как Ришелье стал министром. Ежели бы вы, изучая историю, вникли в суть событий, а не заучивали наизусть наклеенные на них ярлыки, вы извлекли бы из нее правила вашего поведения. Примеры, наудачу взятые мной из множества подобных случаев, позволяют установить такой закон: смотрите на людей, и особенно на женщин, как на орудие вашего преуспевания, но не показывайте им этого. Почитайте, как бога, того, кто стоит выше вас и может быть вам полезен, и не покидайте его, покуда он дорого не заплатит за ваше раболепство. Короче, в мире дельцов будьте алчны, как ростовщик, и низки, как он; поступайтесь всем ради власти, как он поступается всем ради золота. И не пекитесь о том, кто падает: он уже для вас не существует. Знаете ли вы, почему вам надобно так себя вести? Вы желаете властвовать в свете, не правда ли? Так надобно прежде склониться перед светом и тщательно его изучить. Ученые изучают книги, политики изучают людей, их вожделения, побудительные причины человеческой деятельности. Однако ж свет, общество, люди, взятые в их совокупности,- фаталисты: все, что ни свершается, для них свято. Знаете ли вы, почему я прочел вам этот краткий курс истории? Мне показалось, что вы чрезмерно честолюбивы... - Да, отец мой! - Я это сразу заметил,- продолжал каноник.- Но в настоящую минуту вы говорите про себя: "Этот испанский каноник сочиняет небылицы и извращает историю, стараясь доказать мне, что я был чересчур добродетелен..." (Люсьен улыбнулся, увидев, что мысли его так верно угаданы.) Ну, что ж, молодой человек, возьмем общеизвестные события,- сказал священник.- Некогда Франция была почти завоевана англичанами, у короля оставалась всего одна провинция. Из недр народа выходят два существа: бедная девушка, та самая Жанна д'Арк, о которой мы говорили, и горожанин по имени Жак Кер. Одна несет меч и обаяние девственности, другой приносит золото: королевство спасено. Но девушка взята в плен!.. И король, который мог бы выкупить девушку, допускает, чтобы ее сожгли заживо! Что касается до героя-горожанина, король позволяет своим придворным обвинить его в уголовных преступлениях и расхитить все его имущество. Ограбление человека невинного, загнанного, затравленного, сраженного правосудием, обогащает пять дворянских родов... И отец архиепископа буржского покидает королевство, чтобы никогда уже туда не воротиться; потеряв во Франции все свое состояние, до последнего су, он, однако ж, сохраняет деньги, которые когда-то доверил арабам и сарацинам в Египте. Вы можете еще сказать: "Все это очень старо, вот уже триста лет как примеры подобной неблагодарности приводятся в школьных учебниках, а призраки веков всего лишь легенды". Ну, а веруете ли вы, молодой человек, в последнего полубога Франции, в Наполеона? Один из его генералов был у него не в чести, он скрепя сердце произвел его в маршалы и пользовался его услугами чрезвычайно неохотно. Имя этого маршала - Келлерман. И знаете, что было тому причиной?.. Ке4лерман в битве при Маренго смелой атакой, вызвавшей рукоплескания среди потоков крови и огня, спас Францию и первого консула. В сводке даже не было упомянуто об этой героической атаке. Причина холодности Наполеона к Келлерману, как и причина опалы Фуше, князя Талейрана,- неблагодарность! Неблагодарность короля Карла VII, Ришелье, неблагодарность... - Но, отец мой, предположим, что вы спасете меня от смерти и создадите мне привольную жизнь,- сказал Люсьен,- так на что же вам облегчать мне мой долг благодарности?.. -- Проказник! - сказал аббат, улыбнувшись, и потянул Люсьена за ухо с почти царственной непринужденностью.- Да окажись вы в отношении меня неблагодарным, так вы, стало быть, оказались бы натурой сильной, и тогда я преклонился бы перед вами; но вам до этого еще далеко, ибо вы простой ученик, вы чересчур рано пожелали стать мастером. Таков недостаток всех современных французов. Все вы развращены примером Наполеона. Вы подаете в отставку, потому что не добились вожделенных эполет... Но подчинили ли вы все ваши помыслы, все ваши поступки одной цели?.. - Увы, нет! - сказал Люсьен. - Вы были, как говорят англичане, inconsistent1,- продолжал с усмешкой каноник. - Не все ли равно, чем я был, если я больше ничем не буду! -отвечал Люсьен. - Пусть только за всеми вашими прекрасными качествами таится сила semper virens2,- сказал священник, притязая на некоторое знание латыни,- и ничто в мире не устоит перед вами. Я уже полюбил вас... (Люсьен недоверчиво усмехнулся.) Да,- продолжал незнакомец в ответ на усмешку Люсьена,- вы мне внушили участие к себе, как к собственному сыну, и я настолько смел, что могу говорить с вами откровенно, как вы со мной говорили. Знаете ли, что мне в вас нравится?.. Вы стряхнули с себя прах прошлого и, стало быть, способны воспринять урок нравственности, которого вам никто другой не преподаст, ибо люди, изображая собою общество, лицемерят еще более, нежели разыгрывая комедию из самых корыстных побуждений. Воистину, человек большую часть своей жизни проводит в том, что выкорчевывает из сердца все то, что пустило там ростки еще в юности. Операция сия именуется обретением жизненного опыта. Слушая священника, Люсьен говорил про себя: "Вот прожженный политик, он восхищен возможностью позабавиться в пути. Он потешается, переубеждая юнца, близкого к самоубийству, и он бросит меня, натешившись вдоволь... Но все же он мастер парадокса и, пожалуй, не уступит в этом ни Блонде, ни Лусто". Несмотря на столь здравое рассуждение, развращающее влияние дипломата проникало в эту душу, склонную к растлению, и опустошало ее тем успешнее, что опиралось на знаменитые примеры. Поддавшись очарованию этой циничной беседы, Люсьен уже цеплялся за жизнь и с тем большей охотою, что чувствовал мощную руку, извлекающую его из бездны самоубийства! Тут священник явно восторжествовал. Недаром свои язви- 1 Непоследовательным (англ.). 2 Вечной юности (лат.). тельные откровения он от времени до времени сопровождал лукавой усмешкой. - Если вы рассуждаете о нравственности в той же манере, в какой вы рассматриваете историю,- сказал Люсьен,- я желал бы знать истинную причину вашего показного человеколюбия? - Э-э! Позвольте мне, молодой человек, об этом умолчать до времени. Пусть это будет последним словом моего поучения; иначе как бы не пришлось нам нынче же расстаться,- лукаво отвечал священник, видя, что хитрость его удалась. - Ну, что ж! Потолкуем о нравственности?-сказал Люсьен, подумав про себя: "Пускай порисуется!" - Нравственность, молодой человек, предопределяется законом,- сказал священник.- Ежели бы весь вопрос заключался в религии, законы были бы излишни: народы религиозные не обременяют себя законами. Выше гражданского права стоит право государственное. Желаете знать, что начертано для государственного деятеля на челе вашего девятнадцатого века? Французы выдумали в 1793 году провозгласить народовластие, которое привело к неограниченной власти императора. Такова ваша национальная история. Что касается до нравов: госпожа Тальен и госпожа де Богарне вели себя одинаково, на одной из них Наполеон женился и сделал ее вашей императрицей, а другую не желает принимать, хотя она стала княгиней. Санкюлот в 1793 году, Наполеон в 1804 году венчает себя железной короной. Пылкие любовники равенства или смерти в 1792 году, они становятся в 1806 году сообщниками аристократии, узаконенной Людовиком XVIII. В эмиграции аристократия, ныне царствующая в своем Сен-Жерменском предместье, пала еще ниже: она была ростовщицей, торговкой, пекла пирожки, она была кухаркой, фермершей, пасла овец. Итак, во Франции и закон государственный и закон нравственный,- и все в целом и каждый в отдельности,- в конце пути изменили отправной точке: убеждения свои опровергли поведением или поведение - убеждениями. Логикой не отличались ни правители, ни частные лица. Поэтому у вас и не существует более нравственности. Ныне во Франции успех стал верховным законом всех поступков, каковы бы они ни были. Содеянное само по себе уже ничего не значит, оно всецело зависит от того, какое мнение составят о нем другие. Отсюда, молодой человек, второе правило: соблюдайте внешнее приличие! Прячьте изнанку своей жизни, выставляйте напоказ только свои достоинства. Скрытность, этот девиз честолюбцев, девиз нашего ордена, да будет и вашим девизом. Великие люди совершают почти столько же низостей, как и презренные негодяи; но они совершают их втайне, а напоказ выставляют свои добродетели - и величие их не поколеблено. Маленькие люди расточают свои добродетели втайне, а напоказ выставляют свое убожество: их презирают. Вы утаили свое величие и обнажили свои язвы. Вы открыто были любовником актрисы, вы жили у нее, жили с ней; вы отнюдь не заслуживали порицания, все считали, что вы и она совершенно свободны; но вы бросили вызов требованиям света и лишились уважения, которое свет оказывает тому, кто повинуется его законам! Стоило вам предоставить Корали господину Камюзо, стоило вам не выставлять напоказ вашу связь с нею, и вы женились бы на госпоже де Баржетон, были бы префектом Ангулема и маркизом де Рюбампре. Измените вашу тактику: щеголяйте красотой, изяществом, остроумием, поэзией. А ежели не обойдетесь без мелких низостей, пусть знают о них одни лишь стены: тогда никто вас не обвинит в том, что вы - темное пятно на декорации великого театра, именуемого высшим светом. Наполеон называл подобную тактику: стирать дома грязное белье. Из второго правила вытекает следствие: форма - это все. Что же я разумею под формой? Поймите меня правильно. Случается, что невежественные, подавленные нуждой люди насильственно отбирают у кого-нибудь деньги; их именуют преступниками, им приходится иметь дело с правосудием. Или гениальный бедняк делает открытие, разработка которого сулит сокровища, вы ссужаете ему три тысячи франков (наподобие этих Куэнте, в руки которым попали ваши три тысячи и которые готовы шкуру содрать с вашего зятя), а потом начинаете его донимать так, что он вынужден вам уступить свое открытие целиком или частично; вы считаетесь только, со своей совестью, а ваша совесть не потащит вас в суд присяжных. Враги общественного порядка пользуются этими противоречиями, чтобы порочить правосудие и от имени народа выражать возмущение тем, что какого-нибудь воришку, укравшего ночью курицу с птичьего двора, ссылают в каторгу, а злостного банкрота, разорившего целые семьи, сажают лишь в тюрьму, и то на короткий срок; но лицемеры отлично знают, что судьи, осуждая вора, крепят преграду между бедными и богатыми, ведь разрушение ее привело бы к гибели общественного порядка, между тем как банкрот, ловкий расхититель наследств, банкир, разоряющий ради своей личной выгоды целые предприятия, производят только лишь перемещение богатств! Итак, сын мой, общество вынуждено в своих же интересах проявлять известную гибкость, что я советую делать и вам в ваших интересах. Суть в том, чтобы идти в ногу с обществом. Наполеон, Ришелье, Медичи шли в ногу со своим веком. А вы? Вы оцениваете себя в двенадцать тысяч франков!.. Общество ваше поклоняется уже не истинному богу, а золотому тельцу! Таков символ веры вашей хартии, ибо политика принимает в расчет только одно установление - собственность. Не значит ли это объявить всем подданным: "Обогащайтесь!" Когда вы законным путем составите себе состояние, станете богачом и маркизом де Рюбампре, вы сможете позволить себе роскошь быть человеком чести. Вы окажетесь тогда столь щепетильным в смысле нравственности, что никто не осмелится обвинить вас в том, будто вы когда-нибудь погрешили против этой самой нравственности, хотя бы вы, составляя себе состояние, и в самом деле поступились ею, чего я ни в коем случае не посоветовал бы вам делать,- сказал священник, похлопывая Люсьена по руке.- Какая же мысль должна отныне волновать эту прекрасную голову?.. Единственная мысль: избрав блестящую цель, таить про себя пути к ее достижению, таить способы ее достижения. Вы вели себя, как ребенок; будьте мужчиной, будьте охотником, чувствуйте себя в парижском обществе, как в засаде, подстерегайте дичь и счастливый случай, не щадите ни себя самого, ни того, что именуют достоинством, ибо все мы подчиняемся или пороку, или необходимости, но блюдите верховный закон: тайну! - Вы меня пугаете, отец мой!-вскричал Люсьен.- По-моему, это философия рыцарей с большой дороги! - Вы правы,- сказал каноник,- но не я ее основоположник. Так рассуждали все выскочки как австрийской, так и французской крови. У вас нет ничего за душой, вы в положении Медичи, Ришелье, Наполеона на восходе их честолюбия. Эти люди, мой мальчик, оплачивали свое будущее ценою неблагодарности, предательства и самых жестоких противоречий. Надобно на все дерзать, чтобы всем обладать. Рассудим здраво! Когда вы садитесь играть в бульот, неужто вы оспариваете условия игры? Правила существуют, вы им подчиняетесь. "Ну, ну,- подумал Люсьен,- да он игрок!" - Как вы себя ведете за карточным столом? -сказал священник.- Неужто вы придерживаетесь прекраснейшей из добродетелей: откровенности? Нет. Вы не только не показываете своих карт, но еще стараетесь убедить участников игры, что вы проигрываете, тогда как вы уверены в выигрыше. Короче, вы притворяетесь, не так ли?.. Вы лжете, чтобы выиграть пять луидоров!.. Что сказали бы вы о таком великодушном игроке, который предупредил бы вас о том, что у него на руках брелан карре? Так вот, ежели честолюбец пожелает в ходе борьбы соблюдать предписания добродетели, попранные его противниками, он поставит себя в положение ребенка, и опытные политики скажут ему то, что игроки говорят тому картежнику, который не пользуется своими козырями: "Сударь, никогда не играйте в карты..." Вами ли установлены правила в игре честолюбий? Почему я вам советовал -приноравливаться к обществу? Да потому, молодой человек, что нынешнее общество мало-помалу присвоило себе столько прав над личностью, что личность принуждена бороться с обществом. Нет более законов, есть только нравы, короче сказать, притворство, пустая форма! (Люсьен движением выразил свое удивление.) Ах, мой мальчик,- сказал священник, испугавшись, что он возмутил душевную чистоту юноши,- неужто вы ожидали встретить архангела Гавриила в лице аббата, отягощенного всеми беззакониями противоречивой дипломатии двух королей (я ведь посредник между Фердинандом VII и Людовиком XVIII, двумя великими... королями, которые оба обязаны короной искуснейшим... комбинациям)?.. Я верю в бога, но еще больше верю в наш орден, а наш орден верит только в светскую власть. Желая сделать светскую власть всесильной, наш орден поддерживает апостольскую, римско-католическую церковь, короче, совокупность воззрений, которыми держат народ в повиновении. Мы современные рыцари-тамплиеры, у нас свое учение. Наш орден и орден тамплиеров погибли по одной и той же причине: мы уподобились мирянам. Желаете быть солдатом? Я буду вашим командиром. Повинуйтесь мне, как жена повинуется мужу, как ребенок повинуется матери, и ручаюсь: на исходе трех лет вы будете маркизом де Рюбампре, женитесь на одной из знатнейших представительниц Сен-Жерменского предместья и со временем займете место на скамье палаты пэров. Ну, чем были бы вы теперь, не рассей я вас своей беседой? Трупом, затонувшим в вязком иле. Напрягите-ка ваше поэтическое воображение!.. (Тут Люсьен с любопытством взглянул на своего покровителя.) Молодой человек, сидящий в этой коляске подле аббата Карлоса Эррера, почетного каноника Толедского капитула, тайного посланца его величества Фердинанда VII к его величеству королю французскому с письмом, в котором, возможно, сказано: "Когда вы освободите меня, прикажите повесить всех тех, кто мною ныне обласкан, и прежде всего моего посланца, чтобы его посольство поистине осталось тайным",- этот молодой человек,- сказал незнакомец,- не имеет уже ничего общего с поэтом, пытавшимся умереть. Я вытащил вас из реки, я вернул вас к жизни, вы принадлежите мне, как творение принадлежит творцу, как эфрит в волшебных сказках принадлежит гению, как чоглан принадлежит султану, как тело - душе! Могучей рукой я поддержу вас на пути к власти, я обещаю вам жизнь, полнуй наслаждений, почестей, вечных празднеств... Никогда не ощутите вы недостатка в деньгах... Вы будете блистать, жить на широкую ногу, покуда я, копаясь в грязи, буду закладывать основание блистательного здания вашего счастья. Я люблю власть ради власти! Я буду наслаждаться вашими наслаждениями, запретными для меня. Короче, я перевоплощусь в вас... Ну, а когда этот договор человека с дьяволом, младенца с дипломатом, вам наскучит, вы всегда можете найти тихую пристань, о которой вы упоминали, и утопиться: как и ныне, вы будете тогда тем же немного более или немного менее несчастным или обесчещенным человеком. - Это отнюдь не поучение архиепископа Гранадского! - вскричал Люсьен, когда коляска подъезжала к почтовой станции. - Не знаю, как вы назовете это краткое наставление, сын мой, ибо я усыновлю вас и сделаю вас своим наследником, но таков устав честолюбия. Избранники божий немногочисленны. Выбора нет: надобно или уйти в монастырь (и там вы нередко встретите тот же свет в малом виде!), или принять устав. - Пожалуй, лучше не быть столь ученым,- сказал Люсьен, пытаясь проникнуть в душу этого страшного священника. - Полноте,- возразил каноник,- вы играли, не зная правил игры, а теперь, когда вам начинает везти, когда у вас такой надежный опекун, вы вдруг выходите из игры и даже не желаете отыграться! Неужто у вас нет охоты проучить этих господ, которые вас изгнали из Парижа? Люсьен вздрогнул, точно слуха его коснулись, терзая нервы, дикие звуки какого-то неведомого инструмента из бронзы, вроде китайского гонга. - Я всего лишь смиренный служитель церкви,- продолжал этот человек, и ужасное выражение исказило его лицо, обожженное солнцем Испании,- но ежели бы люди так меня унизили, истерзали, предали, продали, как поступили с вами эти негодяи, о которых вы мне рассказывали, я поступил бы как мавр пустыни!.. Да, я душою и телом предался бы мщению. Меня не устрашили бы ни виселица, ни гаррота, ни осиновый кол, ни ваша гильотина... Но я не отдал бы своей головы, покуда не раздавил бы моих врагов своею пятою! Люсьен хранил молчание, у него пропала всякая охота вызывать этого священника на откровенность. - Есть потомки Авеля и потомки Каина,- сказал в заключение каноник.- Во мне течет смешанная кровь: Каин для врагов, Авель для друзей... И горе тому, кто пробудит Каина!.' А впрочем, вы ведь француз, а я испанец, притом каноник!.. "Вот так мавр! Что за натура?"-сказал самому себе Люсьен, вглядываясь в покровителя, посланного ему небом. Аббат Карлос Эррера не был похож на иезуита, он вообще не был похожи на духовное лицо. Плотный, коренастый, большерукий, широкогрудый, сложения геркулесова, он прятал под личиной благодушия взгляд, способный внушить ужас; лицо его, непроницаемое и обожженное солнцем, словно вылитое из бронзы, скорее отталкивало, нежели привлекало. Только длинные прекрасные волосы, напудренные, как у князя Талейрана, придавали этому удивительному дипломату облик епископа, да синяя с белой каймой лента, на которой висел золотой крест, изобличала в нем высшее духовное лицо. Черные шелковые чулки облегали ноги силача. Изысканная опрятность одежды говорила о тщательном уходе за своей особой, что весьма необычно для простого священника, да еще в Испании. Треугольная шляпа лежала на переднем сиденье кареты, украшенной испанским гербом. Несмотря на столь отталкивающие черты, впечатление от его наружности сглаживалось манерой держаться, резкой и вместе с тем вкрадчивой; явно священник строил куры, ластясь к Люсьену почти по-кошачьему. Люсьен с тревогой ловил каждое его движение. Он чувствовал, что в эти минуты решается вопрос, жить ему или не жить. Они подъезжали ко второй станции после Рюфека. Последние слова испанского священника затронули многие струны в его сердце: и, скажем в скобках, к стыду Люсьена и священника, проницательным взглядом изучавшего прекрасное лицо поэта, то были самые дурные струны, те, что звучат под напором порочных чувств. Люсьен опять грезил Парижем, он опять брался за бразды власти, которые выскользнули из его слабых рук, он дышал местью! Причина его попытки к самоубийству - наглядное сопоставление провинциальной жизни и жизни парижской - исчезла; он опять попадет в свою среду, но отныне он будет под охраной политика, в коварстве не уступающего Кромвелю. "Я был один, нас будет двое",- говорил он самому себе. Чем больше проступков находил он в своем прошлом, тем больше внимания к нему выказывал каноник. Сострадание этого человека возрастало по мере того, как развивалась скорбная повесть Люсьена, и ничто его не удивляло. Однако ж Люсьен спрашивал себя: каковы же побуждения у этого исполнителя королевских козней? Сперва он удовлетворился обычным объяснением: испанцы великодушны! Испанцы так же1 великодушны, как итальянцы мстительны и ревнивы, как французы легкомысленны, как немцы простодушны, как евреи низменны, как англичане благородны. Исходите из противоположных утверждений, и вы приблизитесь к истине. Евреи завладели золотом, они пишут "Роберта-Дьявола", играют "Федру", поют "Вильгельма Телля", заказывают картины, воздвигают дворцы, пишут "Reisebilder" 1 и дивные стихи, они могущественны, как никогда, религия их признана, наконец, у них в долгу сам папа! В Германии по малейшему поводу спрашивают иностранца: "А где ваш контракт?"-настолько там развито крючкотворство. Во Франции вот уже полвека как рукоплещут при лицезрении отечественной глупости на подмостках, по-прежнему носят немыслимые шляпы, а смена правительства сводится к тому, что все остается по-старому!.. Англия обнаруживает перед лицом всего мира вероломство, по низости равное только ее алчности. Испанцы, обладавшие золотом обеих Индий, теперь лишились всего. Нет страны в мире, где так часто прибегали бы к яду как к орудию мести и где нравы были бы так легки и люди так любезны, как в Италии. Испанцы долгое время жили за счет доброй славы мавров. Когда испанец опять садился в экипаж, он шепнул вознице: - Гоните, как на почтовых. В награду три франка. Люсьен колебался, священник сказал: "Пожалуйте 1 "Путевые картины" (нем.). же!" - и Люсьен сел в экипаж, решив сразить своего спутника преимуществом ad hominem 1. - Отец мой,- сказал он,- человек, только что развивавший с величайшим хладнокровием такие теории, которые "большинство мещан сочло бы глубоко безнравственными... - Да они и есть таковы,- сказал священник,- недаром же, сын мой, Христос пожелал, чтобы соблазн вошел в мир. Потому-то мир и выказывает такой ужас перед соблазном. - Человека вашего закала не удивит вопрос, который я хочу предложить. - Говорите, сын мой!..- сказал Карлос Эррера.- Вы меня не знаете. Неужто вы думаете, что я взял бы секретаря, не убедившись прежде, достаточно ли крепко в нем нравственное начало, не ограбит ли он меня! Я доволен вами. Вы еще не утратили наивности самоубийцы в двадцать лет. Каков же ваш вопрос? - Что побуждает вас принимать во мне участие? На что вам мое послушание?.. К чему ваши обещания осыпать меня золотом? Какова ваша цель? Испанец взглянул на Люсьена и усмехнулся. - Обождем до подъема в гору, там мы выйдем из экипажа и побеседуем на вольном воздухе. У стен есть уши. На короткое время в карете воцарилось молчание, и быстрая езда содействовала, так сказать, нравственному опьянению Люсьена. - Отец мой, вот и подъем,- сказал Люсьен, как бы пробуждаясь от сна. - Ну, что ж, прогуляемся,- сказал священник и крикнул вознице, чтобы тот осадил лошадей. И они вышли на дорогу. - Мальчик мой,- сказал испанец, взяв Люсьена под руку,- размышлял ли ты над "Спасенной Венецией" Отвэя.? Понял ли ты всю глубину мужской дружбы, связующей Пьера и Джафьера? Дружбу, которая лишает женщину всякого обаяния, меняет все социальные отношения... Что говорит это поэту? "Каноник не чужд и театра",-сказал Люсьен самому себе. - Читали вы Вольтера? -спросил он. - И не только читал,- отвечал каноник,-я претворял его в жизнь. -