зада, как у него, я не встречал в своей жизни. - Он очень мало добывает мехов, - объяснил мне Терговиц, - и каждый день получает порку. - Действительно, - заявил поляк, - порка доставляет мне большее удовольствие, чем любая другая вещь на свете, и если захотите поупражняться на моей заднице, я к вашим услугам. Он протянул нам с Терговицем розги, и мы целый час обхаживали поляка, который, казалось, не ощущал ровным счетом ничего. Однако в конце концов, пришедши в сильное возбуждение, блудодей схватил меня за бока, и его колоссальный, совершенно сухой орган вторгся в мой зад; Терговиц тут же пристроился к нему сзади, и в таком сочлененном положении мы вышли из дымной хижины и продолжали содомию прямо на снегу, несмотря на жестокий мороз. Здоровенная колотушка поляка причиняла мне сильную боль, но негодяй только посмеивался, похлопывая меня по бокам. Через некоторое время он оставил мои потроха и слился с Терговицем, а я начал содомировать его самого; прошло почти два часа, но этот мрачный содомит так и не сбросил сперму. Я же, будучи моложе его - мне было тогда тридцать, - кончил в его потрохах. - К сожалению, - проворчал поляк, наконец успокоившись и вкладывая свой член на место, - я должен отказываться от этого удовольствия или предаваться ему в одиночестве; дело в том, что я не могу дойти до оргазма, пока не пролью чужую кровь, очень много крови... Поскольку под рукой нет людей, которых можно убивать, я режу животных и мажу себя их кровью. Но когда страсти разыгрываются не на шутку, бывает очень тяжело обманывать себя такой заменой... - Думаю, надо объяснить нашему новому товарищу, - вмешался Терговиц, - что мы не всегда ограничиваемся лисами, волками и медведями. - Тогда где же вы, черт побери, находите жертв? - искренне удивился я. - Среди наших друзей по несчастью, среди ссыльных. - Даже несмотря на то, что они разделяют вашу горькую участь? Выходит, у вас нет жалости к людям, которые, как и вы сами, страдают в этом аду? - Что вы называете жалостью? - с вызовом спросил поляк. - То идиотское чувство, которое убивает все желания и которому нет места в сердце настоящего человека? Неужели, когда мне хочется совершить преступление, я должен поддаться глупейшему и бесполезнейшему порыву жалости? Ну уж нет, никогда я не был способен на такое чувство, и нисколько не слукавлю, если скажу, что искренне и безгранично презираю человека, который может, хотя бы на миг, уступить ему. Жажда, потребность проливать кровь - самая сильная из всех потребностей - не терпит никаких запретов; перед вами человек, который убил своего отца, мать, жену, своих детей и ни в чем не раскаивается и не чувствует ни грамма сожаления. Имея минимум мужества, освободившись от предрассудков, человек может делать все, что подсказывает ему его сердце и совесть. Все решает привычка, и нет ничего легче, чем выработать в себе привычку, которая больше всего вам подходит: для этого достаточно преодолеть самый первый барьер, и если у вас есть хоть капля энергии, вы обязательно добьетесь успеха. Поднимите выше член, привыкните к мысли, которая поначалу пугает вас, и скоро она будет доставлять вам удовольствие; именно этот рецепт помог мне спокойно относиться к любым преступлениям; я жаждал их, но в глубине души их боялся, тогда я начал мастурбировать, думая о них, и сегодня убить человека для меня все равно, что высморкаться. Помехой в злодейских делах служит наше неверное отношение к другим людям; полученное в детстве воспитание заставляет принижать свое "я" и придавать слишком большое значение другим. В результате любая несправедливость по отношению к окружающим представляется нам великим злом, хотя нет ничего более естественного, чем причинить зло соседу, и мы в точности исполняем закон Природы, когда ставим себя выше других и, мучая их, получаем удовольствие. Если правда заключается в том, что мы ничем не отличаемся от прочих продуктов Природы, зачем упорно придумывать для себя какие-то особые законы? Разве растения и животные знакомы с чувством благодарности, жалости, братской любви и с общественными обязанностями? Разве закон Природы не состоит в эгоизме и инстинкте самосохранения? Вся беда в том, что человеческие законы суть плоды невежества и предрассудка; люди, которые их придумали, руководствовались только своей глупостью, своими узкими интересами и близорукостью. Законодатель любой страны не должен быть местным уроженцем, иначе он просто-напросто выразит в своих установлениях детские глупости, которые впитал в себя среди прочего народа, а его законы, лишенные истинного величия и чувства реальности, никогда не смогут внушать благоговения, ибо как можно требовать, чтобы люди уважали то, что противоречит заложенным в них инстинктам и порывам? - Ах, друг мой, - обрадованно вскричал я, обнаружив в собеседнике чувства, настолько схожие с моими, и обнимая поляка, - ваша доктрина во всем совпадет с моими давними взглядами, и вы найдете во мне родственную душу, не менее закаленную и твердую, чем ваша. - Я, конечно, не столь опытен, как вы, - смиренно вставил венгр, - я никого не убил, не считая сестры и племянницы, да еще нескольких товарищей по несчастью, в чем мне помог Волдомир, но у меня уже сейчас чешутся руки, и я молю судьбу, чтобы она дала мне возможность каждый день творить зло. - Друзья, - заявил я со всей торжественностью, - люди, у которых столько общего и в судьбе, и во взглядах, никогда не должны расставаться, а если их к тому же объединяет участь пленников, они должны сообща разорвать свои цепи, которые надела на них человеческая несправедливость. - Лучше не скажешь, - заметил Волдомир, - и я полностью разделяю ваше мнение. - Я тоже, - добавил Терговиц. - Отлично, - резюмировал я, - тогда давайте выбираться вместе из этой проклятой страны. Я знаю, что границы хорошо охраняются, но мы постараемся проскочить, а вот когда окажемся на свободе, чужие жизни и чужие богатства с лихвой вознаградят нас за все лишения и за всю коварную жестокость венценосной потаскухи, которая держит нас здесь. Мы выпили несколько бутылок водки за успех нашего предприятия и уже собирались скрепить торжественную клятву содомитскими утехами, как вдруг на пороге появился подросток лет пятнадцати. Он пришел передать, что его отец просит у Волдомира несколько шкурок взаймы и обещает вернуть их через два-три дня. - Кто этот мальчик? - спросил , у друзей. - Сын одного русского вельможи, - ответил Волдомир, - который попал в немилость императрицы и тоже сослан в Сибирь; он живет в сотне верст отсюда. - Потом, отведя меня в сторону и понизив голос, продолжал: - Раз уж мы собираемся бежать и будем далеко, пока его хватится отец, я думаю, можно позабавиться с ним, если вы не возражаете... - Ну конечно, какой может быть разговор, - ответил я и, не теряя времени, крепко схватил юного визитера и быстро спустил с него штаны. - Сначала Мы насладимся им, а потом съедим, а то мне уже надоело питаться куницами и ласками. Я первым совершил содомию, пока мои товарищи держали ребенка; вторым был Терговиц, последним пристроился Волдомир, как обладатель самого массивного члена. Мы еще раз повторили всю процедуру и, насытившись телом маленького посланника, зажарили его живьем на костре и с удовольствием съели. - Как глубоко заблуждается тот, - заметил венгр, - кто брезгует этим мясом, ведь в целом мире нет ничего вкуснее и ароматнее, и это понимают мудрые дикари-людоеды. - Это еще одна из наших европейских глупостей, - сказал Волдомир. - Европейцы сделали убийство тяжким преступлением и теперь брезгливо воротят нос от этой пищи, да еще готовы плюнуть в лицо человеку, который предпочитает ее. Та же самая непомерная гордыня заставляет полагать, что нет ничего дурного в том, чтобы зарезать на обед поросенка, но что нет ничего греховнее, чем проделать то же самое с человеческим существом. Вот они, пагубные результаты вашей цивилизации, которую я ненавижу и которая наводит меня на мысль, что это вырождающееся человечество представляет собой скопище идиотов. Закончив сытный ужин, мы втроем забрались в громадную кровать поляка, а на рассвете, вооружившись до зубов, отправились в тяжелый путь с твердым намерением следовать примеру разбойников и убийц и слушать голос только своих страстей и своего эгоизма. Мы плохо знали, по какой дороге идти, поэтому направились в сторону китайской границы, надеясь как можно скорее покинуть Московию и соседние с ней края, где властвовала русская императрица и где нас наверняка бы схватили. Однако до Китая было далеко, и, поразмыслив, мы решили идти через прикаспийские пустыни; через несколько месяцев изнурительного похода мы подошли к Астрахани, так и не встретив никого, кто мог бы помешать нам. Из Астрахани мы двинулись на Тифлис, убивая, грабя, насилуя и опустошая все на своем пути, и пришли в этот город, оставив за собой добрую часть страны в руинах. Нас одолевало властное желание - после стольких лет, проведенных в дикой глуши, обрести приличный и спокойный приют, где с приятностью и в удобствах можно было удовлетворить свои страсти. В этом смысле распутство и красота грузин предоставляли нам все, о чем можно было только мечтать. Тифлис раскинулся у подножия горы на берегах реки Куры, которая пересекает всю Грузию, и мы увидели в нем довольно много красивых дворцов. Ограбив по дороге немало путешественников, мы имели по две-три тысячи рублей на человека и немедленно сняли роскошное жилище. Потом купили красивых служанок, а поляк, который наотрез отказался иметь дело с женским полом, выбрал для себя здоровенного грузина вместе с двумя юными рабами-греками в придачу, и скоро мы несколько оправились после долгого и мучительного путешествия. В Тифлисе торгуют главным образом женщинами. Они открыто продаются для гаремов Азии и Константинополя, как скот на рынке; любой имеет право прийти, посмотреть, пощупать их, сидящих в клетках, самого разного возраста: от детей, недавно отнятых от материнской груди, до девушек шестнадцати лет. Нигде вы не встретите столько красоты и грации, как в созданиях, которых порождает эта страна, нигде не найдете более элегантных фигур, более красивых лиц. Грузины не ведают, что такое независимость. Они томятся под жестокой тиранией своих вельмож; местная аристократия чрезвычайно развратна, и нет нужды говорить вам, что деспотизм проявляется в необузданном сладострастии: господа обладают безграничной властью над своими рабами, они нещадно бьют и истязают их, и жестокая похоть неизбежно приводит к всевозможным преступлениям. Но вот что удивительно, друзья: благородные господа, которые третируют своих вассалов, как рабов, сами пресмыкаются перед князем, чтобы получить выгодное место; чтобы преуспеть в служебном продвижении, они подкладывают в постель ему своих детей, не разбирая ни пола, ни возраста. Терговиц, самый ловкий искуситель из нашей троицы, скоро сумел пробраться - вначале сам, а потом затащил и нас, - в дом одного из самых влиятельных вельмож страны, у которого, помимо большого состояния, было три дочери и трое сыновей - все шестеро красоты необыкновенной. Этот господин много поездил по свету, и Терговиц утверждал, что встречался с ним в России и в Швеции, и в Дании, и тот согласно, с важным видом, кивал и верил. Мы много лет не знали такого любезного обхождения и такого гостеприимства и еще дольше не встречали столь услужливого благодетеля. Мы начали с общего натиска на его детей, и в течение двух недель всех - и мальчиков, и девочек - соблазнили или просто изнасиловали. Когда в доме не осталось нетронутых предметов наслаждения, Волдомир спросил, не пора ли нам уносить ноги. - Вначале ограбим его, - ответил я. - Мне кажется, его золото не менее ценно, чем влагалища и анусы его отпрысков. - А после того, как ограбим? - поинтересовался Терговиц. - Убьем, и детей его в придачу, - сказал я. - В доме совсем мало слуг; у нас хватит сил, чтобы связать их, и у меня уже сейчас трещит член, предвкушая зрелище их предсмертных страданий. - А как быть с гостеприимством, друзья? - спросил Волдомир. - Ведь нас все-таки приютили в этом доме. - Это верно, - согласился я, - поэтому мы должны быть благодарными. Справедливость требует, чтобы мы сделали добро человеку, который был любезен с нами. Разве этот скот, наш хозяин, не говорил нам сто раз, что он, как примерный христианин {Христиан в Тифлисе больше, чем мусульман, а церкви встречаются много чаще, чем мечети. (Прим. автора)}, попадет прямиком в рай? Если это действительно так, он будет на небесах в тысячу раз счастливее, чем на земле. Разве я не прав? - Разумеется, прав. - Выходит, мы должны оказать ему последнюю услугу. - Я согласен, - заявил Волдомир, - но при условии, что их смерть будет ужасной. Мы очень долго грабили и убивали из нужды, пришло время заняться этим из прихоти, из порочности; пусть весь мир содрогнется, узнав о наших преступлениях... Пусть люди краснеют от стыда, что принадлежат к той же породе, что и мы с вами. Еще я хочу, чтобы нашему преступлению воздвигнули памятник, который всегда будет напоминать потомкам о нашем подвиге, и мы собственными руками вырежем свои имена на его граните. - Продолжай, злодей, мы внимательно тебя слушаем, - подзадорили мы его. - Он сам должен поджарить своих детей и вместе с нами участвовать в трапезе, а в это время мы будем его сношать; после этого мы его свяжем, бросим в погреб и обложим остатками пищи: так он и умрет, когда придет его время. План был одобрен единодушно, но к сожалению из-за беспечности с нашей стороны разговор услышала самая младшая из хозяйских дочерей, которую уже изувечила наша страсть - бедняжка начала хромать на одну ногу после того, как мы развлеклись с ней, а Волдомир своим огромным членом разворотил ей анус, и успокоить ее удалось только подарком. Девочка в ужасе от услышанного побежала к отцу, и тот, не мешкая, вызвал в дом солдат местного гарнизона. Однако Бог, покровительствующий злодейству, всегда одерживает верх над добродетелью, в чем не оставалось никаких сомнений. Четверо солдат, присланных в дом нашего хозяина для его охраны, оказались нашими бывшими товарищами по несчастью, которые, как и мы, сумели сбежать из Сибири; легко догадаться, что они выбрали нашу сторону, изменив христианскому богу грузин, и бедняга, вместо трех врагов, обрел семерых. Храбрые воины с радостью согласились получить свою долю добычи и разделить наши удовольствия, и мы немедленно приступили к делу. Мы привязали своего благодетеля к столбу в обеденном зале и угостили вначале пятью сотнями ударов хлыста, которые порвали его заднюю часть в клочья, а затем - потрясающим зрелищем, когда на его глазах изнасиловали всех шестерых детей. После плотских утех их также привязали кружком вокруг отца и выпороли, забрызгав всю комнату кровью. На следующем этапе мы долго пытались вовлечь в утехи отца и заставить его совокупиться со своими несчастными детьми, но все попытки поднять его член были безуспешны, так что пришлось кастрировать его и отрезать главный мужской атрибут, а детей заставить съесть и яички и детородный орган; в довершение мы отрезали девочкам груди и силой накормили отца еще горячей и трепетавшей плотью, которую он породил. Мы уже собирались переходить к очередным развлечениям, когда произошла неожиданная ссора в нашей среде. Среди четверых солдат был один молодой русский, чья красота в продолжение всего вечера возбуждала Волдомира так же сильно, как и меня. И вот, когда наконец мой орган оказался в заднем проходе юноши, краешком глаза я увидел, что ко мне с ножом в руке приближается поляк; в тот же миг я выхватил свой кинжал и, не покидая задницы молодого солдата, в которую уже готовился излить семя, вонзил его в грудь Волдомиру. Поляк упал на пол, из раны хлынула кровь. - О, дьявольщина! - раздался голос Терговица, который в это время содомировал другого солдата. - Какой удар! Должен признаться, Боршан, что мне совсем не жаль этого костолома: рано или поздно он все равно то же самое сделал бы с нами. Я вытер свой нож и только тогда испытал извержение - лишнее подтверждение тому, что убийство ничуть не мешает эякуляции, скорее наоборот. Потом я не. спеша раскурил трубку и обратился к Терговицу с такими словами: - Знаешь, дружище, я никогда не поступил бы так с нашим товарищем, если бы давно не заметил в нем все пороки, пагубные для такой компании, как наша. Давай поклянемся всю жизнь хранить верность друг другу, и ты увидишь, что без него нам будет намного лучше. Этот неожиданный эпизод стал завершением нашей операции. Как и было задумано, мы обшарили весь дом, по-братски разделили добычу, и союзники наши остались очень довольны. Расстались мы очень дружелюбно, однако я предложил Карлсону - так звали русского - остаться с нами, и он согласился. Мы погрузили свои вещи на двух мулов, сами вскочили на трех резвых лошадей, двинулись вдоль берега Черного моря и добрались до Константинополя. Карлсона мы взяли с собой только в качестве слуги; хотя я был очень привязан к нему, я хорошо понимал, что еще десять-пятнадцать извержений в его великолепную задницу успокоят мою страсть, поэтому поостерегся поставить его вровень с нами, чтобы не получить в один прекрасный день опасного соперника. Несколько грабежей на большой дороге, несколько изнасилований и убийств, которые были обычным и легким делом в этой стране, где не существовало ни правосудия, ни полиции, - этим исчерпывались наши приключения в Малой Азии, и мы спокойно, в приятном расположении духа, въехали в столицу турецкого султана, куда нас следовало бы доставить в железных клетках и препроводить прямиком на виселицу. Чужестранцы живут не в самом Константинополе, а в его пригороде, называемом Пера. Туда мы и направились с намерением отдохнуть несколько дней, прежде чем заново заняться своим ремеслом, которое до сих пор было настолько прибыльным, что у нас с Терговицем скопилось по двести тысяч франков на каждого. Однако, посовещавшись со своим собратом, я написал сестре письмо с просьбой выслать мне деньги и рекомендательные письма для Константинополя и заодно для Италии, куда мы намеревались отправиться из Оттоманской империи. Не прошло и двух месяцев, как я получил все необходимое. Представился банкиру, у которого мне был открыт кредит, и в его доме был очарован шестнадцатилетней девушкой, его приемной дочерью; он любил ее больше всего на свете и воспитывал как собственное дитя. Это было златовласое очаровательное создание с неземной красоты глазами, добродушное и в высшей степени наивное. И вот здесь случилось нечто совершенно неожиданное под влиянием странного каприза, впрочем, нередко случающегося г истинными распутниками. Итак, со мной произошло следующее: хотя Филогона была чрезвычайно обольстительна, хотя внушала мне очень сильные и недвусмысленные чувства, при виде ее меня охватывало непреодолимое желание, чтобы ею обладал Терговиц; только эта мысль наполняла силой мой член, и я лелеял и взращивал ее несколько дней. Не в силах сдерживаться долее, я привел венгра в дом покровителя Филогоны, которого звали Кальни, а на обратном пути выложил приятелю свои планы, и надо сказать, они пришлись ему по вкусу. - Я задумал это только для твоего блага, - закончил я. - Мне кажется, - сказал Терговиц, немного подумав, - что этот план можно расширить. Говорят, этот меняла - один из самых богатых в Константинополе: почему бы нам не только соблазнить девицу, но и не ограбить ее ангела-хранителя? В таком случае мы могли бы путешествовать по Италии в свое удовольствие и с комфортом. - Конечно, - согласился я, - но это будет нелегко: мы не можем полагаться здесь на силу - надо прибегнуть к хитрости. Поэтому предлагаю выбросить сотню тысяч крон для того, чтобы снять двухмиллионный урожай. Ты не против? Терговиц отрицательно покачал головой и предоставил мне полную свободу действий. Первым делом я снял загородный дом, выбрав роскошный особняк, расположенный далеко от города. Я наполнил его элегантной мебелью, нанял толпу челяди и каждый вечер устраивал впечатляющие приемы, на которых, естественно, присутствовали Филогона и Кальни. Терговиц был представлен как мой брат, чтобы дать ему самые благоприятные условия для осуществления нашего общего плана. Но неожиданно на пути моих желаний возникло непредвиденное препятствие: бедная девочка, против которой я замышлял самые страшные козни, вбила себе в голову, что влюбилась в меня. - Я понимаю, сударь, что это очень лестное предложение, - ответила она, когда я рассказал ей о чувствах своего брата, - но коль скоро мой покровитель предоставил мне свободу выбора, я скажу со всей откровенностью, что предпочла бы услышать такое признание от вас лично. - Милая Филогона, - заявил я, - такие слова очень приятны для гордости и самолюбия любого мужчины, но я должен ответить вам с такой же прямотой. Определенные удручающие обстоятельства, в коих я не повинен, делают меня абсолютно безразличным к женщинам, и если бы вы стали моей, я не смог бы дать вам счастья, какого вы заслуживаете, так как вам пришлось бы копировать противоположный пол, который я предпочитаю. "* Видя, что Филогона меня совсем не понимает, я призвал на помощь лексику распутства и объяснил ей, что меня не привлекает алтарь, на котором обыкновенно женщины приносят в жертву свою любовь; тогда она, столь же откровенно, предложила мне обследовать все ее прелести, иными словами, эта добрая и наивная красавица предлагала мне всю себя без остатка. Я воспользовался столь великодушным предложением, и что же предстало моим глазам? Восхитительнейшие формы, чистые линии, исполненное неги совершенство и самое главное - потрясающий воображение зад! Как бы случайно раздвинув белоснежные полушария и приоткрыв розоватое отверстие, я сказал Филогоне, что хотел бы войти именно в этот храм. И знаете, каким был ответ юной богини? - Я ничего не смыслю в таких делах, Боршан, но разве все мое тело не принадлежит человеку, который так властно завладел моим сердцем? - Нет, сирена, нет! - вскричал я, лаская несравненный зад. - Делайте, что хотите.., любите меня, боготворите меня - ничто не поможет ни мне, ни вам, ибо я не чувствую к женщине ни жалости, ни желания; меня волнуют лишь непристойности и безнравственные удовольствия, и сердце мое не восприимчиво ни к любви, ни к иной другой человеческой добродетели. - Потом, опустив ее юбки и поднимаясь на ноги, я добавил: - Нет, Филогона, я не имею права жениться на вас, а мой брат может сделать вас счастливой женщиной и непременно сделает. Прошел год, и за это время между нами установились доверительные отношения. Впрочем, занимался я не только тем, что приручал доверчивое семейство: я много времени уделял прекрасным еврейкам, прелестным юным гречанкам и очаровательным мальчикам и, чтобы наверстать все, упущенное за долгие годы сибирского воздержания, я за этот год имел сношения более, чем с тремястами предметами сладострастия обоего пола. За тысячу цехинов один еврей, торговец драгоценными камнями, числившийся среди своих клиенток многих наложниц султана Ахмеда, тайком сопроводил меня в гарем, и там, рискуя своей жизнью, я насладился шестью самыми красивыми женами Великого турка. Все они были привычны к содомии и сами предложили мне способ, который позволяет избежать беременности. Султан, всегда сопровождаемый своими кастратами, очень редко совокуплялся с наложницами с передней стороны; предварительно им смазывали задний проход особым маслом, отчего отверстие сужалось настолько, что проникнуть в него без кровопролития было невозможно. Однако мои желания пошли еще дальше: я страстно захотел поиметь тех знаменитых евнухов, в чьих задницах Великий турок забывал даже про своих жен, но поскольку их берегли лучше, чем наложниц, я не нашел никакой возможности к ним подступиться. Мне сказали, что у Ахмеда есть несколько двенадцатилетних мальчиков, превосходивших красотой все живущее на земле. А одна из султанских жен подробно рассказала мне об излюбленных пристрастиях своего господина. - Двенадцать наложниц, опустившись на корточки, становятся в круг спиной к его центру; посередине располагается султан с четырьмя кастратами. По сигналу господина все женщины начинают одновременно испражняться в двенадцать фарфоровых чашечек; та, которая не сумеет сделать это, обречена на смерть. Не проходит и месяца, чтобы не погибли семь или восемь жен за такой проступок; убивает их сам султан, собственными руками, но это происходит втайне, и подробности казни никому не известны. После того, как женщины сделают свое дело, один кастрат собирает чашки и подносит их его величеству, который обнюхивает содержимое, вдыхает его аромат, погружает в него свой член и мажет экскрементами свое тело; после этого чашки убирают, один кастрат начинает содомировать господина, второй сосет ему член; третий и четвертый подставляют для поцелуев свои прелести. После нескольких минут таких утех четверо маленьких фаворитов по очереди испражняются ему в рот, и он проглатывает дерьмо. Затем кружок распадается: каждая женщина должна целовать господина в губы, а он в это время щиплет им груди и терзает ягодицы; исполнив этот ритуал, женщины по одной ложатся на длинную широкую кушетку, кастраты берут розги и порют их; когда все двенадцать задниц будут избиты в кровь, султан проверяет их, облизывая раны и измазанные испражнениями отверстия. После этого он возвращается к своим педерастам и содомирует их одного за другим. Но это только начало. Дальше следует очередная экзекуция: покончив с задницами кастратов, султан принимается пороть их, а женщины снова окружают его и демонстрируют самые живописные и непристойные позы. После экзекуции женщины вновь подводят к нему мальчиков, и он еще раз сношает их, но, почувствовав приближающееся извержение, мгновенно выдергивает свой орган и набрасывается на одну из наложниц, которые неподвижно и безропотно стоят перед ним. Он набрасывается на нее и избивает до тех пор, пока она не падает на пол без сознания; потом продолжает совокупляться со следующим кастратом, которого также оставляет, чтобы избить вторую жену; так происходит до тех пор, пока не дойдет очередь до последней, которая часто погибает под его ударами, и тогда его сперма выбрасывается прямо в воздух. После такой процедуры оставшиеся в живых женщины не меньше двух-трех месяцев отлеживаются в постели. - М-да, - с восхищением произнес я, когда наложница закончила свой необыкновенный рассказ, - это и в самом деле восхитительная страсть, и я обязательно испробовал бы ее, будь так же богат, как твой господин. - Иногда султан встречается со своими женами наедине и в такие моменты содомирует их. Но эта великая честь оказывается только самым красивым девочкам, не старше восьми лет. Когда наконец все было готово к тому, чтобы заманить в ловушку прелестную Филогону, я, всего за несколько цехинов, нанял бродягу, который сжег дотла дом ее покровителя. Кальни принял решение переехать в мое поместье, захватив с собой не только Филогону и свой капитал, но и несколько верных слуг и телохранителей, что застало меня врасплох. Однако я скоро нашел способ убедить Кальни, что такая куча челядинцев принесет больше пользы, разбирая руины его дома, нежели скучая без дела в моем, где и без того достаточно прислуги. Ошеломленный катастрофой, банкир сделал так, как я посоветовал. Сундуки с золотом находились под моей крышей, и Кальни уже собирался возобновить свои финансовые дела, когда мы решили не откладывать задуманное в долгий ящик. Однажды утром я вошел в его спальню с пистолетом в руке, оставив Терговица на карауле у входной двери, а Карлсона - охранять Филогону и единственного слугу банкира, который мог прийти к нему на помощь, и сказал: - Послушайте, дорогой и верный друг, вы сильно ошибаетесь, если думаете, что получили гостеприимство за красивые глаза. Прощайтесь с жизнью, сударь: вы долго наслаждались богатством - пора передать деньги в другие руки. Когда стихли последние слова, прогремел выстрел, и банкир отправился в ад оплачивать оставшиеся долги. Карлсон выбросил в окно труп задушенного слуги, и мы вдвоем крепко связали девушку, которая испускала в это время истошные вопли. Потом позвали Терговица. - Итак, дружище, - сказал я ему, - удобный момент настал. Вспомни, скольких усилий и денег стоил мне этот спектакль, поэтому ты должен прямо сейчас, на моих глазах, изнасиловать нашу добычу, а я прочищу твою задницу и приму в свою член Карлсона. Терговиц не без удовольствия проворно сорвал с девушки одежду, и перед нами предстало дрожащее, прекраснейшее в мире тело. О небо, какие это были ягодицы! Никогда - повторяю, никогда - не видел я такой таинственной, такой манящей расщелинки и, не мешкая, бросился воздать должное этому чуду природы. Но уж если мозги направлены на определенный вид распутства и кипят при этой мысли, никакой дьявол не в силах изменить ход событий. Словом, я не хотел Филогону - ничто не искушало меня, кроме зада того, кто должен был сношать ее. Терговиц вломился в ее влагалище, я овладел Терговицем, Карлсон - мною, и после бешеной скачки, продолжавшейся, наверное, целый час, мы все трое изверглись в один и тот же миг, как один человек. - Скорее переверни ее! - закричал я Терговицу. - Разве не видишь, какая у нее жопка? Пусть Карлсон займется ее влагалищем, а я буду содомировать вас обоих. Мы сделали это несмотря на слезы и стоны бедной сиротки, и к концу следующего часа у нее не осталось ни одного храма Цитеры, куда мы не проторили бы тропинку. Друзья мои были в пене, в особенности Терговиц, один я сохранял самообладание и холодность перед этим небесным созданием, которое вдохновляло меня на желания, настолько жестокие и изощренные, что дай я им в тот момент волю, наша жертва мгновенно испустила бы дух. Ни разу мои развращенные вкусы не обнаруживались столь решительно и властно, как при виде этой девушки; я чувствовал, что не могу придумать для нее достаточно мучительной пытки, и отвергал, как слишком деликатное, все, что приходило мне в голову. Ярость моя скоро достигла высшей точки, у меня потемнело в глазах; я больше не мог смотреть на Филогону без того, чтобы меня не начинали сотрясать самые чудовищные, самые зверские инстинкты. Может быть, вы знаете, откуда берутся подобные чувства, я не знаю этого - я просто описываю то, что происходило в моей душе. - Давайте уйдем отсюда, - предложил я своим сообщникам, - предусмотрительный человек не должен терять голову от удовольствия. Наши вещи уже погружены на фелюгу, которая ждет нас в порту, готовая к отплытию: я нанял ее до Неаполя. Мм не можем задерживаться здесь после таких преступлений... Но что будем делать с этой малышкой, Терговиц? - Думаю, надо взять ее с собой, - ответил венгр, и в его глазах я заметил растерянность: - Ага, ты, кажется, влюбился, дружище? - Да нет, но раз уж за эту сучку заплачено кровью ее покровителя, я не вижу причины оставлять ее здесь. Я посчитал нужным ничего не возразить на это, опасаясь раздоров, которые могли поставить под угрозу нашу безопасность, молча кивнул, и мы отправились в дорогу. Однако Карлсон увидел, что мое согласие было всего лишь уловкой, и по пути заговорил со мной об этом. Я доверял ему полностью и ответил честно и откровенно, а на второй день плавания мы решили избавиться от двух нежных голубков, после чего я должен был стать единственным владельцем наших общественных сбережений. Я обменялся несколькими словами с капитаном судна и ценой нескольких цехинов завоевал его симпатию. - Мне-то что, - небрежно сказал он, - делайте, что хотите, только опасайтесь вон той женщины: она как-то странно на вас смотрит, как будто знакома с вами. - Не беспокойтесь, - успокоил я его, - мы выберем подходящий момент. Затем бросил невольный взгляд в ту сторону, куда показывал капитан и решил, что он ошибся, потому что я увидел незнакомое жалкое создание - женщину лет сорока, которая была служанкой для команды; она выглядела постаревшей раньше времени, о чем свидетельствовали следы трудной жизни на ее лице. Поэтому я сразу забыл о ней и сосредоточился на своем плане; едва лишь ночной полог опустился на море, мы с Карлсоном взяли за руки и за ноги нашего спящего товарища и выбросили его за борт. Пробудившаяся от шума Филогона только тяжело вздохнула, но не потому, сказала она, что ей жалко венгра, а потому, что никого на свете она не любит так, как меня. - Милое, несчастное дитя, - сказал я ей, - любовь твоя безнадежна. Я терпеть не могу женщин, мой ангел, и уже говорил тебе об этом. - Спустив штаны с Карлсона, я продолжал: - Смотри, как должен выглядеть человек, чтобы иметь право на мою благосклонность. Филогона покраснела, и по щекам ее покатились слезы. - И как можешь ты любить меня, - спросил я, - после всего, что произошло? - Да, это было ужасно, но разве сердцу прикажешь? Ах, сударь, даже если вы будете убивать меня, я все равно буду вас любить. Тем временем к нам незаметно приблизилась та самая печальная женщина и, не подавая виду, что слушает нас, не пропустила ни одного слова. - Кстати, что ты делала в доме Кальки? - спросил я Филогону. - Покровительства просто так, ни за что, не бывает: наверное, вас связывало что-то другое? Обычно мужчина держит в своем доме молоденькую девушку ради удовлетворения своей похоти. - Чувства господина Кальки, сударь, - запротестовала Филогона, - были самые чистые, вел он себя безупречно, и вообще он был очень добрым и честным человеком. Лет шестнадцать тому назад, во время путешествия в Швецию, мой покровитель остановился в гостинице и встретил там несчастную и нищую молодую женщину, которую взял с собой в Стокгольм, куда ездил по своим делам. Эта женщина была беременна. Мой покровитель принял в ней участие, остался с ней и дождался, пока она родила. Так на свет появилась я. Кальки увидел, что моя мать не в состоянии растить меня, и попросил отдать ребенка ему. У них с женой не было своих детей, они меня полюбили как родную, и я выросла у них в доме. - Что стало с твоей матерью? - прервал я, и какое-то странное предчувствие кольнуло мне сердце. - Не знаю. Она осталась в Швеции. У нее совсем не было денег, кроме тех, что дал ей Кальки... - И которых хватило совсем ненадолго, - неожиданно послышался негромкий голос рядом с нами, и в ноги нам бросилась та самая женщина, - я - твоя мать, Филогона, я дала тебе жизнь. А ты, Боршан, узнаешь ли несчастную Клотильду Тилсон, которую ты соблазнил в Лондоне, уничтожив всю ее семью, и которую, вместе с неродившимся ребенком, бросил в Швеции, уехав с жестокой женщиной, называвшей себя твоей женой? - Черт меня побери! - повернулся я к Карлсону, удивленный, но совершенно не тронутый этой проникновенной речью. - Ты не поверишь, но сейчас судьба возвращает мне и мою супругу - кстати, она прелестна, не правда ли? - и очаровательную дочь. Что же ты не рыдаешь от умиления, Карлсон? - Зато у меня кое-что шевелится между ног, - ответил мой жестокосердный спутник. - И я представляю, каким приятным будет наше путешествие. Я незаметно подмигнул ему и снова обратился к воспитаннице банкира: - Значит, ты моя дочь, Филогона! Ну конечно: недаром, увидев тебя в самый первый раз, я испытал такое волнение в чреслах... А вы, мадам, - продолжал я, крепко обнимая за шею свою благословенную жену и едва не задушив ее, - почти совсем не изменились. Потом поставил их рядом и вскричал: - Целуйте же меня, мои сладкие, целуйте! Филогона, милая Филогона! Теперь ты видишь, как возвышенны чувства, которые рождает в нас Природа: вчера у меня не было никакого желания обладать тобой, а теперь я сгораю от страсти. Обеих женщин охватил ужас, но мы с Карлсоном успокоили их и дали понять, что их судьба и жизнь находятся в моих руках. Они смирились; и хотя одна была моей женой, другая - моей дочерью, они больше напоминали рабынь. Желания мои разыгрались не на шутку, и я не смог сдержаться, В первый момент я бросился полюбоваться величественным видом ягодиц Филогоны, в следующий захотел увидеть, во что превратились прелести Клотильды после стольких лет нищенского существования. Я одновременно приподнял обе юбки, и мои глаза и мои руки несколько минут упивались восхитительным зрелищем; я целовал все, что видел перед собой, я вгрызался зубами, впивался губами в оба отверстия... Карлсон энергично растирал мне член... Все прежние мои мысли куда-то улетучились, едва лишь я прикоснулся к заду своей вновь обретенной дочери; загадочен все-таки и неисповедим промысел Природы: Филогона, будучи приемной дочерью Кальни, оставляла меня холодным, та же Филогона, та же самая, но уже моя родная дочь, обожгла огнем мои чресла. Только мои жестокие желания остались прежними; но прежде они существовали отдельно, сами по себе, а теперь слились с желанием обладать этой прекрасной девушкой, в чем я скоро убедил ее, вонзив свое орудие в ее задний проход. Она испустила жалобный крик, его услышал капитан и, обеспокоенный, прибежал к нам. - Сударь, - с укоризной сказал он, - я боюсь, что ваше поведение смутит команду; корабль наш невелик и тесен для таких забав. Мы плывем как раз недалеко от совершенно пустынного острова, там живут только летучие мыши, да еще совы, поэтому моряки стараются избегать его. Но там можно прекрасно провести время. Давайте сделаем так: мы подойдем к берегу, матросы поужинают и отдохнут, а вы развлекайтесь, сколько пожелаете. Я с радостью согласился и заодно рассказал капитану, что несколько минут назад, после долгих лет разлуки, нашел сразу жену и дочь. - Дочь? - удивился он. - Но вы же сношали ее минуту назад. - Верно. И не вижу в этом ничего предосудительного. - Да, сударь, - вздохнул капитан, - вы, французы, правы в том, что лучше самому съесть плоды посаженного тобою дерева, нежели оставить их чужим людям. Что же до этой несчастной, если судьба вернула вам ее, я вас искренне поздравляю. Мы ее давно знаем: она часто плавает с нами; хотя она и бедна, это - честная и порядочная женщина, и любой матрос подтвердит мои слова. - Я нисколько не сомневаюсь, приятель, - сказал я моряку, - но эта хваленная вами женщина когда-то очень подло поступила со мной, и я не скрываю, - добавил я, опуская в капитанскую ладонь несколько монет, - что собираюсь сойти на берег для того, чтобы отомстить. - Ну что ж, сударь, храни Бог вашу душу, - кивнул капитан, - поступайте, как знаете, я не буду вмешиваться в ваши личные дела. - Он понизил тон и с дружественным пониманием наклонился ближе ко мне. - Когда вернетесь на судно, можете сказать, что она поскользнулась и свалилась с обрыва в воду... Восхищенный любезностью собеседника, я рассказал о нашем разговоре Карлсону, потом изложил ему план убийства. В это время судно причалило к берегу. - Капитан, - крикнул я, высадив на берег семейство, - подождите нас немного. - К вашим услугам, господин, без вас мы не уплывем. И мы пошли в глубь острова. - Представляешь, дружище, - говорил я Карлсону, шагая рядом с ним, - какие удовольствия мы получим от этих потаскух! Я уже предвкушаю их, это будет самое сладостное из моих убийств. Взгляни на мой член, - добавил я, останавливаясь, - взгляни, он пенится от ярости... А мне нравится этот остров, Карлсон.