вполне располагать, граф; но все же... - Что? - Мне было бы очень важно, граф, знать истинную причину... - Другими словами, вы отказываетесь? - Отнюдь нет. - Истинная причина? - повторил граф. - Этот юноша сам действует всле- пую и не знает ее. Истинная причина известна лишь богу и мне; но я даю вам честное слово, Моррель, что бог, которому она известна, будет за нас. - Этого достаточно, граф, - сказал Моррель. - Кто будет вашим вторым секундантом? - Я никого в Париже не знаю, кому мог бы оказать эту честь, кроме вас, Моррель, и вашего зятя, Эмманюеля. Думаете ли вы, что Эмманюель согласится оказать мне эту услугу? - Я отвечаю за него, как за самого себя, граф. - Отлично! Это все, что мне нужно. Значит, завтра в семь часов утра, у меня? - Мы явимся. - Тише! Занавес поднимают, давайте слушать. Я никогда не пропускаю ни одной ноты этого действия. Чудесная опера "Вильгельм Телль"! XII. НОЧЬ Граф Монте-Кристо, по своему обыкновению, подождал, пока Дюпрэ спел свою знаменитую арию "За мной!", и только после этого встал и вышел из ложи. Моррель простился с ним у выхода, повторив обещание явиться к нему вместе с Эмманюелем ровно в семь часов утра. Затем, все такой же улыбающийся и спокойный, граф сел в карету. Пять минут спустя он был уже дома. Но надо было не знать графа, чтобы не услышать сдержанной ярости в ею голосе, когда он, входя к себе, сказал Али: - Али, мои пистолеты с рукоятью слоновой кости! Али принес ящик, и граф стал заботливо рассматривать оружие, что было вполне естественно для человека, доверяющего свою жизнь кусочку свинца. Это были пистолеты особого образца, которые МонтеКристо заказал, что- бы упражняться в стрельбе дома. Для выстрела достаточно было пистона, и, находясь в соседней комнате, нельзя было заподозрить, что граф, как го- ворят стрелки, набивает себе руку. Он только что взял в руку оружие и начал вглядываться в точку прицела на железной дощечке, служившей ему мишенью, как дверь кабинета отвори- лась и вошел Батистен. Но, раньше чем он успел открыть рот, граф заметил в полумраке за растворенной дверью женщину под вуалью, которая вошла вслед за Батисте- ном. Она увидела в руке графа пистолет, увидела, что на столе лежат две шпаги, и бросилась в комнату. Батистен вопросительно взглянул на своего хозяина. Граф сделал ему знак, Батистен вышел и закрыл за собой дверь. - Кто вы такая, сударыня? - сказал граф женщине под вуалью. Незнакомка окинула взглядом комнату, чтобы убедиться, что они одни, потом склонилась так низко, как будто хотела упасть на колени, и с отча- янной мольбой сложила руки. - Эдмон, - сказала она, - вы не убьете моего сына! Граф отступил на шаг, тихо вскрикнул и выронил пистолет. - Какое имя вы произнесли, госпожа де Морсер? - сказал он. - Ваше, - воскликнула она, откидывая вуаль, - ваше, которое, быть мо- жет, я одна не забыла. Эдмон, к вам пришла не госпожа де Морсер, к вам пришла Мерседес. - Мерседес умерла, сударыня, - сказал Монте-Кристо, - и я больше не знаю женщины, носящей это имя. - Мерседес жива, и Мерседес все помнит, она единственная узнала вас, чуть только увидела, и даже еще не видев, по одному вашему голосу, Эд- мон, по звуку вашего голоса; и с тех пор она следует за вами по пятам, она следит за вами, она боится вас, и ей не нужно было доискиваться, чья рука нанесла удар графу де Морсер. - Фернану, хотите вы сказать, сударыня, - с горькой иронией возразил Монте-Кристо. - Раз уж вы начали припоминать имена, припомним их все. Монте-Кристо произнес имя "Фернан" с такой ненавистью, что Мерседес содрогнулась от ужаса. - Вы видите, Эдмон, что я не ошиблась, - воскликнула она, - и что я недаром сказала вам: пощадите моего сына! - А кто вам сказал, сударыня, что я враг вашему сыну? - Никто! Но все матери - ясновидящие. Я все угадала, я поехала за ним в Оперу, спряталась в ложе и видела все. - В таком случае, сударыня, вы видели, что сын Фернана публично ос- корбил меня? - сказал Монте-Кристо с ужасающим спокойствием. - Сжальтесь! - Вы видели, - продолжал граф, - что он бросил бы мне в лицо перчат- ку, если бы один из моих друзей, господин Моррель, не схватил его за ру- ку. - Выслушайте меня. Мой сын также разгадал вас; несчастье, постигшее его отца, он приписывает вам. - Сударыня, - сказал Монте-Кристо, - вы ошибаетесь: это не несчастье, это возмездие. Не я нанес удар господину де Морсер, его карает провиде- ние. - А почему вы хотите подменить собой провидение? - воскликнула Мерсе- дес. - Почему вы помните, когда оно забыло? Какое дело вам, Эдмон, до Янины и ее визиря? Что сделал вам Фернан Мондего, предав Али-Тебелина? - Верно, сударыня, - отвечал Монте-Кристо, - и все это касается только французского офицера и дочери Василики. Вы правы, мне до этого нет дела, и если я поклялся отомстить, то не французскому офицеру и не графу де Морсер, а рыбаку Фернану, мужу каталанки Мерседес. - Какая жестокая месть за ошибку, на которую меня толкнула судьба! - воскликнула графиня. - Ведь виновата я, Эдмон, и если вы должны мстить, так мстите мне, у которой не хватило сил перенести ваше отсутствие и свое одиночество. - А почему я отсутствовал? - воскликнул МонтеКристо. - Почему вы были одиноки? - Потому что вас арестовали, Эдмон, потому что вы были в тюрьме. - А почему я был арестован? Почему я был в тюрьме? - Этого я не знаю, - сказала Мерседес. - Да, вы этого не знаете, сударыня, по крайней мере надеюсь, что не знаете. Но я вам скажу. Я был арестован, я был в тюрьме потому, что на- кануне того самого дня, когда я должен был на вас жениться, в беседке "Резерва" человек, по имени Данглар, написал это письмо, которое рыбак Фернан взялся лично отнести на почту. И Монте-Кристо, подойдя к столу, открыл ящик, вынул из него пожелтев- шую бумажку, исписанную выцветшими чернилами, и положил ее перед Мерсе- дес. Это было письмо Данглара королевскому прокурору, которое граф Мон- те-Кристо, под видом агента фирмы Томсон и Френч, изъял из дела Эдмона Дантеса в кабинете г-на де Бовиль. Мерседес с ужасом прочла: "Господина королевского прокурора уведомляет друг престола и веры, что Эдмон Дантес, помощник капитана на корабле "Фараон", прибывшем се- годня из Смирны, с заходом в Неаполь и Порто-Феррайо, имел от Мюрата письмо к узурпатору, а от узурпатора письмо к бонапартистскому комитету в Париже. Арестовав его, можно иметь доказательство его преступления, ибо письмо находится при нем, или у его отца, или в его каюте на "Фараоне". - Боже мой! - простонала Мерседес, проводя рукой по влажному лбу. - И это письмо... - Я купил его за двести тысяч франков, сударыня, - сказал Монте-Крис- то, - и это недорого, потому что благодаря ему я сегодня могу оправ- даться перед вами. - И из-за этого письма?.. - Я был арестован; это вы знаете; но вы не знаете, сударыня, сколько времени длилось мое заточение. Вы не знаете, что я четырнадцать лет то- мился в четверти лье от вас, в темнице замка Иф. Вы не знаете, что че- тырнадцать долгих лет я ежедневно повторял клятву мщения, которую я дал себе в первый день, а между тем мне но было известно, что вы вышли замуж за Фернана, моею доносчика, и что мой отец умер, умер от голода! Мерседес пошатнулась. - Боже милосердный! - воскликнула она. - Но, когда я вышел из тюрьмы, в которой пробыл четырнадцать лет, я узнал все это, и вот почему жизнью Мерседес и смертью отца я поклялся отметить Фернану, и... и я ищу ему. - И вы уверены, что на вас донес несчастный Фернан? - Клянусь вам спасением своей души, сударыня, он это сделал. Впрочем, это немногим гнуснее, чем французскому гражданину - продаться англича- нам; испанцу по рождению - сражаться против испанцев; офицеру па службе у Али - предать и убить Али. Что по сравнению с этим письмо, которое я вам показал? Уловка влюбленного, которую, я это признаю и понимаю, долж- на простить женщина, вышедшая замуж за этого человека, но которую не прощает тот, чьей невестой она была. Французы не отметили предателю, ис- панцы не расстреляли предателя, Али, лежа в своей могиле, не наказал предателя; но я, преданный им, уничтоженный, тоже брошенный в могилу, я милостью бога вышел из этой могилы, я перед богом обязан отметить; я послан им для мести, и вот я здесь. Несчастная женщина закрыла лицо руками и, как подкошенная, упала на колени. - Простите, Эдмон, - сказала она, - простите ради меня, ради моей любви к вам! Достоинство замужней женщины остановило порыв истерзанного сердца. Чело ее склонилось почти до самого пола. Граф бросился к ней и поднял ее. И вот, сидя в кресле, она своими затуманенными от слез глазами пос- мотрела на мужественное лицо МонтеКристо, на котором еще лежал грозный отпечаток страдания и ненависти. - Не истребить этот проклятый род! - прошептал он. Ослушаться бога, который повелевает мне покарать его! Нет, не могу! - Эдмон, - с отчаянием сказала несчастная мать, - боже мой, я называю вас Эдмоном, почему вы не называете меня Мерседес? - Мерседес! - повторил Монте-Кристо. - Да, вы правы, мне еще сладост- но произносить это имя, и сегодня впервые, после стольких лет, оно зву- чит так внятно на моих устах. Мерседес, я повторял ваше имя со вздохами тоски, со стонами боли, с хрипом отчаяния; я произносил его, коченея от холода, скорчившись на тюремной соломе; я произносил его, изнемогая от жары, катаясь по каменному полу моей темницы. Мерседес, я должен отме- тить, потому что четырнадцать лет я страдал, четырнадцать лет проливал слезы, я проклинал; говорю вам, Мерседес, я должен отметить! И граф, страшась, что он не устоит перед просьбами той, которую он так любил, призывал воспоминания на помощь своей ненависти. - Так отметите, Эдмон, - воскликнула несчастная мать, - но отметите виновным; отомстите ему, отомстите мне, но не мстите моему сыну! - В Священном писании сказано, - ответил МонтеКристо: - "Вина отцов падет на их детей до третьего и четвертого колена". Если бог сказал эти слова своему пророку, то почему же мне быть милосерднее бога? - Потому, что бог владеет временем и вечностью, а у человека их нет. Из груди Монте-Кристо вырвался не то стон, не то рычание, и он прижал ладони к вискам. - Эдмон, - продолжала Мерседес, простирая руки к графу. - С тех пор как я вас знаю, я преклонялась перед вами, я чтила вашу память. Эдмон, друг мой, не омрачайте этот благородный и чистый образ, навеки запечат- ленный в моем сердце! Эдмон, если бы вы знали, сколько молитв я вознесла за вас богу, пока я еще надеялась, что вы живы, и с тех пор, как повери- ла, что вы умерли! Да, умерли! Я думала, что ваш труп погребен в глубине какой-нибудь мрачной башни; я думала, что ваше тело сброшено на дно ка- кой-нибудь пропасти, куда тюремщики бросают умерших узников, и я плака- ла! Что могла я сделать для вас, Эдмон, как не молиться и плакать? Пос- лушайте меня: десять лет подряд я каждую ночь видела один и тот же сон. Ходили слухи, будто вы пытались бежать, заняли место одного из заключен- ных, завернулись в саван покойника, и будто этот живой труп сбросили с высоты замка Иф; и только услышав крик, который вы испустили, падая на камни, ваши могильщики, оказавшиеся вашими палачами, поняли подмен. Эд- мон, клянусь вам жизнью моего сына, за которого я вас молю, десять лет я каждую ночь видела во сне людей, сбрасывающих что-то неведомое и страш- ное с вершины скалы; десять лет я каждую ночь слышала ужасный крик, от которого просыпалась, вся дрожа и леденея. И я, Эдмон, поверьте мне, как ни тяжка моя вина, я тоже много страдала! - А чувствовали ли вы, что ваш отец умирает вдали от вас? - восклик- нул Монте-Кристо. - Терзались ли вы мыслью о том, что любимая женщина отдает свою руку вашему сопернику, в то время как вы задыхаетесь на дне пропасти?.. - Нет, - прервала его Мерседес, - но я вижу, что тот, кого я любила, готов стать убийцей моего сына! Мерседес произнесла эти слова с такой силой горя, с таким отчаянием, что при звуке этих слов у графа вырвалось рыдание. Лев был укрощен; неумолимый мститель смирился. - Чего вы требуете? - спросил он. - Чтобы я пощадил жизнь вашего сы- на? Хорошо, он не умрет. Мерседес радостно вскрикнула; на глазах Монте-Кристо блеснули две слезы, но они тотчас же исчезли; должно быть, бог послал за ними ангела, ибо перед лицом создателя, они были много драгоценнее, чем самый роскош- ный жемчуг Гузерата и Офира. - Благодарю тебя, благодарю, Эдмон! - воскликнула она, схватив руку графа и поднося ее к губам. - Таким ты всегда грезился мне, таким, я всегда любила тебя. Теперь я могу это сказать! - Тем более, - отвечал Монте-Кристо, - что вам уже недолго любить бедного Эдмона. Мертвец вернется в могилу, призрак вернется в небытие. - Что вы говорите, Эдмон? - Я говорю, что, раз вы этого хотите, Мерседес, я должен умереть. - Умереть? Кто это сказал? Кто говорит о смерти? Почему вы возвращае- тесь к мысли о смерти? - Неужели вы думаете, что, оскорбленный публично, при всей зале, в присутствии ваших друзей и друзей вашего сына, вызванный на дуэль мальчиком, который будет гордиться моим прощением как своей победой, не- ужели вы думаете, что я могу остаться жить? После вас, Мерседес, я больше всего на свете любил самого себя, то есть мое достоинство, ту си- лу, которая возносила меня над людьми; в этой силе была моя жизнь. Одно ваше слово сломило ее. Я должен умереть. - Но ведь эта дуэль не состоится, Эдмон, раз вы прощаете. - Она состоится, сударыня, - торжественно заявил Монте-Кристо, - только вместо крови вашего сына, которая должна была обагрить землю, прольется моя. Мерседес громко вскрикнула и бросилась к Монте-Кристо, но вдруг оста- новилась. - Эдмон, - сказала она, - есть бог на небе, раз вы живы, раз я снова вас вижу, и я уповаю на него всем сердцем своим. В чаянии его помощи я полагаюсь на ваше слово. Вы сказали, что мой сын не умрет, да, Эдмон? - Да, сударыня, - сказал Монте-Кристо, уязвленный, что Мерседес, не споря, не пугаясь, без возражений приняла жертву, которую он ей принес. Мерседес протянула графу руку. - Эдмон, - сказала она, глядя на него полными слез глазами, - как вы великодушны! С каким высоким благородством вы сжалились над несчастной женщиной, которая пришла к вам почти без надежды! Горе состарило меня больше, чем годы, и я ни улыбкой, ни взглядом уже не могу напомнить мое- му Эдмону ту Мерседес, которой он некогда так любовался. Верьте, Эдмон, я тоже много выстрадала; тяжело чувствовать, что жизнь проходит, а в па- мяти не остается ни одного радостного мгновения, в сердце - ни единой надежды; но не все кончается с земной жизнью. Нет! не все кончается с нею, я это чувствую всем, что еще не умерло в моей душе. Я повторяю вам, Эдмон, это прекрасно, это благородно, это великодушно, - простить так, как вы простили! - Вы это говорите, Мерседес, и все же вы не знаете ей тяжести моей жертвы. Что, если бы всевышний, создав мир, оплодотворив хаос, не завер- шил сотворения мира, дабы уберечь ангела от тех слез, которые наши зло- деяния должны были исторгнуть из его бессмертных очей? Что, если бы, все обдумав, все создав, готовый возрадоваться своему творению, бог погасил солнце и столкнул мир в вечную ночь? Вообразите это, и вы поймете, - нет, вы и тогда не поймете, что я теряю, расставаясь сейчас с жизнью. Мерседес взглянула на графа с изумлением, восторгом и благодарностью. Монте-Кристо опустил голову на дрожащие руки, словно его чело изнемо- гало под тяжестью его мыслей. - Эдмон, - сказала Мерседес, - мне остается сказать вам одно только слово. Граф горько улыбнулся. - Эдмон, - продолжала она, - вы увидите, что если лицо мое поблекло, глаза потухли, красота исчезла, словом, если Мерседес ни одной чертой лица не напоминает прежнюю Мерседес, сердце ее все то же!.. Прощайте, Эдмон; мне больше нечего просить у неба... Я снова увидела вас благород- ным и великодушным, как прежде. Прощайте, Эдмон... прощайте, да благос- ловит вас бог! Но граф ничего не ответил. Мерседес отворила дверь кабинета и скрылась раньше, чем он очнулся от глубокого и горестного раздумья. Часы Дома Инвалидов пробили час, когда граф МонтеКристо, услышав шум кареты, уносившей г-жу де Морсер по Елисейским Полям, поднял голову. - Безумец, - сказал он, - зачем в тот день, когда я решил мстить, не вырвал я сердца из своей груди! XIII. ДУЭЛЬ После отъезда Мерседес дом Монте-Кристо снова погрузился во мрак. Вокруг него и в нем самом все замерло; его деятельный ум охватило оцепе- нение, как охватывает сон утомленное тело. - Неужели! - говорил он себе, меж тем как лампа и свечи грустно дого- рали, а в прихожей с нетерпением ждали усталые слуги. - Неужели это зда- ние, которое так долго строилось, которое воздвигалось с такой заботой и с таким трудом, рухнуло в один миг, от одного слова, от дуновения! Я, который считал себя выше других людей, который так гордился собой, кото- рый был жалким ничтожеством в темнице замка Иф и достиг величайшего мо- гущества, завтра превращусь в горсть праха! Мне жаль не жизни: не есть ли смерть тот отдых, к которому все стремится, которого жаждут все страждущие, тот покой материи, о котором я так долго вздыхал, навстречу которому я шел по мучительному пути голода, когда в моей темнице появил- ся Фариа? Что для меня смерть? Чуть больше покоя, чуть больше тишины. Нет, мне жаль не жизни, я сожалею о крушении моих замыслов, так медленно зревших, так тщательно воздвигавшихся. Так провидение отвергло их, а я мнил, что они угодны ему! Значит, бог не дозволил, чтобы они исполни- лись! Это бремя, которое я поднял, тяжелое, как мир, и которое я думал до- нести до конца, отвечало моим желаниям, но не моим силам; отвечало моей воле, но было не в моей власти, и мне приходится бросить его на полпути. Так мне снова придется стать фаталистом, мне, которого четырнадцать лет отчаяния и десять лет надежды научили постигать провидение! И все это, боже мой, только потому, что мое сердце, которое я считал мертвым, только оледенело; потому что оно проснулось, потому что оно за- билось, потому что я но выдержал биения этого сердца, воскресшего в моей груди при звуке женского голоса! Но не может быть, - продолжал граф, все сильнее растравляя свое вооб- ражение картинами предстоящего поединка, - не может быть, чтобы женщина с таким благородным сердцем хладнокровно обрекла меня на смерть, меня, полного жизни и сил! Не может быть, чтобы она так далеко зашла в своей материнской любви, или вернее, в материнском безумии! Есть добродетели, которые, переходя границы, обращаются в порок. Нет, она, наверное, ра- зыграет какую-нибудь трогательную сцену, она бросится между нами, и то, что здесь было исполнено величия, на месте поединка будет смешно. И лицо графа покрылось краской оскорбленной гордости. - Смешно, - повторил он, - и смешным окажусь я... Я - смешным! Нет, лучше умереть. Так, рисуя себе самыми мрачными красками все то, на что он обрек се- бя, обещав Мерседес жизнь ее сына, граф повторял: - Глупо, глупо, глупо - разыгрывать великодушие, изображая неподвиж- ную мишень для пистолета этого мальчишки! Никогда он не поверит, что моя смерть была самоубийством, между тем честь моего имени (ведь это не тщеславие, господи, а только справедливая гордость!)... честь моего име- ни требует, чтобы люди знали, что я сам, по собственной воле, никем не понуждаемый, согласился остановить уже занесенную руку и что этой рукой, столь грозной для других, я поразил самого себя; так нужно, и так будет. И, схватив перо, он достал из потайного ящика письменного стола свое завещание, составленное им после прибытия в Париж, и сделал приписку, из которой даже и наименее прозорливые люди могли понять истинную причину его смерти. - Я делаю это, господь мой, - сказал он, подняв к небу глаза, - столько же ради тебя, сколько ради себя. Десять лет я смотрел на себя как на орудие твоего отмщения, и нельзя, чтобы и другие негодяй, помимо этого Морсера, Данглар, Вильфор, да и сам Морсер вообразили, будто счастливый случай избавил их от врага. Пусть они, напротив, знают, что провидение, которое уже уготовило им возмездие, было остановлено только силой моей воли; что кара, которой они избегли здесь, ждет их на том свете и что для них только время заменилось вечностью. В то время как он терзался этими мрачными сомнениями, тяжелым за- бытьем человека, которому страдания не дают уснуть, в оконные стекла на- чал пробиваться рассвет и озарил лежащую перед графом бледно-голубую бу- магу, на которой он только что начертил эти предсмертные слова, оправды- вающие провидение. Было пять часов утра. Вдруг до его слуха донесся слабый стон. Монте-Кристо почудился как бы подавленный вздох; он обернулся, посмотрел кругом и никого не увидел. Но вздох так явственно повторился, что его сомнения перешли в уверенность. Тогда граф встал, бесшумно открыл дверь в гостиную и увидел в кресле Гайде; руки ее бессильно повисли, прекрасное бледное лицо было запроки- нуто; она пододвинула свое кресло к двери, чтобы он не мог выйти из ком- наты, не заметив ее, но сон, необоримый сон молодости, сломил ее после томительного бдения. Она не проснулась, когда Монте-Кристо открыл дверь. Он остановил на ней взгляд, полный нежности и сожаления. - Она помнила о своем сыне, - сказал он, - а я забыл о своей дочери! Он грустно покачал головой. - Бедная Гайде, - сказал он, - она хотела меня видеть, хотела гово- рить со мной, она догадывалась и боялась за меня... Я не могу уйти, не простившись с ней, не могу умереть, не поручив ее кому-нибудь. И он тихо вернулся на свое место и приписал внизу, под предыдущими строчками: "Я завещаю Максимилиану Моррелю, капитану спаги, сыну моего бывшего хозяина, Пьера Морреля, судовладельца в Марселе, капитал в двадцать мил- лионов, часть которых он должен отдать своей сестре Жюли и своему зятю Эмманюелю, если он, впрочем, не думает, что такое обогащение может пов- редить их счастью. Эти двадцать миллионов спрятаны в моей пещере на ост- рове МонтеКристо, вход в которую известен Бертуччо. Если его сердце свободно и он захочет жениться па Гайде, дочери Али, янинского паши, которую я воспитал, как любящий отец, и которая любила меня, как нежная дочь, то он исполнит не мою последнюю волю, но мое пос- леднее желание. По настоящему завещанию Гайде является наследницей всего остального моего имущества, которое заключается в землях, государственных бумагах Англии, Австрии и Голландии, а равно в обстановке моих дворцов и домов, и которое, за вычетом этих двадцати миллионов, так же, как и сумм, заве- щанных моим слугам, равняется приблизительно шестидесяти миллионам". Когда он дописывал последнюю строчку, за его спиной раздался слабый возглас, и он выронил перо. - Гайде, - сказал он, - ты прочла? Молодую невольницу разбудил луч рассвета, коснувшийся ее век; она встала и подошла к графу своими неслышными легкими шагами по мягкому ковру. - Господин мой, - сказала она, с мольбой складывая руки, - почему ты это пишешь в такой час? Почему завещаешь ты мне все свои богатства? Раз- ве ты покидаешь меня? - Я пускаюсь в дальний путь, друг мой, - сказал Монте-Кристо с выра- жением бесконечной печали и нежности, - и если бы со мной что-нибудь случилось... Граф замолк. - Что тогда?.. - спросила девушка так властно, как никогда не говори- ла со своим господином. - Я хочу, чтобы моя дочь была счастлива, что бы со мной ни случилось, - продолжал Монте-Кристо. Гайде печально улыбнулась и медленно покачала головой. - Ты думаешь о смерти, господин мой, - сказала она. - Это спасительная мысль, дитя мое, сказал мудрец. - Если ты умрешь, - отвечала она, - завещай свои богатства другим, потому что, если ты умрешь... мне никаких богатств не нужно. И, взяв в руки завещание, она разорвала его и бросила обрывки на пол. После этой вспышки, столь необычайной для невольницы, она без чувств упала на ковер. Монте-Кристо нагнулся, поднял ее на руки, и, глядя на это прекрасное, побледневшее лицо, на сомкнутые длинные ресницы, на недвижимое, беспо- мощное тело, он впервые подумал, что, быть может, она любит его не толь- ко как дочь. - Быть может, - прошептал он с глубокой печалью, - я еще узнал бы счастье! Он отнес бесчувственную Гайде в ее комнаты и поручил ее заботам слу- жанок. Вернувшись в свой кабинет, дверь которого он на этот раз быстро запер за собой, он снова написал завещание. Не успел он кончить, как послышался стук кабриолета, въезжающего во двор. Монте-Кристо подошел к окну и увидел Максимилиана и Эмманюеля. - Отлично, - сказал он, - я кончил как раз вовремя. И он запечатал завещание тремя печатями. Минуту спустя он услышал в гостиной шаги и пошел отпереть дверь. Вошел Моррель. Он приехал на двадцать минут раньше назначенного времени. - Быть может, я приехал немного рано, граф, - сказал он, - но призна- юсь вам откровенно, что не мог заснуть ни на минуту, как и мои домашние. Я должен был увидеть вас, вашу спокойную уверенность, чтобы снова стать самим собою. Монте-Кристо был тронут этой сердечной привязанностью и, вместо того чтобы протянуть Максимилиану руку, заключил его в свои объятия. - Моррель, - сказал он ему, - сегодня для меня прекрасный день, пото- му что я почувствовал, что такой человек, как вы, любит меня. Здравствуйте, Эмманюель. Так вы едете со мной, Максимилиан? - Конечно! Неужели вы могли в этом сомневаться? - А если я неправ... - Я видел всю вчерашнюю сцену, я всю ночь вспоминал ваше самооблада- ние, и я сказал себе, что, если только можно верить человеческому лицу, правда на вашей стороне. - Но ведь Альбер ваш друг. - Просто знакомый. - Вы с ним познакомились в тот же день, что со мной? - Да, это верно; но вы сами видите, если бы вы не сказали об этом сейчас, я бы и не вспомнил. - Благодарю вас, Моррель. И граф позвонил. - Вели отнести это к моему нотариусу, - сказал он тотчас же явившему- ся Али. - Это мое завещание, Моррель. После моей смерти вы с ним ознако- митесь. - После вашей смерти? - воскликнул Моррель. - Что это значит? - Надо все предусмотреть, мой друг. Но что вы делали вчера вечером, когда мы расстались? - Я отправился к Тортони и застал там, как и рассчитывал, Бошана и Шато-Рено. Сознаюсь вам, что я их разыскивал. - Зачем же, раз все уже было условлено? - Послушайте, граф, дуэль серьезная и неизбежная. - Разве вы в этом сомневались? - Нет. Оскорбление было нанесено публично, и все уже говорят о нем. - Так что же? - Я надеялся уговорить их выбрать другое оружие, заменить пистолет шпагой. Пуля слепа. - Вам это удалось? - быстро спросил Монте-Кристо с едва уловимой иск- рой надежды. - Нет, потому что всем известно, как вы владеете шпагой. - Вот как! Кто же меня выдал? - Учителя фехтования, которых вы превзошли. - И вы потерпели неудачу? - Они наотрез отказались. - Моррель, - сказал граф, - вы когда-нибудь видели, как я стреляю из пистолета? - Никогда. - Так посмотрите, время у нас есть. Монте-Кристо взял пистолеты, которые держал в руках, когда вошла Мер- седес, и, приклеив туза треф к доске, он четырьмя выстрелами последова- тельно пробил три листа и ножку трилистника. При каждом выстреле Моррель все больше бледнел. Он рассмотрел пули, которыми Монте-Кристо проделал это чудо, и уви- дел, что они не больше крупных дробинок. - Это страшно, - сказал он, - взгляните, Эмманюель! Затем он повернулся к Монте-Кристо. - Граф, - сказал он, - ради всего святого, не убивайте Альбера! Ведь у несчастного юноши есть мать! - Это верно, - сказал Монте-Кристо, - а у меня ее нет. Эти слова он произнес таким тоном, что Моррель содрогнулся. - Ведь оскорбленный - вы. - Разумеется; но что вы этим хотите сказать? - Это значит, что вы стреляете первый. - Я стреляю первый? - Да, я этого добился, или вернее, потребовал; мы уже достаточно сде- лали им уступок, и им пришлось согласиться. - А расстояние? - Двадцать шагов. На губах графа мелькнула страшная улыбка. - Моррель, - сказал он, - не забудьте того, чему сейчас были свидете- лем. - Вот почему, - сказал Моррель, - я только и надеюсь на то, что ваше волнение спасет Альбера. - Мое волнение? - спросил Монте-Кристо. - Или ваше великодушие, мой друг; зная, что вы стреляете без промаха, я могу сказать вам то, что было бы смешно говорить другому. - А именно? - Попадите ему в руку, или еще куда-нибудь, но не убивайте его. - Слушайте, Моррель, что я вам скажу, - отвечал граф, - вам незачем уговаривать меня пощадить Морсера; Морсер будет пощажен, и даже так, что спокойно отправится со своими друзьями домой, тогда как я... - Тогда как вы?.. - А это дело другое, меня понесут на носилках. - Что вы говорите, граф! - вне себя воскликнул Максимилиан. - Да, дорогой Моррель, Морсер меня убьет. Моррель смотрел на графа в полном недоумении. - Что с вами произошло этой ночью, граф? - То, что произошло с Брутом накануне сражения при Филиппах: я видел призрак. - И?.. - И этот призрак сказал мне, что я достаточно жил па этом свете. Максимилиан и Эмманюель обменялись взглядом; Монте-Кристо вынул часы. - Едем, - сказал он, - пять минут восьмого, а дуэль назначена ровно в восемь. Проходя по коридору, Монте-Кристо остановился у одной из дверей, и Максимилиану и Эмманюелю, которые, не желая быть нескромными, прошли немного вперед, показалось, что они слышат рыдание и ответный вздох. Экипаж был уже подан; Монте-Кристо сел вместе со своими секундантами. Ровно в восемь они были на условленном месте. - Вот мы и приехали, - сказал Моррель, высовываясь в окно кареты, - и притом первые. - Прошу прощения, сударь, - сказал Батистен, сопровождавший своего хозяина, - но мне кажется, что вон там под деревьями стоит экипаж. Монте-Кристо легко выпрыгнул из кареты и подал руку Эмманюелю и Мак- симилиану, чтобы помочь им выйти. Максимилиан удержал руку графа в своих. - Слава богу, - сказал он, - такая рука должна быть у человека, кото- рый, в сознании своей правоты, спокойно ставит на карту свою жизнь. - В самом деле, - сказал Эмманюель, - вон там прогуливаются какие-то молодые люди и, по-видимому, когото ждут. Монте-Кристо отвел Морреля на несколько шагов в сторону. - Максимилиан, - спросил он, - свободно ли ваше сердце? Моррель изумленно взглянул на Монте-Кристо. - Я не жду от вас признания, дорогой друг, я просто спрашиваю; от- ветьте мне, да или нет; это все, о чем я вас прошу. - Я люблю, граф. - Сильно любите? - Больше жизни. - Еще одной надеждой меньше, - сказал Монте-Кристо со вздохом. - Бед- ная Гайде. - Право, граф, - воскликнул Моррель, - если бы я вас меньше знал, я мог бы подумать, что вы малодушны. - Почему? Потому что я вздыхаю, расставаясь с дорогим мне существом? Вы солдат, Моррель, вы должны бы лучше знать, что такое мужество. Разве я жалею о жизни? Не все ли мне равно - жить или умереть, - мне, который провел двадцать лет между жизнью и смертью. Впрочем, не беспокойтесь, Моррель: эту слабость, если это слабость, видите только вы один. Я знаю, что мир - это гостиная, из которой надо уметь уйти учтиво и прилично, раскланявшись со всеми и заплатив свои карточные долги. - Ну, слава богу, - сказал Моррель, - вот это хорошо сказано. Кстати, вы привезли пистолеты? - Я? Зачем? Я надеюсь, что эти господа привезли свои. - Пойду узнаю, - сказал Моррель. - Хорошо, но только никаких переговоров. - Будьте спокойны. Моррель направился к Бошану и Шато-Рено. Те, увидав, что Моррель идет к ним, сделали ему навстречу несколько шагов. Молодые люди раскланялись друг с другом, если и не приветливо, то со всей учтивостью. - Простите, господа, - сказал Моррель, - по я не вижу господина де Морсер. - Сегодня утром, - ответил Шато-Рено, он послал предупредить нас, что встретится с нами на месте дуэли. - Вот как, - заметил Моррель. Бошан посмотрел на часы. - Пять минут девятого; это еще не поздно, господин Моррель, - сказал он. - Я вовсе но это имел в виду, - возразил Максимилиан. - Да вот, кстати, и карета, - прервал Шато-Рено. По одной из аллей, сходившихся у перекрестка, где они стояли, мчался экипаж. - Господа, - сказал Моррель, - я надеюсь, вы позаботились привезти с собой пистолеты? Граф Монте-Кристо заявил мне, что отказывается от свое- го права воспользоваться своими. - Мы предвидели это, - отвечал Бошан, - и я привез пистолеты, которые я купил с поделю тому назад, предполагая, что они мне понадобятся. Они совершенно новые и еще ни разу не были в употреблении, не желаете ли их осмотреть? - Раз вы говорите, - с поклоном ответил Моррель, - что господин де Морсер с этими пистолетами не знаком, то мне, разумеется, достаточно ва- шего слова. - Господа, - сказал Шато-Рено, - это совсем не Морсор приехал. Смот- рите-ка! В самом деле к ним приближались Франц и Дебрэ. - Каким образом вы здесь, господа? - сказал Шато-Рено, пожимая обоим руки. - Мы здесь потому, - сказал Дебрэ, - что Альбер сегодня утром попро- сил нас приехать на место дуэли. Бошан и Шато-Рено удивленно переглянулись. - Господа, - сказал Моррель, - я, кажется, понимаю, в чем дело. - Так скажите. - Вчера дном я получил от господина до Морсер письмо, в котором он просил меня быть вечером в Опере. - И я, - сказал Дебрэ. - И я, - сказал Франц. - И мы, - сказали Шато-Рено и Бошан. - Он хотел, чтобы вы присутствовали при вызове, - сказал Моррель. - Теперь он хочет, чтобы вы присутствовали при дуэли. - Да, - сказали молодые люди, - это так и есть, господин Моррель, по-видимому, вы угадали. - Но тем не менее Альбер не едет, - пробормотал Шато-Рено, - он уже опоздал на десять минут. - А вот и он, - сказал Бошан, - верхом; смотрите, мчится во весь опор, и с ним слуга. - Какая неосторожность, - сказал Шато-Рено, - верхом перед дуэлью на пистолетах! А сколько я его наставлял! - И, кроме того, посмотрите, - сказал Бошан, - воротник с галстуком, открытый сюртук, белый жилет; почему он заодно не нарисовал себе кружок на животе - и проще, и скорее! Тем временем Альбер был уже в десяти шагах от них; он остановил ло- шадь, спрыгнул на землю и бросил поводья слуге. Он был бледен, веки его покраснели и припухли. Видно было, что он всю ночь не спал. На его лице было серьезное и печальное выражение, совершенно ему не свойственное. - Благодарю вас, господа, - сказал он, - что вы откликнулись на мое приглашение; поверьте, что я крайне признателен вам за это дружеское внимание. Моррель стоял поодаль; как только Морсер появился, он отошел в сторо- ну. - И вам также, господин Моррель, - сказал Альбер. - Подойдите побли- же, прошу вас, вы здесь но лишний. - Сударь, - сказал Максимилиан, - вам, быть может, неизвестно, что я секундант графа Монте-Кристо? - Я так и предполагал. Тем лучше! Чем больше здесь достойных людей, тем мне приятнее. - Господин Моррель, - сказал Шато-Рено, - вы можете объявить графу Монте-Кристо, что господин де Морсер прибыл и что мы в его распоряжении. Моррель повернулся, чтобы исполнить это поручение. Бошан в это время доставал из экипажа ящик с пистолетами. - Подождите, господа, - сказал Альбер, - мне надо сказать два слова графу Монте-Кристо. - Наедине? - спросил Моррель. - Нет, при всех. Секунданты Альбера изумленно переглянулись; Франц и Дебрэ обменялись вполголоса несколькими словами, а Моррель, обрадованный этой неожиданной задержкой, подошел к графу, который вместе с Эмманюелем расхаживал по аллее. - Что ему от меня нужно? - спросил Монте-Кристо. - Право, не знаю, но он хочет говорить с вами. - Лучше пусть он не искушает бога каким-нибудь новым оскорблением! - сказал Монте-Кристо. - Я не думаю, чтобы у него было такое намерение, - возразил Моррель. Граф в сопровождении Максимилиана и Эмманюеля направился к Альберу. Его спокойное и ясное лицо было полной противоположностью взволнованному лицу Альбера, который шел ему навстречу, сопровождаемый своими друзьями. В грех шагах друг от друга Альбер и граф остановились. - Господа, - сказал Альбер, - подойдите ближе, я хочу, чтобы не про- пало ни одно слово из того, что я буду иметь честь сказать графу Мон- те-Кристо; ибо все, что я буду иметь честь ему сказать, должно быть пов- торено вами всякому, кто этого пожелает, как бы вам ни казались странны- ми мои слова. - Я вас слушаю, сударь, - сказал Монте-Кристо. - Граф, - начал Альбер, и его голос, вначале дрожавший, становился более уверенным, по мере того как он говорил. - Я обвинял вас в том, что вы разгласили поведение господина де Морсер в Эпире, потому что, как бы ни был виновен граф де Морсер, я все же не считал вас вправе наказывать его. Но теперь я знаю, что вы имеете на это право. Не предательство, в котором Фернан Мондего повинен перед Али-пашой, оправдывает вас в моих глазах, а предательство, в котором рыбак Фернан повинен перед вами, и те неслыханные несчастья, которые явились следствием этого предательства. И потому я говорю вам и заявляю во всеуслышание: да, сударь, вы имели пра- во мстить моему отцу, и я, его сын, благодарю вас за то, что вы не сде- лали большего! Если бы молния ударила в свидетелей этой неожиданной сцены, она оше- ломила бы их меньше, чем заявление Альбера. Монте-Кристо медленно поднял к небу глаза, в которых светилось выра- жение беспредельной признательности. Он не мог надивиться, как пылкий Альбер, показавший себя таким храбрецом среди римских разбойников, пошел на это неожиданное унижение. И он узнал влияние Мерседес и понял, почему ее благородное сердце не воспротивилось его жертве. - Теперь, сударь, - сказал Альбер, - если вы считаем те достаточными те извинения, которые я вам принес, прошу вас, - вашу руку. После непог- решимости, редчайшего достоинства, которым обладаете вы, величайшим дос- тоинством я считаю умение признать свою неправоту. Но это признание - мое личное дело. Я поступал правильно по божьей воле. Только ангел мог спасти одного из нас от смерти, и этот ангел спустился на землю не для того, чтобы мы стали друзьями, - к несчастью, это невозможно, - но для того, чтобы мы остались людьми, уважающими друг друга. Монте-Кристо со слезами на глазах, тяжело дыша, протянул Альберу ру- ку, которую тот схватил и пожал чуть ли не с благоговением. - Господа, - сказал он, - граф Монте-Кристо согласен принять мои из- винения. Я поступил по отношению к нему опрометчиво. Опрометчивость - плохой советчик, Я поступил дурно. Теперь я загладил свою вину. Надеюсь, что люди не сочтут меня трусом за то, что я поступил так, как мне велела совесть. Но, во всяком случае, если мой поступок будет превратно понят, - прибавил он, гордо поднимая голову и как бы посылая вызов всем своим друзьям и недругам, - я постараюсь изменить их мнение обо мне. - Что такое произошло сегодня ночью? - спросил Бошан Шато-Рено. - По-моему, наша роль здесь незавидна. - Действительно, то, что сделал Альбер, либо очень низко, либо очень благородно, - ответил барон. - Что все это значит? - сказал Дебрэ, обращаясь к Францу. - Граф Мон- те-Кристо обесчестил Морсера, и его сын находит, что он прав! Да если бы в моей семье было десять Янин, я бы знал только одну обязанность: драться десять раз. Монте-Кристо, поникнув головой, бессильно опустив руки, подавленный тяжестью двадцатичетырехлетних воспоминаний, не думал ни об Альбере, ни о Бошане, ни о Шато-Рено, ни о ком из присутствующих; он думал о смелой женщине, которая пришла к нему молить его о жизни сына, которой он пред- ложил свою и которая спасла ее ценой страшного признания, открыв семей- ную тайну, быть может, навсегда убившую в этом юноше чувство сыновней любви. - Опять рука провидения! - прошептал он. - Да, только теперь я уверо- вал, что я послан богом! XIV. МАТЬ И СЫН Граф Монте-Кристо с печальной и полной достоинства улыбкой откланялся молодым людям и сел в свой экипаж вместе с Максимилианом и Эмманюелем. Альбер, Бошан и Шато-Рено остались одни на поле битвы. Альбер смотрел на своих секундантов испытующим взглядом, который, хоть и не выражал робости, казалось, все же спрашивал их мнение о том, что произошло. - Поздравляю, дорогой друг, - первым заговорил Бошан, потому ли, что он был отзывчивее других, потому ли, что в нем было меньше притворства, - вот совершенно неожиданная развязка неприятной истории. Альбер ничего н